Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 48 страниц)

– Ну, скажем, – небрежно обронил Ратмир, – мы гарантируем вам беспроблемную практику…

– Директор-то у нас вот где! – здоровенный парнишка, сидевший возле двери, добродушно предъявил Илье огромный кулак.

– Травки вареные владыка любят жрать, – вежливо объяснили откуда-то из угла. – Грибы нюхать… Не оторвешь!

– …А кроме того, – продолжал Ратмир, – домой целым вернетесь.

Глаза у него на мгновенье поледенели, застыли.

– В каком смысле? – вздрогнул Илья.

– В прямом русском смысле – невредимым. Да это все потом, это неважно, главное – вы теперь с нами.

– Что б мы без вас делали, отец учитель! – загудели с разных сторон.

– Хоть ложись и замерзай…

– Ой, Илья Борисович, миленький!

– Просто выручаете…

– Ну ладно, – пожал плечами Илья. – Если уж так приспичило, выпестую. Подтяну по сей дисциплине. Только как же я вам стану объяснять – на пальцах?

– Зачем же, – скромно сказал Ратмир. – Есть у нас компьютеришко. Откопали. Как положено, в подвале стоит. Может, сейчас прямо и осмотрите? Да? Ну вот и отлично, а мы тут пока свои дела вершить будем.

– Во сне не летаете? – собирая принадлежности, на всякий случай осторожно поинтересовался Илья.

– Только с крыши на чердак, – холодно ответствовал отрок. – Мы реалисты. Евпатий, брат мой, проводи отца учителя!

Громадный детина, объяснявший, где они держат директора, выбрался, сопя, из-за парты и пробасил:

– Айда, пойдемте, отец учитель. Ваде мекум!

Илья, признаться, рад был поскорей унести ноги из дружного класса, а в коридоре он даже начал подумывать, а не сбежать ли прямо сейчас из странноватой реальной гимназии, этакого Братского монастыря, но смущали узорные решетки на окнах, братан Евпатий с выбритым по-монашески затылком, косолапящий рядом, да и за ворота не уйти, догонят и поволокут по снегу…

– Вот тоже еще какие-то стремные поверья, бабкины табу – что, дескать, обязательно надо хранить сию счетную махину под землей! Невнятица! – бурчал, вольнодумствуя, Евпатий. – Какого рожна?! Это же не клубни… Где разумное внестремное объяснение?

– Говорят, от сглазу, – неуверенно объяснил Илья.

– Ну, а зачем храмы обязательно на пригорках ставить? Чтоб на салазках кататься? – иронически вопрошал верзила. – Вообще, все эти затеи настолько простодушны, что мыслящему человеку… – Он махнул рукой и сплюнул: – Может, наша Книга – для начальных классов?

Тем временем они спустились в подвальные помещения и зашли в тесно заставленную ящиками и мешками кладовку, где на горячих трубах были навалены бушлаты, а на них сладко спал замызганный мужик.

– Какой-то запах тут, – пробормотал Илья.

– Да это у нас… – Евпатий быстро взглянул на Илью. – Сушилка для грибов.

Он подошел к мужику и легонько подергал его за кольцо в ноздре. Мужик испуганно вскочил, тараща глаза.

– Что же вы, – укоризненно сказал Евпатий. – Разве так можно, веслами об лед! Пересушатся ведь.

Он заботливо оттащил несколько мешков подальше от труб.

– Вот ведь весь труд так насмарку, Илья Борисович. Ничего же нельзя доверить никому. Оглоблей бы огреть, да ладно… Идемте, идемте, не вдыхайте глубоко.

Мужик, сокрушаясь, что-то жалобно мычал вслед.

– Это кто же был – школьный сторож? – спросил Илья, когда они топали дальше по гулкому бетонному тоннелю.

– A-а, да нет, это как раз наш учитель языка. Хворает он, варенья перебрал, – Евпатий выразительно щелкнул по кадыку. – Событие же отмечалось – Сретенье Успенья, помните, еще тогда подтаяло маленько…

– Да это когда было-то!

– Вот, с тех пор… Здесь держим, настоями отпаиваем. Так-то он тихий, а бывает – кидается. Зеленоватых песцов, говорит, видит – как идут они у него по завязанному рукаву, помахивая хоботами…

Евпатий вздохнул и процитировал Илье из какой-то стародавней летописи: «Учителя пили дико и свирепо, и забывали подтяжки в публичных домах».

Осмотр компьютера, или, говоря по-книжному, индриказанял у них не много времени.

Стоял тот посреди просторного каменного мешка и был очень внушительный, на колесах. Индикаторы мигали, шкалы там разные светились неугасимо, рычаги торчали.

Илья обошел его кругом, потрогал фанерные борта, постукал валенком в тугие скаты. Тумблеры, панели – все было выпилено, как надо.

– Он самый, – с уважением констатировал Илья. – Вылитый индрик.

– Смастырено на совесть, – подтвердил Евпатий. – Теперь бы узнать, куда чего совать и на что нажимать… Научиться бы!

– Постепенно, шаг за шагом, обязательно все узнаете, – успокоил Илья. – Всему свое время под снегом.

«Как бы не оставили меня здесь, в подвале, – подумал он опасливо, вспоминая жалобное мычанье учителя словесности, – а то прикуют за ногу к компьютеру и вынудят ходить по кругу, налегая впалой грудью на рычаг, и таким образом приносить пользу, что-нибудь молоть, грибы ихние, например…»

Но Евпатий вдруг почтительно осведомился, завтракал ли носитель знаний, отец учитель, и, узнав, что завтракал, но давно, предложил немедля отправиться в трапезную («Такой строганинки с душком в другой школе вы не отведаете!»), а то ведь сегодня их ждут еще нелегкие испытания – прогулка в Лес, и надо подзаправиться перед дальним походом.

8

Усталый (объевшийся!), но довольный, выполз Илья из трапезной, вытряхнул кости из рукава и, мурлыча:

 
«Ты нас трапезой насыщаешь
И нам в Сионе зиждешь град»,
 

неспешно двинулся по коридору в направлении учительской.

И пища оказалось обильной и вкусной, и застольная беседа тонкой и приятной: мягко спорили, когда организму полезнее молиться – перед едой или сразу же после (сошлись на том, что главное – не мешать железными налокотниками ближним и тщательно пережевывать для пущего пищеварения).

За окнами мело. В коридоре было тихо и пустынно. Навстречу попался только все тот же отшельничающий, наверняка отлынивающий от занятий мальчик, активно зато ковырявший в носу.

– Не ковыряй в носу! – размягченно попросил Илья. – Пожалуйста!

– А он чистый! – пробормотало дитя. – Там нет ничего. Это у меня манера мыслить, задумываться…

В учительской директор Иван Лукич в фиолетовой скуфейке, стоя за трибункой в красном углу, проводил ежедневную проповедь. Учителя – в основном пожилые тетки в телогрейках и шерстяных платках, хмуро сидели на лавках, уронив натруженные руки с грубыми, почерневшими, потрескавшимися от проверок тетрадей пальцами.

Илья пристроился возле двери, где на стене висел переговорный аппарат надежного дедовского образца. Пришла дразнящая мысль рискнуть, протелефонировать Люде. Он тут же принялся крутить ручку, снял наушник и приглушенно в него заныл: «Барышня, сударыня… Пожалуйста, дайте квартиру Горюновых… Позвать Люду… Заранее вам благодарен».

«Ту, ту, ту, ту», – закапало в трубке, как в летнюю оттепель.

– Номер занят, – деловито пропела трубка. – Повторять будем?

– Будем, – вздохнул Илья.

Тут Илью заприметил златоуст-директор. Прервавшись, он некоторое время внимательно в него вглядывался – кажется, был удивлен, что на практиканте после близкого общения с детьми нет видимых повреждений, потом покинул трибунку, подошел к Илье и ободряюще похлопал его по плечу: «С почином вас, Илья Борисович!»

Наклонился к уху и добавил: «Дрожишь, жиденок? Сдрейфил, бейлисрался? Видал подвал? Трепещешь, жидова?»

Одобрительно подмигнув, он снова воротился к трибунке, зашуршал листочками «Толкований»:

– Так на чем бишь мы остановились… Ага, вот… Как Василий Ново-Блаженный мимолетно писал-то: «Сладенький жидок. Жидки вообще сладенькие. Они вас облизывают. И вам так приятно быть под их теплым, мягким, влажным языком. Вы нежитесь. И не замечаете, что поедание вас уже началось».

Директор зажмурил глаза и восхищенно помотал головой:

– Вы только вслушайтесь, почувствуйте фразу! «Жидки сладки». Какая внутренняя музыка, эвон какие глубины! «Поедание началось». А все мы знаем новину, как Андрюша из младшего класса вот так пошел гулять – и поминай как звали! Схавала, конечно, снагилила, говоря по-ихнему, в сугробьях банда этих человекообразных зверей в белых маскхалатах!.. Съели его, мамочку, жиды. Ритуальное это у них…

Директор провозвестником Грядущего Хахама горестно поднял палец:

– И ведь никуда от этого малого народца не скрыться! Куда ни плюнь – все скиты скуплены, все светлые обители обгажены, все святые иконы – в Абрамленье! Блины-съедены! Ох, недаром наш народ-терпигорец отразил пархато-пейсатое иго в безысходно-печальной поговорке: «На дворе вьюга, а на Москве евреюга»… Кстати, Илья Борисович, вы почему в грязных валенках сюда вперлись? Где ваш мешочек со сменной обувью? Немедленно переобуться! Ах, не-ету? Тогда, милости просим, в одних носках у нас походите! Надеюсь, они у вас не слишком рваные и пахучие!

Учительские тетки одобрительно зашумели:

– Сымай, – кивали они. – Разболокайся, паря!..

– Ходють, топчуть, грязищу разносять!

– Без второй обуви! Лба не перекрестят!

– А клубни русские едять…

Дверь в учительскую приоткрылась, и заглянул Евпатий.

– Иван Лукич, – позвал он робко, – можно вас на минуточку, тут у нас вот…

Директор, по-отечески сурово насупившись, прошествовал в коридор, но дверь за ним неплотно закрылась, осталась щель, а Илья сидел рядом и невольно увидел происходящее. Видел он, как директор в коридоре слабой рукой стучал в грудь, пытался рвать на себе власы и все норовил пасть на колени, но его цепко держали с боков браты Волокитины, а Ратмир, вразумитель и каратель, укоризненно качал головой. Откуда-то снова возник Евпатий, не теряя дорогого времени, ловко накинул на голову директора мешок, придвинул ногой небольшую табуреточку…

Все было почти как в балаганчике на Семеновском плацу, знаете, под Рождество, очень забавно, и Илья с интересом смотрел. («Щас они ему язычок-то укоротят да по губам надают!»)

Но тут Ратмир нехотя что-то процедил и директора зачем-то все-таки отпустили, сняв мешок, обшмонав, быстренько дав целовать крест и слегка двинув под зад табуреткой.

Директор вернулся, пошатываясь, тяжело дыша, выкатив глаза, потешно разевая рот, аки подледный песец с бояном во чреве, мученически улыбаясь. Он втиснулся боком в учительскую, низенько поклонился Илье, стянув скуфейку (от директора остро пахнуло), и побрел потихоньку на свое место, задевая за скамейки, изъясняясь знаками, впав в ничтожество.

Внезапно Илья почувствовал на себе чей-то взгляд. Оказывается, сидевшая совсем рядом тетка размотала свой платок – русая волна плавно легла на плечо, освободилась от телогрейки, оставшись в обтягивающем черном платье с высоким горлом. Красивая молодая женщина, чуть улыбаясь, спокойно его рассматривала. Удивительно яркий синий взор…

– Василиса Игоревна, – представилась она, подавая руку.

Голос был приятный, рука тоже, и Илья с удовольствием поцеловал. Она широко раскрыла глаза с какой-то чудесной поволокой, медленно отняла руку.

– Ну как вам у нас? – спросила она тихо. – Нравится?

– Нравится, – совершенно искренне ответил Илья, подъезжая. – Вот прямо сейчас, с сей минуты… А вы, значит, тоже преподаете? И какой предмет?

– Я завуч. Расписание, методики… Кстати, открытый урок не хотите у нас провести? Ах, ха-ха, если только на западном холме, в Верхнем Городе? Боюсь, не поймут нас с вами! А вообще-то я историк.

Она чуть придвинулась к Илье, коснувшись его круглым гладким коленом.

– Вы уж не обращайте внимания на него, – Василиса кивнула на директора. – Дурачина он, русофиля простодырый… Дома там жена с нарушением опорно-двигательных функций, дочь с отставанием в развитии… Да и саму избу у них сейчас забирают под какой-то Дом Собраний, а жилье дают с земляным полом, где-то в таборе. Иван Лукич очень переживает.

– А у вас дома?

– А у меня… У меня все нормально, – она снова улыбнулась. – Мужик мой пьет, сынок курит. Цветок на окне посадила, думала – померзнет, а он расцвел…

Задребезжало телефонное устройство на стене. Илья схватил трубку.

– Горюново вызывали? – лениво спросил женский голос. – Ждите. Набираю.

Василиса Игоревна легко встала, прощально шепнула: «Пойду прясть свою пряжу» и направилась к двери.

– Мы еще увидимся? – поспешно спросил Илья, отрываясь от трубки.

– Обязательно, – улыбнулась она.

– Ау, ждущий! Никто не берет там, не подходит никто, – заявила трубка. – Может, таятся, а может, там и нет никого на проводе. Хотите, просто дам послушать.

«Ту-у-у, ту-у-у, ту-у-у», – пурга гудела в трубке. Илья сидел и слушал.

9

Тем временем дало о себе знать обильное пиршество. Желудок, привыкший к мирному перевариванью отварной шелухи и выковырянных из клубней глазков, буйно взбунтовался из-за внезапных излишеств.

Накинув тулуп на плечи и бормоча: «Вот удел грешного, определенный ему Богом», Илья выскочил на двор и торопливо пробежал по тропинке в сортир. Школьная фаллическая символика, вырезанная на скрипучих дверях: справа неудь изящно изогнула шейку, слева – уд торчал, как кол заледенелый. Нам сюда!

Внутри – потемневшие доски старого письма, проступающие суровые лики «Оправления с Креста» (как схватило жида поперек живота), колеблющийся свет потрескивающей свечечки в позеленевшем трехсвечнике в углу, листки псалтыря на гвоздике.

Место уединенного размышления, очищения от шлаков земных. «Ибо нигде более мы не предаемся столь сосредоточенному созерцанью», как сморозил горбатенький богомаз. Спина приятно чесалась – заживала, так выходит, от третьеводнешних батогов в деканате – память вбивали, чтоб не забывал за ученостью, что есть никто и звать никак, Тетраграмматон подери. Илья, сидючи на стульчаке, почесался об угол аналоя. То-то, право, славно…

Снег падал на голову через широкие щели.

Илья покинул дом радости умиротворенным и брел себе обратно, когда увидел, что высокие створчатые ворота, ведущие на улицу, распахнуты. У ворот стояла упряжка – здоровенные лохматые вожаки, позвякивая бубенцами, жадно рвали юколу.

Гимназисты сноровисто перетаскивали вглубь двора какие-то корзины, туески, лукошки, соты, панты, ворвань в бидончике, дубленые кожи, воск, большущие зубы, пеньку, мороженые тушки.

Огромный мужик в полушубке, стоявший спиной к Илье, распоряжался разгрузкой.

– Илья Борисович! – позвали со школьного крыльца.

Ратмир, дожевывая на ходу шаньгу, спешил ему навстречу.

– Пожалуйста, пойдемте, поможете нам, чай вы геометр, – он весело потащил Илью к воротам. – А то вечно нас обсчитывают! Думают, раз гимназисты…

Мужик у ворот обернулся, и Илья замер. Это был утренний страшный ездец, «дикий архангел», усатый батюшка двухсотник из Армии Спасения Руси. И нагайка была при нем, вон она за поясом.

– Здорово, атаман! – закричал Ратмир.

– Здорово, пастырь! – захохотал мужик. – Вас, удалых, обидишь, как же…

Он оживленно кивнул Илье:

– Зим добрых! Мы с вами, земеля, кажись, уже виделись сегодня? – Он протянул сильную большую ладонь. – Павел.

Покрытые снегом гранитные многокрылые ангелы, оскалив клыки, лежали по бокам ворот. Илья прислонился к полированному твердому крылу, добросовестно пытаясь пересчитывать штуки уносимых припасов. Ратмир давал указания:

– Это тащите в ризницу! Это прямо в наш класс, под парту, это малышам подшефным… Евпатий, ты осторожнее, браток, так все горшочки побьешь, ты лучше бивни носи…

Батяне двухсотнику вынесли в миске поесть на скорую руку, добавив с поклоном еще пиалу соуса. Он стряхнул снег с постамента и аккуратно расставил все это дело между каменных когтистых лап. Потом добыл походный бурдючок, отвязал крышечку, отмерил дозу, чуть-чуть выплеснул на снег – пращурам, пробормотал: «Ну, лиха им!» – и выпил. Крякнув, степенно принялся за еду. Макая куски в соус, облизывая усы, неспешно беседовал с Ратмиром.

– Это все от Авериных? – спрашивал Ратмир, чуть хмурясь. – Не густо нынче…

– Не-е, только от Аверы-младшего. Старший божился, что фарта не было. Не идет прохожий человек и все тут! – двухсотник снова захохотал.

Ратмир пожал плечами:

– Значит, передай ему, что грев за ним – столько и еще полстолько…

– Э-э, Рат, лепо ли, возьмет сдуру да и пожалится на тебя Игумену, что не чтишь заповеди. Пришлет тот пару семеек – с десяток послушников…

– Песца за пазуху! Твой Игумен с амвона «И пользы не надобно» читает по слогам, у него мозг давно замерз, это же общеизвестно.

– Брось, брось, он в Законе Божьем! – примиряюще сказал «архангел». – Две ходки в Святопусто Место топтал. Живет по Уставу.

– Вольно ему… Он ведь серый, как гриб. Ибо как родился в сугробе, так и поныне весь там, на задворках. Мы же для него сроду были Неслухи – поперек лавки, ан поперед батьки, – шибко грамотные. Но вот себе ты заруби, Павел – кто в Духе, тот не под Законом…

– Эге, все гультяй-смутьянствуешь да потакай-жидовствуешь? Знамо-ведомо! – одобрительно загоготал двухсотник. – Швобода, раввинство, братство!

– А не колышет! Как видишь, снег не перестал. А вот из Игумена уже помет сыплется… катышками…

– Вообще что-то с ним… – «архангел» неопределенно покрутил головой. – Какой был ненасытец, лез во все, в какой-нибудь последней старушке сам участие принимал. А тут как отрезало.

Двухсотник, сдвинув папаху, почесал за ухом:

– Озаренье, что ли, ему было? Из дому, почитай, не высовывается, такой затворник стал… Ухожу, говорит, от мира, удаляюсь постепенно… Отмотал свое. Благости рыщу…

– Сани у него все те же?

– Сани у него теперьча разные, иной раз и на розвальнях простых прошмыгнет.

– Чует, значит, старец.

– На лавре в подъезд сам не заходит, чернецы сначала все обсмотрят, обнюхают, следы на снегу разберут… Сторожится!

– Ну, Бог ему вохра! – махнул рукой Ратмир. – Пусть себе… Согласись, что Игумен, как собственно настоятель, уж не зело полезен. Поскольку заколебал! Многие и многие им давно недовольны, хотя сами же – новопричтенные примитивные угоднички – кричали «Любо!» – Он усмехнулся и пхнул «архангела» в бок: – Как то: ты. Из них…

– Зато уж тебя он хвалит! – заржал «архангел». – Есмень-смена, говорит, подрастает… Последний кусок изо рта… Дай Бог ноги, говорит, каждому… Как он тебя назвал – алчный волчец?

– Волчец, Паша, не может быть алчным, – рассеянно отвечал Ратмир. – Волчец, по Книге, это репей. Жалкий такой, цепляющийся, волочащийся…

Он внезапно остановил одного из десятиклассников, прущего жестяное ведро с мороженой ягодой:

– Эй, Телятников, братишка, давай его сюда! Ставь… Это вам, Илья Борисович. Берите, берите, будете на святках москвень-цимес варить. На целый кагал хватит! Ты вот что, Максим, снеси-ка эту тяжесть в учительскую и оставь пока у завуча в тумбочке, скажи – отец учитель домой пойдет и заберет.

«Архангел» вежливо заметил, обсасывая хрящик:

– Ребятишкам спасибо, конечно. Но я бы вам, зяма, посоветовал самому ни в коем случае не возиться, а отдать ягоду здешним бабам, повелев испечь пироги на поду… – Он конфиденциально понизил голос: – Получите за одним разом два удовольствия, все девять блаженств! Я вам отвечаю. Хотите, мы с вами могли бы…

Ратмир лениво вмешался:

– Перезимуешь! Бородатого давно влику зрел?

– Какого Бородатого? «Коня», что ли? Дык… елы-палы… как-то попадался под ноги…

– А точнее – намедни, третьего дня?

– Мнится, вечор. Кстати, борода прицепная, истинно говорю, по нашим астралам пришло, да и остальная волосатость сомнительная. Лысак беглый, что ли…

– Из этих? Хара-хара? Их же всех вроде тогда… с «голубыми песцами» вместе… отлучили?

– Ну, выкарабкался, бывает, крышка отошла, отлежался… А чего он, хара, – неблаголюбец, некротец? Отвьюживать не хочет?

– Секи, Павел, в гордыне своей заявляет – максимум десятина, вот что по божеским понятиям вам ломится! Где-то что-то вычитал… Булла, мол, была… Все-таки излишняя грамотность вредна животным – прав, ох, прав был Герберт Джордж. Разинул варежку: мы, мол, вам не степняки – с нас каймак драть, ну, знаешь, все эти разговоры отмороженные…

– Метелить пора, лед ему в рот!

– Да я надеюсь – оттает еще. Ведь вот так поговоришь по душам, загнешь салазки, внушишь – он и внемлет.

– Он, хара, вообще-то на Реку тырился, конка у них там намечалась, – раздумчиво вспомнил «архангел». – Представляешь примерно, где обрыв лесной? Это чешешь от Нижнего Носа, минуешь заимку, а там через два капкана забираешь вправо и дуешь мимо Ясных Пней… Место глухое. Поговори, там удобно.

– Лады. Теперь насущное – надыбал?..

– А как же! Естественно. Притаранил, как сговаривались.

Двухсотник осторожно снял с нарт мешок, тщательно укутанный брезентом, поставил на снег.

– Зырь… – мужик сунул туда руку и принялся звякать, греметь железом. – Тут тебе и катанки, и чесанки… в масле еще… с пистонами… и кремневые есть – с кольцом на большой палец… Снежатина! Прямо с караулки.

Ратмир, близко наклонясь, смотрел.

– Баско! В дугу, – выпрямился, довольный. – Петро! Савельев! – крикнул он, повернувшись к школе. – Где у тебя Доезжаев? Уже внизу? Ну, давайте, братухи, выносите добро…

Десятиклассники резво принялись таскать к воротам туго набитые плоские мешки. «Архангел» возился, укладывал их, присобачивал, постоянно сбиваясь со счета, то зачехляя брезент, то снова в сомнении под ним копаясь, шевеля губами и загибая пальцы. Иногда он швырял гневно рукавицы себе под ноги и орал Ратмиру: «Ты мне снегиря не лепи!» Призвали, наконец, Бога и Илью в свидетели, и все благополучно разрешилось.

– Крепкое хоть зелье-то, с придурью? – отдуваясь, спросил напоследок двухсотник.

Ратмир пожал плечами:

– Сами не балуемся, ты же знаешь. Но дегустатору, «анима вили» нашему, этот сорт очень по вкусу. Буроватенький такой.

– Ани, ма, ли… Язык точишь? – уважительно молвил «архангел». – Дело! Я своего оболтуса силком заставляю, шестопером тыкаю – повторяй, Серафим, глаголы!

Вынырнув из-за крыш, над головами низко зависла «вертушка» Армии Спасения, защитно размалеванная святыми ликами.

Люк был откинут, и на порожке, свесив ноги наружу, сидел патрульный в клювастой скоморошьей маске и вывернутой наизнанку шубе. На коленях у него лежали расчехленные перуновы стрелы.

Двухсотник весело погрозил ему кулаком:

– Наши катаются! Опять за зипунами собрались!

Патрульный что-то крикнул, за гулом винта неслышное, помахал рукой, сбросил вниз пачку листовок – они, кружась, разлетелись по снегу. «Вертушка» поднялась выше, развернулась и улетела.

Илья подобрал прокламацию. Это было известное воззвание: «Миссионер, смирись!» (всем потайным проповедникам всех ответвлений, бросившим сие грешное дело, перешедшим в истинную веру, гарантировалось Прощенье. А так – секим и аминь!) На обороте в «Памятке Русскому Человеку» предлагалось нераскаявшихся ловить и варить в кипятке. Тут же приводились рецепты:

«…когда миссер сварится, воду слить в крюшонницу и подавать ее на стол. Тушку обложить морошкой, выставить на мороз и подавать попозже в холодном виде».

«Архангел» Павел, вытирая руки о листовку, попрощался с Ильей:

– Ну, зяма, удачных трудов вам, хороших мозолей! Надеюсь, увидимся еще, попадетесь. А про ягоду не забудьте…

Хлопнул Ратмира по плечу:

– Прощай, всадник божий!

– До завтра, – кивнул Ратмир.

«Архангел» лег на нарты, гикнул, особо свистнул, звери понесли.

Взметнулся, закружившись остывшим белым варевом, снег, и батька двухсотничек исчез с глаз долой, как лист перед травой.

– Пойдемте в школу, отец учитель, – вздохнул Ратмир. – Верхний Нос не замерз у вас? Будем в лес собираться.

В классе заканчивали сборы. Кто-то, забившись в угол, торопливо дописывал весточку и сворачивал треугольник конверта. Гриша Доезжаев, обвешавшись снаряженьем, подпрыгивал легонько – проверял, не громыхает ли где чего. Евпатий, вытянув богатырские ноги из-под парты, полулежал, закрыв глаза, настраивался, поглаживал молот-пернач у себя на коленях. Девочки наспех что-то доштопывали, перекусывая торопливо песцовые жилы зубками, переглядывались весело, поглядывая на Илью. Антип Прохоров рассматривал сегодняшнюю наледь на подоконнике – по форме и цвету определял погоду на вечер.

Возле доски висело свежее «Послание». Илья подошел поближе, пробежал глазами. Боевой листок! Журили Михеева, который, погнавшись сразу за двумя «конями», бездарно, с треском провалился под лед, схватил простуду и выбыл на время из борьбы, нанеся ущерб общественному здоровью, делу класса, Единому Организму.

Жучили Евпатия, который явно несдержанно ведет себя за столом – аж за ушьми трещит! берковец ходячий! – увеличивая, таким образом, постоянный Общий Вес, из-за чего кто-то должен за него отдуваться, сидеть без сладкого.

Имели место Страсти по Елисавет Воробьевой – «Пресветлый образ»:

 
«Он вошел, и в классе сразу как-то посветлело…
О, ты прекрасен, возлюбленный мой, ты прекрасен!..»
 

(Илья с изумлением обнаружил, что песнь посвящена о. Учителю, Илье свет Борисычу).

Радовало глаз изящное эссе Федотовой Капитолины: «Убожество интеллектуальной культуры в Древней Руси».

Наконец, было большое Откровение Ратмира «Лесные богатства. Экономический обзор», к сожалению, перегруженное цифрами и написанное на гимназическом арго.

Илья подошел к окну. Идти походом не особенно хотелось. На улице – слякоть. Шелег пополам с гешем. И девушка стоит рядом, белый свитер, тонкое лицо. Синеглазка. Хорошо так стоять, прижавшись лбом к холодной слюде окна, а руки положив на горячую батарею. Девушку звали Лиза Воробьева, и была она из тех, кто обязан был овладеть компьютером. Да пошто он ей, постылый?! Грубый шлемофон на изящной головке, руки вечно в смазке… Ей бы пластику там какую-нибудь, мелодекламацию, возникновение из пены… Хотя, кто ее знает, резонно подумал Илья, ведь снаружи снежно и сложно. Вот подкрадется сейчас сзади Евпатий да и рявкнет: «Сто рупьев, отче! Помните у тонкого охальника Ивана Алексеича, старче?..»

И мы едва… схватить ее за… в непродолжительном времени перейдя через границы…

10

Электричка объявила: «Платформа Нижний Нос», открыла, зашипев, бронированные двери, выпустила их и ушла. Только лязгнули, клацнули колеса, мелькнула кольчуга кондуктора на последней площадке, и стальная махина уползла за поворот.

Они спустились с пустынной заснеженной платформы и грозной боевой колонной влились в Лес. Ратмир и его ратники были в тяжелых, дубленой кожи куртках, и у всех на левом рукаве пониже плеча была вделана металлическая пластина – «щит пращуров» с начертанным знаком «XV».

Илья двигался как бы в обозе, опираясь при ходьбе на сложенный меховой зонтик, захваченный на случай весьма возможного снеграда. Было неожиданно привольно и хвойно. Толкотня, суматошное движение, скрип шагов и визг полозьев, крики каюров, набеги, смог, стресс, пик и все, все, все – остались дома. Вкусно пахло смолой, которую никто не лил на тебя сверху, несусветно бранясь. Стукнешь зонтиком по стволу – сыплется снег.

Цепочки полузаметенных песцовых следов – отпечатки трехпалых лап и бревна хвоста. Веточка игольчатая хрустнет – и снова тихо. Славно!

Докучал немного только известный уже подшефный мальчик-гридень из младшей дружины, тоже напросившийся в поход, обещая хорошо, тятенька учитель, себя вести. В основном он двигался рядом с Ильей, чинно держа его за рукав, но время от времени принимался вдруг скакать с резвостью меньшого братца, норовя сколупывать с коры застывшие прозрачные капли – так называемую «жуйку» и совать, немытую, себе в рот, прикладывать к снегу ухо, по храпенью разыскивая под сугробами впавших уже в спячку снежных червей-зимничков и складывать их в тут же найденную ржавую консервную банку с обрывком этикетки «…сайРа с ею».

Так что Илье приходилось хватать его сзади за шарфик и погонять перед собой.

По обеим сторонам тропы тянулись причудливо изогнутые, стелющиеся над снегом корявые стволы берез, карликовые осокори, низкие кустарники, замерзшие болотца, поросшие торчащим из-подо льда папирусом – привычная подмосковная топь, зябкие хляби. Дикий зеленый шум побегами пробивался сквозь снег – Илья сорвал, с хрустом разгрыз дольку, выдохнул родимый отпугивающий запах…

Попадались гигантские валуны, вынесенные и отполированные ледником еще до Второкрещения. Выбитые на них узловатые знаки, праписьмена – «черты и резы» – никто прочесть не мог, хотя, говорил, в полнолуние на Антиоха Зимника они оборачиваются в православную речь.

Стояли над лесом в обжигающем ледяном воздухе радужные столбы Верного Сияния. Миновали горелое неживое дерево, увешанное дощечками с пожеланиями – очередное «Древо Плача народного» (в основном, по обычаю, желали, чтоб у соседа пеструха сдохла да песцы нестись перестали). Здесь тропа разветвлялась. Слева тянуло жилым духом, подгоревшей кашей, вареным топором, казалось, даже доносится поскрипывающая музыка сушащихся на морозе портянок – заимка была близко. Сюда и повернули. Мальчик оживленно принялся вспоминать, как Патриарх, скитаясь в снежной пустыне, питался, как известно, котлетами из снежевики с грибным соусом.

«И нам велел!» – облизываясь, бубнил егоза.

Скоро из-за деревьев показалась заимка – бревенчатая избушка с узорными ставнями, резными воротами, плоской крышей с загнутыми кверху краями, на которой лежал деревянный раскрашенный крылатый чешуйчатый зверь с усами, вьющимися кольцами. Пряничный домик! На кольях изгороди – скукоженные от мороза, припорошенные черепа.

– Ветеран, значит, живет, – удивился Илья. – В такой глуши!

– Три черепа – то есть Полный Кавалер, – с гордостью пояснил мальчик. – Мало что ветеран, еще и инвалид! Ногу ему отгрызло.

Хозяева – старик со старухой – уже вышли на крылечко и смотрели из-под руки на приближающуюся колонну.

Десятиклассники, скандируя:

 
«Железные снега
Мели им в лицо,
Но они прорвали Кольцо врага
И взяли Яйцо!» —
 

промаршировали через ворота на подворье.

Старички радостно приветствовали их двуперстием, подъяв указательный и средний палец рогулькой – как бы казали громовержцу «козу».

Старушка была маленькая, в нарядном черном плюшевом жакете, личико имела сморщенное и ласковое. Старичок, как и подобает отставнику, находился в кальсонах и гимнастерке с медными пуговицами, на которую наспех накинул епанчу. Обут он был в калошу на босу ногу (правая калоша, как отметил Илья, по лесному обыкновению на левой ноге), другая нога оказалась деревянной, с костяными инкрустациями и потертым темляком за «храбрость». Вид на диво бравый. Выправка чувствовалась легендарная. Усы у него вились, спускались колечками – в точности, как у резного зверя на крыше.

Ратмир стащил с головы шлем-шишак, поклонился:

– Здравия желаем до ста двадцати лет! Принимайте гостей, бабушка Пу! Простите капитан, что нарушили распорядок, – шли мимо, решили зайти.

– Да что вы, внучатки, такое говорите, да мы ж вас всегда ждем не дождемся… Радость-то какая! Проходите в избу скорей, замерзли небось, – заголосила старушка.

Старичок сурово откашлялся и отчеканил:

– У нас на Юго-Западе так бают: «Незваным гость придет когда – похуже будет он жида». Но вы у нас гости жданные, желанные… Эй, эй, мерзляк, – возмущенно обратился он вдруг к Илье. – Р-разберись там, подтяни брюхо! Одно слово – ополченье!.. Ну ладно, слушайте и внимайте: спр-рава по одному в горницу – бегом марш!