Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 48 страниц)

Илья поглядел на небо, не слышно ли дедушку – неба не было, все затянуто снежной мутью. Пусто. Бело. Мело. Выло зло – а то мороз кричал. Гиблый край. Ох, Колымосква-рванина, заштопанная беспросветно, – игла мглы с аггелами на конце, крой и фриз все той шинели, из которой хлопья шьют… Может, мир – одна пурга, в пониманье Бога? Да нет, буквально в версте, сбочь большака – жилища. Лающие всенощные голоса. Сидят у камина, сосут сивку, слушают кармину бурана – какая карта выпадет из рукава, доля ляжет карминной нитью среди белых ниток снега… Спит Москвалымь, как деревянный ларь, снег пахнет клубнями мочеными в бочонке, или помягче – как пирог с глазурью, и на дальнем храме радостно догорал последний крест… Эх, Богу в подмогу! Воистину, чтоб вы погорели! Сны красного петуха в красном теремке… Несносно же жить с вами, квакушконорушками… Ибо монстры в монастырях – бдят иконно, стас богородиц на сносях – эти хоть покудова в две дырки сопят, и изморозь Колымосквы – дворовость вечная, увы… Отмороженный палец ноги Перуна был заброшен в небеса и стал звездой. Таков, представляете, мир их веры. А я – беглый, изго-о-ой…

Илья выпустил пар, и он загустел в воздухе, как семя. Дышать – белый труд. Илья прикрыл глаза. Что же еще надо, подумал он, чтоб тебя пробрало, тронуло – взаболь, не по-книжному, по-настоящему? Уже и замерзаешь напрочь, а все как-то понарошке, крутясь, лыбясь, инкунабулы выкаблучивая, оттопыривая щеку языком, привычно сооружая иронический ухмыл. Все смешано, как в кабаке и мгле. Ты, сердешный (пикчервей, иначе), не возносись излишне картинно в морозный зной, а знай снисходи к дорожному человеку, сидящему, выпимши, на снегу загнанно – к себе то есть… к существу этому, которому Некуда Идти, не, без шуток, которого ждут пики патрулей в угоду судьбе… А главное – и местность не та. Чревато. Дремота охватывает. Вижу снище – мальчишки-гимназисты ловят меня в ледяном поле, не давая свалиться с обрыва в прорубь, к раку в рай – ловись, ловись, рыбка-ананка! Вот и Ратмир явился в виде снежного облачка: «Эх, брат, отец-учитель! Тебе еще много придется терпеть, а потом достигнешь!»

Из ближнего сугроба послышалось громкое мерзкое шипение. Илья взглянул и обмер. Сны и виденья тотчас отскочили прочь. Белое, в черных пятнах громадное бревно поднялось над снегом. Бревно чуть раскачивалось, наклоняя плоскую треугольную морду с узкими злобными глазами, горящими зеленым. Снежный змей! Как на картинках! Илья хоть и стал смел после кабака, но враз пропотел насквозь, до донца. Снежный змей был чудовище, описанное в древних ледовых лоциях и изображенное на монастырских фресках. Ямщики рассказывали, что он утаскивает сани, обвив кольцами, под снег и там пожирает седоков. Кабинетные ученые шуты утверждали, что нет его, что, мол, обильная игра воображения. Другие витии ввели понятие «таянье тайн», объясняющее, что мы уже недостойны чудес и зверей, которые некогда водились и наблюдались.

Но змей был и никуда не девался, он вымахал, как зимний чертополох и нависал над Ильей, шипя и рассматривая кусочек мяса в обертке. Илья, к чести его, не убежал, тем паче ноги отнялись, а сидел и тоскливо думал, что вот сгрызут и очки выплюнут, и стилет тут не поможет, не проткнет, что надо бы плюнуть, по древним поверьям, ему на хвост – он этого не переваривает, но где тот хвост сыскать, а может и так обойдется, без кровопролитиев, не тронет – а ну как сыт реликт, Гвоздика съел!

Илья беспомощно зашарил руками по снегу, и вдруг пальцы наткнулись на ребристую металлическую поверхность. Люк, подумал он, натыкано их канализационных. Отвалить примерзшую насмерть крышку и нырнуть. Чуда бы. Каны небесной!

Змей уставился маняще,склонив остроухую башку с подобием косматой загнутой бороды, выставил клыки, зашипел звонко: «Жи-и-и…» Ломая ногти, Илья дергал крышку – не поддавалась. И вдругорядь вдруг – будто из-под земли – между ним и змеем возник человек. Он был в странной серебристой куртке с множеством карманов, капюшон был откинут назад и светлые длинные волосы развевались по ветру. Человек поднял к плечу короткий ствол с раструбом и плавно повел справа налево. Треугольную голову гигантского червя словно срезало, она рухнула на снег, подпрыгнув, и откатилась к ногам Ильи. Тулово вяло смялось и обвалилось, заливая сугробы черной жижей… Человек обернулся – его лицо оказалось совсем молодым, улыбающимся, юношески усатым и смутно знакомым – гимназия, матерь альмья?! Выручатель весело показал Илье двумя пальцами рогульку-«вэшку» – школярский знак победы, затем привычным движением забросил лучевик за плечо, шагнул вперед и исчез. В сугроб провалился? Ваша воля, уже не было извилин понимать. Безглавое тело змея отвратительно подрагивало и извивалось. Из последних сил Илья рванул тяжелую крышку – она сдвинулась, – и он юркнул в люк.

Глава седьмая,

в которой Илья лезет в люк и оказывается в подземном мире. Костер. «Сироты Льда». Разговоры. Во многия знания – бездна обходимости.

Цепляясь за скобы из ржавого железа, вбитые в древний, в трещинах, бетон, сам удивляясь, что нога не скользит и рука непринудительно тверда, будто век так лазал (знать, инстинкт, вздохнул бы дедушка Арон), Илья начал долгий спуск в заброшенный канализационный колодец. Из глубины тянуло теплом, а после и слабый огонек замерцал. Внизу оказалась круглая цементная площадка, от которой отходили трубы-туннели в человеческий рост. Илья как-то сразу понял, что вот по этой трубе можно далеко и с пользой пройти, да и ходят по ней, она обжитая, протоптанная, а две другие до дрожи нехорошие, опасные. Ползает там разное, развелось в темноте, на коротких кривых лапах, скребя когтями… Жалко, что пращурами не зарешечено наглухо.

Посреди площадки был разложен костер, вокруг него сидели люди в черных ватниках, пекли клубни и разговаривали. На Илью они внимания не обратили, словно то и дело к ним сверху лезут блуждающие глазами обмороженные в рыжей щетине в рваной шинели с узким ножом в зубах. Только один обернулся (лучше бы не оборачивался, лица нет, сплошной заросший шрам), спросил, медленно растягивая щель рта:

– Мега метет?

Илья кивнул.

– Гут и хорошо. Иди. Грейся.

Илья смущенно сунул стилет в рукав и сел к костру. Потеснились, дали место. Илья покосился – что за люди, не изжарят ли за разговором на угольях. Вроде не дикие, сидят не на пятках. На ватниках у них сзади и спереди были нашиты белые большие буквы – от «азеф» до «ядут» – вместо имени. A-а, «буквари», успокоился Илья, они же «Сироты Льда», читывал, как же: «И создал Лед Всемогущий буквы льдыни, и сотворил из них – слово за слово – мир-речь». Логико-философская поэтика. Интеллектуалы канализационные. Люди Подзимья. Не страшно. Илья подобрал какой-то пруток и, сопя, принялся вытаскивать из золы клубень покрупнее.

Люди горько переглянулись, вежливо вздохнули, для свою беседу:

– …и в партере литургии владыка Питирим гордым шепотом, чтобы многие слышали, блядословно утверждал: «А Четвертому Пятикнижию не бывать!», а я ему дышу на ухо: «Шестерим, владыка-то? В сексты метим?» Как он меня семисвечником!.. Осьмигласие!

– Вот так они и блюдут чистоту рясы… Гореть им во льду!

– Протоиерей один ранний, постриженник Святыя Снежныя Горы, духовный писатель, верно написал: «Огонь этой веры – фосфорический блеск гниения…»

– Страна темная, а человек светится. Допились!

– Всех духовных забот – как пироги поднимутся…

– О, народ боговдумчивый: одной рукой крестятся, другой – зад чешут.

– Сто лет не пороли – и пропала культура!

– «Песцовая книга» гласит: «От веры неправедной растет варварство и зло Колымосквы, ответвляется равнодушие ко всякой мысли и справедливости».

«Ча-а, да-а, – снисходительно урчал про себя Илья, перебрасывая, слегка обжигаясь, с руки на руку очередной клубень и жуя его с горелой печеной шкуркой, о, сладкая накрахмаленная сытость бытия. – Такого рода парадоксы хороши сидючи у костра, поглядывая в телескоп на крышку люка, но далее их пускать не следует – забьют гвоздями, взять меня, навинушку, да у меня из ладоней и возьмут, обездоленного…»

Говор вокруг продолжался, приятно убаюкивая. По большей части разглагольствовал вполне народный тип, какой только и мог сложиться в державе с ее бездорожьем и долгим мужицким умом – звали его, судя по ватнику, Ферт. Весь перекособоченный, разноногий – ни ухабы ему явно не помеха, ни рытвины. Оракул здешних мест, вещун. В основном, предвидел снег. «Этак и я могу. Диво нехитрое, – лениво размышлял Илья. – А славно я заполз, изгнанник, обрел пристанище в нижних настилах, гостя не гонят – уже ура, трещит костер, как неугасимая перед киотом, гомонят людишки…»

Люди, окружавшие костер, вдруг встали на колени, протянули ладони к огню и затянули: «Спасибо, Лед Единый, греющий души наши…» Отпев псалом, они расселись уже как попало, кто-то и прилег, подперев голову беспалой рукой, кто-то ладанку достал, начал ногтем расковыривать – нюхнуть да чихнуть, кто-то костылем своим принялся ворошить в золе – искать испеченные клубни. После Ильи – вряд ли…

– Знаешь, зачем жгут костер? – спросил вдруг Ферт.

Илья пожал плечами, кивнул:

– Греться. Тепло. Можно также вычислить трение огня.

– Это тоже. Но главное, чтобы угли были – письмена писать… Мы тут чего сидим – мы Буквы выводим…

Ферт взял уголек, подбросил на твердой белой, лишенной линий ладони, вставил в расщепленную деревянную палочку – показал Илье.

– И о чем пишете?

– Да как тебе попроще… да Буквы, собственное пишем – прописи… Вон в той трубе все стенки исписали. Чистые помыслы, лед в рот, облатка тает, легкость кисти, такое облегчение души – самого себя выводить, описывать!

Да, внутренне кивнул Илья, согласен абсолютно, раз уж сидеть в старом канализационном люке, так хоть быть свободным в выборе стиля…

– А Колымосква прельстилась, погрязла, – строго продолжал Ферт. – Только и алчут к ближнему подобраться да возлюбить. Так и норовят словить на волосатых задах. Приголубить! Ровно с луны сорвались… И все это – неповоротливо, лениво, враскачку. Коллапс косолапый, ступорище, отсутствие брожения по снежку. Ума зрения лишились, прощелыжники, – уперто веруют в деревянных болванов, возводят каменные капища, пресмыкаются перед намалеванными ликами… А того в толк не возьмут, что Бог разлит везде в природе и застыл, и он есть – Лед. Очевидно, что Лед разумен, и он гораздо сложнее наших представлений о нем. В его ломком ходе, трещащем движении ощутимо выражается всезрящая воля. Лед наблюдает за нашими кельями и ульями: «Чьи же были глаза-то? А мальчика!» Он спрашивает нас, по-древнему истово: «Онвад с Унадрои?» Лишь те из роя, кто умеет читать священные знаки Льда – намерзь– одни и спасутся в подземных дуплах, пересидят гнев Его. А остальные рода повымерзнут вместе с песцами, сдохнут с холоду… И этому я учу, и другие други-Буквы тоже. Мы тут – отпавшие от верхнего пустославия, разуверы.

– Сироты Льда. Мы. Одни на льдине. Откололись сердцем спецом, – проскрипел человек с лицом-шрамом по имени Глаголь.

– И мы продлимся, а они – пропадут, – поддакнул морщинистый старичок Еръ.

– Туда им и дорога на одной лыже, – вякнул кто-то кротко.

– Рухнут верховоды – в сверхпропасть…

– Вы люк хорошо закрыли, плотно?

– Да, – задумчиво кивнул Илья. – Ну ладно. Складно. Абсурдно. Верю.

Так Илья милостиво остался обитать в люке, среди буквашек Льда. Прозвище его стало Юди.

– Есть буква «люди», вон он храпит – длинный, с костылем, а есть такоже «люди краткий», то есть «юди», – сообщил морщинистый старичок Еръ. – Отсюда ты и взялся, произошел, как я погляжу.

Илья выслушал его терпеливо, кивнул. Побуду и буквой, подумал он, поживу среди этих несчастных. Это разве что в сказках – лезешь в колодец, а на дне – дворец. А тут… Живые буквы в заштопанных ватниках – сплошь равно рваны. На стороколымском диалекте, кстати, отхожее место называлось – «скрытое снегами». Так и люк. Буквари, между прочим, свое обиталище считали священным и произносили – Люк. Крышку, надо отметить, берегли трепетно, смазывали, чтобы примерзала крепче, величали ее – Младшее Небо. Верили, что сам Уединенный Лед заключил эту твердь над ними.

– Там, наверху – перипетии бытия, – распространялся вечерами у костра Ферт. – Как припрет безвыходно – хоть беги… Ветры, ветры на том белом свете… Перистальтика!

– Наверху – смута, а у нас – тихо, – поддакивал морщинистый старичок Еръ.

– Мы тут, в Люке, накрепко локализованы, – радовался Ферт. – Собой обходимся, в сущности. Герменевтика замкнутости. Самоканализация духа, ты пойми, Юди…

Илья важно кивал понимающе – да, да, Отходимость! – тишком добывая клубни из золы. Тут был свой мир, свои законы, очередной порядок, иерархия сиденья у костра и прочий алфавитный бред. На за тряпку какую-нибудь засаленную битвы не шли, как наверху, и за лишний клубень не убивали, наоборот – свой, щерясь ласково, подсовывали.

– Суть – в сугреве, – объяснял Ферт, обращаясь в основном к Илье. – Есть такое явление – «костер на снегу». Идиома, понятно. Когда его разводишь, снег тает, и костер проваливается в сугроб. Это – тщета!

– А как же мы тогда? – испуганно спрашивал маленький, весь покрытый подростковой шерстью Мык.

– Да так – распрягаешь нарты, яму в снегу роешь, ложишься, а ездовые песцы на тебя сверху укладываются – и тепло и уютно.

Иногда и Илья, расчувствовавшись, услаждал слух – рассказывал скупо о своих удивительных приключениях, афтарял по тетради отрывки из трактата «Кабак» – слушали, вздыхая. Этим тихоням кабак виделся хрустальным дворцом, гнездом добра – добраться бы… Ирония автора усыхала, отваливалась. Мда, подземные жители… Сбились, сироты… «Э-э, пурицы, – сказал бы добродушно дедушка Арон. – Кучковичи!»

Жили откольники горемычные, признаться, скучно. Главным образом, огонь поддерживали, но ничего не выковывали, только пекли. Беззубье, непротивление. Все были битые, резаные – у Ферта ребра переломаны и вместо левой кисти деревяшка, у Глаголя – лица нет, у Люди – полноги отрублено, причем вдоль – расщепляли его. У морщинистого старичка Еръ и то наконечник стрелы в плече сидел – застрял зазубренный, монастырской заточки – и с мясом не вытащить.

С этим Еръ Илья даже подружился, ходил с ним в добрую трубу – далеко, по ответвлениям – собирать целебные мхи. Были, оказывается, среди букварей бывшие грибаны и опустившиеся травники, а морщинистый старичок их окучивал– лечил от трав заговорами, отучал от грибов прививкой мха и сажаньем на невидимую цепь. Наедине с Ильей Еръ делался боек, лукав, шел лучинками.

– Ты думаешь, попасть в Люк – последнее дело, кончина? Это – начало… Иная жизнь, по самости, – оживленно говорил он, увлекая Илью в очередное путешествие по трубе. – Вот ты, как я погляжу, Согнутый Обстоятельствами… Распрямись, скрепка божья! Условно – пиши букву ровно! Пращуры наши перевернутый щит ставили на огонь и готовили в нем пищу. Так родилась сковорода. Выверни жизнь наизнанку, смехом наружу, вытряхни скепсис… Проверь отвес. Да не забудь отпирать дверь судьбе на условный стук!

– А какой стук условный?

– Неважно. Нутром уловишь.

Морщинистый старичок легко нагнулся и принялся ловко обрывать клубни с вьющихся кустов, которыми густо заросли потрескавшиеся бетонные стены трубы. Клубни вызревали в трубе, как в оранжерее, – крупные, розовые.

– Место такое, – звонко хихикал Еръ. – Изобильное. Зело стимулирует иммунитет и кинетирует потенцию…

Илья тоже рвал плоды, раздвигая колючие шершавые листья, и складывал в мешок.

– Судьба подвернется покатая да горбатая – а ты лезь да карабкайся! Не горюй, а оседлай! – продолжал учить морщинистый старичок. – Выкинут твой сундучок за дверь, а ты в окно! И повинись! Повинись да поклонись… Больше не буду, скажи! Вот те крест, скажи! Сразу помилуют… Авось… Эластичность межпозвоночных хрящей скажется, достигнул? Наказуют не виновных, а крайних. А ты знай подпрыгивай на морозе и тряси веригами – я нищ, но не ропщу… Слюбится…

Стены в трубе были измазюканы буквами – снизу доверху. Выводили разно – криво, ровно, с наклоном, жирно, без нажима, дрожаще – всяко вкладывали псюхэ! Илья поначалу смотрел снисходительно, прищурясь – ну, чисто письма темных людей, примитивновато, нужно вообще поражаться, что эти существа умеют палочки наскалить – а потом как-то вгляделся, отодвинув ветки, и внезапно узрел-вразумел, что ага, получается, что как бы складываются два и два и образуют в результате, угу, откуда следует и, значит, кажись, выходит, причем, оказывается, оно конечно, сплетаются закольцованно – поперечный срез ствола смысла – и это отэизм, теуса теус, дед Арона нора-таббат, дырявая подкладка текста для свободы ускольжения, прибавь арбатый божий слой тарабарщины, плюс, загибая ножные пальцы, цифряная начинка логоса – пропись суммы, итогос… Смекальное число! Ай да трубаделы!

Еръ со странной усмешечкой наблюдал, как Илья кивает сам себе, сообразительно прядает ушами, причмокивает губами и раскачивается тельцем – дошло, наконец, золотце! Серенький морщинистый старичок исчезал в эти минуты. Совсем другой человек печально синел потухшими глазами, уставясь куда-то поверх Ильи.

– Мы все – очень москвалымские люди, – горько говорил Еръ глуховатым голосом. – Люди вечной зимы, туманных мечтаний, красивых сказок… Например, про мальчика, который вместо салазок катался с горки на дохлом замерзшем старике, а тот возьми и оживи – и укуси… Мы уже не живем. Мы себя зарыли – заранее. Люк – склеп. А наверху – саркофаг. Недаром на Москвалыми младенцев между кормлениями пеленуют, как мумию, – приучают – поел со свое в меру и замри, не буянь. А в родительскую, в Духов день – на кладбище пиршества, сатурналии. Спешат – сесть за столик, врытый на могиле, постукать крашенкой об оградку, облупить скорлупу, налить очищенной, вскрыть банку тушенки, будто жестяной гроб – и пальцами, торопливо… Копай-Город… Убежать от них в книги? И там гнет. И Ферт-умница все как есть понимает… Мечется… Мучительно, растерянно… Грустит-вертится, крутится-кручинится. Заговаривает, упрашивает Лед… Так-то, друг-буква. Ладно, забудь. Давай лучше мху нарвем и в обратную дорожку тронемся…

Вечером у костра морщинистый старичок Еръ увлеченно лечил полуногого грибана Люди, делал ему прививку. Он просверливал в бритом черепе увечного небольшие дырочки и туда хлопотливо мох уладывал, запихивал. Голова начинала расти, распухать, деревенеть, понемножку обрастать мхом. Думать, ледуха, принималась! Вещать невнятные вещи: «Волны холода авраль, а на улице явнырь, сани с лета приготовь и смывайся на рысях, вымой кисточки ушей и морозы нарисуй, и влекся вол торопко в дол, телегу доставай со льда, один соконь – гарпия, другой – энтропия, см. «тепловая см.», сомлеешь, оторопь в дверях, ты кто, ну и что – ну и все…»

В разгар оздоровительного мшистого бубненья, когда все, приоткрыв рты, слушали интересное, из опасной трубы вылезла, задевая боками стенки и царапая бетон когтями, огромная многолапая безглазая ящерица, покрытая костяными пластинами, с загнутым рогом на морде – разинула здоровенную зубастую пасть, высунула раздвоенный язык, лизала воздух.

И тут Илья восхитился букварями. Никто из сирот не побежал бестолково с воплями, давя других, искать спасения – нет, каждый знал свой бой – Ферт выхватил головню из костра, хромоного подскочил и хладнокровно ткнул факел в морду порождению тьмы, Сиж и Тырь развернули и кинули крепкую сеть, Пуг набросил проволочную петлю на шипастый хвост, Глаголь не спеша поднял тяжелую пику с широким лезвием, добытую, видимо, в стычке с патрулями, примерился и с размаху вонзил между пластинами в пульсирующее горло. Но больше всего поразил Илью морщинистый старичок Еръ. Он метался вокруг ящерицы, разъяренно шипел на нее, и она ему злобно отвечала, рвясь из сети, а когда стала долго подыхать – обожженная, пронзенная отравленной наверняка пикой, то Еръ подползал поближе, вплотную, и бешено хрипел в такт с ней. Глаза у него при этом побелели, нос и щеки покрылись инеем, изо рта валил ледяной пар, кривые ногти на руках заострились и вытянулись.

«Тут напугаешься, – хмуро кивнул себе Илья. – Старичок Еръ, оказывается, – зимак. Вот так. Вот те и на. Причем из ранних, прежних – весь в серебре. Надо бы его попросить отсыпать! Нетактично… Как он когти-то выпустил – загляденье. И ящерку умело дразнил – явно языки зверья знает, повадки. Зоосимный старец. Такой возлюбит… Костей не сносить!»

Засим морщинистый старичок, успокоившись и уже улыбаясь, сидел с ногами на ужасной безглазой голове и отпиливал ножовкой рог.

«А ведь она пришла, очевидно, всего лишь забрать красивейшего юношу, – кивал Илья. – Брела по трубе ощупью, протискивалась». Еръ приволок рог, как полено, к костру. Илья отпрянул.

– Для тебя ж старался, – обиженно сказал Еръ. – Если его истолочь с золой и сивку в полночь настоять и выдуть – все бабы твои. Полный улет!

– Спасибо, – Илья кивнул, отмахнулся. – Я и с полстолько не управлюсь. Потом – толочь, настаивать… Наверх за ними лезть… А нельзя, чтобы они сами через трубу прилетали?

Морщинистый старичок Еръ поморщился брюзгливо и потом в этот изогнутый рог торжественно трубил по утрам.

Елка жития в Люке хвоила по-заведенному – клубни с отрубями, разговоры про Лед, мох в головах. Илья уже подумывал череп себе обрить и дырочки проделать. С Глаголем-дичником сошелся поближе, просил взять с собой наверх поохотиться – «из меня манок хороший, патруль клюнет, завалишь», – но тот пока не соглашался. Глаголь утречком поднимался по железным скобам, вылезал из Люка, полз под снегом, садился в сугроб – ходил на охоту. Возвращался с добычей ближе к ночи, когда многие уже спали вповалку вокруг костра. Тлели угли в золе, точно красные воспаленные глаза весьма начитанного божества. Илья сидел на шкуре ящерицы, писал, задумчиво почесывая себя за ухом, значки в тетрадь. Ждал, когда закипит вода в закопченном котелке. Глаголь сваливал песца с плеча, устало опускался рядом. Илья порывался вежливо уступить нагретое место, однако Глаголь удерживал его:

– Сиди. Слушай. Расскажу.

Начинал медленно гундеть, как нынче в буране выкомаривал – замел следы и ловко ушел от монастырских, а те двоих не досчитались. Глаголь разжал кулак и показал две колючие ржавые звезды с патрульных колпаков-будетляновок. У него с патрулями были давние счеты – сидел когда-то Глаголь, прикованный к стене, в страшных монастырских подвалах, где на крюках взвешенныекорчились и в масле очищаемыеварились, там-то ему лицо лампадами и выжгли – «ибо угрюмым очертанием огорчало сердца благонамеренных и послушных». А когда сбежал, проломив стену, – голый, по снегу, с обрывками цепей на руках, угрохав в сугробах посланный вдогонку карательный патруль, – то тут же его в список «искать и гондобить» занесли и зачитывали с клироса, проклиная. Ну, он им тоже припоминал! Как начнут, бывало, собирать на церковь – на построение – и обходить строй с подносом, на который кидали отрубленные пальцы с кольцами и уши с висюльками – вечер, перезвоны, дым костров, монастырский придел, позолоченные ризы, тяжелые бармы, несомые образа, кадила, пенье речитативов, – а Глаголь тут как тут – откуда ни возьмись, посвист, горящая стрела в иконостас, в смолистые доски – пропела и впилась, дрожа – и уж вспыхнуло, занялось… Нагрянет в огне, отберет, раздаст. Народ пропьет на радостях… Руки у Глаголя в незаживающих шрамах – зарубки себе делал, сколько злых лишил существования, добыл,лед в ряд…

Так ночь у Ильи и течет – костер потрескивает, котелок побулькивает, Глаголь повествует. Просыпались другие буквари, вступали в разговор, загораясь. Честили на все корки злых патрулей – шляются надвьюжно чертовы «монастырские дюжины» в кольчугах-бармицах (ох, дедароново словцо), железных колпаках и с пиками за спиной – не дают людям ладом обретаться! Божество-то у них было, худо-бедно, терпимое и нам велящее, вяленое, золотящееся, да владычество больно уж злобное и страшное – иго свихнувшегося верховного игумена, Ослепшего Поводыря. Прогрессирующая цедекия довела того до того, что свирепый Осл, старец-сволочь, рассылал всюду своих соглядатаев и любовно волок кого попало в полон, на расправу.

– Мы веруем, что Лед свят и монолит, – твердо говорил Ферт. – Жить не по лыжне! Нам тут крещеных мягких знаков – ятей – не надобно…

– А их не трогаем, релижников, молитеся хоть стульчаку, – смирно поддакивал Еръ.

– А они, слепари, нас ловят и – за разлад удобоваримости – на солончаки ссылают бессрочно!

– А там вич воет и развалины бараков…

– Песцы дозорные, монастырские… Блоковые двенадцатиглавые! Буквоеды!

– Еще и на щеке лучинками слово «ров» выжгут… На латинке «побоку», значит – в отвал. Поймают, ослепки, мешок на тебя напялят – и на солончаки, на смирение…

– А на солончаках не сахароид! И алкалоидов нету… Потаскай-ка пудовики…

– Ты, друг-буква Юди, не кивай с сомнением – мол, это как? Как говорят, так оно и есть. Есть такое место – Пестрая Дресва и соляные копи там. Там, знаете ли, не солярий…

– Отогревают землю кострами и долбят кайлом – соль добывают. И едят ее же. Тоже – сыт не будешь…

– Оттуда люди не возвращаются. Там вич воет рабинно – и от этого тело сначала язвами покрывается, а потом белеет и кристаллизуется – буквы в цепочке перестраиваются.

– Схватили как-то одного нашего – Фиту, – давно это было, уж две ящерицы назад – и прямиком на солончаки…

– А там рытье-ковырянье под рык надсмотрщ, и сам постепенно превращаешься в соль – отложение.Это в притчах у Сола – всю ночь напролет поет император во дворце-растрелли, вьет трели, а наутро – расстреливают… Сколько сказаний, знаете ли, колымагический, эх-ма, рыализм… Мерзлота, мерзавцы…

– Зачем им соли-то столько?

– A-а, есть такая бредовая идея – льды засыпать, изменить природу человечества. Чтоб не скользило. Одно слово – Осл-поводырь!

Илья кивал, снимая котелок с огня. За клубнями и хлёбовом, подобрев к судьбе, говорили, что нет-нет, жить и с патрулями можно, каждому свой век по трубе ходить, и надо отделять беды от добра и десятину от соли, и где те солончаки и где, во-во, да-да… Позвольте, я еще зачерпну…

Потом внезапно перескакивали на другое – а вот Совы!..

– Да-а, други-буквы, патрули – пешки-малешки, их сбить-обогнуть раз-два плюнуть-растереть – а вот Совы!

– Это что еще за кто еще? – Илья, раздраженно.

– А это, друг-буква, такие, что как будто словно бы взялись…

– Они, Юди ты наш, живут под землей – не как мы, в ямке, а вообще – под землей, глубоко…

– Они очень древние. А сейчас разморозились и снизу лезут. У них – цивилизация, они по снегу босиком ходят… Закалка.

– Не совсем так. Просто у них уже не человечьи ступни, а начисто там все эволюционировало, ороговело, пожелтело – вроде птичьих лап. Поэтому – Совы.

– Совы, они ведь что делают – они советуют,тайно… Всем заправляют. Делами ворочают. Подмяли…

– Любят слегка перекусить – хвать человека и пополам его, как сосульку. Брызги, конечно, лужи, обрубки, хлещет… Соки выжимают.

– Как же с ними справиться, дядя Еръ? – испуганно спросил маленький Мык.

– А вот как. Один пимен утверждал, что надо у них перо вырвать, пархер, и им же в мозжечок воткнуть.

– Трудно. Пока накнокаешь тот мозжечок… Может, уж сразу – в гипофиз?

– Причем на темечке у них татуировочка обязательно – номерок, и они его шапочкой прикрывают.

– Пришли и володеют, пархеоптериксы. Для них Колы Москвы – лабораторные штативы. А мы – вивисекторны. В записях своих они называют нас – коротышки. Объясняют нам про нас. Трактуют!

– Да не тебе, якобы Юди, нам про то рассказывать, – ерничал морщинистый старичок Еръ. – Нос у тебя, как я погляжу, столь же хищноватый и глаза темные, влажные. Небось в подбрюшных перьях щиплет холодом?

Илья осовело кивал носом. «Под толщей льда есть огромные теплые озера и провалы в иное книжье – полая обетованная земля. Там жили на полочке Мы – наше пронумерованное племя, и сказано – там башен лом…» – рассказывал, выживши, дедушка Арон. «Здра-авствуйте, пожалуйста, ел кипалки, – кивал Илья задремывая. – И я в Мы, в мылоэйну… А на голове – прозрачная шапочка, тяжкая бестелесная ярмолка, радарка яхвенная… Инфернальные, видать, существа эти Совы. Носатые Птицы! Не доведи встретиться по-родственному». Сон про Сов совали в него назойливо – кошмарный, когтистый. На снегах сидит, раскинув грозно крылья, гигантская птица с пышным хохолком, огромной головой, могучим клювом – Зимородок. Выводит птенциальноЗимы. Они хотят есть. И у них узловатые лапы – чтобы запоминать Путь.

– Совы, безусловно, ужасны, – рассуждали у костра. – Но это, знаете ли, лишь плохо освещенная передняя настоящего тайного знания. Там глыбже…

– Эх, не пугай, Задрыго. И без того страшно.

Други-буквы жались в кучку, поближе к костру. «Как же мир устроен утомительно, – кивал спросонья Илья. – Зачем дольнему такие сложности?» Открылась темная, потаенная сторона Люка – страх. И здесь, средь букварей, в тиши и испареньях – дрожишь за жизнь. Нечего сказать, удружили. Или Совы заедят по-свойски, или на солончаки упекут, где вич воет. Две боязни скалятся – Циля и Кривда, это Еръ такую сказку вдалбливал. Ночью, мол, мы идем по кругу, а днем по льду – но один ер нас пожирает огонь, потому что человек рожден страдать, как искры костра – лететь вверх. Тут гляди под ноги – тут Кривда ходит с Цилей об руку…

– А давайте Сов на монастырь напустим, аннигилируем, – предложил Илья.

На него посмотрели. Кто-то приложил палец к губам: «Когти…» Сразу же все затихли. Потом заговорили оживленно о всяком:

– А не пустить ли песца на воротник?

– Мечты, мечты… Никчемный идеал…

– Засов – вот наш девиз!

Илья плюнул в костер и стал укладываться спать.

Глава восьмая,

в которой Илью – на свою счастью – опять заносит в кабак. Удивительный юродивый. Голоса за перегородкой. Совы наяву. Съесть его! Последнее бегство. Дыра в пустоте.

Настал вечер, когда Глаголь не вернулся. Ждали, не ложились, болтливо обсуждали положение. Не пришел он и на следующий день. Многие приуныли. Запасы таяли. Илья вызвался пойти на охоту. Позволив себе некоторый прагматизм, он обзавелся шубой, сшитой Фертом из песцовых шкурок, а под низ напялил кольчугу, которую морщинистый старичок Еръ смастерил из роговых блях слепой ящерицы. Еръ также принес наточенную тяжелую пику в меховом чехле, пристроил Илье за спину. При этом приговаривал:

– Питаться надо соразмерно. Клубни углеводны однобоко. Мяска бы хорошо, свежатинки. Ты там постарайся, однако – бей белки в глаз…

Илья надел верхонки, похлопал по бокам, кивнул всем и полез наверх. Поднимался по скобам задумчиво, отрешаясь уже от нижних забот, от огня костра и Сирот Льда. Надоели, тухлые кочерыжки. Плачут, хлопочут, ну их. Крышку примерзшую приподнял с трудом, выглянул осторожно – кажется, вроде тихо, высунулся – вроде тихо, вылез – тихо. Хо! Завораживающе заснеженно. Отвык в Люке.