Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 48 страниц)

– Да-а, не скучно жилося на Страже… Эх, в тех Садах за огненной рекой! Аразских душ-то много погубил?

– Да нет, – скромно отвечал Ил. – Отваживали, в основном.

Ялла Бо вмешался:

– Ил у нас, клянусь вашими бородами, садовникер бывый, скимен пустыни! Труженик-аразопас. В поте лица, по присловью, ел лепеху лехема. Настоем пустырника вспоен! В земле зноя конуру сторожил. В огне невидимых боев. Опаленный… Заслуженный Страж, отмечен грамотой…

– Грамотой, говорите, отмечен – буквы рисовать обучен? Так тогда ему прямая дорога все это дело на письме с похмелья отобразить. «Гноя аразов. Полгода в строю», сторожевые мемуары, эдакие аразески-побрехушки…

Пиит заявил авторитетно:

– Араз есть колоссальное создание простонародного воображения. Просто народ-то у нас дурак…

– Не-ет, не скажи… Народ не дурак! Народ – дебил! Различай… А то залил веки…

– Дурость – формочка существования разумной материи…

Кто-то зевнул задумчиво:

– А я вот читал молву, что аразы холодца не переваривают – застывают, впадают в спячку…

– Не холодца, умань-матушка, а холода, – скривясь, поправил пиит. – Тикун тебе на язык! Это просто атас, я с вас худею! Холодец – это блюдо такое москвалымское… По праздникам наступает, под помост подают. Всей страте избранной, стюдень-юдень… Поем я экстаза! Ты едал, Ил?

Ил кивнул:

– Не раз. Прямо из таза. И из голов ел, и из ушей с хвостами, и из копыт тоже ел… Приходилось, так и ел. Вкусно, что же не есть…

Но его уже не слушали. Беседа, шумя и раскалываясь на перекатах и порогах – прыгающий, рыгающий поток, плес бессмысленный, стремнина мимоползущая, – утекла дальше. Та же болтливая вода в старицах и бочагах – обычная облыжная обеденная диаложь – ложечки в осадок! Использовали, конечно, и надлингвистическую кинетику, внеречевой ряд – мимику, движения бровями, ушами, всем корпусом головы, а также жестикуляцию. С выкаченными глазищами, воздев палец, брызгая слюной, кричали:

– Ел, едомый, ест, есть… Сутяра не в том, есть ли на свете господнем аразы, их нет, это да, но вот какие они – добрые или злые, просто злые или совсем зловещие – вот что в первую голову важно…

– А ежели аразов нет, их следовало бы придумать… И приручить…

– И кто они будут, по-вашему, землерои или скотоворы? Сидни или непоседы?

– Они бы, дубинушки, были рабсилушкой. Рыли бы канавки…

– Я себе представляю. И чем – совочком?

– Мотыгами, глядь. Они, полудохлые, если хотят жить обоснованно,должны вкалывать – копать Большую Канаву. Гурьбой и гуртом. Работать артельно под нашим надзором – копать и копать!

– Абрам в окопе, а араз в рабкопе!

– А еще, добавлю мазок, они месили бы грязь, лепили из нее внушительные кирпичи, волокли их на носилках и клали Стену Шу, огибающую мир… Подобно великому Наивному Нави…

– Аразская архитектурка! По ним Стена плачет! Пусть тешатся…

– Я против. Канава важнее. Вы знаете, что в Республике вода на донышке? Северное озеро пересыхает… Скоро в море мыться придется и там же пемзой бельишко стирать… Нужна всеохватывающая система Голдомор-Каналов, циклопических ирригационных сооружений…

– О, какой грандиозный, Лазаря достойный замысел – мосты в пустыне! С последующим орошением! Цветущие Города-Сады! Созревающие предпосылки! Трудовые полчища одомашненных аразов, обученных мирным искусствам! Вот так у нас!

– Силенки не те. Араз разве работает, как бык? Увы, он вял, работает как бы, абы как… На лопату опирается.

– Напрасно вы думаете. Возможно, раньше, в пещерах, средь коз, спустя рукава… Теперь же у них навыки развились, прямохождение с тачкой, поисковая активность – где бы притырится и покемарить…

– Что за примитивная постановка лавки, а вроде собрались разумные люди, и на тебе – планово копают Канаву, на аразах воду возят… Выполним – и поймем! Вспомните, по Кьернегоро и Фридману аразы – понятие эфемерное, это, скорее, экономический термин, тягловая сила торговли ими. «Аразы – финики – аразы» – вот схема. Рыцарские рыночные отношения, кисейные барыши. Давар – товар – навар…

– А я говорю – никаких! Они должны рыть и рыть, глядь! А как выроют – мы их уроем! И отпоем!

Все грохнули смехом (а кои – и горохом), хватаясь за бока.

«Свершилось, – уныло сверкнуло в голове у Ила. – Набухались в лоскуты! За Цфат поехали, мафусаилы подростковые! Крепко налакались, в лоск. Набирались постепенно, мал-помалу, пьяниссимо – и вот нажовкались, словно и не жрали множественную закусь, а занюхивали мануфактуркой. Смотришь – ан глаза уже вразброс. Троицца! Ишь таращатся елейно – смесь араза с образами…»

– Не наливай ты им больше вина, Ил, – буркнул пиит. – Суши чашу. Пусть сидят на еде и воде.

А Ил, между тем, замечал за собой, что машинально захватывает черпаком пустоту – тоже хорош. Виноват, нахлебался. Дошел заодно. Провалитесь вы все в Бур, на цементное дно, изходяги правоверные!

Верхние конечности пожирателей еще пытались сцапать пищу, совершали шарящие движения в поисках кушаний, но уже замедленно, сонно. Рты обвисли полуоткрыто, прося каши, и вылезал язык. Речь разваливалась:

– Ему – читай, ну, он тык-мык, ни лыка, чпок, лексемы кряк, унесло вбок – брык…

– Откуда людишки? Из плену, вестимо. Ну, нате вам Книжку…

– Эх, деревянное железо! Как кедр – мудр, как дуб – нов! В корнеплодах до хрена дриад! Дед тянул репку – эвося, реб Зуся!

– Молчи, раб! Не смей.

– Нишкни в законе, низший!

– А ты, значит, великанец… нет, стой горой, а впрочем… Олим-по-по… жил тут влез здесь… Гар кан – тю!.. Ностальгия по чужбине…

– Боженьки мои! Пан, та грю – Эль! Готеню!

– На абрам-брамс-эль – бочонок бумс! – курс к ребе, к гребле, к рабле…

– Глас не тот галс, не на те грабли… Тонкость!

– Все мы, кормовые, вышли с Носа… Ну и кто мы после этого?..

– Дураки на корабле размечтались об земле… Бегут с! Хахамы в блохах! На зов!

– Ну-с, слушай, Адонай Элоэйну!..

– Не нукай, не запряг…

– И это самое, как его, нагло и наглядно демонстрирует, что аразы строят козни. Зодчие, глядь! Спасу нет и сносу! А я вам так скажу, земляк, вы сами кто будете, вы, с позволения сказать, не араз?

– Зачем?!

– Откуда у нас аразы – сказанья одни… Сторожевые бредни, стойктоидиотизм. Бабьи сказки.

– А кстати, господа, об бабах… Даешь баб!

– На што они… Итак тошно… И вот имена – Хая-Мушка, Фейга-Лея, Тойва-Малка… Бэбы-Доры!

– И взмолил он к небу – бабу! С первого взгляда бы! На сносях!

Пиит влез, аки мей:

– В любви есть нечто от дуэли – как будто сверху глас: «Сходитесь!» Оба – бах!

Все вокруг возбудились, с хрустом зачесали рябу, заговорили горячо и складно:

– Любить люби, но осторожно, учит Книга, люби не всех и не всегда – не забывай, что есть на свете обман, и ложь, и клевета.

– Любовь, согласно Мудрецам, это ваза, а ваза – стекло, а все, что стеклянное – бьется легко.

– Сказано также: любовь – солома, сердце – жар, одна минута – и пожар!

Пиит размашисто перешештился, залпом осушил бокал и – ух, ходи, чернопейсатый! – грохнул его об пол – бац!

Уманы радостно взвыли:

– Ба-а…

6

… – аб! Начало началок! Мохнатую дырищу Изхода! Трахею! Дерезу!

И как кинутся – как по команде, с двух сторон! – курочить в клочья черную шелковую на бамбуковых прутиках укрепленную застольную занавесочку с изображением заснеженной двуглавой пирамиды и тонконогих розовых в лучах заходящего солнца птиц, бродящих задумчиво по щиколотку в канале.

– Рви на цветастые трусы, прынцессы! – ревели. – В горошек! Душистый!

Бабцы, поощряемы, от себя особо старались, орудуя заостренными ногтями – свои лифчики разодрали надвое и возникшие кипы – новье! – нахлобучили мужикам поверх ветхих – а может, у них две макушки!

Кумушки вообще счастливо всполошились, мокрокурицы, тети Песи, белладонно постреливая глазками, щебеча:

– …а если рава к древу привязать и красными ниточками удилище перетянуть, то долго можно пользоваться…

Каббалистки румяные, глядь! И рыбку съесть!.. Енты-куролапы! Цветы эротные, слепота куриная! Скинули шмары парики и оказались бритые наголо (волосы – на баллисты!) с тату на затылке, означающим – «страсть». Такие прошмандовки, трухмачевки задорные! Бой-бабы! Сразу видно – прошли огонь, воду и гиюр… Эфросиньи! Оторвы!

– Братухесы! – сипло заорал пиит. – Бражники! В задницу все заботы! За пирком да за свадебку! Понеслась душа в рай, на ночи край! Гаси свечи! Первозвезда выпала! Невеста-суббота грядет! А по субботам мы все цари – цапцарапствуй, лежа на боку, шамай буквы… Млк, мшк… Труби ангелом! В лежку!

Он, херасков, пошатываясь, вышел на середину обеденной залы и, воздевши руки, возвестил, рифмуя формуляр:

– Гол ем, хер ем! Хочу я талес с телес сорвать! Давай, народ, распрягайся… Распахнись, душа! Открыто на Обед!

После чего принялся сдирать с себя одежды. За ним другие тоже не хуже. Скоро повсюду валялись черные тряпки вперемешку, хихикали стайкой изнеженные жирные женщины больше чем легких нравов и топтались, ухмыляясь, авантажные неуклюжие мужики-жировики. Малоаппетитные подробности наружу – волосатые мышечные массы, холодцово трясущиеся мяса, ланиты тучны, набухшие сосцы, раздутые венозно уды – тьфу, ядуты! Нужный антураж для куража! И вот все берутся за руки, становятся в круг, интермеццо, в херовод, налившись красным, и издают вой: «Адонай, Адонай, кого хочешь выбирай! Низойди-накати! Любим тебя, Лазарь!» Потом кидаются друг к дружке, тискаются, сплетаются – бормотанье «Любим тебя!», хриплое урчанье, чмоканье (верхами брали телесный низ), хлюпанье, хляби, постанывание. Менялись местами, тащили, терлись, загинали, пристраивались, совали два в одну – по направлению. Привольно, свально! Такая развернулась потеха, что Ил только рукавом махнул. Ритуальные полопляски в цвету, продвинутые предварительные игры… Танец Масков! Вагинальных! За Цфат загоняли под кожу! К святому Столу очередь выстроилась, не вру – чтоб на Столе, значит, прямо на скатерке!

Пиит, мусагет, знатный пастух шлюх, хлопотливо сновал по Чертогу, руководил раденьями, тормошил:

– Здравствуй, моя Сара, Сара дорогая… Целую крепко, моя нимфетка! И напрягся лук его! Зимой – софист, весной – нудист! Эй, Дов-дворецкий, медведко, вылезай из берлоги – норки нараспашку… Я худею! Полный, вперед! Тащи древко! Слышишь, девки верещат, цикадят… Трись брюшками! Мозоль – товсь! Е бари́! Сим-сим, кус-кус! Сабаба, мужик! Супружеская близость нынче воспрещена, учти – так давай внесупружескую! Распускай тканье! Дери соседку! Храмовые баядерки! Наяривай навзикай! Тяни пархянок, косолапыч! Да не спутай с портянками… Зови сюда Замкнутых – пусть спляшут животом! Танцы-шманцы подслеповатого отростка! Волоки ворковать в уголок волооких!

Стало в Чертоге несколько шумгамно. Траханье, вакханье. Крики, титьки, веселье:

– Встать, лежалый! Излейся!

– Эх, мохноногая! Восприми благодать!

– Маточка моя! Святители-радетели!

– Угандоны-угодники!

– Тоскуешь по суженому? Нет, миленок, по расширенному!

– От Тигры до Итили!

– Речет: течка… Проверено – миннет!

– Живой не дамся! Ткани отпадают!

– Хучь весна, ан сев еще не щелк! Молотить внутри, а жать – снаружи!

– Засади Лазарь! Размножь! Пусти пребысть нетленна!

Визги, хаханьки:

– Экий пипин короткий!

– Знала, что обрезанный, не знала, что совсем…

– Мал и мерзок иначе!

– Дают – давай! Бери!

– Не отвергай смиренной дани!

– Миниатюрные аксессуары…

– Дай, дай ей, ну!

– Хочет «окончившего»!

– Ой, девоньки! Привязали ребе к дубу, все вовсю, а я не буду!

– Кончил дело – слезай с тела. Воспаряй! Заводи «Сфиротку»!

С потолка и из стен зажигательно грянули клезмеры: «Я согласен на Изход, но прошу учесть вас то – только вместе с улицей моей!» И дробный топот желтоватых потрескавшихся пяток о мозаичный пол – босиком кадриль били!

Пьянари приплясывали чечеточно, хохотали, раззадорясь:

– А на мне капота, а на дворе суббота!

– Чего б еще неслабого удумать?

– А свечку прям туда втыкнуть! Да погорячее!

– Сейчас Пинхас с копьем придет!..

– Успеем!

Пиит, старый перун, выпивоха и охальник, отвязался по полной. Бурно размахивая рукавами, он то ревел и рокотал – строгость просодии! – то журчал и заливался дольно. Пускал ветры и метал молнии. Пел звучно гимны несуразные на бабушкином языке: «День Дунь! Дам дым!» Какая-то стриженая наголо матрона – косая мадонна, кавалерист-баба, в ногах у нее явно была кривда – ползала, сквошь нагая, у него в низах, волоча парик по полу, и буквально губами тянулась:

– Поесть кошерного!

Пиит ее отпихивал ступней, морщился:

– Какая пошлятина, слушайте, тошнит… Ну, действительно, решительно блевать хочется… К горлу подкатывает дурнота…

Стройно тут же отовсюду подхватывали:

– Сказано в ограде Книги: «Изблюю…» – и точно… Эмблематично!

– Скажем, как обуздать изобилие? Да иди блевани… Палец в рот и разбойный свист – и вернешь глад…

– Гнусно мне, рвотно мне, отойди от меня, Лазарь!

– Блюююродствуете, сударь? Грех, в мор-то…

– А вот кабы в морду? По ней ежели?

– Ты это кому набить осмелился, треугольный гаон?! Ну, погодите, я сейчас вам всем задам, вы у меня взвоете, восплачете горько!

– Отгоните его – пространство освободить…

Началась борьба цадиков. Два наиболее толстых, откормленных бородача, подпоясавшись талесами, принялись бороться. Сначала бранились:

– Слаб ты, цадик, на задок!

– У самого аразня в родне!

Опосля толкались животищами, обхватывали ручищами, отчаянно сопели, топтались на потном полу, били Книгой по голове соперника. Им хлопали.

Пиит ревниво закричал:

– А смотрите сюда! Кондомы в этом доме есть? – схватил матрону-ползунью за загривок, словно аразского языка, видно, ретивое взыграло, старые дрожжи да меха, взвалил на плечи и кинулся по-верблюжьи проходить в дверь Чертога, как в вербные вьюжные сени, – при этом несчастная баба всякий раз билась башкой о косяк – но, к прискорбью, даже с разбегу не прошел. Ладно, обойдемся. Сбросил груз. Матрона обиделась, поднялась на четвереньки и, отползая, холодно заметила:

– Вы меня ставите в неловкое положение.

Ил, как бывший Страж и бывалый Стольник («прошел я Садом и вышел в Содом») – скромно стоял в сторонке, поглядывал на этот срам. Бабы и на него прыгали, воспылав – поднял Хай! – да он остерегался, еще подхватишь язвочку («А ты соблюдай себя» – рукой Савельича на умственных полях), отнекивался от зазывов милашек, отговариваясь:

– Вы знаете, я как раз сейчас вынужден идти принимать пищу обратно… Возможно, попозже… Принести вам кусочек хлеба, обмакнув в вино?

И – бочком-бочком – якобы к бочкам – ускользал. Пошли вы вниз, щучары! В розово-ласковые леса – ловить на леску без удилищ…

Постепенно все сомлели. Утихли, угомонились, уселись прямо на каменные плиты (служки с посудой и стулья унесли), прислонясь жирной спиной к теплой стене и вытянув устало варикозные ноги. Огляделись. Всё трудолюбиво заплевано, заблевано, обоссано – «мебель сокрушена, а полы запачканы следами веселья», как выражался древний автор. Корки баккуротные набросаны, шелуха ореховая противно похрустывает, занавеси оборваны, горшочки священные с маслом – и те аккуратно побиты (много, разбойники, пролили), гобелены и акварели служили мишенями – метали в них целыми наборами столовые ножи и даже вилки.

Пригорюнились – а все-тки, что бы еще такого недюжинного на скатерти наткать, сотворяхать? На Стол разве логосу шмякнуть, навалить, да как-то простовато, глядь, бесформенно… Эстеты, прости Лазарь, файншмекеры! Подтираться Книгой прилюдно – ан гам неладно, бумага не мнется, обойная, огрубелая, с еловыми опилками, гольный елоим, с хвойными хрящами и прожилками, жестоковыйная же. Несгибаемая, как Нагорный сугроб. На гвоздик не налезет… Умышленно! Упадок игрищ и потех! Вежливо попросили, если можно, немножко вина – тыловая норма – отхлебывали по очереди, дрожа зубами, из одной склеенной чашки с отбитым краем. Дом – полная чашка! Лениво окликали друг друга:

– Эй, Веко, возьми из руки моей чашу сию с вином… И подержи осторожно – я припаду…

– Отвали, Мигала.

– И подали ему вина, и он выпил…

– «Аква Дова» – медвежья влага…

– Уймись, Слеза, куда полез против часовой…

– Ничего, рабби Акива разрешал совокупляться как попало. В любой позицьи!

– Все позволительно, но не все полезно и не все назидает…

– Слушайте, уманы, а почему это пуйня – женского рода, а хиздец – мужского? Отчего такое?

– А вот отгадай: человечий член свисает из трех букв, есть «х» и «у»? Ухо! Тютелька в тютельку! Знай пихай ватку… Усердие!

– А работник хвать ребецен за цицит и уже лулав свой вывалил, а тут в хлев ребе заходит…

– Скажите на милость!

– Сделайте одолжение – заткнитесь…

– Боже ж мой, как все это маломудро, бородато, меламедно, мармеладово… Пастила по стилю… Гулянки на лугу, пастиш пастушеский… Как в аразовой курилке…

– Да ты Книгу возьми… Почитай Отца нашего, мать твою, чтобы продлились дни и ночи на земле…

Вблизи Ила кто-то задумчиво повествовал:

– Всех назареченских в пустыню забрили, на лопату, а нас, зареченских, загребли на флот – гребцами на баркас Диониса… Досталось… На побывку, бывало, приедешь в кирзачах – а все гребешь!

– Люблю худых, гребу любых. С марганцовочкой! Меняю чистую на частую…

– Ил, а ты чего? Лей, не алей – стесненья прочь!

Сухо, уставно, достойно:

– Пробовал, укачивает.

Бабы пожаловались:

– Он же нас игнорирует, отгребенок… Не спускает! Куда нам до Стольника!

Их успокаивали:

– Да оставьте, бабы. Вон запунцовел пацан. Какой он Стольник – простой половой, москвалымский валенок. Челаэк разумный. Что, Ил, думал спрятаться под Стол от матерых, избежать? Лови его! Расколись, сознайся – аразки сладки?

– Простите, ребята, но я клялся на Мече и Книге, что не разглашу…

– Не раз Глашу – это хорошо!

Пиит хищно, как пьянственное чудовище, сверкал глазищами из гущи тел, машинально пощипывая чью-то притулившуюся рядом раздавшуюся попку. Видно было, что назюзюкался прилично. Расстаканился. На той стадии, что хоть сейчас в койку с кой-кем. Шатаясь и наступая людям на лапы, Ялла Бо встал и осел на край Стола – голопупый, синюшный, похожий на Ощипанного.

– Уж вечер у ворот, луна к аналу клонит! – гордо загнусил он. – И Моисей с Луной совокуплялся, когда та в фазе символа Шхины – так говорил Зоар атусторонне… И Лазаря тянули тож… А кстати, Ил, ты лунных сих утех, иначе – притяжения селен, бежишь али не чужд? А глубже ежли – ближе пасс иль акт? Взаимный приворот! Промежности кандальный зуд – будто аразы яйца отложили! И сердце жмется, мнется, кендалонет… Что, дроля, тяжела доля?

Экие нежности! Пиит расчувствовался и, икая и раскачиваясь, принялся благодарить Вс-вышнего за то, что не создал его женщиной:

– Сп-сб, бр-т!..

О, влкий, мгучий, заплетающийся з-к! Ил мягко предложил спасти от сухости во рту свежезаваренным горячим чайком с лимоном, и это было неосторожно.

– Ты, кажется, позволяешь себе лишнее, – сварливо забурчал Ялла. – Зачем моя жареный вода?! От нее ржавеешь! Мальчик, барканского! И кармельского, что вознесет на небо! Беги за Цфат, тащи ноздрячий сыр и в козиих мехах вино, отраду нашу! Курдячь бурдюк, сынок! Хлопчик, мерзавчик! Да вздуй огонь, глядь, и зажарь дичину! Да сделай бутербродик с ветчиной! И дивчину подай! Нашед я целу пропасть дев… Очень много. Вон валяются, полидевки. Раскинулись. И почему бы девушке не покормить меня, маститого, грудью, если есть время и… ик, место… Хронотоп! Стар я стал – с трудом встает… Вишь, Сад дает знать… Я сам служил, дело знаю… Чуть не батюшков… Эх, Ил-Тиша, трезвый задушевный человек! Тиш на лошн значит «стол»… Хорошо тебе – можешь писать в Стол, если недержание. Стрюцкуй в строчку или выстраивай лесенку, проникая прямиком в душу Шкафа. А я отпущенное зарытое спустил и с запоя впал в пьянь. Ни синь пороху за душой… Лопухи да сполохи… У нас здесь в Лазарии три ипостаси – инь, янь, хрень… Ну, и – четвертинка! Ты, Ил-столятор, теорему об окружающей окружности учил с учащимися – икс, ик, в пи… Все движущееся, что живет, будет вам в пи… э-э… р-р… Что-то в отрыг пошло… В Саду, на переду – и то легче было, хотя горше… Несло в пучину! А тут – прямо зашейся… Рецепт выдам. Тампон берешь – только свежак, не сохлый – с месячными осадками, и в стакан с водкой выжимаешь и смешиваешь. И пей на здоровье – ерш «Кровавая Лея»… Попробуй, скотина, вкуснятина. Эй, служки, кружки! Пора делать «лехаим»! Отдыхаем!

– Поздненько опомнились, Бо, – строго заметил Ил. – Спохватились! Переборщили с вареньем! Все уже хороши мертвецки… Панихиду впору…

У самого Ила тоже кружилось в глазах. Так, скажем, пиит чудился ему с головой ибиса – как с картинки в «Птичьей агаде». А бредовая радость этого бутербродского пиита: «Жив Сад-Окиян!» вовсе не украшала досточтимого Яллу Бо.

Тот, перверсификатор, уселся на Столе поудобнее, подложив под себя руки, и с каким-то новым интересом оглядел Чертог.

– Гостеприимное заведение, – заявил он одобрительно. – Прямо-таки Абрамо-Саровская обитель. Термы Франка. Прелестно. Внешне и внутренне, вешне и утренне. Очхршо. Только запасного выхода из этого элизиума что-то не вижу. На всякий пожарный. А как вдруг звезды не лягут – да Кормилец из странствий нагрянет? Гортанно хрипя: «ИТК!..» С охоты олень!.. Ввергнут, глядь, всех в Бурную башню, прямиком к дворцовому кастрологу…

Общество, примостившееся на полу, заволновалось:

– Да-а, отобедали называется, встретили субботку… Щас закуют!

Пужали боязливо:

– Вот заявится Кормилец полорогий и заорет обурело: «Разврат у врат! В острог отправить! По кастам рассадить на цепь и дать касторки!»

– И фонтанчик с испугу не пустишь… Ершист по сей день! Острогой пригвоздит!

– Лишь узреет шумство – ишь кутят, лишаястые! – мигом вышвырнет за порог, как кутят… Крутенек! Рога, как на жертвеннике…

– Вылезет заспанный, на груди пятна зеленые – Кастор из дупла!

– Ворвется сноровисто с криком, будто Ссущий-в-кустах-который-Грядет – всех пошлет в путь Зуз враз!

– За Цфат загонит! Поднимет на рога, я полагаю. На уши поставит!

– С него станется… Посмотрит, жмоц, что все выдули – четырежды четыре бокала вина – возьмет обидится, сольет себе остатки, накатит стакан, и попрут нас из Дворца ступеньки пересчитывать. Тому хорошо, кто летать умеет. А я, к сожалению, бездарь, безптичье…

– Нам – покаянные рубахи, нам – свечи зажигать и выть!

– И держать тоже. Не поможет. Знаю я его, Кормилу. Вломится внезапно внаглую, ряженый – вроде как супруг богини, злой разлучник. Фобии наружу… Накроет Стол с поличным! Откинет полог! Ему и праздник не в указку – один хрен плен колен – полено! Феб фебом… В руках, конечно, лук тугой из рога тура, филоктетово пропахший, колчан амурского картона, чемоданчик фибровый. Ну, нимб-жестянка блином набекрень. Нимрод в оленьей шкуре! Тут главное доминанту уловить – Сварог с командировки, а Кипарис в шкафу! Сразу – крючок на дверь. Пойду я от соблазна…

– У Чертога этого – золотые стенки, и дадут поэтому нам под зад коленкой…

– Сильно! Верно! Умно!

– А видели вы во дворе дома среди клумб неприметную каменную нору в земле, заросшую травой и закрытую решеткой – гостевой карцер? Туда в конце празднеств непременно некоторых сажают. Сидят, скребутся…

– Успокойтесь, уманы, ша, Кормилец не воротится. Этого парня, как бы это выразиться, уже нет в городе. Вестимо, он давно ушел туда, где несть печали, в заоблачный плес, направил к берегу баркас, возлег себе в горнем Саду, в Валганне.

– Эх, Кормилец-поилец, осьмирог, на кого ж ты нас… Жалко. Добрый был жук-рогач, покладистый, развесистый, позволял жену брюхатить. Сам на священной лик супруги поднять глаза не смел… Ригорист! Сох по ней, сохатый, – рога аж ветвятся, и цвет вишни меж ними… Нарвал единорогий!

Дверь скрипнула, чуть приотворяясь. Все замерли. Вошла, вскользнула, возникла жена Кормильца – нежная Ира. Синью глаз затопила Чертог! Одета по последнему фасону – колени распахнуты, левая грудь обнажена. Ил, понимая обхождение, заслоняясь ладонью – лопни глаза! – подскочил, поклонился, лизнул руку, чмокнул деликатно в сосок. О, зацелованный весной! Ира брезгливо осмотрела распластанных гостей, грациозно переступила через храпящее в позе махи тело бабы. Накрашенная закушенная абсцисса губ красиво искривилась. Она взяла Ила за кончики пальцев и молвила:

– Как ты можешь, я не понимаю, в принципе, с этими… Пойдем, я тебе отсосу.

7

Тут дверь затрещала, не вынесла, поддалась, одна створка слетела с петель, и ввалилось Нечто огромное, очкастое, жирное, курчавое, в тапках – Кормилец!

– Гля-ядь!

Народ ахнул и заметался. Чудовище, оказавшееся на удивление подвижным, теряя спадающие шлепанцы, гонялось за человечками по Чертогу и крепкими пинками вышибало их за дверь. В ништо! Ира незаметно ушмыгнула куда-то, шепнув:

– Береги себя, милый йехудик… Я тебе потом звоночек сделаю.

Ошарашенные святоши нагишом сигали в окно целыми курциями, перепугано квохча «шма-а» – крылья разом прорезались, но не до конца, почему и хрякались оземь, гузном об бетон – шмяк. Слепая ласточка в Чертог, ох, навернется!..

Постепенно в помещении, кроме вороха сальных одежд, остались только Ил да Ялла Бо, в начале заварушки забравшийся с ногами на Стол. Кормилец, носорожьи поводя налитыми кровью глазами, тяжело дыша и поправляя очки, подошел к ним.

– Уже… э-э… вернулся? – выдавил пиит.

– Да я и не уезжал, упрямая вещь, – отмахнулся Кормилец. – Всем сказал, что отправляюсь в паломну на Хермон, слух пустил – кумысом лечиться, а сам в библиотеке сидел, в подвале. Нырь туда – и безвылазно, слово на отсечение. Там сплошь тишина, воздух такой… Книги кругом. Этих вот всех нет, – он обвел рукой опустевший Чертог. – Социальных животных…

Ил почтительно наблюдал за Натаном Бен-Цви по прозвищу Кормилец. Такой крупный большеголовый в массивных роговых очках господин. Рогомет, дверелом. Великий Дом. Витая золотая цепь на волосатой груди, и на цепи амулет – защитная ладошка с глазом. Прямо в прятки играть! Печальные за толстыми стеклами очков, точно нарисованные Коганом, эпигоном угловатости, – совиные, воспаленные от чтенья глаза. У него и глаза рогатые! И нос, как у филина – хоть тфилин наматывай! С виду вроде косматое неуклюжее существо с желтоватой кожей – а ведь тоже вожделеет, владеет недвижимостью, обладает женой… Да собственно симпатичная личность – книгарь, киряга. Ценитель браги и шатра, поздних тростников и ранних подорожников, исходивший версты стихов, перебирающий их четки и собирающий камни… Сдающий бутылки…

– Ты хоть рубаху накинь, – добродушно посоветовал Кормилец пииту. – И штаны бы не мешало напялить… Кости торчат… Ладно, хилые, лехаем ко мне, отдохнем. А где Ирка-прилипала, где ее вакулы носят? Впрочем, неважно. Просто оргия – и без моей жены? Оригинально-с! Скорее встретишь рогатую кошку… Может, у нее голова болит? – он недоуменно покачал головой.

По сыроватым каменным ступеням они спустились в прохладные дворцовые погреба – в библиотеку. Низкий сводчатый потолок, плавающие под ним осветительные шары. Пара старых кожаных кресел, шаткий, когда-то роскошный палисандровый столик, раздвижная лесенка у книжных полок, чтоб настигать нужный том. Скатанный в свиток дряхлый матрас в углу. Здесь было действительно удивительно тихо, и главное, озари Лазарь, книги, книги – от пола до потолка. Стеллажи лажи. Бумажки с написанным.

– Умоляю чаю, – капризно попросил Кормилец, упав в потертое, с лопнувшей местами кожей, кресло. – Подайте!

Ил, уже зная его причуды, протянул припасенную загодя пачку жасминового «Слонца». Кормилец страшно оживился. Помятый старинный электрочайник – фамильный алюминий! – в обгорелых пятнах с проволочной ручкой и лохматым проводом стоял у него в ногах. Он нетерпеливо вбухал туда в позеленевшую воду всю пачку: «Первячка отоварить! Замутить рассыпуху!», затем пошарил в ящике стола, извлек три закопченные жестяные кружки и торжественно водрузил их на лист фанеры, заменяющий столешницу. Ил и Ялла Бо расположились обок, причем пиит занял второе кресло. А Ил подтащил книжную лесенку и сел на нижнюю ступеньку, сдув пушистую пыль.

– Кружка-то куда лучше рюмки, – задумчиво сказал Кормилец, пощелкивая ногтем по антикварному нагару. – Я одноногую, признаться, как-то не очень… Да еще хрусталь, не к ночи… А это устойчиво. Настоящая жесть.

Чайник запыхтел, засвистел тоненько и, щелкнув, затих. Кормилец щедро, по-царски разлил густейшую парящую пахучую маслянистую жидкость по кружкам:

– Поднимем, товы, за жизнь-жестянку!

Пиит торопливо вскричал:

– За Кормильца! О, величие воли Питателя! Я пытался сравнить его с солнцем, но ожег и поджал свой язык, ибо и оно съежилось перед Желтым Гигантом! Гортань дрожит, не в силах продолжать… Хвалу свободную слагаю!

Он пригубил, причмокнул одобрительно:

– Мировой чефир! Крепкий, прямо кайло. По мерзлоте мозга сразу – тюк! Я как бедный литературный поденщик-йомен могу оценить…

Ил в сомнении потрогал горячую кружку с черняшкой – что, вот так просто, не под лестницей черного хода, лихорадочно давясь и обжигаясь, а открыто, сидя в присутствии вельможи?

– Хлебни, хлебодар! – поощрил его Кормилец. – Протащи немножко за-ради радости, солнечный хобот…

– Тяни в себя, глоточками, – рекомендовал пиит. – Гляди, как я. Соси, пока не остыло. Раз в день горячего обязательно – по чапорухе! Чай накачай! Встряхобачивает! Зорчеешь!

Кормилец вздохнул:

– Помните, где-то в агаде, не то в мидраше на бутылочке было написано: «Выпей меня». Ну вот. Опрокинь – и уменьшишься. Съежишься. Все заботы умалятся, через пропасть на ходулях… Пьешь чефирь – позабудь цифирь! Целебный побег из тусклятины зазеркалья в чудеса застолья… Горчит и лечит…

– Сердце успокоится, – подтвердил пиит, прихлебывая. – А сахар – на хер!

– Поговорим, что ли, о разном, – предложил Кормилец. – Потолкуем, товы!

Диалоги, испугался Ил. Сошлися Искуситель и Искупитель, нашли общую эсперу…

– А давай, – сказал пиит.

– Ну что, Ялла Бо ты наш, как творится-можется? – сразу завел Кормилец. – Почитай, пишешь деннонощно?

– Тку, скорее. Проза же пряжа. Текст – стиль, замечено человечиной. Рядно. Платье из воздуха. Привоз на привале. Уток на охотника.

– Ну-ну… Что-нибудь свежее наштопал – «Вблизи Гольденвейзера»? «Толстая дубовая дверь со скрипом отворилась…» В «Южный вестник» отдашь или в «Северную пчелу» поместишь? Глядишь, за скрипт на леденцы получишь…

– Тебе того не оценить… Ты, Кормяга, у судьбы в фаворе, родился в порфире, с серебряной ложкой с витой перламутровой ручкой-обезьянкой во рту – святое происхождение. Ешь-жрешь с фарфора, пьешь из жести. Ты – чтец, кабинетный сиделец в тепле, бредущий по строкам «ходом быка» – ленивы символы-волы. Пашешь слегка на льдыне, смысл пешней ковыряешь, скользишь глазом юзом… Пожинатель готового. А я – строчила грешный, строка с вытертыми локтями, гулящее перо, исака-писака. Созидашка малая! Корплю, кропаю. При этом разный же тяжелый бред отвлекает от творенья – всякие обеды для бедных, балы быдла… Зовут. Суетно, увы мне, и муторно. И мельтешня мешает Ему поцеловать меня в макушку…