Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 48 страниц)

Ратмир и его собратья оживленно и привычно рассредоточились по двору и дому. Хозяйство было основательное – теснились множественные: сараи, амбары, клети, вешала с вялившимися песцовыми щупальцами, поленницы дров, высились бревна, составленные конусом для просушки. За домом виднелась расчищенная от снега делянка, где под навесом в особых корытцах-грезаэрках вызревали грибки.

Хотя Илья всегда держался вдали от нюханья (слава те, Яхве, иже еси на Руси!) – не тянуло, он, тем не менее, слышал, что в грибах надо было понимать, разбираться. Существовали приметы, когда и где искать их, как не спугнуть, накануне чего срезать. Таинство грибной ловли. Ходить по!..

Поговаривали, что кое-кто, быстрый разумом, не чурается богопротивно выращивать их на укромных плантациях. Таковые (и сами шустряки, и плоды трудов) вроде бы подлежали беспощадному корчеванью. Однако же, вот они, пожалуйста, цветут себе, распускаются…

– Вторая и третья «звездочки» – воду таскать, Евпатий со своими огольцами – дровишки бифуркоцать! – весело скомандовал Ратмир. – Остальные множества – кто во что горазд!..

Илью Ратмир повел в дом. Было натоплено, пахло свежевымытыми полами. Тикали ходики. На стенах салфетки с вышитой надписью: «Хранись сей дом от шумных сивонистов». Старинный тихогром стоял в углу, чернел ободранным полированным боком. Когда-то носили его по Руси на спине с крюковым пением – люди поклонялися… Девочки на кухне уже вовсю шинковали, месили, сновали в погреб и обратно с соленьями и маринадами, уже что-то, аппетитно шкворча, лежало на печи.

Илья, отец учитель математики – был представлен хозяевам. Бабушка Пу робко подала ладонь дощечкой, улыбчиво мелко кланяясь.

Старичок Филемон Ахавович по-гвардейски щелкнул деревяшкой и пренебрежительно буркнул, что поставлена Москва без математики, на том стоит и стоять будет.

Оставив баб на кухне, он повел Илью с Ратмиром в задние комнаты смотреть пушнину:

– Вглядись, вот… А вот!.. Или вот еще… А?!

– Ух ты! – улыбался Ратмир, перебирая разноцветные хвосты. – Даже нет слов, капитан! Это за такой короткий срок так всласть дело поставить!.. А битую дичь тоже несут?

– Так точно. Тащут почем зря. Просто класть некуда, весь ледник забит, оживают уже на припеке, ползают… Вывозите скорей.

– Вывезем… А вообще как на фактории, тихо? Шишей, татей, варнаков не наблюдалось?

– Никак нет, ничего такого. Порождения Тьмы, правда, к обеду наведывались, я им остатки выносил, обгладывали на задах – всегда они там топчутся, в дом не заходят…

– Жаль… Ну а грибки родимые – растут?

– И растут, мил-друг, и ловятся. В этом году будем с грибами, – уверенно заявил дед. – Ежеутренне, как и завещал ты, бабка отделяет их от плевел, а я же, сидя на веранде, зарисовываю процесс роста. Кстати, совсем забыл, икону вам хочу старую подарить. В классе повесите.

Филемон Ахавович засунул руку куда-то за сундук с мехами и выволок темную небольшую доску.

– Вот, – сказал он растроганно, стряхивая с нее пыль, – старая!.. Старая моя работа. Сейчас я в этой манере уже не мажу.

Ратмир поднес доску к свету, рассматривая.

– Ох, капита-ан! – восхищался он. – Какое деяние! Как же вы добились, что снег так сверкает под луной, и чернь дерев, и запрокинутые морды святых… И текст понизу замечательный: «Живем в Лесу, молимся Малому Колесу».

– Филемон Ахавыч! – закричала бабушка с кухни. – Хватит гостей заговаривать, стол накрыт!

– Идем, идем, расшумелась!

Старичок пошкандыбал переодеться и к столу вышел в чистом подворотничке. Ратмир торжественно вручил ему кувшинчик, плотно залитый сургучом и завязанный тряпочкой:

– Это от Павла, дедушка. Помните Павла, двухсотника?

– Ну, Павка, как его не помнить! Такой бугай влесов! Я же в калоше его хожу. Справный мужик, почвенник. Его мальцом, бывало, дед бил-бил за дело, обушком… Я и мамашу его знал.

– Вот, просил вам сей сосуд передать с поклоном. Сам, говорит, гроздья давил, по старой вере – жомом. А казенную он на дух не переносит – ну ее, говорит, к скотьему Богу, они там с грязными ногами лезут…

Илья примостился было на лавке возле окна, но пришлось ненадолго привстать – расположившийся ошуюю старичок Филемон Ахавович мановеньем десницы поднял торопыг, степенно прочел над столом «И брашна примаются рушать», и уж затем дозволил сесть и, наконец, вкусить.

Ратмиру подали расписную братину с пенящимся кумысом, он отпил глоток и пустил чашу по кругу. Филемон Ахавович тем временем, содрав печати, вскрыл кувшинчик, потянул носом содержимое, причмокнул языком и негромко хлопнул в ладоши. Тут же бабушка Пу, недовольно бурча, сорвалась с места и поднесла ему потир – кубок, сделанный из позеленевшей стенобитной гильзы. Он плеснул туда из кувшина, поперчил, взболтал, посмотрел искоса на Илью и хмуро предложил:

– Примешь маленько?

– Да вы знаете… Ну, давайте… – нехотя согласился Илья. – За компанию.

– За компанию и Иуда удавился! – подхватил старичок. – Вот за что я вашу популяцию уважаю, так это за компанейство, за иудавизм этот!

Илье принесли ковш, старичок бережно набулькал туда из кувшина, плеснул чуток под стол – пращурам, и они, достойно кивнув друг другу, выпили.

– Столичное… питье… Выморозки! – выдохнул дедушка, понюхав корочки ветеранской пайцзы, выглядывавшей у него из бокового кармашка.

– Давай закусывай, – обратился он к Илье. – Накладывай побольше, вон бери коржики с салом… Оскоромься, ништо! Сгуби кошерную душу!

Он вновь разлил из кувшина, заглянул, сколько там осталось, горько усмехнулся:

– Кушать ваша вера не все позволяет, а пить, конечно, – только подставляй!.. Тоже к вам перейти, что ли…

– Филемон Ахавыч, не болтай! – махнула на него бабушка Пу. – Почечуй тебе на язык! Несет не знаю что…

Филемон Ахавович улыбался, сидя на своей лавке. Кравчий такой старичок, громокипящий. Выпили. Заговорили.

– По мне, жид – понятие растяжимое, – рассуждал дедок, значительно подняв вилку и смакуя жирную винную ягоду. – Есть, ты понимаешь, жиды, ну да не о них речь, а есть просто так себе евреи. У меня у самого ездовой был еврей – рубаха-евреюха. Корифан! Лихой рубака – самолично «коня» аннулировал, тот и крякнуть не успел! И притом душевный человек, даром что тухлым песцом вонял, на дудке играл – заслушаешься, бывало, так и стоишь, раздувши горло, в слезах, покачиваясь… Ну, это уж известно – Иван пашет, а Абрам пляшет!

Расплескивая, он щедро наполнил емкости:

– А ты, значит, отцом учителем придурился? Учишь не знаешь чему… Молодца! Вот у нас на курсах младших старшин тоже все учили: «Жидивска, мол, экспаньсья нэ мает кордонов!» Теории разводили! А после курсов – драную папаху на голову, ржавую пику за спину, плеть допотопную за обмотки заткнули (сапог в помине не было, мне смешно, когда на картинках воинство в сапогах, то брехня) – и «За обиду сего времени! За землю Русскую!» – по-пластунски в пекло! Тут уж, в плавнях армагеддонских, вплотную столкнулись, дрючки скрестили – за веру православную! – полетели клочки по закоулочкам! Влет бил и в лед вбивал!..

Старичок исступленно рванул гайтан на жилистой шее, доставая нательный железный крест и, зажав его в кулаке, сунул Илье под глаз – обороняясь…

Десятиклассники, по-детски быстро сметя все со стола, бесшумно вставали с лавок, благодарили Бога и хозяев, и двигались помогать по хозяйству.

Илья же с дедом сидели, пили и общались.

– …ну а темником у нас был Зиккурадт Карла Карлыч, из коптских дворян, с таким, знаете ли, моноклем в одном глазу и черной повязкой на другом, – рассказывал Илья, делая маленький скромный глоточек. – И кокарда у него была на папахе, вот не соврать, с кулак – горит! Ввел он, как положено, палочную дисциплину, муштру, шагистику, песни под барабан, за что его любили. К солдатам обращался исключительно: «Ну, малыш…» Кличка ему была Папахен.

Дед Филемон, воспламенившись, вспоминал Великую Общественную свару промеж племенем Белой Глыбы и людьми Алой Дыбы, воскрешал в памяти боевые эпизоды решающего Стоянья под Москвой-товарной, когда уже казалось, что все, кранты – штаны полны, мешки набрякли, хватай хоругвь, вокзал отходит, – но тут в дело были брошены резервы Третьего Белорусского и Первого Павелецкого!

– …Одно в нем было: в пьяном виде призывал к себе в ставку, прижигал железом и просил совета. Также и жена его, породистая баба, очень донимала баловством. И не отнекаешься – щипалась с вывертом. Ну, кто Илья, посудите, и кто она – жена Бесконечного Существа, Воинского Начальника!.. Кстати, пал он впоследствии за Русь – полез в прорубь подводный колокол испытывать, да сигнальную веревку не так дернул, ну, бултых, отпустили его…

– Засадный заградотряд Дмитрия, ты понял!.. – стучал кулаком Филемон Ахавович. – Генерал Мороз! Для сугреву дубравы жгли, рогом перли, дым стоял небу по колено – в тот день мы Ему, штафирке, бороду-то подпалили!

Он схватил кувшин, принявшись лакать через край, расплескал и с шумом стал слизывать со стола.

Илья выглянул в окно. Там мальчики с радением и тщанием кололи дрова. Силушка в них играла, поэтому они успевали еще и бороться, катаясь по снегу, а то принимались метать топоры – кто дальше, накидывать аркан на кол, прыгать через сани, стоящие у ворот.

Филемон Ахавович, гулко глотнув и облизнувшись, щедро вручил посудину:

– Давай прямо оттеда, хвати лишку!

Потом, несколько ошалев от выпитого, старичок-фронтовичок принялся объяснять Илье, так как же все-таки отличить жида от еврея (се он, а не иное) – ведь, казалось бы, все на одно лицо и любят друг друга…

– Уши, уши у этих не такие! – отчаянно втолковывал он. – У этих они значительно больше, чем у этих, мясистые, оттопыренные такие. В полевую сумку этих девять штук влезает, а этих шесть с трудом запихиваешь, и те торчат…

Старый воин снова припал к кувшину, а оторвавшись, икнул и мрачно уставился на Илью:

– Молчишь, ибо благоденствуешь? Нам хрен с таком, а вам хала с маком? В баньку бы тебя сводить… Там ориентировки и особые приметы враз проявятся! Там-то не смоешься!

– Лавой ходили, ты понял, отец? – заорал он, хватая Илью за грудки. – Известью засыпали, понял, учитель?

– Ну, расшумелся, расшумелся, – прикрикнула на него бабушка Пу, полоща в лохани миски и вытирая их своими волосами. – Залил глаза… Иди, ятебе в чулане постелила.

Филемон Ахавович не удостоил.

– Встать! – грозно скомандовал он Илье. – Головные уборы надеть, огнем не дышать, выходи строиться!..

Тут он с грохотом опрокинулся с лавки, и все бросились его подбирать, увещевать и под белы руки уводить укладывать.

Илья тем временем положил гудящую голову на стол, намереваясь в одиночестве прикорнуть.

Но на место старичка тут же опустился мальчик-гридень, хрумкающий коржик и болтающий ногами.

– Умаялся дедушонка! – снисходительно сообщил он Илье, раскачивая лавку. Он наклонился поближе и зашептал:

– Житие-то его не баловало… Хлебнул лиха с лихвой! Если б не Ратмир… – он махнул рукой. – Их ведь с бабушкой Пу злые люди уже совсем было отправили в приют, да наши по дороге отбили. В приюте – там сиди на койке да клей коробки. И еще в какой попадешь – в ином побегай-ка с баланом на плечах… А так они здесь, у нас, в острожке, на свежем воздухе – достойные гриболовы, ищущие и выращивающие! И клюкающие!

– Ледорубом тебя!.. – заорал дедушка в чулане. – На Чертов остров!

– А как они познакомились!.. – мальчик причмокнул и принялся вдохновенно врать. – Романтичнейшая гиштория! Бабушка Пу одно же время была подслеповатая, и вот бредет она, слепня, с корзинкой и предлагает в пространство: «Купите цветочек, кэптен!» Ну, а капитан наш после каперства с финтерлеями трюх-трюх следом… Ну, потом она уриной Богоматери исцелилась – пила истово…

– А за что в приют? – поинтересовался Илья, с трудом отдирая голову от стола.

– О Совете Ветеранов слышали когда-нибудь?

– Но ведь это… бухтина…

– Какое там, – зашептал мальчик.

Здесь Илье пришлось прослушать длинное сказание о Совете Ветеранов, мрачной организации беспощадных матерых снайперов, которые, постепенно вымирая, вели в сугробах вокруг Города свою долгую и страшную охоту.

– Это что касается дедушки, – закончил мальчик.

Про бабушку Пу он выдал, что она – ворожея. И дальше понес с три короба. Оказывается, прополов грибы и соответственно надышавшись, она возвращалась в избу, садилась как есть – в душегрейке, на нетопленой веранде и, обмакнув калям в тушечницу и обтерев о голову, вся светясь, выводила двустишия, потом сбывающиеся:

 
«Уносите, россы, ноги —
Дов выходит из берлоги.
 
 
Кац от блюдца с молоком
В горло вцепится броском.
 
 
А Ципора два крыла
По-над миром простерла».
 

– Да вы их, наверное, знаете, все эти складухи, пророчества немудрящие, пиитические воззрения славян на природу вашу – они же запротоколированы…

– Стоп, – твердо сказал Илья и, пошатнувшись, встал из-за стола. – Мне надо выйти.

– На рытье рвов тебя, рыло! – внятно пожелал дедушка из чулана. – И на закапыванье!

Держась за ускользающую стену, совершая небольшие привалы, Илья постепенно выбрался на крыльцо. Мальчик двигался следом.

На крыльце Илья какое-то время постоял, опираясь на резной столб и заглатывая свежий воздух.

– Пройтись хочу, – объявил он мальчику. – Подышать.

– Можно-с, – с пониманием отнесся малый, бережно придерживая его за талию. – До ветру, как говаривала Пресвятая Дева Мария Поппинс!

11

Они вышли со двора и вначале мерно топали по тропе, но потом Илья завидел удобный раскидистый куст и, проваливаясь в снег, зашагал к нему.

Пока он, плавно покачиваясь, хватаясь левой рукой за колючие ветки и распевая «Ваши взоры, ваши с инеем глаза…», облегчался под кустом, мальчик, бормоча: «Нам бы ваши заботы, отец учитель», терпеливо срезывал с сего куста ножиком веточки и плел какой-то походный венок. Затем, насупившись: «В дороге все пойдет впрок», положил его в холщовую сумку, висящую через плечо.

При возвращении обратно на тропу Илью чуть было не затянуло в снежный омут – хорошо мальчик-поводырь схватил его за хлястик и с силой чудодейственной выдернул из чавкающей сугробной воронки.

Пришлось передохнуть. Илья, вздрагивая всем телом, сидел на утоптанной безопасной тверди, пытался нюхать соль, разбросанную для подкормки здешних песцов, а мальчик, отечески ворча, стряхивал с него снежные ошметки. Затем снова побрели вглубь леса. Илья старательно перебирал негнущимися ногами, выдыхал пары, тер уши, ожидая заветного просветленья. Мальчик семенил рядом, готовый подхватить ежели что, и оживленно рассказывал, как большие ребята ушли в школу, а его оставили на хозяйстве, с девками – и что из этого вышло. Мальчик шибко смеялся: «Поддевка – тресь!», клялся шапкой, крутил головой. Надо, правда, признать, что самая суть от ослабевшего Ильи ускользнула.

Тут-то он и увидел между деревьями телефонную будку. Она была настолько невероятна, невозможна в этом суровом заиндевелом лесу, что Илья на минуточку почти очухался и печально подумал: «Ну вот, уже и мерещится всякое, уже превращаюсь в хронического преподавателя…»

Но тут и так-то смутный разум опять застило и осталось одно желание, дикое и неотвратимое – звонить, звонить, сейчас же звонить! А как же, спросим мы себя, Василиса-матушка?.. Видите ли, это совсем другое – спелость локтя, круглые клубни колен, а тут только бы услышать, только бы голос донесся!

И Илья, рыча, кинулся к будке.

Он бежал по удобной, тщательно проложенной дорожке, окруженной елками и можжевельником, заботливо расчищенной от снега и валежника, подпрыгивая от предвкушенья.

– Стойте, отец учитель! – кричал мальчик вослед. – Подождите, Илья Борисыч! Фестина лентэ! (Тоже язык учил, с малолетства). Да стой же ты, лбом об лед! – вопил он где-то далеко за спиной.

Илья рванул дверцу, влетел в будку и… провалился в глубокую сырую яму, стукнувшись при этом головой о что-то твердое.

Сколько пролежал он там без памяти, Илья не знал, но, очнувшись, залеживаться не стал. Охая, хватаясь рукой за осыпавшиеся земляные стенки, он попытался встать. Удалось. Ощупав себя, убедился, что в основном цел. Особо потрясен он не был, чего-то подобного, видимо, подсознательно и ждал от этакой жизни. Голову ломило, но это еще неизвестно почему, пить надо средственно.

Под ногами хлюпала талая вода. Яма же, в которую Илья сверзился, была, как он убедился, вполне сносная. Обычного кола посреди нее не торчало, наоборот, имелась врытая низкая деревянная лавочка (об нее он и треснулся) – сидите, мол, и ждите, когда вас вызволят. Натыканные в стенки гнилушки мягко светились. Интересно, рассказывают, что гнилушки эти – колонии микроорганизмов, которые светятся, лишь собравшись в миньян (то есть десятком тыщ), а порознь – никогда. Да-а… В общем, светло, тепло и сыро. Не хватало только чтива.

 
«Вовремя зажженная свеча
Да свежий нумер «Евреев Руси» —
Что еще нужно путнику на темной дороге…»
 

Правда, противно заныла от сырости левая рука, в прошлом году на Благовещенье порубленная в отдельных местах до кости. Это тогда соседи с верхних этажей, оскудев, вломились стрельнуть до заговенья пяток ефимков (вроде как они у Ильи под полом в горшке зарыты): «Дай, а то хуже будет!»Хуже… Оригинально! Хорошо коридорчик узкий – тут их Илья и сдерживал, пока не надоело им рубиться, отхлынули, отлив на стену из озорства, пахучую метку оставив, ушли… Ну, рука не культя безмясая, заросло все, как на песце. Да вот, побаливает…

И беспокоило, что мальчик куда-то исчез (он парень шалый) – бросил отца У одного, убежал, шельмец, отрекся.

Однако пребывание в яме оказалось недолгим. Чья-то косматая голова закрыла небо, наклонилась, всмотрелась и исчезла.

– Эй, дражайший! – закричал Илья.

Наверху заговорили визгливыми тонкими голосами. Илья терпеливо ждал. Наконец, в яму сбросили узкую веревочную лесенку («С собой они ее, что ли, таскают по кустам, избавители?» – кисло думал Илья, карабкаясь, и вечные мрачные предчувствия охватили душу).

Угрюмые люди в грязных свалявшихся шкурах окружили его. Были они все плотные, одутловатые, с безволосыми лицами. Некоторые держали в руках дротики с костяными зазубренными наконечниками. Илья подумал, что он забрался в порядочную глушь.

Откуда-то подтащили войлочную кабинку на носилках.

Человек без одного уха впихнул Илью внутрь: «Лезь, голубок!», задернул шторки, крикнул что-то вроде: «Лед с гор!» Понесли бегом.

Тряска была ужасная. «Полковник Ю прислал нам паланкины», – вытряхнулось при болтанке что-то из другой жизни.

Илья подпрыгивал на камышовом сиденье и размышлял: «Хроники скупо свидетельствуют… хотя и горазды приврать…

Недавнее давнопрошедшее время (введен сей термин в славянскую грамматику при Федоре Михалыче) воцерковления Руси…

Тогда еще благость была разлита, и свинчатки и кистени проверяли при входе в школу, и, ежели вдруг нет у тебя, всегда последним поделятся…

…тем лютым летом, когда II-я Вселенская Смазь Соборища исторгла приснопамятные «Толкования»…

…и воспоследовавшей затем отменой Савеловского эдикта… и Мытищинского чаепития… разрозненные толпы еретиков и непослушных в страхе бежали за Кольцевой Ров… бросая на Сходнях скарб…

…в окрестный Лес, где и залегли – зарылись в землянки, попрятались в зимовья…

Вопрос: интересно, кто же из множества причудливых разновидностей лесовиков его захватил и тащит неведомо куда, в чьи конкретно лапы он попал?»

Пока Илью не распознали и не изгнали (пригрозив напоследок ободрать кнутом) из Добровольного Народного Вечернего Ополчения, он аккуратно посещал закрытые семинары (клубню некуда было упасть, сидели на ступеньках в проходах, поставив секиры между колен), где им начитывали курс «Лесные бригады». Дремать было нельзя, ибо Зверь из Леса, того и гляди, мог выползти!

Разноверы дробились. В чащобах плутали, учащенно дыша, раскольники, недовольно таращась на след босой ноги на снегу; бродили, держась за бок, по темному бору иконоборцы; сидели где-то на торфяниках самосвяты. Сновал в снежных зарослях расстрига Радонеж-солнцевский, прибивались к нему всякие добрые люди – беглые отлученные да потерявшие гармонию, да лишенные сана. Строго ночами, утверждалось, все эти печальники, двигаясь пучком, выходили искать пропитания.

Но сейчас-то день! Вона, светило висит, вмерзнув в льды небесные! Значит, не они. Другие, выходит. Из дополнительного материала. Вспоминай, вспоминай повадки…

Существовали еще одинцы, утверждавшие, что Книга – она одна и есть, остальные – изводы. И надо плясать вокруг, и чтить, и прокалывать Ея. А все прочие бумаги с каракулями, считали одинцовские, можно сложить в лукошко да истратить. Или велеть понаделать из них пыжей. Но эти были вроде бы мирные, жгли себе костерки, путников не трогали…

Портшез внезапно остановился, носилки накренились, и Илью бесцеремонно вывалили вверх тормашками в сугроб.

Вокруг стояли мохнатые ели – одичавшие домашние растения, на одной еще сохранился красивый стеклянный шар и старинная поздравительная открытка на ниточке – со звездой над хлевом, тремя какими-то вахлаками в снегу и древлянской надписью позолотой: «Хрста ради!» Как же его, бродягу, кличут-то – Хрст?.. Сразу пахнуло Весенним висеньем, смолистой хвоей, вознесшимися пряниками и нынешними шишками.

Одноухий похититель пихнул ближайшую пушистую елочку меховым чоботом, она легко упала, обнаружилась деревянная крышка люка и скобы лесенки, ведущей вниз.

Илью подтолкнули:

– Лезь, тварь божья!

И услышал Илья, и пал на лицо свое. Страх вошел в его душу и трепет в его кости. Это был схрон. А значит, попал он к скопцам.

Внизу чадили плошки с жиром, дым тянулся вверх, к прокопченным балкам потолка. Пол в узилище был устлан вытертыми коврами.

Со словами «Приляг с дороги!» на него скопом, толкаясь, накинулись, грубо повалили на широкую низкую лавку и накрепко приторочили сыромятными ремнями.

– Лежи, блин горелый!

Хотя, обращение было, скорей, гуманное. Глазищи не только не выбили, но даже и не завязали. Ушей не лишили, головой можно было осторожно вращать. Так что молчи-радуйся, думай о душе, вспоминай прегрешения и Предвечного.

А что горелым обзываются – так действительно личность у Ильи местами паленая, частично лоснящаяся, как бы лишаястая. Это с запрошлого года – сморчок один, совсем дикий, из глухого угла, приехал на Преображенье на каникулы посмотреть Красную Прорубь и, столкнувшись нос к носу с Ильей в подземке и увидав такое впервые и ошалев, – выхватил из печи головню и ткнул Илье в самые усы…

Ну ладно. Итак, уже несомненно – скопцы. Они же – чтецы «Голубь-книги». Не повезло! В отличие от разных пришипившихся и затаившихся, эти были активные. Хорошее нужное общее дело спасения Руси они, начитавшись, понимали своеобразно – как очищение от плотской грязищи и воплощение чистокровной духовности. Поймать человеков да отчекрыжить у них оба-два – спасти, значит, от греха – вот их любимое занятие. Называли они этот процесс убеленьем – ну, операционная белизна снегов, белое мужское, так сказать, безмолвие, под самый корешок.

Вообще пытлив русский народище! Вот фрагмент из армейских лет. Когда Илья так уже обжился в хлеборезке, что оборзел вконец и даже мацу там выпекал, пришел к нему раз из медсанчасти ученый лекарь (ну, мочу он обычно анализировал, лубки накладывал) и очень просил, клянчил прямо (на плече вон отметина от его зубов) кусочек свежеиспеченной – чтоб определить у нее группу и резус. Стремился к знанью (вакцину варганил?), вгрызался! Но не успел! Забили его назавтра в больничке урапаты-шкилеты, косившие от отправки в запас – урыли за неверие в мощь – спицами всего утыкали и гипсом залили…

Коптилка над скамьей тускло освещала бревна стены. Здесь, в схроне, в этом жилом погребе, и до Ильи, видать, сиживали! На бревнах было вырезано: «Жизнь, паства, разнополосна – то постна, а то фаллосна», «Русь, ты вся, короче, поц на морозе!», «Как я рад, что я кастрат», рисунки какие-то малоприятные…

Тем временем скопцы-душеспасители переоделись в домашнее. Были они теперь в черных строгих костюмах, белых сорочках-крушеванках с узкими галстуками. Холеные холощеные мужики. На пиджаке у каждого была прицеплена фанерка с надписью «Старейшина такой-то».

Одноухий, например, имел табличку «Старейшина Хох».

«Ох, хох, хох, – тоскливо думал Илья. – Неужели ж подшефный мальчик все-таки сбежал? И искать меня не станут. Пропал отец учитель, ну и снег с ним, задрал кто-нибудь… Ура, ребя, уроков не будет, Учителя распяли!.. Илья? Борисыч? Не помню».

Скопцы привычно построились в затылок друг другу, левую руку положив на плечо переднему, а в правой зажав короткий широкий нож, полуприсели на корточки и двинулись по кругу «песцовым шагом», враскоряку – вокруг скамьи с Ильей, в ужасе замершим. Данное ритуальное действо называлось «выходить на Круг» – такой брачный танец скопцов, церемониал принятия в Большую Семью (прямо со скамьи). Илья это дело определил сразу, у него в старых конспектах даже схемка была зарисована – кто за кем расположен, какое движение что означает: впереди дежурный Резник, за ним – Первый Любимый Помощник, и так далее. Кстати, впереди всех плясал как раз Одноухий Хох, за ним какой-то «Старейшина Шмутке», а там и остальные душегубцы – сужают круги, приближаются с ножами!

«О Ты, Слово Из Четырех Букв, которое мы чтим! – мысленно воззвал привязанный Илья, пытаясь хотя бы обозначить раскачивание, обязательное три подаче челобитной. – Спаси, а главное – сохрани! Заин шель захав!»

И вы знаете – было услышано.

Крышка люка внезапно приподнялась, поддетая бердышом, и сторожевой скопец сверху крикнул:

– Базилевс с прогулки!

Все без промедленья пали ниц. Показался, застив свет, толстый зад, обтянутый полосатым ватным халатом, – такой очень самодостаточный, автономный Зад, по чину никак не меньше упразд-майора – и, сопя и кряхтя, принялся спускаться в родимый зиндан. Достигнув дна, Зад распрямился и оказался моложавым убеленным жирняком в сарачинской шапке, с мучнистым лицом, узенькими припухшими глазками и тонкими висячими усами в виде подковы. Посапывая, он вальяжно устроился на высоких подушках под широким, во всю стену, изъеденным ковром, изображавшим взятие Измаила на кораблик. Тут же к нему подполз рыжий старейшина Шмутке и с поклонами стащил с него промокшие чувяки:

– Гуляли, базилевс-башка, проветривались? Ножки, гляжу, промочили…

Он моментально приволок сухие шерстяные носки и узорные тапки с загнутыми носами.

Еще один рыхлый обрюзгший скопяк с надписью «Старейшина Убеляр», странно выстриженный – с одиноким чубчиком на темечке, поднес пиалу с чифиром. Базилевс принял пиалу растопыренными пальцами, крепко посолил, размешав длинным грязным ногтем, и стал отхлебывать. Пахло топленым песцовым жиром. Хлопцы-скопцы для увеселенья спевали – тонкими голосами тянули тоскливо: «Чому ж я не хочу…»

Базилевс дохлебал, рыгнув, кинул пиалу в угол, высморкался в край халата и принялся разглядывать Илью.

– Это кто ж такой, станишники? – пропищал он недоуменно.

Одноухий Хох-дежурный выступил вперед, приложив ладонь к персям:

– Так что новичок, базилевс! Новоспасенный, зараз поймали. Чечако!

– Какой-то он хилый… – с сомнением бормотал базилевс. – Да пятнистый… Чего-то он мне… Глаз-то у меня наметанный.

– Явный москаль, базилевс-башка, обратите внимание на форму очковой оправы, на окрас…

– Сам вижу, – брюзжал базилевс, пялясь на Илью. – Неудачный экземпляр. А подвид какой? Промеры делали?

Старейшина Шмутке сорвался с места, извлекая на ходу из наколенных карманов матерчатую рулетку и бронзовый штангенциркуль. Он измерил длину носа Ильи, высоту горбинки, поскреб колючую желтушную чешую, подул зачем-то ему в ноздрю, сверился с какой-то замасленной таблицей и изрек:

– Жидец одногорбый чешуйчатоносый.

– Ну-у, это зачем же нам такое? – заныл базилевс. – Это что же за добычу вы принесли?

– Не вели казнить, базилевс-башка! – хором завыли скопцы. – И детям закажем!

– Да вы сами поглядите на него – это же мерзкая нерусь, у них же семь пальцев! Господь не желает их спасенья. И нам не надобен! Пусть как есть остается, гибнет… (Илья обмяк от радости). Пояку науськано: «Спасай Расею!», но там же: «Изжог жидов!» Еще не хватало ейную расу разводить!

– А куда ж его, базилевс, ежели использовать нельзя? Куда прикажете?

– Да чего с ним чикаться, ну отправьте на станцию Березань, к Мелкину… – башка повел дланью. – Старейшина Кугель, распорядитесь!

Илья задрожал членами. Вот и каюк! Вот сейчас и потащат, сатрапы, выводить в расход, на корм песцам. Привяжут по обычаю к верхушкам елей да отпустят.

Но в эту минуту разверзся люк и стражник сверху нерешительно доложил:

– Не гневайтесь, базилевс, тут из лесу, понимаете, пахнет нехорошо. Чую я.

– Точнее!

Стражник громко потянул носом:

– Человечьим духом, базилевс… Я бы сказал, не к ночи будь помянуто, – семенной жидкостью, причем, вы знаете…

Он вдруг завопил:

– Эге, да вон же они крадутся! Вижу живчиков!

Илья взволнованно заворочался на лавке. Не-ет, мальчик не сбежал, а – сбегал за подмогой и привел наших к логову!

– Атас! – решительно завизжал базилевс.

Скопцы с ножами в зубах один за другим быстро карабкались вверх, хватаясь за скобы, и исчезали в открытом люке. Оттуда немедленно понеслись боевые крики, звуки месива, лязг железяк – звоны битвы.

Ох, вовремя подошла помощь, подоспели песцы гнезда Ратмирова!

Тут крышка люка, кем-то задетая, снова захлопнулась, оставив связанного Илью наедине с толстозадым верховодом.

– А ведь желал единственно добра и исключительно мирным путем! – горько пожаловался базилевс, умащиваясь на подушках. – Так разве ж оценят, взять хоть вас, например, – зашли погостить, чай да соль, приятно беседуем. А нешто они поймут, юнцы эти – со льдом в очах и сердце, эти грибные исчадья в гимназических шлемах… Чуть что не по их – сразу крушиловка!

Последовало долгое невнятное жалобное бормотанье и скуленье, по смыслу – «и кастраты чувствовать умеют».

…Крышка погреба с грохотом отвалилась, и шум и ярость внешнего мира ворвались в подземелье с задавленным криком сторожевого скопца:

– Крышка! Братва ломит! Спаса…

Он подавился, рухнул головой вниз и застыл, раскинув руки на пыльном ковре.

Базилевс резво подскочил, проворно отшвырнул мягкую рухлядь в углу, содрал со стены ковер со взятием Измаила, встал на четвереньки и, жалобно пискнув, нырнул в открывшуюся черную узкую дыру.

Илья изо всех сил завертелся, пытаясь освободить руки, но никак не получалось.

– Отче, вы целы? – услышал он знакомый глас свыше.

– Илья Борисович! – громче крикнул Ратмир, беспокойно вглядываясь в подвальный полумрак.

– Не могу встать, к лавке привязан, – слабо отозвался Илья.

Ратмир немедленно прыгнул вниз, пружинисто приземлился – как учили – на четыре лапы, выхватил из-за пояса добытый в бою скопцовский тесак и одним махом перерезал проклятые путы.