Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 48 страниц)

«Ну, ничего, – сказал себе Илья. – И мы не лыком… Преодолеем застылость. Длину дождя. Дурную бесконечность погоды. Ничо-о, прорвемся. Лыком не мы! Они еще «прыгающих ледовозов» не видели – на Тракте Жизни, на колесухе, где просеки пихтовы… А тут – болотце, мелочишка… Пузырьки». Поначалу он решил, что проедет по настилу на переднем колесе, а два задних чтобы болтались в воздухе (ездовая поза – «калеченый песец»), – но вовремя смекнул, что водила перетяжелен. Что ж, тогда придется вздыбить, вздернуть «айзик» в позицию «песец, вставший на свой хвост», – и бочком, бочком по мосткам. Если только двигун сдюжит. Ох, тяжкий путь поз! Илья указал водиле подбородком – «На заднее!», сам не спеша сел за руль, подкрутил вертячее сиденье, устраиваясь основательно, попробовал педаль, пробежался по шероховатым клавишам приборной доски. Самодельное все, сучкорубы ленивые… Потом осторожно выжал зажигалище. Машина молчала, не заводилась. Илья откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и дважды прочитал про себя: «Слышь, Ты – Тот, кто вращает колесо…» Бывало, выручало в трудные минуты, он знал. И ныне – мотор тотчас чихнул, фыркнул и замолотил понемногу. Илья уселся поудобнее, поерзал, вцепился в руль и ка-ак даванул педаль, как дал по газам – по-нашему, по-кафедральному – «айзик» закачался на месте, задрожал, потом его швырнуло вперед, он встал на дыбы – и двинулся. Густая грязь летела из-под задних колес, мотор взревывал, дряхлые доски старинного настила прогибались и трещали, болото хлюпало – боц, боц, – по обе стороны узкой дорожки – вы-ыбрались! Съехали на траву, на твердь. Вывалились наружу – ноги дрожали. «Крабом из рабов выбрались, – облизывая губы, повторял водила. – Спасибо Лазарю!» Он валко подошел к Илье и торжественно хлопнул его по плечу, как бы посвящая:

– Лады. Признать годным. Борозды не испортил…

Строго погрозил пальцем, устраивая разборку:

– Только в другой раз с места так не рви, а то «жучок» в предохранителе полетит… – Он зевнул лениво. – А без рук слабо прокатиться?

Водила Гробцхман, по всему видать, был весьма доволен (достало терпенья: «– Экзамен сдал! – Экзамен принял!»). Полез в бардачок, с умилением достал фляжку:

– Дорожная доза, «колесные»… Давай вдождим… Полагается с устатку. – Он отвинтил колпачок, загодя крякнул и подмигнул Илье. – Выучку-то не пропьешь, не скроешь! Хвати малёхо за окончанье испытаний!

Выдули наперсток-другой – лошадиная порция – да вновь поехали. «Ну, иордаем дальше тише – споконям!» – руководил водила, благо дорога пошла хороша – бетонка, гладь.

Светало уже – медленно, медянкой светило выползало из-за травянистых холмов – холодное, остывшее. Небо по-прежнему пасмурное, моросит дождик-снежок в состоянии растаяния, переворот воды. «Замолаживает, – молвил водила. – Быстло замелзает. Словалит даль». Все-таки как-то с души отлегло, отпустило, словно песцовая полость грела, – этот кошемар во всю ночь заканчивался, очевидно.

«Ночь очищает», – поучал водила. Он, суроволикий (и холод, и сеча ему ничего), теперь расслабился благодушно, да еще принял внутрь, на грудь – не так чтоб датый, а – на полувзводе… Сделался мил. Его веснушчатое извозчицкое лицо выражало приязнь. И никакой он оказался не Гробер, не Грубер и уж совсем, избави Лазарь, не Гробцхман. Ласково пробасил:

– Гирш.

Гришаня, выходит! Пел за рулем. Разное – и старовоенную «Жили-были, не тужили – джип, джин, джу», и походную «Снится мне, в родную землю мы войдем в огнях заката, с запыленною одеждой, замедлённою стопой», и просто насвистывал: «Как от майора Зеева отрекся майор Петров». Потом завел серьезный заинтересованный разговор об бабах:

– Зазноба ждет? Срам имешь?

Поскольку Илья поначалу отмалчивался, Гришаня похохатывал:

– Ты брось суропиться, зря кобенишься… В вашей стороне, в сугробьях, слышно, такие водятся ведьмачки, что – ведическая сила! – на ведмедя с голыми ногами ходят. И – берут… В соку, в цвету! Сдобняшки! Маком зима!

Нормальная беседа пошла. Илья скромно рассказал о москвалымских бандах училок-амазонок – волосы они броют и носят парик из конских волос. Водила ахнул и плюнул.

Дождь утихал, становясь как бы губчатым, – выжимки потекли. Предложу свежее: «Дождь моросил» – нэдороговозьму, слушай (Савельич, чти с конца да уточни Якирск по карте!). «Айзик» степенно летел по пустынной дороге. Легкость движений, дикие степени свободы. Вспомнился от противного колымосковский, в изморози, утренний пробковый Лес – когда обозы скапливались, цепляясь оглоблями, – не пробраться. И свист, свист этот свирепый с прицепом, из дупла…

Шоссе вилось меж округлых холмов, слабо поросших чем-то растительным – придорожные ковыли да чахлые рахели. По обочинам ржавели старые подбитые «колесницы»-броневозы, криво уткнувшие свои тяжелые двустволья в землю, – оставленные так, видимо, нарочно, на память. Рядом нанесло кучи размокшего мусора – картонные ящики, разноцветные бутылки из пластика, множественное тряпье, гниющие цитрусовые. Мусор был непривычно яркий, приятный для глаза, в отличие от вымытых москвалымскими ледниками мрачно белеющих мослов с остатками жил.

– Эх, дороги, буераки да херуаки! – бодро бубнил Гришаня. – С утречка перемещаться самое то – шемеш шарашит, гелиобатареи подзаряжаются.

Илья быстро отогрелся до костей, повеселел, заговорил складно:

– Тувас кабута немерзло, не чета нам там – ветр, хлад, Стод подери, дубарина, – поделился он наблюдением. – В оклюге крест целуешь – язык прилипает… Здебось – теплород!

– Не скажи, – покачал головой Гришаня. – Дело снова идет к зиме, катит в глаза. Хорево!

– Так вроде сейчас как раз – зима? Вроде кончается уже даже?

– Я и говорю…

Водила в зеркальце приметил, что Илья, морщась, всю дорогу ощупывает свою правую ладонь – она плохо гнулась, посинела, опухла. Пошарил в бардачке, сунул через плечо тюбик с целебной жижей: «Смажь». Илья поблагодарил, покраснев, – тот еще Топорукий!

Гришаня захохотал:

– Ох ты их и рубал! За милу душу! Отруби лихую голову – не придет он так же вот!..

Он прыскал, всхлипывал от смеха, и в горле у него булькало. Давясь, утер рукавом выступившие довольные слезы:

– Вам куском… кха, кха… или нарезать? Я, глядь, чуть не уссался… Да ты немножко нанеси и не лапай, дай засохнуть – до службы заживет!

Он внезапно отпустил руль и, взмахивая сжатым кулаком, проревел:

 
Даем аразам шенкеля,
Рубаем гадов строго!
Наследники Френкеля,
Внучата Когана!
 

– Изрядные вирши, – одобрительно отозвался Илья. – Сами сложили?

– Народ.

– А правда, что аразы, те самые, траву по обочинам собирают и варят, и воскуряют? – вдруг вспомнил Илья.

– Чистая правда.

– А почему по обочинам?

– Наваристая. Тяжелых («чижолых», если точнее) элементов больше.

Илья доверчиво улыбался: «Ай, что делают…», кивал. «Ты мне вола не крути, волчара, – думал он, укачивая больную руку. – Сдвинусь – а дознаюсь! Больно тут у вас, в БВР, иллюзорно. Не Ближний свет, а некое проблематичное образование… 54-й год идет от фонаря, от Р.Х., редькиного хрена… Ишь, наивный Нави, встанька… На гиполошадях совсем зациклились. И аразы эти… Явно ведь – вымышленные существа. Чудища древнего мира. И дождь – эрзац, жолудевый. Безвкусный».

– Вам не кажется, что на свету как-то все иначе выглядит? – спросил он осторожно. – Аразы, которых я был вынужден нынче, ну… Неестественные они несколько, не находите? Глаза у них, заметили, рывками двигаются? И движения совершают, знаете, как на шарнирах, в киселе. Искусственные? Того гляди рассыплются…

– Еще тебя переживут, – сумрачно посулил водила. – Те самые! Хотя есть и такая бредовая гипотеза, нам она знакома, – что якобы слепили их из грязи в колбе и вдули им жизнь, то есть созданы гады лабораторно, в дугу на лугу, – нашими же ребятами… Сварганили органику… Для равновесия мира. Я не верю. Колотень такая, головняк… Проще всё, как всегда. Выкормят их спецом, это да, и выпускают – беги, значит, лоза, во все глаза, а потом ловят и рубают, беглых, – в рога трубят, в шофары… Аразы-то сдуру рады разгуляться – им кого на воле по ходу загрызть – раз плюнуть, известное дело… Но ты не ссы, сынок! – утешил Гришаня. – Когда Мудрецов, да благословит их Лазарь и приветствует, спросили сподвижники: «Сожрут нас аразы, как голодные псы?» – они, все Семеро, да будет доволен ими Лазарь, ответили так: «Число их, блюх, велико, но они подобны пене на волнах». Поскольку – Стража начеку! Стражем быть чем хорошо и славно, – рассуждал водила, небрежно крутя штурвал, – казенный кошт, лафа пайковая, добыча зарытая – для душка, ранняя соль пенсии… Проезд…

– На той ладье, – буркнул Илья.

Водила пожал плечами:

– Судьба и доля… Чаша Гораль…Ты думаешь, цель Стража – охранять двор и постройки? Не верно. Заповедь сторожевая стержневая, наиважнейшая – выжить. Уцелеть и продлиться.

Между тем окружающая местность постепенно менялась – холмы расплывались, становились все менее выпуклыми – пока окрестность не превратилась в поросшую жестким колючим кустарником каменистую равнину. Кустыня!

– Видишь, Илюха, все кусты красным обметало – то «аразова ягода», ядовитая. В ней принято наконечники вымачивать.

Илья в сомнении косился на проезжаемый пейзаж. Странная непривычная поверхность. Глазу не хватало застругов – снеговых взбугрений, обледеневших сплющенных сугробов, что как ритмичная рябь на белой шкуре Матери-тундры. Ну, снег сошел, ладно. Вечное таянье, читали. Лес свели. Но мох хотя бы должен быть, мох хвойный, лишайник еловый – в котором по поверьям жизнь наша тяжкая зародилась (как в Книге сказано: «человек елов») – где всё? Камень один, щебень, битый базальт, твердые породы. Скала! Вон птица какая-то точечно висит посреди воздуха, высматривает – упасть камнем. Из камней этого места изголовье изготовить – и спать. И видеть во сне, улыбаясь, лестницу, сладостно ведущую на Шкаф… Действительность, увы, плоска, горизонтальна. Бетонка под колесами «айзика» елозит выщербленная, рассохшаяся, в трещинах.

– Папаша, братец, кто строил эту дорогу?

– Клейменые… Те самые.

Ну, точно – искусственное все. Насыпное. И течь сверху оросительная, слишком частотная, сочится словно на цветки в горшках. Идет дождь. Это так же ясно, как то, что ничего нет. Почва пустая какая-то, нищая глина. Земля горшечника? А что там, дальше в лес – серые пески, суховеи, такыры, ковровые покрытия? Барханность, небось. Будь что будет. Арахны-цокотухи, пархи дряхлые, прядите – пустыня будет, тките так, девицы…

Светало уже шире, глубже – голубело с охватом. Дождь проходил в бледно-сером пальто, как шелестелось кем-то давно. Иди, иди с миром, дождь. И вот – прошел, оттарабанил свое. С неба как будто содрали мутную кожурку – оно очистилось, налилось по края синевой с белой пенкой облаков – словно ожили гравюры к Книге. По такой дороге под таким небом следовало бы двигаться неспешно, вырезав посох, и обязательно из лозы, узловатый (ибо любезно, когда жезл узловат), и чтоб в придорожной пыли носились прыжками, играя, сопутствуя, чсиры – мохнатые когтелапые демоны пустыни из горячечных пророчеств Исайки.

– Пыль по дороге совершенно прибита вчерашним дождем… – невольно пробормотал Илья.

– …и теперь ехать и прохладно, и приятно, – немедля подхватил Гришаня и захохотал. – Изрекаешь? Дело! Кни-ижник, – протянул он уважительно. – Я сразу понял. Просвещенные речи… Сразу глянул – гляжу, Книжник! Ох, думаю, ухарь, куманек… Под кровлей-то сидеть получше, чем под дождем шататься?

Вот тебе и водила! Сухарь, размоченный в чае ливня, помягчел, аморфился. Снова вырисовывался совсем другой человек, иное существо – разумелец, интеллектуал – Гирш! У него, как оказалось, в бардачке вечно были натисканы романы и он их ритмично глотал, испещряя пометками. Милейшая личность, читух запойный, записной…

– Вот, – сунул он Илье пожелтевшую, в оладьях масляных пятен, россыпь листков с оторванным переплетом. – «Туфли у порога, или Записки железной саранчи». Читани, просветись. Араз писал. Не сам, конечно, у них письменность не в почете, это при розыске из него лилось – добывали. Дознано…

Водила усмехнулся, жахнул как следует кулаком по баранке. На могучем волосатом кулаке его было выколото: «Не забывай двуколку».

– Я тут когда-то караваны броневозов водил, конвоем, – рассказывал он, тыча в окно. – Аразы лают, как кузнечики, – а мы идем! Входим и выходим! В хромовых! Судороги дорог, дроги родины! Это помнишь как у Грума Грома в «Чреслах и седлах» Йорам Забияка говорит санитарам: «За Иорданом для нас земля есть!»

– Еще бы такого не помнить, – сказал Илья. – От корки до корки… А как медбратья в этих их касках в сеточку ему докладывают: «Комбат, Самбатион форсирован! Храм взят!» А он им: «На ахерон, братцы, он нам сдался? Ложь взад!»

Гирш улыбался – точно, точно изречено… Есть правда! Потом посерьезнел:

– У нас, бойцов, промеж собой это баловство вообще-то не приветствуется – с чужого неживого голоса чтоб, некробибло – изрекать… Отклоненьице! У нас, учти, – что вижу, то и режу.

Он повернулся к Илье и, светясь добротой, посоветовал:

– Умный. Брось.

– Остановите поссать, пожалуйста, – попросил Илья. Вышел по-малому – оросить колесо, отлить в Иное – простая радость бедняков и жирняков (вассал и ссир), джик, джик, струишка. Уда Юдович, членистоносый – сморщившийся, свернувшийся на ночь – на свету оживился, набух, распрямил кольца, робко потянулся серой головкой к теплу, вслед за колокольцами Ярилова фаэтонца (Савельич, каюсь). Даже грустно стало загонять его опять в левую штанину тьмы.

– Долго еще пилить до Якирска? – спросил Илья, снова усаживаясь на нагретое сиденье.

– Да, – кивнул водила.

– Дак невесть еще когда и докатим?!

– Да.

Илья как-то жалобно закряхтел.

– Не стони, чужеземец, – успокоил Гришаня. – В наших крайотах, чтоб не расстраивать странника, на все его вопросы отвечают – «да». Так уж повелось. К реальности отношения не имеет.

Он подмигнул:

– Не журись, дядьку. Руах трохи утих. Ездохаться осталось – як на козе до Цфату… Два мойсеевских перехода!

«Айзик» взъехал на взгорок и притормозил. Вокруг виднелись те же тусклые камни, пожухлая трава, но на горизонте появилось новое – как будто цветные кубики Всемилостивейший разбросал в пустыне-песочнице. Водила – сидя – трижды качнулся в поклоне, чуть не утыкаясь мясистым носом в штурвал:

– Завидели, хвала Лазарю. Якирск.

Илья во все глаза уставился на маячившую радужную гряду. Ого – вот он! О, горы в тумане! О, неясное! О, туманное будущее! Теперь бы буквы с кубиков прочесть…

– Экое место, – покачал головой Илья.

– Место потное, – заметил Гирш. – А тут это, где мы стоим, – это пригорок Ликования. Когда наши конные разъезды – усталые, разбитые долгим походом и безводьем – с этого места увидели зелень олив, голубую воду озерца, камыши, птиц, – свет озарил лики воинов… И зелень впоследствии оказалась чахлая, и вода тухлая, и аразов из нор повылезло не счесть – ан так и осталось.

Он тронул рычаг, «айзик» двинулся, набирая ускорение. Дорога расширялась, обрастала вдоль столбиками с цифрами. Две обветшавшие, с отбитыми кусками, каменные колонны с кудрявым орнаментом стояли по краям дороги, как дверь в незнаемое – остатки Новых Ворот Милосердия. На одном обломке колонны примостилась совершенно москвалымская ворона-еловка, склонив голову, грызла нечто. Илья подумал, что давно уже, с полета, не пировал – за ездой не до еды. На Кафедре, например, как раз пробили склянки – приспел первый завтрак – Савельич строго собрал на стол, совершаются жевательные движения. Илья, чтобы отвлечься, стал вспоминать, что он учил о Якирске. Заложен в 5-м году от Исхода известным Иосифом Коганом на Холмах Стражи – как форпост Южного комиссарства Республики. В этом качестве подвергался частым набегам аразов – все кочевники были с удовольствием встречены и до единого загнаны.Типичное поселение-ловушка из мифов древних пархов. Впоследствии разросся, превратившись в так называемый Город-Сад…

– Проехали Жухлую Лощину, – оживленно доложил водила. – Уже, значит.

Возникли, множась, эвкалиптовые рощицы-оазисы. Потянулись тонкие оранжевые трубы водопровода, идущие над песком. Начались – аккуратными рядами, без всякой изгороди – удивительные деревья, словно круглое новогодье – золотые шары на ветках растут. Такого не развешаешь!.. Поморы, помнится, привозили на Елку такие плоды… «Приехали, – констатировал Илья. – Добрались. Без подвоха. Куды? В Сады!»

– Вот, говорят, Города, мол, Сады, – сказал он. – А Городов-Огородов у вас нет? Необходимо исхлопотать.

– Насмешки строишь? – покачал головой Гришаня. – А того не учитываешь, что в Городе – люди, а в Саду – гады… Насмотришься… Бремя это наше – неразрывное, нерасшиваемое. Вот что хорошо бы понять раз навсегда, – закончил Гирш.

Город тем временем нарастал и вбирал их в себя. Показались, пошли навстречу общественные постройки из истрескавшегося мрамора с лепными тяжелыми колоннами в имперском стиле – сохранившиеся после первопоселенцев. Потом вынырнул новый Якирск – деловые кварталы, золоченые купола, вышки, башенки, пирамидки. Возглавья-луковки Домов Собраний. Легкие, ажурные – уступами – жилые многоэтажки из белого ракушечника, зеленеющие балконы, террасы. Летящие детали словно от детского конструктора, будто выстроенные из цветной мацы. Цветущие клумбы с разноцветьем клубней, поющие фонтаны. Разумное отсутствие на крышах гранитных истуканов, поднявших копье или с натянутым луком – зато крыши сплошь покрыты как бы серебристой чешуей, а это солнечные батареи. Там же расставлены, вроде бочонков лото, цилиндрические баки водогреев. Огромная чаша на толстой бетонной лапе высится над городом – для сбора дождевой воды.

Они подъехали к длинному шестиэтажному домищу без балконов – вокруг ухоженные газоны, струйки воды из незримых краников разбрызгиваются по траве, жужжат мохнатые трудовые насекомые, пахнет медом – общага-казарма, «приют Стражи».

Водила бросил руль и потянулся:

– Конечная – Якирск. Оплот… Достигли, слава Лазарю!

Илья взял свой дорожный мешок и вслед за водилой вылез из «айзика». Теплынь. Цветами пахло незнакомыми. Пошатывало. Бездна вверху, бездна внизу, ключ при мне. Хорошо. Водила, правда, смотрел на Илью как-то неодобрительно, воротил нос:

– Изгваздался весь! Обляпался. А мылся меж тем. Душ принимал, мылился, жиры аразские переводил.

– Где вы видите? – пытался слабо протестовать Илья, но Гришаня не слушал. Схватил за плечо:

– Айда с дороги!

Он потащил Илью куда-то за дом – там оказался маленький открытый бассейн с проточной водой.

– Это – миква. Лезь давай.

Илья медленно опустил свой мешок на траву. Сел, стянул, кряхтя, с наслаждением, тяжелые сапоги, вышел из пыльных одежд. В исподнем по траве истово подошел к краю. В микве плавали листья на поверхности. Водила добродушно подталкивал:

– Ну, плюхайся в плескательницу! И чтоб мне окунулся восемнадцать раз!

Мокрый белый мрамор под ногами. Голубой кафель стенок. Из отверстия в стенке лилась горячая вода. Аква, миква. Ступенек не было. Илья прыгнул. Во-о… Ох-х… Хорошо-то… То-о-ово…

Водила стоял и радостно покрикивал:

– То-то! Давай-давай! Как звать-то – Илья? Давай, Илья, воду промочи!

Стало уютно, тепло и спокойно. «Сейчас он уедет, – думал Илья умиротворенно, размякнув. – А я останусь стражничать. Микрожаль, что водила уезжает, я уже немножко присох к нему, свыкся. Видно, не свидимся больше, Гришаня. Прощай, крошка на скатерке шулхан-аруха, я привезу тебе саблю видака Нюмы и парапан дождя». Тут махонькое медосборное насекомое с размаху налетело на Илью и с испугу ужалило его в щеку.

Гирш стоял, покусывал травинку и, улыбаясь, смотрел, как Илья, сопя и ругаясь, по скользкой наклонной стенке лезет из миквы, выбирается на сушу.

II. Лето. Страж

«Сад наш словно в снегу —

Это вишня в цвету.

Хорошо бы собаку купить».

(Исаак, сын скупщика)

1

Летний зной заливал казарму. Лежавший в углу на нижней койке пошевелился, открыл глаза, поднял их горе́ – увы, ни голубой глыбы неба, ни даже достоверной равнины побеленного потолка не открылось. Лишь ржавая унылая сетка верхней лежанки и просачивающееся через нее трухлявое тело матраса. «А над той да койкой, – зевнув, подумал проснувшийся, – видимо-невидимо гнездится последующих, скрепленных горной смолой, ярус на ярус, кирпич на кирпич (раствору, твари! впрячь гнедка Свадильфари!), небо на небо, шарообразно, шамаимно, слоено, римано, Ярусалим небесный, тяжкая ярмолка Храма, сон на сон – такая выстраивается лестница на Шкаф, наш кафедральный тотем, мой амулет, прогнившие ступени, и что-то нацарапано на койне, топ-топ, на кой, спросил бы рав из Ляд, а почему нет, исполать».

Он запустил руку в стоявший возле кровати сапог и выволок оттуда тетрадь в черном клеенчатом переплете. Еще раз зевнул широко, раскрыл тетрадь и стал читать:

«Я, Иль, младший Страж, веду эти заметы почти полгода. Наконец, я решил объединить разрозненные клочки, наброски наспех, затрудненную скоропись, невнятные обрывки текстов – как вольный ётун-каменщик укладывает глыбки – дав зарок, переписав начисто в тетрадку, замкнув в клеточку, дабы позывы не истлели втуне. Я снизойду до несильных мозгом и буду удобен и распахнут. Амен уже. Внимайте.

Городок наш Якирск тихий, весь в Садах. Казарма наша стоит на краю крепости, «у самого Ваала», как выражается старшина нашей дружины прапорщик Ермияга. Унего хриплый северный говор, обветренное лицо, строгие глаза, и ему случалось бывать в деле.

В казарме шесть этажей, она сложена из красного кирпича. Я люблю смотреть с самой верхотуры из окна на закат – солнце садится за Столбы, последние лучи плавятся в стекле. Небо опалового цвета. Время пламененья, багреца – неугасимого несенья Стражи.

Казарма наш дом, мы тут живем. Отсюда уходим в караулы – охранять Сады, сюда возвращаемся после дежурства. Мне всегда приятно возвращаться со двора, со смены в нашу казарму. Она представляет собой большое шестиэтажное здание. На первом этаже – цементированный плац, на нем происходят построения, так называемые «плинейки» (это был такой Плинер Старший, крупный организатор толп). На втором этаже – штаб и канцелярия, там располагаются наши командиры: председатель дружины полковник Леви, начштаба подполковник Товий, зампотылу тоже опять подполковник Рувим и замполит майор Авимелех. Это без преувеличения удивительные люди, но о них позже. На третьем этаже – столовая-триклиний, где имперскими рудиментами остались поцарапанные мраморные столы, с трех сторон окруженные ложем. Здесь мы принимаем пищу. Кормят, надо доложить, до отвала. В шутку мы даже называем столовую-триклиний – обжорка. Мол, хряем, лех-лех, в обжорку, похаваем взахлеб! Поглощаемый рацион по-настоящему вкусен и питателен, в него входят оладушки, голубцы, яичко вкрутую, сырники, запеканка творожная, лапша с зеленым маслицем поддонья, салаты из свежих овощей, кровяная колбаса, пироги с яблоками, требухой и медом, просто слюнки текут. Четвертый этаж отведен под бытовки, уголки для занятий, там же находится Лазаревская комната. Пятый этаж целиком занимает книгочитальня, вотчина замполита Авимелеха – харч духовный, освященное место. На последнем, шестом этаже, под крышей – спальные комнаты Стражей. Они небольшие, но уютные. В каждой комнатушке по две железных двухъярусных кровати, на них спят четыре человека – Крепкий Квадрат, «каковой образует при сжатии доблестное звено Сторожевой Цепи». Теперь с полным правом могу сказать, что одна из таких кроваток – моя.

Расскажу, как я впервые попал в нашу казарму. Это было зимой, помню, моросил дождик, я прикрывался мешком, меня доставили из аэропорта на машине, обмакнули в микву и завели в канцелярию. Я, признаться, думал, что придется долго ждать, заполнять палимпсесты, но нет. Меня только спросили, не хочу ли я покушать с дороги, уточнили – есть ли плоскостопие («Хорошо! Сподручней будет аразов давить!»), сразу присвоили «младшего Стража», указали мою комнату («Смотри, там будет нарисовано на двери схематически цветок-роза») и – гоп, гоп – погнали наверх, пожелав спокойной стражи. Я, волнуясь, взлетел на шестой этаж, перепрыгивая через ступеньки, мешок за спиной, язык на плечо, щека раздута от пчелиного укуса, протопал по длинному коридору мимо комнат без номеров, но с изображениями цветов и трав, и распахнул, запыхавшись, нужную хлипкую дверь: «Эвоэ, отважные!»

Посреди комнаты стояла табуретка, на ней сидел коренастый красномордый здоровяк в просторных цветных трусах и пришивал к синей форменной рубашке белую тряпочку. Завидев меня, он отложил шитье, воткнул иголку себе в мускулистое бедро и обрадованно развел руки:

– Никак, малой явился! Неоперенный! Ну, не обессудь, объяснять буду!

Он подошел ко мне вплотную, чуть не отдавив ноги, и прорычал:

– Ты хоть знаешь, микроб, из чего состоит подворотничок?! Строение его?

Я было отшатнулся в замешательстве, но из угла, встав с кровати, ко мне шагнул плечистый высокий парень в черной майке с надписью «Рази аразов!», доброжелательно оглядел меня и протянул крепкую загорелую руку:

– Матвей, звеньевой.

Кивнул на краснорожего:

– Марк, он занозистый. Горячность эта от желания помочь. Не бери в голову. Потихоньку-полегоньку. Будет хорошо.

Третий из обитателей жилища – рыхлый, неуклюжий увалень в обвисшей форме Стража, перепоясанный скрипящими ремнями, обвешанный подсумками, с открытой кобурой на животе – сказал смиренно тоненьким голосом:

– Когда в незнакомое помещение врываешься, по уставу сразу падать надо на руки и откатываться в угол, обнажая при этом служебный ствол, однако же не открывая пальбы тотчас, а лишь…

– Глуши, Яша, – перебил его Марк. – Это Яша Без Яиц, – ухмыляясь, представил он рыхляка.

Я сразу представил, как Яша закемарил обнаженный, раскинувшись, жарко же, а Марк, хамовит – горячий парень, вошел и, узрев, стал смеяться. Но вежливый Матвей разъяснил, что это просто присказка такая генитально-былинная – существовали легендарные «бойцы Блибейцим», мужики с придатками, известные дозарезу своей разумной осторожностью. Величественно висящие ядра – бей-беги, гля! А вообще Яша славится поразительным знанием наизусть целых талмудов сторожевых инструкций.

– Учить надо, – смущенно закивал на это толстый Яша. – Сидеть учить предписания назубок и блюсти.

Мне и Матвей, и Марк, и даже Яша-жиртрест сразу пришлись по шерсти – дружбаны! – и очень скоро я, как глаз в паз, вошел в Крепкий Квадрат, в звено «роза» охранно-истребительного отряда «Кол» отборной сторожевой дружины «Барак».

Обыкновенно день тек так – утром встаешь по горну, плинейка на плацу, подъем флага, вынос знамени, зачитывают «Свиток Героев» (не весь, кусочек), гаркаем наш девиз: «Днем на Страже, ночью там же», выходит, опираясь на палочку, полковник Леви, читает по бумажке, уложенной на дно шапки – речь его по-солдатски сочна и эзотерична: бокр тов, звероящеры, цветущие ветви, тыры-пыры, палки в дыры, что снилось, герои койки, защитники пайки, надеюсь, расстояние между небесами мысленно отмерено в пейсах, желаю хорошего бденья, зец, разбежались по постам. Чешешь завтракать в триклинку, речевку по пути чеканишь: «Кто идет? Мы идем, дружная дружина…» Потом, сытыми, развод в караул, в Сады, будь они неладны. Там начкар Гедеон расставляет тебя по вышкам, заботливо проверяет снаряжение – «заряд забил?» – и трусит к себе в Будку лишонить дальше. Храпит так, что земля трясется. А ты стоишь стоически, посматриваешь. Засим сменка, на обед – полуденное ядение. После обеда, естественно – тихий час. На спад – спать, потом – подъем. А дальше как Лазарь даст, вон график на стене начертан: или вновь на вышь, торчать до ужина (полдник с собой дают), или свободное время – на кружок ходишь, в читалку заглянешь, а то и на плац пойдешь – «прыгать». Я же, к примеру, боевой листок выпускаю. Свалилось на меня это так. В один из днищ я сидел в нашей спальне на кровати и листал взятый в читалке том «Чешуйчатокрылые и рдянознаменные Колымосковии». Постучав, вошел замполит Авимелех – молодой, энергичный, совершающий рутинный обход казармы. Я слегка поднял указательный палец – вижу, приветствую. Замполит опустился, придвинув, на табуретку и улыбнулся:

– Вы, тов, говорят, много читаете?

– Сколько оторву, столько и читаю, – отвечал я настороженно, в духе нашего Крепкого Квадрата (а вдруг заставит наизусть перед сном бойцам пересказывать?).

Но майор не обратил внимания на мой тон и молвил:

– Давайте знакомиться. Я замполит – зам по литчасти нашей дружины. Литература для Стража ох как важна – от ней все качества! Приспела пора создать «Слово» наших славных дел, этакую охранную грамоту о полку. Вы читаете, следственно, существует надежда, что и писать обучены?

– Случалось, кропал.

– Но небось по письму пять было? Значит, слогом владеете. Так поделитесь со своими товами москвалымским прошлым, резаните правду про то, как там службу тянут… Наши будни воспойте. Кстати, я слышал, в ваших палестинах звезды на сторожевых башнях из красного льда – и светятся?

– Это есть.

– Видите, как интересно. Это всем полезно будет узнать. Решено – начинаете делать боевой листок. И назовем его знаете как лихо? «На Страже»…

– Ладно.

Замполит придал, пригнал мне в помощь лохматого художника из соседнего звена «рододендрон», сказав про него: «Этот нарисует… Ваятель! Еврипид!».

– Онисим, можно просто – Нисим, – лениво представился художник, шлепаясь на пол рядом со мной.

Мы расположились с ним на ковре в отведенном нам под творенье углу просторного светлого кабинета Авимелеха. Там еще стол был палисандровый… ножки резные, вроде когтистая лапа, катающая шар, – хорошо, вычурно, сразу понятно… А для нас чернильные орешки были приготовлены, перья очищены – марай не хочу! Ну, стали мы выпускать. С картинками. Рисовал лохматуля Нисим, оказывается, как пещерные люди.

– Вот, Илька, – говорил он, чего-то накарябав на боевом листке. – «Белым клином бей зеленых!» Это наши гонят ихних, тех самых, похоже?

В мою задачу входило заполнить буквицами оставшееся место. Я прилагал усилия. Писал борзо обзоры про дозоры. Из листка в листок проводил сравнительный анализ – сперва, вздрагивая, вспоминал и описывал глад, хлад, смрад, разбой, извечное вечернее доносительство колымосковской Могучей Рати. Нисим иллюстрировал, примерно себе представляя («печати лилий на плечах печальных, ах, бело-зеленеют еуы», заунывно сочинял я своими руками с извилинами). У него выходили какие-то нахохлившиеся химеры, какой-то чудовищный мир вмерзших в лед монстров. Вылитые! Потом я, плавно переходя, баянил, сколь дивно здесь, в полку, в приюте Стражи («где на дверях пунцовыя цветы», я, я). Их вдох витьеват, частил я вторя, издох араз-гад!