Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 48 страниц)

Ил отхлебнул, прикрыл глаза и увидел, как снегозавр, покачивая громадным костяным гребнем, бредет по ледяной пустыне, волоча по сугробам тяжелый шипастый хвост. Вожатый-погонщик, как бы не сам Ратмир-староста, сидит в своей корзине-лукошке на спине зверища и колет того за ушком оструганной палочкой, поощряя ящерка. Хорошо смотреть на эдакое из теплой избы, приникнув со свечой в руке к заметенному окошку. Там луковица в ящичке растет на подоконнике, щели в рамах заткнуты мхом и заклеены полосками бумаги – из Книги настригли…

Ил снова отхлебнул. Голос матушки звучал все глуше в его душе, долетал отдаленной колотушкой. Москвалымь – матерь ящая, поганая, косорылая, гугнивая. Уродилась на сливу! Пресущая. На площадях измызганных пролузгала ясак исаков и иаков – и съела свой послед на последях… Замурзанный разум. Все закоулки знаю, родовые каналы – знакомо, влажно… Сыро, как у Иры. По поводу мокрого снега же могу сказать: уж как нужен! Заснеженные воротца трухлявые… Трухмальность воли! Кикарная кикиморная брань… Черкнуть, что ль, не откладывая в долгий ящик, самобранный очерк «Сивонизм как высшая форма мазохизма» – час от часу не легче! – а чего действительно, от льняной скатерки снегов, где сиживали спокойно на кочке среди благородной охоты – бей лис! – с древней скорбью играя струнный квартет – и тащиться, не будь дурак, дрейфовать в болота и лоботомию БВР, в костохруст Херембурга… Эх ты, больших ученых! Математик генетический. Учетчик! Теорема Каши с маслом. Поешь с наше! Пьют, смеются и рассчитывают. А задача одна – как к копейке прибавить копейку, полшекеля… Поймать пятак! Увы, надо признать, что буквы лишь заполняют пустоты между числами. Тут у нас так. А там у нас, как водится, кириллица, мефодица… Пора гусиного пера. Свеча оплывает, течет… Нагар – стеариновый ручей… Припади и пей-с!.. Эх, Колымосква – калечина-малечина! Припадаю на обе… Припадаю́ язык! Москвалымь поспевает гуськом – разлаписто, варено-обмороженно, беспорядочно, куриной лапой – «гусь, куда несешься ты?..» Тройка борзая летит – знамо, на собаках ездят… На Николу-зимнего ход к пирогу с хоругвами, подобру-поздорову… Иконостынь! Окоченевшие кочаны промозглых мозгов! Высок коэффициент ай-да! Кто по дрова! В стуколку! Расшибалочку! В голицах по снежной улице слаженно, стенобитно прут драчуны до церквушки На-Кулачках. Обскуранты бьют чернонародье! Белый передел! Пря беззаветная! Забубенные спинушки! Миряне! Ставни – и те с сердечками! А радиаторы в избах укутывают песцовыми шкурками и считают пушистыми домашними богами. Святым духом живут. Печь образами топят. Лежка, коромысли. Ума полати! Небесная, так сказать, Колымосква. Затомис Небось. Просветленные в Снежном Граде… Исполать! И начала уже строиться лестница до небес с лавками по обеим сторонам. На ступенях сидят поселяне. Сидельцы, глядь, мечтатели! Звездопыты с ртутной мазью! Эх, торговлишка тамошняя – землю продать да небо купить… Земство! Община! Щи на столе, овчина непромытая на лавке… Уклад! Апропо, это только на Москвалыми возможно выражение «Миру на водку!» Милые ненужные слова… Сродни нехитрой снеди… Сиди-тко лучше дома, кулебяка, да играй в жмурки либо в гулючки! Чтоб сдуру не ударились в бега – сбавляли подушную, слагали недоимк… Уж мы лень-то сеяли, сеяли – ленное колево колымосковское! Да не в корм, смотрю… Палец о палец потереть ленятся, не говоря о лампаде. Леность даже не к беспредельности – вселенность! – к прелости… Уныние. Еще раз повторяю: тоска, тоска акостова. Не знаю сам, отчего одолевает меня тоска. Обрыдли яллабонические песни, эх, их рваный размер и сумрачный надрыв… Амплитуда вознесения… Пошли они все в дупло! Дундят над внутренним ухом – мол, кто ты как он есть? Мечтательный печальник, ловкий вред, задумчивый левкой Илья? Товарищ влагалищ, друг кувшинок, столовертящий Ил ли? Раздолбай аразыч Иль-Страж, псоглавый держатель и мерятель колючки роз? Нет, брат, взапрежний Илья Борисович – колымосковский арифметр и механик, яросвет-народоводитель, учитель «мать-и-мачехи» – просыпался и заводился в нем. Невмоготу становилось от упорядоченного подзаборного существования в лучезарной БВР, внутри этой бочки с сочными огрызками – без кочек и без косточек… Скучня! Авось вернусь, когда растает снег… Авось, о Шиболет народный, тебе б я оду посвятил – игральные дикости природы, код нерасчисленных светил! Медом не корми! Святое слово, глядь! «А вось», как писал в дневнике один москвалымский царек.

Ил отхлебнул. Ранним утром, весной, клюя носом, ты вынужден сидеть на морском бережку и пытаться считать перископы – будто неубитое по осени руно – перед сном золотым и толковым. Регистрация отчаяния и никчемности. Что-то всплывает в мозгу, ты вшиваешь крестиком нолик, словно ампулу в ворот – еще один в списке утрат, попался, касатик, – и вспоминаешь, сомнамбула, Лету зимы (что я там забыл?), где по безлесым берегам памяти раскинулись вызубренные воображаемые закованные морозко панцирные реки Колымосквы с именем тихим и милым, что камышовая тишь (Гнилопять, например) – излука Анидры, набока Ладоры (эх, тузлук их рыб! ах, донки-закидушки! о, редеж и рынчащийприбой ледохода!) – как вздувшиеся жилы упившегося и утонувшего в сугробе великарлика. Гидронимы! Вскрываются на минуточку в конце лета – о, дни ухода льдин! – и текут, образуя многочисленные заливы и закеницы. Рукава широкие, течение медленное – за десять шагов неслышны! – питание смешанное с преобладанием снегового. Льды в снегах. Застылые, как льдынь. Недаром словарь – «речник» (устар. колымоск.). Хождение в речное. На прорубь. Холодная подводная забава. А потом носят ведро с кружкой по людям – попить ломотного, и монетки квадратные с дыркой кидают на дно. Снег под унтами хрустит, как маца. Возьмешь в варежку – погрызть – как вафли ем… Халва волхвов… Тоже – Дом Хлеба… Каравай-сарай… Бухан! Дух тех краюх! Шаньги, печенеги. Теплая лепешка крупного рогатого однокопытного… Над головой, как начищенный пятиалтынный – раскосая звезда хвостатая, впрямь колымаген давид. И просверком – парной запах просвирок… А пасочка сырная! Там думали мы изжеванно, подсвинки, что живем под брюхом Большой Коровы – полярный ковш, тремоло колоколов, срок сроков, тянем-потянем… Бедное мое племя, бледное его пламя, тощее вообще вымя… То же рабство, да подойник другой. Дрожащая чужбина детства. Злые деревянные игрушки. Заединство воспитателей. Долгие разговоры с розгой. Чушь учебников. Учеба на учителя. Учительская берлога. Стол зеленого сукна в жирных бурых пятнах от соуса. Чернильный прибор, замыленный под шкалики, на шесть персон без масон. Кляксы на обоях в углу (увернулся). Гимназисты. И в конце времен, когда уже ничего нет и лишь голос из пустоты повествует сказку – Кафедра…

10

ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЗИМ

Глава первая,

в которой мы наблюдаем колымосковский кабак изнутри. Гнев и изумление. Изгнание Ильи. Вышибли!

…драка кабацкая затихала. Началась она, как обычно, по дурацкому поводу – кто-то кому-то в шлюмку с кашей плюнул в сердцах, тот в отместку шапку-ушанку сбил и под душу бац саданул, да не того, а все вступились, а там и до Ильи дело дошло – кычь, а чего очкарь из угла вызверился, ну-ка, ну-ка, а он очками лучи пускает, я отвечаю, потом глазыньки у народа вытекут, будем, ребята, с палкой ходить, собирать пожитки, где плохо лежат, а он нам сзади рожки строить да ноги подшибать…

– О! Вот оно как…

– А ты ду! У меня завсегда, как жи завижу, ажник звон колокольный в голове – вроде как било енбалит, язык издаля, стучит с натугой… Набат… Ага, думаю, бить айда. Аты-баты, славя, пускать кровя! Надо, надо косточки поразмять! Пора колоть мебель!

– Погоди. Дай передохнуть…

Опять расселись по широким лавкам вдоль низких окошек, затянутых штопаным песцовым пузырем. Кряхтя и охая, вытирали шеи грязной засаленной скатертью, по новой тянулись к штофам, сосали из глиняных кружек «сивку» – мед из гнилых клубней – сивуха скочущая! Пела тоненько птичка в клетке на окне: «уйди-йуда, уйди-йуда». Поглядывали в черный угол на Илью, бурчали:

– Вон он, выползень… Затесался… Уставился…

– Ему наши кружки не по душе – кидушный стаканчик подавай!

– Такого, ребята, в баптистерий палками не загонишь – лед сбивать… Такого только в микву под смоквами – брюкву околачивать…

– Ишь, околотень, буркала выпучил…

– Причем всмотритесь, господа, они у него желтым от меда наливаются, как печенка Лукерьи-мученицы – верный знак, что из тверезых,с озера… Желтовня!

– Которые прежде нигде почти себя инако не оказывали, как только скорым и проворным бегом по водам ради спасения живота своего…

– Кодла айда тикать, ну!.. В надежде!..

– Активизировались, лазарюги! Отогрелись, в народ пошли! Взялись за свое оружие – обжулить и сбежать!

– Народ вылезет, как обычно, вечерком из оврага – шалить– а они тут как тут, обрезы желтолупые, костры жгут с подветренной стороны – прознали, что у народа легкие слабые, дыхло никуда. А уж как они дурман подмешивали и народ опаивали, опиума для – отдельная песня. Конечно, с малых доз начинали, из копытца…

– А этот иха вечный артикуль «ха» – смеются хахамы, измываются!

– Как он войти-то посмел в помещение? На что уповал, упырь? Присосаться?

– Проредить ему клыки!

Птичка в клетке на окне – белоголовка-снегирейка Гого с длинным острым носом и хохолком – запрыгала на жердочке, засвистела, заверещала пронзительно: «Пни вы, пни вы! Пни по почкам!»

– Ну-к што ж… Птичка дело говорит. Окружай его, ребята.

Подошли, ухмыляясь, скрипя половицами, стояли, покачиваясь на пятках, подгибая пальцы в кулачищи – приноравливаясь накидать пачек, вышибить за дверь. Не дожидаясь, Илья надел глиняную кружку на кулак и привычно проложил дорогу к бегству – по скулам, куда попало – в итоге вышибив самою дверь вместе с парочкой застрявших. Толкотня, затор. Шурум-бурум. Топот, крики:

– Держи его! За хлястик хватай!

– А сам-то чего?

– Он мне ухо раскровянил…

– Ушел! Из рук ушел!

– К переходу он, желтяк, ломанулся, под землю…

Илья скатился с крыльца – скользкого и жирного от помоев – из света в снег, из корчмы во тьму – и кинулся бежать. За ним пустились вдогонку – размахивая лапами и прихваченными, чтоб разгребать путь, лопатами. Спотыкались, падали в снег, рыча. Что тут сделаешь, вздыхал Илья на ходу, бег даже в этой убогой падали будит зверя. Ну, пусть зверька. Вонючего, цепкого, видящего ночью. Кромешники. Гнали цепью, пужая заполошными воплями и монастырскими трещотками – загоняли.Ловитва с молитвой! А то как же – добровольные охотнорясцы, воины веры, набожники. Много их оказалось, ох слишком, набежало, как песцов нерезаных. «Бе-е-ей!» Этот их боевой клич, родовое блеянье, дифтонго-толсторунное, над которым он вечно (внутренне) потешался, сейчас немного раздражало. Ну, в Колымоскве, известно, три напасти – барин, беда, буран. Да вдобавок бе-бе-бунт!.. Вхолостую хитро плутая в сугробах, рутинно путая следы, то ныряя, то разгоряченно подпрыгивая, чуть ли не делая «свечку» – а мозг при этом лежал себе вкрутую в костяном ларце и с холодным интересом наблюдал за происходящим, – Илья грустно и длинно вспоминал дела последних дней, изымал из ума. Началось все – нарушилось – со школы…

Глава вторая,

в которой Илья, спасаясь от погони, делая ноги и рвя когти, одновременно на бегу предается воспоминаниям. Хм, житуха была. Загубили!

В школе – церковно-приходской гимназии им. иеромонаха Илиодора – он учительствовал уже аж вон сколько зимг, пург и вьюг. Немало льда наросло на подоконнике! Вкалывал Илья у доски, клал мел. Школа, тряпка… Семь серых гимназических сараев буквой «п», а посередине – площадочка для игр. Качели печали поверок и порок. Было еще такое понятие – сбор. Бр-р… Робко палками сквозь строй… Снег меленький, метет миленький… Горн обледенелый, хриплый, барабан глухой – ась-два… Илья – доверили – ежедневно выносил дружинный крест. Скользко, а привык. Ко всему. Давно уже гимназия стала обычной трудовой лямкой, терпимой повинностью для пропитанья. Несчастное звание учителя! Бредешь терново до школы знобким утром, ртутный столбик зашкалило, классный журнал зажат под мышкой, пальто подбито ветром. Волочишь по снегу обмороженные ноги, обмотанные кусочками одеяла, картуз натянут на уши, за спиной тяжелый рогожный куль с учебниками (а пути Учителя таковы – нести архиметику сирым сашкам-ангелочкам, а полноте, чем хуже иной проповеди – возлюби дроби, скажем), наблюдаешь, как злобные заспанные дети стекаются по утрешнему гудку на школьный двор, сбиваются в стаи с кистенями, и протаиваешь пониманием, приплетаешься к обобщению, что стоп, стоп, да ведь вся Колымосква, в сущности – Гимназия, всеобщее жуткое раннее среднее, врата в косматый космос, и столп сфер тут – Директор Божий, свинофил в ермолке, сверятель Ер, гонятель перебора литер (двадцать два) и десяти сфирот – все одним мерзлым навозом мазаны. Живут, жужелицы безмозглые, в тесемках тьмы, егозят по законам Невозженных Таблиц, в основном умножают скорби – «забить в колодки», «заковать в железа», «взять на правеж» и «наложить оковы». Провыто стужей, что школа – мешок ужаса. Исток тоски. Особенно страшны начальные, тривиум – грамматика, риторика, диалектика. Не попишешь… тут самого… Порешат! Разбитый и помятый вид, как после ночи в третьем классе, да, да. Чад лампадных плошек в коридорах, чумазые чада, изгоняющие беса на переменах. Ножом изрезанные иконными ликами подоконники. Бочки с настоем стланика по углам – в одной однажды ботаника утопили. Протоптанная тропинка в туалет – дощатый щелястый домик во дворе возле забора. Как приспичит средь урока – бежишь, сунув руки под мышки, приплясываешь, а детвора из окон смотрит, хохочет – поскакал Кол в кал, – рвешь примерзшую дверь, попадаешь, наконец… Академия надписей и изящной словесности! Рисунки с натуры в дырку. Суриком на обсеренной стенке: «Господи, ожидись!» В щели над головой звезды видно – обсерватория! Иногда и выходить оттуда не хочется – сидишь, табели рассматриваешь, расписываешься…

Да-а, гимназия, вздрагивая… Учителя с отставанием в развитии. Вообще людишки пришкольные были, конечно, щедрой души, сердешные – зачуханные, мелкие, въедливые – шипящие глухие согласные… Воробьишки! Но встречались и титаны, не разлей вода – прямо Ляксандр Иваныч да Миколай Платоныч – египетские горы во плоти! Личности! Колокола! На педсовете препод труда дядя Кондрат, притащив сидор со струментом, отрешенно сидел в углу и точил напильником ножовку – скрежещущие звуки никого не смущали – все бубнили свое бестолковое наболевшее. Фук-просвещенье! Илья, зевая в кулак, в сотый раз рассматривал висящую на стене картину «Допрос Абакума Фырова» – как тот активно выбивал истину. Однажды, хоть интересно, училки-началки внесли оживление – внесли на педсовет четверть самопального горячительного и сорвали обсуждение итогов четверти.

А так – тускляк, нехочуха, однообразие. Дремучая смесь. Знай химичь цифирь. Ежеутренне Илья, подневольный учара математики, автор блестящего рукописного «Решебника для старших классов», прошмыгивал в класс – мой милый кабинет с окном заиндевелым и иконкой Кузанской Божьей Матери над классной доской – дети, сняв шапки, послушно вставали из-за парт, он мельком смотрел, не подпилили ли ему ножку хромого стула и не прожгли ли сукнецо на столе, просил отложить пеналы с нюхательным клеем, раскрыть тетради и навострить уши, и принимался бойко объяснять вслух евклидку и апеллесово штриховать и линеить на доске, все время прислушиваясь, ожидая – ничего не мог с собой поделать, аж желудочки сжимались, когда шаги в коридоре и дверь скрипела от сквозняка – что вот-вот войдут в главе с Директором, возьмут гадливо за шкирку, потыкают носом в доску и вышвырнут за порог. Хорошо представлял, в лицах. Общее ликование, дети подбрасывают шапки вверх… Но ничего подобного пока не происходило. Ну, бывало, Директор оставлял после уроков без обеда – дрова колоть, огород в подвале копать… Завучиха, случалось, ездила на нем верхом – ох, ах, еще, еще… Ну, ерунда. В общем, врос, успокоился. Всегда был смысл смыться с опасных улиц – сюда, нырнуть в школу, как в щелку, где гимназический сброд за партами отцу учителю, как брату рад: «Здравствуйте, Илья Борисович, садитесь – поближе к столу…» Да-а, гимназисты-братчики… Какие были гиганты Просвещенья! Ратмир-староста, протяженно-сложенный братец Евпатий, мальчик-подшефный – бутуз-вундеркинд… Могучий единый организм – Гимназический Братанат. Слиянье! Светильник коллектора. И Илью обратили, и вот он уже «брат поневоле», и его мучают почемучки – а как же «равенство в братстве», кто верховенствует, кто кит-то? Эх, Илюшечка, учитель-сорванец, связался со школьниками! Братский на всю жизнь «Союз мальчиков», Братство Святой Правды – тихие мальчики, будто живые. Крестовые братья… Их походы – гимназическое воинство в снегах, обтянутые мехом щиты, ранцы за плечами, мечи на боку – беспощадны и расчетливы. Страшно подумать, чего может Ратмир-братолюбец достичь – дай ему только судьба в руководители учителя-математика! Лезет в голову почему-то разборка номер пять на Седьмой версте между гимназистами, доставившими честной товар в шестнадцати мешках на четырех санях, как в условии было сказано, и «реальными ребятами», поклонниками бога Пту. Истоптанный снег, сосны вокруг, тяжело груженные нарты стоят, мохнатые вожаки лежат, высунув языки, грызут колымосковскую юколу. Илья осторожно выглядывает из дорожной кибитки. Кнуты, тулупы, ухмылки с хрипотцой, свинец в рукавицах. Нюханье на пробу с деревянной ложки. Истеричный вопль главаря реалистов: «Кидня! Худая трава! Грибы повапленные!» (покрашенные, значит, фальшак) и холодной голос Ратмира: «Я разумел, что мы имеем дело с высококультурным культом», и как Евпатий потом орудовал колуном по скулам – запомнилось… Сугробных скал суров оскал, и крик поистине ужасный, а снег вокруг внезапно стал красный, красный – сочинилось…

Где вы нынче, райские мальчишки-гимназисты, верные ученички-елисеи, увы, увы? Это ж какой был выпуск – буря и натиск! Кстати, кто-то ныл, что о завершивших ученье надо говорить «выученики». Так верней, раскатистей. Не ученики, но выученики Его – вы. Брахим небесные! Да, да, братцы, надо так. Да жаль, давно исчез избранный славой Ратмир со товарищи, чей сотов мед и дружен меч – словно ушел под лед, канул, поди сыщи, весь вездесущимый десятый «В». Пропали лихие школьники, как и не было. Загубили, истинно говорю вам, загубили. Люди рассказывают, оглядываясь и почесываясь, будто после батогов, – Уехали.Ухнули с концами. И на низкое хмурое небо при этом почему-то смотрят. Такие пироги с угой.

Глава третья,

в которой Илья продолжает убегать от преследователей и жалуется на жизнь. Школьные беды. Выгнали!

Так где же вы, пресвятые братки-заступники? Горестно сказано в журнале отмет: «ученик, с годами оставив наставника, смотрит в сторону». А ведь ваш отец учитель Илья Борисович тем временем наступил… а-а… в беду и не знает, как быть… Жил-поживал, не тужа, Илья в школе, немало изжевал пирогов, множество лет выслужил безвылазно и порото (о, скучный плеск березы!) в стране, где лишь варвары, стужа да ночь (за вычетом периода, когда временно поддался стадности и угнался в полон к тевтонам, и вольною дорогой притопал в Нюренберг, в цивилизацию – о шиллере, о гофмане, о кунце! о, орден гакенкрейцеров! – подсчет цифр фрицев, цирлих-манирлих, гоп-ца-ца, едет гунн-овца, жидкокостная натура) – уже пригрелся в гимназии, обрясел – издали со второсвященником путали – вписался в социумосферу шестым углом и думал, так будет всегда. Мол, раз гомотопически эквивалентен – так и гомеоморфен в доску! Но нет. Нетушки! Ноне и присно, и выше. Эх, зима-землянка да небо-портянка! Не дали просуществовать в теремах и теоремах. Выперли из наук. Было так. Недавно шел он на уроки и по дороге книги в снегу собирал. Выискивал. У него всегда был с собой особый фанерный совок (дядя Кондрат за часть литра выпилил) в дорожном мешке. И Илья чуял – где копать. Нюхом обладал. От книг перло светло, приятно – звукокрасками, числобуквами. Штучками-дрючками, весь кривясь, утверждал Директор. Ох, слепоглух! Как говаривал Рамбам – необрезанное ухо…

И вот Илья нашел в то утро – возле школы в сугробе, неглубоко – старинную книжку с математическими картинками и поучительными историями. Обложка промокла от снега и названия было не разобрать. Но там в середке – на этой странице книга как раз разломилась – оказалась спрятана волшебная фраза «Эн Минус Один», и он очарованно повторял ее нараспев, фразу-молитву, фразу-отмычку – этой стороной уравнения в полнолуние после весеннего равноденствия ты, взвыв, взмыв, отринув заклинанья притяженья, отрывал себя от глинистого кома биомассы и – фридманов прокол! – отворял лаз в иной мир, параллельное измерение, следующую фазу – где ездят паровые рояли, представьте скачок! – другое пространство… Где тоже еще неизвестно что. В найденной книге про это сказано было так – трава и солнце. Трава была неизвестная величина. Там посмотрим. Илья тащился по кривым школьным коридорам, обняв книгу, и бормотал: «Уйти, перенестись – пешком, песком, песхом…» Он откуда-то знал, что Эн – это попросту сокращение от «Элоэйну», в смысле Б-г наш, Э-н, ну вроде как местные елочные камланья – Ёклмн, Опрст…

И возьми да случись в этот день у Ильи открытый урок. И Директор на нем, а как же, присутствовал, сидя настороже в углу на перевернутом грязном ящике из-под клубней и посверкивая грозно из-под нависших бровей. Он явился, насупясь, в тулупе, расселся, распатуахался, поставил рядом с собой на пол злобного божка Васьвася – сам его из елового полена выстругал – все кругом этого истукана боялись, он ловил врасплох, скрипел рассохло, а Директор послушно трактовал по-своему – сечет предмет! – бушевал, в шубы зашивал и под лед спускал – и поди возрази! – воззрился на Илью и махнул разрешающе бородой: «Изыди с богом!»

– Открытый урок православной тригонометрии, – робко начал Илья. – Теорема о существовании множественности божеств.

Он повернулся лицом к доске – только бы никого не видеть – слюнявые тупо пялящиеся прыщавые рыльца с острыми ушами и одинаковыми маленькими злобными глазками вблизи переносицы, жующие страницу задачника, чтоб плюнуть в училу из трубочки – и принялся долго писать мелом, то вставая на цыпочки, то клоня спину, старательно стирая тряпкой, тихо проговаривая «шем», «шем штрих»… Истинность Выводимости… Проволакивал время! Директор молчал, только посвистывал. И нашло на Илью под влиянием найденной книги блаженное затмение, и в своем доказательстве ввел он сдуру и вывел в уголке «Эн Минус Один». Ляпнул! Не в ту Великую Степь!

Директор аж взвился с ящика, лишай у него на щеке налился багрово, а истукан в ногах затрещал негодующе. Штука в том, что Директор этого самого Одина оченно любил и всегда за куличами в учительской умиленно рассказывал, как приплыл госп. Один и жена его Однова – живьем! – на ладье издаля, из края скал и льда, где шлем двурог, а меч двуручен, совершил, значит, рокировочку по руслу пересохшему и утешил с дружиною призвавшие его племена дедов-орусов, пешек наших пошехонных, ну, приволок дары – Путята с мечом, Добрыня с огнем – меря чудь шагами исполина! Вот как Илья непростительно оплошал…

– Эн минус Один?! – орал Директор. – Энто ты совсем озверел, ошалев, агнонизируя?!Алеф-бет высунул?! Да как только твой язык оглашонныйизвернулся погано минуть родимого?! Энти, значит, есть – жи, ши, а Один – брысь?! Нешто у Локи выучился глумливо?! Валгалу на гаскалу?! Как ихний Единый (а пихто ее видел, единицу ту!), на нуль деленный, так ино вдесятером пляшут, все смаглявые – най-ну, най-ну! как шестого-то сивана шкуру сняли со Ивана! – а как у добрых людей Один, так в минус его, солнцеликого! В расход! В кредит! Плюсуй, сребростяжатель! Да он еще вдобавок, подучитель нечистый, ча, ща, заместо плюса значок перпендикуляра ставит! Крест не дорисовывает! Обратите, дети, внимание – ерусово бесование, «желтая оспа», воспетая! Как же, шадровитый анчингис, Осип Осипыч Давидов! Сжевал Спасителя – опа, и выплюнул! Да мы тебя, приплюснутого, потустороннего – под монастырь! И желтков добавим! Щас указ… вот перо воткну… беспощадно… Очистить гимназию!

В класс тотчас ввалились учительские тетки – под дверью подслушивали – за ними трудовик дядя Кондрат, размахивая молотком, за ним еще какие-то орясины в черных рясах и с пиками – а это, чтоб придать отваги, вызвали подмогу, монастырских мясников-патрульных – и все они топали ногами, орали и голосили. Директор распинался громче прочих:

– Мы тут тебе исай фомича заправлять не позволим! Ишь, процентщик, – устроил из урочища займище! Знаем мы эти школы комментаторов – тосафот досааф! То бишь ешибот! Дети не учатся… Загрызу! Заморю в затворе, беовульфом клянусь!

Соратники-шкрабы ревели дурными голосами:

– На школьный двор его, колдуна, – и колесовать!

– Да кол ему в табель!

– Колись, ересюга! Сколеский советник!

– Кольный день – боя с ним! Околеешь!

– Замерзшим калом забросать!

– И костерок вокруг… Развейтесь, вейсманы!

– Взять за одну ножку и бросить – затрещит!

– Искрится сало, брызжет смола!

– Пищит, что Аз – последняя буква в алфавите! Выворотень!

– Фела ему с молитовкой!

– Статошное ли дело – в аксиоматику обитаемости божьих миров не верит… Ихним хитрым предлогом «эт» размахивает – мол, создал этонебо и этуземлю… Искаженья!

– Зато на счету чертова дюжина принципов веры Рамбама – без бинома понятно, что за фрукт! – а Один им по барабану…

– В рот ему кило гвоздей, теософу! Муж Лжи!

– Маслом его из лампадки – навнутрь!

– Мало поможет… Завзятый волхит-чернокнижник!

– Засланец потому как! Жи же!

Подталкивая пиками, стараясь ущипнуть, плюнуть да попасть, Илью прогнали коридором и выпихнули на крыльцо. Там уже вывесили на гвозде приказ по гимназии (давно он у них, видимо, был заготовлен, только ждали, а может, просто не было гвоздя): «Сего дня… штоб ноги его духу тут…» Печать треугольная – пирамидка печальная. Крестик вместо подписи. Столкнули в снег. Тулуп не отдали. Нашлась старенькая гимназическая шинелька, прожженная в нескольких местах, с рваными отверстиями на спине, наскоро заштопанными. Узелок с книжками позволили забрать – помни, неправедный, нашу доброту! Когда робко уходил понуро со двора, юдко волок ноги, испуганно подрагивая спиной, Директор со свитой высыпали за ворота, гоготали и показывали пальцем.

– Секанс-хусеканс, – счастливо вопил Директор и махал крест-накрест уволоченным из металлолома ржавым ятаганом. – Тангенс-кутакангенс!

И его лесостепная харя выдавала ордынские косые скулы окияна.

– Слышь, лишний! Господин Лямед-Шин! – издевательски завывала вслед челядь. – Ты, жи, иди на коленях к иконам – мышь под стекло пускать! Ты ж это дело любишь, ушк-юшк! Проси морошки! Простим! Пусть не совсем, но скощуха тебе ломится… А не крысятничай…

– Девок наверняка портил по сусекам, селадон, животное, – оживленно объяснял Директор окружающим, в обнимку навеселе возвращаясь в освобожденную школу. – Шемахахаль! Да, да, та еще птица Додон! Кэрролл Кэрролл! – Директор радостно каркал и крутил головой. – Нырял в нору, как крот Дждж! Прорывал ходы, белокрол, дефлорировал! Га-га, пестрые песцы ассоциаций, гм-гм… Оне вовне хошевят, мол, Директор – деревня, село, прол, протоколы по слогам, Звездный Воз ему дорогу оглоблями кажет… А мы не прост! Мы сами кого хошь в углу зажмем подушкой… Сила Господня с нами, снами научен я, снами!

«О, девы пятнадцати зим отроду! – вздыхал Илья, сутуло убредая. – Румянец смущения, ямочки, топор в рюкзачке – да как же без топора нонече и ходить! – метнет и привет. Будто сама малышка Мавет косою заметает… Та же Лиза Воробьева – как Ратмир частенько повторял: «Если вы сомневаетесь, что она гимназистка, она к вам может с книжками придти». Так я полюбил читать… Шуточка. Подросла, небось, видоизменилась, вымахала, бабелина…»

Бабы соседские подъездные сразху пришли на ум. Мужики их сродху нажрутся и завалятся – дрова уже. А Илья всегда пожалуйста, рад услужить – усы надушенные, жженой пробкой нарисованные. К мудям серебряный бубенчик подвешен. Вежливый, учтивый – подвижный во влажной среде. Давал атмосферы! Обихаживал белокурых, нежно касаясь блондинкиного диогена… Ну и они его – жалели. На их арго это означало любовь. А стары люди не зря говорили, что женщина на все готова ради любви, даже заниматься любовью. Трахались, потупясь, свиристелки, без передыху, акт за актом – он из коек не вылезал, не спал, спал с лица, хотя получал регулярно печную еду, горячую пищу(ах, кушиянки-поварихи!) – и щец хлебец, и на уде игрец. Грецко – и Пан, и Актеон…

Надо бы заползти домой, отлежаться в тепле. Полон лишений – лишен, лишен… Дух во снах перевести. Дома хорошо, хочешь – книжку изучаешь, хочешь – бабу примешь к сведению. Жировой запас у баб отменный – ящеры вон все повымерзли, а ящерки целехоньки. Скок под теплый бок – утешиться. Слегка поплакаться, что выгнали из школы. Спустили с лестницы. Помнится, по-староколымосковски лестница – «дробница». Знаменательно! Порубить бы Директора на равные доли и разложить последовательно…

Илья сладко представил, как Ратмир с братией, налетев, выводят Директора с веревкой на шее из учительской, где он прятался в шкафу под шубами, и тащат во двор, на снег. Директор в сером казенном халате – деспот в исподнем – на груди, как принято, качается фанерка-перевертыш «Я отстой отстоя», он бормочет: «Голубчики, да нешто я…»

– Я, я, – кивает Евпатий, закатав рукава и поплевав на руки. Топор пока задумчиво воткнут в бревно.

Директор бледен до зелени, глаза вытаращены, шея взмылена – вот веревочка и пригодится! – у него явно путается в головах, он плачуще кричит, что никакого чуждого письма в помине не читал: «По-писаному худо разбираю!» и страдает безвинно. Ему дают в ухо… Отрада! Ратмир и его лбы стоят цепью, опираясь на мечи, смотрят ясно из-под капюшонов, усмехаются холодно. Школа догорает… А и пусть бы! Да один песец важнее десяти гимназий… Ну, был Илья старательный отец учитель, классный руковод, внушал науки, дурак, ну так все ушло… Не рвать уж уш! Выгнали. Чтоб не мешал ничтожным мучить и мечтать, стоя на плечах тиранов-истуканов – царствие отрицательных величин – Ништо! Соблазн произнести, но про него, Илью Борисовича, хоть легенды во множестве останутся. Сложат! Мол, строгий Черный Меламед – плетку его не скоро забудешь! Так и гуляла по костям непосед! Учил нещадно – порол разумное, доброе!.. Ладно, невежи, ступайте молитесь полену, директорствуйте гордо и глупо, а я домой…