Текст книги "Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)
– Товарищ Кудрявцев, человек, что приезжал, правильную новость привез. Я на бугорок выходил: горит амбар. – Помолчал и сказал будто самому себе: – Из Кучарина эти паразиты заскочут в Ясеноватский, там подпалят амбар, а оттуда три версты до нашего…
– Все ясно. Давайте оружие переносить в хату, – ответил Кудрявцев.
Через три-четыре минуты запотевшие винтовки и патроны лежали на лавке, а Кудрявцев, стоя у стола, говорил:
– Товарищи, собрание наше придется закрыть. О чем не договорили, договорим как-нибудь после. А сейчас давайте разберем оружие под личную ответственность. Товарищ Бирюков, садись за стол и записывай номер винтовки и фамилию того, кто ее берет… Если можно, то, пожалуйста, поскорей…
В хате уже знали о пожаре в Кучарине, понимали, что поджечь общественный амбар с хлебом могли или местные кулаки, или кулаки, сорганизованные в банды и делающие налеты на хутора. Первыми взяли винтовки и патроны Филипп, Ванька, Андрей Зыков. Потом наступило неловкое затишье и к столу за оружием уже никто не подходил.
– Винтовку брать надо по доброй воле. Кому нельзя – пусть не берет и идет домой, – сказал Иван Николаевич.
– Калекам, конечное дело, путь надо держать к жинкам, до дому, – усмехнулся Федор Евсеев, поднялся и, держа левую руку с искалеченным большим пальцем напоказ, стал натягивать шапку и застегивать ворот. – Думаю, что и тебе, Кирей, тут нечего крутиться, ежели дело близится к военной развязке: ты ведь, всем известно, с пеленок нестроевой…
– Будто бы, – стесненно ответил Кирей тем словом, которое навязло у него на языке с той минуты, как он узнал о пожаре в Кучарине.
– Остается еще взять в попутчики свата Хвиноя, – говорил Федор Евсеев. – Бери, сваток, свой треух и пошли.
– Собрался – уходи. Никто не держит.
Хвиной постарался сказать это как можно спокойней, но обида, кольнувшая в сердце, долго потом томила его. Труднее всего ему пришлось в минуту, когда сват Федор вслед за Киреем вышел в сенцы и оттуда через приоткрытую дверь бросил ему с усмешкой, застрявшей в цыгановато-черных, обвисших усах:
– А может, ты, сваток, метишь в командиры?..
По сдержанному молчанию, наступившему в хате, Хвиной почувствовал, что ему во что бы то ни стало надо смолчать, и он смолчал. Постепенно успокаиваясь, он прислушивался к тому, что убежденно и просто говорил Иван Николаевич:
– Товарищи, ничего обидного нет в том, что кое-кто пойдет домой. Не умно было бы браться за оружие тем, кто не уверен в себе.
Люди уходили парами и по одному. Уходили молча. Лишь иногда можно было расслышать приглушенный вздох, покашливание, вскользь оброненные слова: «Ну, чего топчешься? Пошли», «До свиданьица», «В другой раз, может, и нам…»
– Лучше, если бы не пришлось, – напутствовал уходивших Кудрявцев.
Наконец остались те четырнадцать человек, которые твердо решили действовать. Одобрив план Кудрявцева – впрячь станисполкомовских лошадей в розвальни и пробежать на них до хутора Ясеноватского, – они стали разбирать винтовки, протирать их и, отведя в сторону опустевшего угла, проверяли действие затвора, вкладывали обоймы… Хата наполнилась резковатым пощелкиванием стали. Взял винтовку и Хвиной. Когда ее записали, он, пользуясь тем, что все оживленно разговаривали, подошел к Андрею и тихо спросил:
– Кум, ты подскажешь мне?..
Андрей понял его и, стараясь не привлекать ничьего внимания, ответил:
– Это, кум Хвиной, русская пятизарядная винтовка. Хорошая винтовка. Обращаться с ней будешь так… – и тут же все объяснил.
Послышался угодливый тенорок Сергеева:
– Иван Николаевич, думаю, что вы без меня обойдетесь: я не рожден для батальной жизни. Другое дело – вы!..
* * *
Когда на забродинской колокольне пробило час ночи, пара станисполкомовских лошадей рысью вынесла со двора Наума Резцова просторные розвальни с тесно сидевшими в них людьми. За розвальнями на короткой привязи катились низкие подсанки. В них сидело двое: тот, что с винтовкой через плечо, – Хвиной, а тот, что почти вдвое шире и без винтовки, – Наум Резцов.
Чтобы невзначай не наскочить на бандитов, ехали горой, бездорожьем. Приходилось объезжать яры, ямы, кучи камней… После выпавшего снега трудно было различить их. То и дело останавливались. Хвиной и Наум давно уже завели свой разговор, – тихий, чтобы в розвальнях никто не слышал.
– Опять и в этом деле Иван Николаевич чисто одну правду говорит, – громко шептал Наум. – Самим надо хлеб сеять, с весны начинать сеять. Нашим живодерам не по нраву такая затея… Говорят, что за долгие годы мы разучились хлебопашествовать… Говорят, что пшеницу от жита можем отличить только в калаче…
Хвиной заворочался и выругался:
– Уж они-то, паразиты, здорово понимают в хлебе. Жгут его напропалую, будто это сорная трава… Вон как горит! Стало быть, на них-то мы и наши дети работать можем, а на самих себя, по советскому порядку, не сумеем… Хитро!..
Наум вздохнул и перехватил слова Хвиноя:
– Трудно будет сколотить супрягу… Положим, где как… Там, где пойдут на подмогу такие середняки, как твой кум Андрей Зыков, – и тягло объявится и орудия всякие то же самое.
Розвальни, описывая крутую дугу, шарахнулись под раскат. Подсанки рвануло, и дважды подряд они перевернулись. Вывалились на снег Наум и Хвиной, но нить разговора не упустили. Снова усевшись рядом с товарищем, Хвиной сказал:
– Кум Андрей… Что о таком человеке много рассказывать? Лучше сказать ему спасибо, да и замолчать… С нашей живностью не здорово напашешь и насеешь…
И они поговорили о своей незадачливой домашности и тихонько посмеялись, когда Хвиной рассказал, как нынче, впервые оказавшись во дворе Наума, он угадал, кто у него разместился в низенькой каменной постройке под крутой соломенной крышей.
– Гляжу на дверь, что пошире, думаю: тут телка или коровка… Гляжу на ту, что поуже и пониже, – не иначе, думаю, тут – овцы… Дальше совсем низенькая дверь… Ну, а тут, думаю, или куры, или поросенок… Только подумал, как там сразу захрюкало. Поросенок!..
– Он такой у нас: хрюкает с вечеру, хрюкает в полночь и на заре. Уродился разговорчивым… А угадать тебе не трудно: ты – овчар, я – пастух… Люди одного сословия.
Теперь ехали уже самым гребнем. С Кучарина сильней потянул резковато-морозный ветерок. Звезды на темно-синем небе заметней задрожали. Науму жена вручила зипун: в непогоду всегда пригодится. Он накинул его себе и Хвиною на голову, чтобы ветер не донимал.
– Ты ведь без жены больше трех лет, а без нее временами, как в засушливое лето…
– Бывает, что…
Но что именно бывает, этого Хвиной не успел поведать: снизу донесся раскатистый выстрел из винтовки, а с розвальней – негромкий, но сердитый голос Кудрявцева:
– Приструни! Спешимся около хутора!
Под полозьями со свистом зашуршал снег. С головы Наума сорвало и отнесло назад зипун.
– До новой встречи, – сказал Наум зипуну и посоветовал Хвиною: – Крепче, браток, держись!
И дальше они оба, оказавшись во власти настороженного ожидания, во власти быстрого движения, и главное, повинуясь воле своих товарищей и единомышленников, уже не могли ни о чем разговаривать.
* * *
Стычка с бандитами из-за ясеноватского амбара произошла на рассвете. И хотя она была очень короткой, но ей предшествовало много беспокойства и волнений. Прежде всего обсуждали, в каком из окраинных дворов оставить сани и лошадей с коноводом, чтобы в случае отхода легче было перекинуться за бугор, к забродинским ярам, где удобней обороняться. Потом, выставив охрану во дворах окраинной улицы и около амбара, уж очень долго ждали Якова Резцова, сына Наума, ускакавшего скрытым путем в Кучарин. По словам самого Якова, его задача сводилась к простому:
– Доберусь до белотала. Там привяжу лошадь и по саду – к полчанину Колундаеву. Узнаю, что можно, и назад. За полтора часа вполне справлюсь.
В неосвещенной, хорошо натопленной хате, где пахло глинобитным полом, ягненком, свежеиспеченным хлебом, тыквой и шубной овчиной, на лавках разместились свободные от наряда забродинцы и осиновцы. На печи сидел хозяин: серым пятном проступала его нижняя рубаха, темнели густые волосы и борода. Откашливаясь, он задумчиво говорил:
– Сижу вот так же, как сейчас, а оно – бабах! Ужасть как сильно бабахнуло. Прошел я осторожно в конец левады. Вижу – сторож от амбара возвертается. Спросил его… Конный, говорит, настырно хотел к амбару… Пришлось, говорит, стрельнуть… Теперь страшновато, говорит, стало… Иду, чтоб усилили караул… Сторож мне и сказал, что конный вихрем умчался к Кучарину.
Люди молчали. Хлопала дверь, звякала щеколда: это не сиделось Ивану Николаевичу – он все выходил, прислушивался к шорохам ночи, далеко перевалившей за половину, проверял посты. Все свои размышления, все беспокойство и досаду Кудрявцев высказывал Андрею Зыкову, своему неизменному спутнику.
– Возможно, что они из Кучарина подались в придонские хутора и там начнут разжигать костры. А мы тут из-за Якова блукаем с завязанными глазами… Почему же его так долго нет? Чересчур длинные у него полтора часа. Чего молчишь, дядя Андрей?
– Иван Николаевич, Яков не в гости поехал. Если бы в Кучарине их не было, он бы давно вернулся.
Кудрявцев вздохнул и, сожалея, сказал:
– Как еще несовершенно устроен человек! Нам бы по такому случаю крылья, а они – у вороны…
– Тогда и у кулаков были бы крылья. Мы ведь с ними вроде одного роду-племени. – И оба усмехнулись.
– Дядя Андрей, что из Москвы пишет Вася?.. Мы же с ним, сам знаешь, какие друзья…
– Пишет, что с ученьем хорошо. В письмах нет-нет да и подковырнет меня за то, что ездил в отступление… Дескать, вы с Хвиноем примыкали к кадетской партии…
Они стояли около поскрипывающей старой вербы. Еще больше посветлела ночь. В вышине шумели ветки. Где-то недружно перебрехивались собаки. Подбежал Яков Резцов и, вытирая вспотевшую голову, сообщил, что бандиты в Кучарине, что сильно охраняются, и что лошади у них – заседланные.
– Пьянствуют? – спросил Кудрявцев.
– Водкой совсем не угощаются. Выпьем, говорят, после, когда сковырнем советскую власть. Командир ихний остановился рядом с Колундаевыми. В конюшне кого-то крепко взбучивал: там, говорит, только пукнули, а ты уж удирать куда глаза глядят. Из-за тебя, зайца трусливого, дорогу придется искривить!
– Это он, видно, пробирал того, что ехал к амбару да выстрела испугался, – заметил Кудрявцев.
– Иван Николаевич, как бы они скоро не нагрянули, – сказал Андрей и посоветовал Кудрявцеву с Яковом вернуться и выслать людей на усиление постов, а сам заспешил к амбару. Распорядившись, чтобы Филипп и Ванька увели людей от амбара к хатам окраинной улицы, он сказал:
– Зачем им ловить пули на пустыре, если из дворов и левад все видно?
Осиновцам Андрей передал приказ Кудрявцева – оберегать амбар с северной и восточной стороны, а председателю Ясеноватского комбеда со своими людьми – защищать его с западной и южной…
– Огонь откроете по сигналу: из левады дадим выстрел. Мирным людям с ягнятами и телятами в погреба спуститься, – по-крестьянски предусмотрительно заметил он и, уходя к Кудрявцеву, с досадой подумал: «Что-то еще надо было сказать – не припомню…»
Но пройдя десяток шагов, все-таки вспомнил о том, что его беспокоило. Остановившись около половника, он услышал тихий разговор, узнал голос Хвиноя.
– Ты с кем там, кум?
– Мы тут с Наумом. Двое на одну винтовку. Вышли покурить…
– В случае чего, не забывайте, что за двором канава. Она тянется подковой. Из нее голову зря не высовывать, – предостерег он и, уходя, почувствовал, что сердце уже не тревожилось.
…Из развилки толстой вербы, с высоты четырех-пяти метров, Яков Резцов, не умея сдержаться, крикнул:
– Показались! Бандиты!
Слова его прозвучали так, будто все только и ждали бандитов и должны были обрадоваться их появлению на заснеженной ровной низинке, залитой светом разгорающейся зари, где они меньше всего были похожи на едущих всадников и больше всего – на темное облачко, стремительно плывущее к хутору Ясеноватскому. Не более чем в десяти шагах от толстой вербы, на крыше сарая, почти по колено в снегу стояли Кудрявцев и Андрей. Они вытягивались во весь рост, чтобы лучше разглядеть это облачко. На окрашенном зарей снегу оно казалось настолько мирным и привлекательным, что Кудрявцев, усмехнувшись, пошутил:
– Заглядимся и упустим момент.
– Давай-ка, Яков, посчитаем, сколько их, – проговорил Андрей, глядя на вербу.
Было их, может быть, двадцать восемь, может, тридцать или тридцать два…
– Считай, на двух наших ихних трое будет, – озадаченно сказал Яков.
– Ничего, на нашей стороне советская власть… Как минуют мельницу, так и дам выстрел, – сказал Кудрявцев.
– Если даже от мельницы не поедут к амбару, все равно давай сигнал: надо же им вбить в голову, что не они тут хозяева, иначе вовсе обнаглеют.
И едва успел Андрей проговорить это, как Кудрявцев, подняв револьвер над головой, дал сигнал. Тотчас же впереди, во дворах и на улице, папиросными огоньками вспыхнули выстрелы. По вербам, изламываясь, заходила резкая трескотня звуков.
Бандиты, видимо, полагая, что огонь по ним ведут слева, из-за амбара, рванулись вправо, но и здесь их встретили выстрелы… Тогда они, покружившись, как ветер, потерявший дорогу, лавой кинулись к хутору. Один из выстрелов так круто завернул лошадь под опередившим всех всадником, так высоко вздыбил ее, что ни Андрей, ни Кудрявцев не удивились тому, что в следующее мгновение она вместе с седоком рухнула на снег.
Яков громко сказал:
– Для начала есть!
– Один-то есть, но они прут напролом, – забеспокоился Андрей и тут же крикнул в сторону улицы: – Товарищи, держись канавы! Бей и ни шагу из нее!
– Ни за что не вылезай из канавы! Целься лучше и бей! – крикнул и Кудрявцев и спрыгнул с крыши сарая. Держа в одной руке револьвер, а другой поправляя сползающую мелкую овчинную шапку с красным верхом, он побежал к тем, кого хотел поддержать в наступающую минуту опасности.
Яков, точно огромный взлохмаченный грач, заорал с вербы:
– В терны помчались! Вправо пошли!
– Вправо по канаве перебегайте! Вправо огонь! – передавал Андрей, а сам стрелял с сарая туда, где конные, слившись опять в темную стайку, летели над снегом, готовые через несколько секунд смешаться с черными кустами терна и дикой яблони. Из канавы по ним стреляли хоть и вразброд, но часто. По дороге к кустарникам бандиты оставили на снегу еще одно темное пятно. Доносился разгоряченный голос распоряжающегося около канавы Кудрявцева.
Ответная стрельба началась не сразу после того, как бандиты скрылись в кустарниках, прилегавших к скату, но велась, видимо, по команде, потому что пули рой за роем с визгом проносились над крышами дворовых пристроек и между вербами. С толстой вербы сорвало ветку, затем заиндевевшее дерево стало дымиться под пулями. Яков невольно поглубже спрятался в развилке, но, видя, что Андрей кувырком скатился с крыши в снег, опять высунулся и испуганно спросил невесть кого:
– Неужто достала?
– Да нет, это я по доброй воле, – засмеялся Андрей и, стряхивая с шубы снег, шутливо обругал свою слабую левую ногу.
Из кустов скоро перестали стрелять. Притихли и наши в канаве. Эта рассветная тишина тянулась для Андрея и Якова нестерпимо долго. Андрей все допытывался, что видит Яков с вербы, а тот, вглядываясь в пространство, краснел от утреннего мороза и от напряжения и, зябко поводя плечами, молчал. Да ему и нечего было сказать: кроме окраинных хат, оцепленных полукружьем канавы, кроме самой вершины ската и примыкавших к скату кустарников, протянувшихся от хутора на добрых три версты, ему ничего не было видно.
– Но хоть наших-то ты видишь? – спросил Андрей.
– А как же! Из канавы головы торчат.
– А бандиты, значит, сквозь землю провалились? – злился Андрей.
– Не знаю, куда они девались: может, тут под носом, под скатом, а может, и дальше.
– Бабушка сказала: или дождик, или снег… Что-нибудь будет, – пробурчал Андрей и хотел было уже пойти к тем, что лежали в канаве, как тишину разорвал простуженный, резкий и нахальный голос, донесшийся из-под ската, из кустарников:
– Краснопузые, чего же вы притихли? О чем помышляете?
– Ни о чем больше, как о том, чтобы вас, бандитов, перестрелять! – отозвался из канавы Кудрявцев, и голос его весело прозвучал в неподвижном морозном воздухе.
Несколько секунд помолчали.
– Эй, краснопузые! – раздался все тот же резкий голос. – Учтите, что мы сейчас будем обходить вас. Пишите завещание, а то поздно будет!
– Бандиты, кулацкие выродки! У нас уже написано завещание: что останется после нас – все трудовому народу! А живоглотов завещаем бить до последнего! – ответил Кудрявцев.
И верно потому, что слова Ивана Николаевича были близки настроению и помыслам его подчиненных, из канавы послышались новые голоса.
– Если храбрые – высовывайте морды, мы начнем вас умывать, – подзадорил Филипп.
– Начнем носы вам ковырять! – послышался голос Хвиноя.
– А кум Хвиной у нас в гору пошел, – сказал Андрей не то Якову, не то самому себе.
Но перебранка закончилась, а стычка, которую в канаве, за сараем и на вербе считали неизбежной, почему-то не начиналась. Прошло еще несколько напряженных, тихих минут.
– Окрутили нас, – послышался голос с вербы, – они к нам с разговорами, мы и развесили уши! А они тем временем пробрались по тернам подальше и во-он на дорогу выбрались! Теперь возьмите-ка их за рупь двадцать! – И Яков с озлоблением сорвал с головы и бросил оземь свою шапку.
– Какого ж ты черта ругаешь других, если сам во всем виноват?! Сидел, как ворона на суку, и толку, как от вороны, – вспыхнул Андрей и пошел к Ивану Николаевичу.
Кудрявцев и все остальные уже вышли из канавы, и, перейдя улицу, стояли теперь около самого ската. Винтовки держали кто наперевес, кто как палку… Все взоры были устремлены вдаль, туда, где за кустами терна и дикой яблони все дальше и дальше уносились конные.
У Ивана Николаевича и у его подчиненных вид был тоскливый и смущенный – ведь враг ушел почти из-под носа. Желая хоть немного поднять настроение товарищей, Андрей крикнул еще издалека:
– А все же мы им слегка утерли нос: амбар в целости стоит! Да и атаку ихнюю свернули в обратную сторону! Будем запрягать?
– Будем запрягать! – с сожалением и в то же время весело проговорил Кудрявцев. – Порядок тут наведут сами ясеноватовцы! Документы убитых и трофеи привезите мне в Забродинский, только поскорей…
Попрощавшись, Иван Николаевич повел забродинцев и осиновцев в тот двор, где были оставлены лошади и сани. По дороге громко и шутливо говорили и о том, что стреляли не так уж плохо, и о том, что кулаки накормили их баснями, как соловьев… Когда сели в сани и на подсанки и выехали со двора, солнце уже поднялось над белыми буграми. Кое-где на улице стояли люди и провожали их глазами. Хвиной, держась за плечо Наума, на прощанье помахивал им рукавицей.
Опасные дороги зимы
На следующий день утром, отлежавшись за длинную ночь на теплой печи, Хвиной встал. В хате никого не было. На глинобитном, чисто подметенном полу, под утренним солнцем, ворвавшимся через маленькие оконца, тепло светились кристаллы крупного красного песка. И Хвиной в какой уж раз поймал себя на мысли, что Наташка с каждым днем все больше блюдет в хате порядок и чистоту.
«Сутки нас с Ванькой не было дома, а у нее тут уйма нового», – думал Хвиной, отмечая появление в хате того, чего глаза его еще ни разу не видели: на кособоком потомственном столе появилась старенькая, но чистенькая, накрахмаленная скатерть, с угла на угол на ней расстелена дорожка; вокруг запечной кровати, короткой и широкой, предназначенной для Хвиноя и Петьки, когда им становилось уж очень жарко на печи, висела белая занавеска со сборками…
«Она – свое тянет, а мы – свое…»
Впервые обувая яловые сапоги и собираясь умываться, он с гордостью и усмешкой взглянул на стену, где, помимо шлемов, сейчас висели две винтовки и полевая сумка. Получалось так, что грубоватая жизнь Ваньки и Хвиноя как бы спорила в этой хате с жизнью, какой жила Наташка, все свободные часы проводившая в школе. Но было в этом споре и нечто ясное, обнадеживающее: все чувствовали, что грубые предметы заняли здесь место лишь затем, чтобы больше было в жизни чистого, светлого и радостного.
Хвиной уже завтракал. Усевшись на низенький стульчик и поставив тарелку на табурет, он ел пшенную кашу с тыквой, когда Наташка порывисто переступила порог и захлопнула за собою дверь.
– Папаша, – так она теперь называла свекра, – умывалися, а в зеркало не поглядели: на щеке и на носу кровь. Накипела.
Хвиною пришлось лежать в канаве как раз за большим рыхловатым камнем, и бандитские пули, задевая камень, осколками посекли ему щеку и горбину носа.
– Ты же знаешь, Наташка, что мне уходить в Верхне-Осиновский… С обыском туда, – полушутливо заговорил он. – Глянут богачи, а я с винтовкой, нос и щека в крови. Сразу догадаются, что было в Ясеноватском, и сами начнут сдавать хлеб…
Наташка проворно снимала с себя глубокие калоши, пуховый серый шарф. Переобувшись и покрыв волосы зеленой истрепанной шалью, занялась кое-чем по дому.
– Глядите, папаша, как бы подзатыльников не надавали вместо хлеба. Я сейчас заходила кое к кому из нашинских… – «Нашинскими» в хате Хвиноя называли дворы, в которых явно или тайно сочувствовали тому новому, что устанавливалось в хуторе с приходом советской власти. – Люди, папаша, как-то притихли. Были веселые, а теперь как воды в рот набрали. Их бы развеселить… В школе бы закатить такую вечеринку, чтоб полы от пляски под ногами загудели, – говорила Наташка, и ее румяные с мороза щеки вспыхнули еще ярче, над задорным носиком строго сдвинулись светлые брови, а серые глаза засветились холодной решимостью. Она и в самом деле верила – можно так отплясать, что настроение у людей сразу подскочит. И ей сильно хотелось такого веселья – веселья не одинокого, а разделенного со многими. Ей минуло всего лишь двадцать шесть лет, а было время, когда она уже с горечью думала: радости не будет. Мечтать о радости – это для нее то же, что обреченному на голод мечтать о сытном столе. А тут вдруг наступила пора, когда не то что зазорно, но даже приятно быть снохой Хвиноя и вовсе не стыдно в чириках, засунутых прямо в глубокие калоши, идти в школу, в культкомиссию… В школу приезжали лекторы из станкома, сюда сходились учителя и из Забродинского. Многие теперь хорошо знали Наташку, и не раз она слышала: «Наташа, ты родилась для танца». И она понимала, вернее чувствовала, что слова эти значат куда больше, чем слова «красивые штиблеты» или «дорогая кофта». Она научилась читать – сперва по складам, а потом бегло. Сегодня вместе с учителями от всего сердца посмеялась над стариком сторожем, да и как было не смеяться… Ночной ветер, как портной ножницами, отхватил от бумажки, висевшей на входной двери, левую половину, и, вместо надписи «Ликбез», осталось только «без». Старик с трудом нашел за воротами, в снегу, «Лик» и приклеил его к двери, но не с той стороны, и теперь на двери вместо «Ликбез» было написано «без Лик».
Хвиной одевался. Отвечая на сокровенные мысли и желания снохи, он сказал:
– Школьные полы под ногами загудят не скоро.
– Откуда знаешь? – недоверчиво спросила сноха.
– От Ивана Николаевича Кудрявцева. В Забродинском вчера о многом говорили, и об этом тоже…
– Вы, папаша, «без Лик», – со вздохом обронила Наташка.
– Что это? – насторожился Хвиной.
– Не так склеенный, – с улыбкой пояснила Наташка и намеренно быстро вышла из хаты.
Хвиной не успел во время обидеться, а оставшись один, и вовсе раздумал обижаться: «Это она от тоски по вечеринкам… Я и сам заскучал, мохом порос…»
Скоро он вышел из дому с винтовкой за плечом, в яловых сапогах. Наташка кормила кур. Для видимости погрозив ей пальцем, он тут же обеспокоенно спросил, не знает ли она, как могло получиться, что в кармане стеганки не хватало одной пули?.. Сноха развела руками, и Хвиной дорогой все считал: «Ночью тогда, в хате у Наума, из рук Филиппа на винтовку получил я двадцать патронов – четыре обоймы. Сначала я два раза выстрелил, потом Наум – четыре раза, а потом я еще два раза… Восемь расстреляли, стало быть, двенадцать осталось. Да и вчера вечером их было столько. А теперь одиннадцать… Диковинное дело!..»
Сзади послышался цокот копыт и голос:
– Скорей садись, батя! Не дождался, пока заедем?
В санях, помимо похудевшего, безбрового, веселого Ваньки – он был кучером, – сидели Кудрявцев, Филипп и милиционер. Рядом с милиционером ежился, покусывая каштановую бородку, Сергеев Семен Иванович, о котором Хвиной забыл и думать с тех пор, как видел его в хате у Наума Резцова.
– Хвиной Павлович, это хорошо, что захватил оружие, теперь у нас двое, – указал Кудрявцев на Филиппа, державшего между колен свою винтовку. – Да и у нашей милиции про запас револьвер, – продолжал он. – Дядя Андрей тоже остался в совете при винтовке. Все в порядке, погоняй!
Кони снова побежали. Хвиной забыл о двенадцатом патроне. Не вспоминал о нем и тогда, когда занимались молчаливым и суровым делом: обыскивали кулацкие дворы.
* * *
Наташка не знала, что с конным нарочным в Верхне-Осиновский хутор Кудрявцеву доставили телеграмму, в которой окружком распоряжением центра требовал не медля ни часа вывозить зерно из глубинных амбаров на элеваторы ближайших железнодорожных станций. Не слышала она, как Иван Николаевич, собрав свой актив около изгороди, подальше от чужого, подслушивающего уха, провел двухминутное совещание.
– Конец, товарищи, обыску, – сказал он. – Идем по дворам наряжать подводы и людей на вывозку хлеба из амбара. Под конвоем повезем его на станцию, иначе – сожгут!
Не видела Наташка, как в тех дворах, где не хотели помочь самому нужному и самому срочному советскому делу, активисты брали на себя все трудности: искали сани, волов, мешки и налыгачи… Окруженные ледяным молчанием, они сновали по чужим дворам, будто разыскивали спрятавшихся там врагов. Иногда хозяева преграждали им дорогу. Тогда, сняв с плеча винтовку, они гневно бросали:
– Не вовремя шутить вздумал!
– Подавайся в сторону, не то родня будет реветь!..
Не видела Наташка и того, какими страшными были Хвиной и Ванька в тот момент, когда в одном дворе Хвиной, взлютовав, застрелил самую злую собаку и потом они с Ванькой, ринувшись к дому, кричали:
– Уймите, сволочи, собак!
– Уймите, а то и вас, как собак!..
Не знала Наташка, что активисты, а с ними и Кудрявцев, и Филипп, и Ванька, и Хвиной прямо шляхом, прямо в ночь пошли за обозом на станцию, до которой было не меньше ста двадцати километров… Знай она обо всем этом, обязательно подумала бы с тревогой: «Дорога-то длиннющая. На быках пока дотянешься, душа до капли вымерзнет. И что бы Ваньке забежать и натянуть поверх полушубка шинель, а Хвиною портянки бы потеплее… Ноги в тепле – человеку тепло… Здорово помучаются. Когда ж теперь их ждать домой? Хотя бы Ваня не простудился, он у нас малосильный…» И непременно вздохнула бы.
Но Наташка считала, что этот уже давно минувший день был для Ваньки и Хвиноя обычным хлопотливым днем. По ее соображениям, они давно были бы дома, если бы не задержались в совете посудачить, покурить и посмеяться.
«Посудачить мог бы и дома, – думала она с обидой о муже. – Учителя и те не прочь со мной поговорить, а он не спешит…» Она и о здоровье Ваньки думала сейчас без особого сочувствия и заинтересованности. «Придет, нахлебается щей, три слова скажет и спит, как дурмана наелся…»
Время шло к полуночи. Петька, присвистывая, спал крепким сном, каким только и можно спать в четырнадцать лет, да еще зимой на теплой печи. Стала и Наташка засыпать на своей жесткой семейной кровати. Стуку в дверь она не удивилась и не обрадовалась – не хотелось вылезать из нагретой постели, но тут же вскочила, в потемках метнулась в коридор.
– Нынче стучите тихо, как шкодливые, – заметила она, звякнула засовом и снова кинулась в постель. – Лампа на лавке, а еда на загнетке, – сказала она уж из-под одеяла, которым накрылась с головой.
Но, пролежав несколько минут, подумала: «Почему это не слышно, чтобы они раздевались? Почему не слышно, чтобы усаживались за стол?.. А может, я не им открыла?»
Испуг и недоброе предчувствие обдали Наташку холодом, как ледяной водой. Она отшвырнула от себя одеяло, но в ту же секунду снова рывком натянула его до самой шеи, и здесь, у подбородка, держала за край туго сжатыми пальцами.
– Гришка Степанов?.. Так это я тебя впустила? – испуганно и тихо заговорила она. – Да ты что – с ума сошел? Наши, Ваня и свекор, вот-вот должны нагрянуть… Уходи, уходи, гость непрошенный! Уходи, а то заору, что и мертвые всполошатся!
А Гришка Степанов уже зажег лампу и поставил ее на подоконник, поближе к кровати, чтобы свет падал на Наташку, и с усмешкой любовался ею.
– Муженек и свекор не нагрянут. Все уехали, кроме Сергеева – Аполлонова постояльца… – И он в двух словах рассказал, где теперь, по его соображениям, находится обоз с хлебом. – Я и так-то чересчур пуглив: мог бы часиков в двенадцать пожаловать к тебе, а пришел вот почти в два. Знаешь сама, порядки в хуторе такие, что Гришке Степанову и в любовностях надо быть с оглядкой…
Наташка молчала, она все еще не могла поверить ни в то, что перед ней стоял Гришка, ни в его слова, хотя Гришка был похож на себя, как один глаз на другой: немного конопатый крепкий нос, рассыпающиеся рыжеватые волосы, ресницы такие светлые на концах, будто их нарочно подбелили, – все, как два года назад!
От Забродинского хутора, словно две большие поющие птицы, высоко над крышей пронеслись два удара в колокол. Наташка вздохнула, поверив, что муж и свекор где-то далеко от хутора, иначе Гришка ни за что не осмелился бы зайти к ней. Испуг, душевное замешательство стали проходить, а тоска, сдавившая сердце, ощущалась все ясней.
– Если я тебе не по душе, могу, конечно, той же стежкой в обратную сторону, – сказал Гришка и для виду потянулся за шапкой, торчавшей из-за красного кушака, стянувшего легкий дубленый полушубок.
– Стежка-та уже позаросла травой да снегом ее замело, – сказала Наташка, глядя на Гришку так, будто он стоял необычайно далеко от нее.
– Загорелось тут вот, – показал он рукой на сердце. – Так загорелось, что подошвами сапог я нащупал стежку к тебе.
– А чего усмехаешься?
– Да я и не собирался тут слезы пускать… Ты – живая, здоровая. Порадуюсь и уйду…
– Не такой ты, чтобы малым удовольствоваться.
Но Гришка не захотел слушать, а продолжал высказывать свои мысли:
– Уйду и дорогой буду думать: может, больше с ней не свижусь?.. А расставались неладно, даже не посадила…
– Садись, только на самый краюшек, – сказала Наташка и опять вздохнула.
– Второй раз… О чем это ты?
– О том… Лучше, если б ты не приходил.
