Текст книги "Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц)
– Не поздней как через час все должны быть готовы!
Ванька взглянул на шлях и поразился: непрерывная цепь подвод двигалась на юг. Люди сидели в санях, люди шли рядом с лошадьми. Издали вся эта движущаяся масса казалась огромной стаей черных ворон.
«Все обдонцы. Их упряжка. Как много! – подумал Ванька. – Есть, верно, такие, как батя… Надо спрятаться».
Ванька вылез из-за кадушки, оглянулся, прыгнул за крыльцо и затем, скрывшись за угол хаты, прошел на гумно. Еще вчера он заметил в скирде соломы дыру, в которой спит Букет. Немного подумав, влез в нее.
«Придет кобель, брехать будет. Надо соломой отгородиться от него. Не душно: Наташка с Петькой не умеют плотно сложить скирду, прямо коридор оставили».
Ванька улегся на живот и, подложив ладони под подбородок, стал прислушиваться. Сотни шорохов, коротких и коротеньких, доносились до него.
«Как мыши снуют… Тут не догадаются искать, – подумал он. – А может, и вовсе искать не будут. Некогда. Подгоняют их большевики. Не пойму, отчего так легко на сердце?.. Прямо будто праздник собрался встречать… Нет, не праздник! Бывало, к каждому празднику своя печаль. То рубахи нет, то сапог, а то куры яиц не нанесли. Думаешь: все завтра выйдут нарядные, а ты, как оплеванный, будешь в стороне держаться. А сейчас – никакого гнета на сердце… Скоро увижу друга. Иван Петрович говорил, что Филипп недалеко. Он с красными!»
Мысль неожиданно оборвалась… Ванька вспомнил об отце и помрачнел. Трудно было смириться с мыслью, что отец собирается отступать вместе с белыми, вместе с Аполлоном и Степаном. Это бессмысленно и обидно, но разубедить старика так же легко, как поднять Дедову гору.
Послышались крик и оживленные разговоры. Толстые стены соломы глушили голоса. Голоса удалялись в направлении двора. Скоро они совсем затихли.
Но вот опять возник многоголосый, оживленный говор, приближавшийся уже от Матвеевой левады. Слышны были и бабьи крики. Ванька ясно различил:
– Но! Но-но!
«Едут. Это Федя Ковалев кричит».
– Андрей, ты берешь Хвиноя?
– Беру.
– Бери! Не оставлять же человека им на издевательство!
«Атаман за отца беспокоится. Жалко им его», – подумал Ванька и горько усмехнулся.
Кто-то из баб заголосил, как по покойнику. Андреев Барбос громко залаял.
– Что возишься до этих пор? – ругал Матвей Андрея. – Сцапают на месте, как мокрую ворону!
– Валяй! Догоним! От нас не уйдешь! – громко, с явной радостью в голосе, ответил Хвиной.
«Все-таки поехал… Совсем голову потерял…»
Ванька сдержался, чтобы не выругать отца за его непростительную ошибку.
«Уснуть бы до завтра. А завтра они обязательно будут тут», – закрывая глаза, подумал он.
Наступила необычная тишина. На колокольне забродинской церкви ударили четыре раза. До Забродина три версты, и колокольный звон хорошо слышно только ранним утром да вечером.
– Стало быть, поздно. Незаметно и день прошел, – разговаривая с собой, решил Ванька и стал вылезать из скирды.
На дворе густели сизые сумерки. В их пустынной тишине редко и в отчаянном беспорядке разбросались хуторские курени, амбары, сады, занесенные тяжелыми сугробами снега. С базов к прорубям лениво подходил скот, подгоняемый бабами, закутанными в шубы и теплые шали.
Не слышно было ни перебранки, ни строгих хозяйских голосов. Молчали и собаки.
– Ва-а-ня! – сдержанно крикнула Наташка и боязливо заговорила: – Ваня, жутко. Холод бежит по всему телу. Одни бабы остались. Придут и порежут…
– Раньше смерти не помрешь, – вразумил жену Ванька, твердо шагая к базу, чтобы навести там кое-какой порядок.
* * *
Растянувшись на десятки верст, унылой вереницей медленно ползут обозы беженцев. За санями идут молчаливые, занесенные снегом люди. Они растерянно поглядывают назад, откуда глухо доносятся орудийные громы.
Замерзшие лошади, брошенные сани, а иногда и мертвые люди встречаются на пути. Живые стараются не замечать их, чтобы лишний раз не надрывать сердце. Ведь с каждым может случиться то же самое, не сегодня, так завтра.
– Но, родная! Но-о!
В этих словах – не понуканье, а скорее тревога за исхудалую, выбившуюся из сил лошадь.
Кони круто выгибают спины, широко раздувают ноздри, жарко и часто дышат, перетягивая сани через крутые сугробы.
Но вдруг передние встали… Обозы скопляются, напирают друг на друга, как лед в тесных берегах. Испуганные беженцы высказывают разные догадки о том, Что же могло преградить путь? Скорее всего, впереди у кого-то упала лошадь, а объехать ее первым никто не решается…
Людьми овладевает нетерпение, и оно усиливается от нарастающего орудийного гула. Конные части армии легкой рысью обгоняют обозы беженцев, длинные воинские составы по-черепашьи передвигаются по полотну железной дороги. Как и обозы, они скопляются на пустынных степных станциях и полустанках. Паровозы пискливо сигналят, потом перестают дымить, и составы цепенеют на месте.
Опять тронулись обозы. Опять цепкие версты.
– Кум, остаться бы надо. Куда нас черти понесут?.. Останемся в Обливской. Кому мы нужны? Глядя на нас, останутся и другие. Иначе всем капут от холода, голода, тифа. Ты только подумай, за кем мы хотим поспеть?.. За Копыловыми, за Донцовыми! У одного две паровые мельницы остались, у другого – четыре краснорядские лавки. Мы за сутки тридцать верст с трудом одолеваем, а они за три часа дальше уезжают, в каждом селе меняют лошадей. Для них это прогулка… – убеждал Хвиноя Андрей.
– Что людям, кум, то и нам. От людей нельзя отставать, – отвечал Хвиной.
– Будь ты проклят, кадет! Опостылел ты мне, как горькая редька! – ругнулся Андрей и выскочил из саней. С трудом шагая по рыхлому бездорожью, он злобно поглядывал на Хвиноя. Валенки глубоко вязли в снегу, идти было все тяжелее…
«Сгоню его с саней. Пущай пешака побольше лупит, может, поумней станет», – подумал Андрей и тут же обратился к Хвиною.
– Ты, едрена милость, Копылов сват, сгружайся. Небось все слиплось. Пройдись… Слезай-ка! – уже громко и сердито крикнул Андрей.
Хвиной передал куму вожжи, а сам вылез из саней.
– Не серчай, кум. Мы не умнее людей. Видишь, миру-то сколько идет? Все казаки…
– Казаки! Детей и баб побросали, а сами дралу. Нечего сказать, герои!.. – И он зло усмехнулся.
…К вечеру утих ветер, перестала сыпать метель и яснее стала доноситься редкая ружейная перестрелка.
– Кум, наши это или они? – спросил Хвиной.
– А то кто ж?.. Наши! Ванька целит тебе в энто место. Заслони рукавицей. Чего ж не заслоняешь? – изливал Андрей свое негодование.
Хвиной мрачно молчал.
* * *
Вот уже две недели, как село Белые Глинки переполнено беженцами из верхних станиц Дона. В крайнем дворе, посреди которого еле виднелась утонувшая в сугробах низкая изба, стояло десять или пятнадцать саней с привязанными к ним понурыми, исхудавшими лошадьми. Они сосредоточенно выбирали объедки сена и время от времени, шевеля отвисшими губами, вздрагивали.
В хате, на земляном полу, на разостланных полушубках и потертых бурых зипунах, лежали и сидели бородатые люди. Пахло закисшей овчиной, мочой, махоркой.
В темном углу, покрытый шубой, лежал Андрей с острой, колючей, темной бородкой, выросшей за время отступления. Он хрипло стонал. Около него сидел Хвиной. Его жирные волосы были взъерошены, губы неслышно шептали, потупясь, смотрел он куда-то в одну точку.
И вдруг стон Андрея сменился бредом.
– Уймись, кум Андрей. Представляется это тебе, – пытался вразумить Хвиной.
Но кум не понимал, не слышал. В горячке ему мерещилось, что едут они домой, что с Архиповского бугра он уже видит Дедову гору и радостно кричит: «Кум Хвиной, вон наши левады под горой! Гляди, и хаты стоят на месте! Слава богу!..» Он здоровается с женой: «Ну, здорово живешь, бабка! Приехал я! Наотступался!..»
Он плачет, и Хвиной не в силах успокоить его. В хате все подавленно молчат. Они не могут осмыслить происходящего. Им кажется, что прошли не недели, а годы с тех пор, как они выехали из хутора. Связь с недавним прошлым оборвалась. Для некоторых понятие «большевик» теперь уже ровно ничего не означало – пустой звук, слово, не имеющее смысла. А иные в этом когда-то страшном слове видели отдаленные надежды на лучшее, надежды на то, что их мучениям придет конец.
Хвиной часто вспоминал Ваньку, Ивана Петровича и говорил самому себе: «Не послушал… Теперь достукался… Уговаривал кум Андрей из Обливской вернуться домой – не хотел. Помрет он теперь, а вина моя. Что я скажу Федоровне? Баба будет плакать. Умереть недолго…»
В мыслях Хвиноя прошла вереница хуторян, похороненных в отступлении, а умерло не мало – двенадцать человек! Подумал:
«Хорошо, что я дома перехворал. Болезнь всех зацепила, только Аполлона и Степана обошла. И нужды при отступлении им тоже не досталось. Два дня ехали вместе со всеми, а на третий махнули – только их и видели! Мирон, Матвей, Федор Ковалев до самой Глинки ехали с нами. В Глинках их упрашивали хоть больных положить в сани. Кони у них добрые. С вечера согласились, а утром, еще и заря не занялась, вышли вроде за тем, чтоб коней напоить, и умчались… Узнал про то кум Андрей, матерно выругался им вдогонку, а на меня волком посмотрел. И догадался я, что в уме он мне сто чертей посылал. И следовало! Башка у меня навозом насыпана. На поганую кошку похож. Тыкают ее носом в нагаженное место, а она не понимает…»
– Давно уже орудия гремят, – заметил кто-то.
Хвиной безразлично глянул в сторону говорившего.
Это был Кирей. Огромный, бледный и тупо усмехавшийся, он сидел голый и дрожащими волосатыми руками беспощадно истреблял насекомых.
– Ты, брат, прямо сотнями их губишь.
– Заели, проклятые. Берись и ты за работу, Хвиной, – посоветовал Кирей.
Хвиной с досадой отмахнулся и, выйдя на крыльцо, стал смотреть на свинцово-бледный север. Блуждая глазами по необозримым снежным просторам, он искал дорогу, которая завела его сюда, но в однообразной снежной белизне просторного поля нельзя было найти ее, эту злую полоску, прикатанную тысячью саней, посеченную десятками тысяч острых шипов.
– Схоронилась, мерзавка! – погрозил он кулаком в пространство, туда, где должна была пролегать дорога, заведшая его так далеко от дома. – Ты хитрее гадюки и вьешься, как змея. Не нашим дорогам ты чета. Наши дороги прямые, как все равно кто кнутом рубанул. Вот хоть Горбатовскую взять или Дубовскую: прямые, как две натянутые бечевы. По ним не заблудишься. А вот Ванька мой и кривыми дорогами ходил. Умнее отца оказался. Вот тебе и старинные люди! Новый покрой оказался лучше старого. Молодые они, а узнали много. Скитались, мучились, тянули лямку войны. Мученье учит человека.
Вот Аполлон и Степан бросили всех и уехали. На что им другие? Тоже и Матвей с Мироном. А ведь больше всех расписывали: «Поедем, поедем все. Всем веселее помирать». Вот и вышло: все, мол, помрите нынче, а мы – завтра, наша жизнь дороже стоит… А кто это сказал, что Аполлонова и Степанова жизнь дороже Хвиноевой жизни или жизни кума Андрея?.. Кум Андрей – урядник, с умом казак, в бумагах знает смысл, и это он-то дешевле Аполлона?..
Кони у вас лучше, золотые в карманах. До чужой земли у вас хватит сил отступать…
Хвиной говорил шепотом, правой рукой махал куда-то в степь так, ровно хотел разбить ее на большие и малые участки, на клетки и клеточки.
Где-то в лощине, левее села, редкую строчку прострочил пулемет. Из-за перевала, как глухие тяжелые вздохи, доносились орудийные выстрелы.
Хвиной глянул туда. Черная стая кружила по горизонту, расползаясь вправо и влево и заметно приближаясь.
«Конница. Идут…» – подумал он.
На противоположном конце села затрубил трубач, играя сбор 18-му Донскому казачьему полку.
«Уходить собираются. Артиллерия уже вчера ушла. Значит, красные придут. Может, дозволят ехать домой? На что мы им? Эх, если б кум Андрей выздоровел! Поехали бы вместе».
Он сошел с крыльца и стал ходить по двору, собирая просыпанный бурьян. Наткнувшись на дорожку, усеянную втоптанной в снег соломой, поднял голову. Дорожка вела на гумно, к невысокому стогу ячменной соломы. Разжигаемый завистью, он подумал: «Попросить бы у хозяина немного, да не больно-то он нашего брата любит. Не даст…»
– Ты рыжему хочешь достать корму? – неожиданно спросил хозяин.
Хвиной оглянулся и нерешительно ответил:
– Да.
– Возьми.
– Как я возьму, если у тебя самого такой маленький стожок соломы, – и кивком головы Хвиной указал на гумно.
– Столько у меня и скотины, сколько соломы… Одна корова. Прокормим.
– А если другая заведется?
– Не заведется. Возьми, а то не успеешь. Видишь, они уже на носу.
– Стрелять будут?
– Не по ком.
– А восемнадцатый полк?
– Погляди на него, погляди на прощанье, а то больше не увидишь.
Хвиной глянул за сарай. Далеко, за другим краем села, на мучнисто-белом перевале, жирнела черная лента. Постепенно она все укорачивалась сзади, пока не превратилась на горизонте в одинокую точку. Эта точка зарябила, запрыгала в глазах Хвиноя, вздулась черным пузырьком и лопнула.
– Скрылись, – сказал Хвиной.
– Туда им и дорога. Жалко, дураков там много, – заметил хозяин.
– Вроде меня? – спросил Хвиной.
– Да нет… Ты, верно, один такой, – заметил хозяин.
– Почем знать, может, и я уже поумнел?..
Хозяин незлобиво улыбнулся и сказал:
– Клади, клади солому коню, да пойдем в хату.
В хате Хвиноя ожидала радость: кум Андрей, увидев его на пороге, слабым голосом попросил воды.
– Лежать мне надоело, бока болят. Помоги подняться и напои.
Семь дней Хвиной не слышал от больного кума осмысленной речи и от неожиданности не сразу даже понял его, не сразу поверил собственным ушам.
Андрей вторично попросил воды, и Хвиной, обрадованный и взволнованный, сам того не замечая, утешал больного:
– Они идут, кум! Вот поглядел бы в окно. Жаль, что не можешь подняться…
Андрей, вспотевший и бледный, крестясь, ответил:
– Ну, и хорошо.
С тревожной внимательностью матери, ухаживающей за больным сыном, поднял Хвиной кума, усадил его на постели. В закопченном жестяном чайнике подал ему чуть теплой кипяченой воды.
– Пей, кум. Понемногу пей.
Андрей пил большими глотками, жадно обхватив чайник. Хвиной тянул чайник к себе и, страдальчески сморщив лоб, приговаривал:
– Довольно, кум! Много не надо…
– Разведка пробежала по улице. Человек двадцать, – сказал хозяин.
Уложив кума, Хвиной подошел к окну и вместе с другими стал наблюдать, как к селу по двум дорогам скорым и уверенным шагом продвигалась конница. Левый фланг ее был уже совсем близко. Хвиной хорошо рассмотрел всадника, ехавшего впереди цепи.
«Конь вороной, ухватка казачья… Верно, командир… А следом едет какой-то растепа, болтается в седле, как неживой. Небось, русачок, вида геройского нет», – подумал он.
Неожиданно около ворот появились два всадника. Один из них, не слезая с лошади, толкнул ногой калитку, и оба сразу въехали во двор.
– Кто там? Вылезай живо! – подъехав к окну, крикнул первый из них.
Обитатели хаты встревожились. Одеваясь, они суетливо одергивали полы шуб, затягивали кушаки, пугливо озирались по сторонам. Кто-то отчаянно тряс подстилки, отыскивая шапку, а шапка сидела на голове, закрывая лоб чуть не по самые глаза. Кирей все время оступался, как стреноженная лошадь: вот уже несколько секунд он тщетно пытался попасть левой ногой в валенок.
– Скажи на милость, не хитрое дело, а не получается! Подойди-ка, Хвиной, обопрусь, – попросил он.
Со двора послышалось более строгое предупреждение:
– Что не выходите?.. Забились в темные углы, как мыши. Дождетесь, что выкуривать начнем!
– Нам с живыми кадетами поговорить охота! А ну, скорей вылезайте!
Во дворе смеялись, но в хате царило прежнее смятение.
Хозяину хаты необходимо было пробраться к двери, но он никак не мог сделать и шага вперед и, потеряв терпение, буркнул себе в бороду:
– Вот храбрецы!..
Андрей, опершись о локоть, ругнулся:
– Долго ты, Хвиной, будешь толочься?!
Хвиной, услышав недовольные выкрики кума Андрея, стал сам ругать кого-то за растерянность и, работая локтями, старался протолкнуться в дверь.
– Кто хозяин? – громко спросили во дворе.
– Я, – ответил хозяин, в упор глядя на бритого красноармейца с карими настойчивыми глазами.
Плетью указывая на вышедших из хаты, красноармеец спросил:
– А это кто?
– Беженцы-казаки…
На лице красноармейца появилось выражение преувеличенной озадаченности. Изогнув левую бровь, он настороженно всматривался в людей, столпившихся у крыльца. Заметив Хвиноя, загадочно улыбнулся этому невзрачному, маленькому и узкоплечему человеку, одетому в засаленный и рваный ватник.
– Кадет? – спросил он Хвиноя.
Хвиной не ответил. Тогда второй красноармеец со всей категоричностью заявил своему товарищу:
– Не кадет, а буржуй… Не видишь, что ли?..
Оба сдержанно улыбнулись, внимательно рассматривая живого кадета.
– Оружие есть? Признавайся, а то по-другому будем разговаривать.
– Нет оружия, – выйдя вперед, твердо сказал Хвиной.
– Какой станицы, чертов гайдамак?
– Вешняковской.
– А хутора?
– Осиновского.
– Бирюкова знаешь?
Хвиной зачем-то снял шапку, несколько секунд помолчал и затем возбужденно выпалил:
– Филиппа? Ивана Петровича сына? Как же!.. Знаю!
– Фильку?
– Петровича сына?
– Тут он, что ли?..
Неумытые лица беженцев заулыбались. Хвиной еще подался вперед и, нетерпеливо топчась на месте, спросил:
– А Ваньки моего там нету?
– А как его фамилия?
– Чумаков.
Первый красноармеец, поразмыслив, ответил:
– Не знаю.
– Есть, – оказал другой красноармеец. – Это тот, что недавно пристал. Они теперь с Бирюковым неразлучные. Только их сотня пошла правей, на Кущевку.
– А, вспомнил!.. Безбровый, тощий такой, – утвердительно помотал головой первый красноармеец.
Хвиной обернулся в сторону хуторян и, подняв над головой кулак, с гордостью заявил:
– Ванька и Филипп – они ж дружки! Как им не быть вместе? Вместе росли, учились. Три класса кончили в один год. Ванька первым шел, а Филипп – вторым.
– Ты много-то не разглагольствуй, – прервал Хвиноя один из красноармейцев. – Теперь я вспомнил! Сын твой немного рассказывал, как ты собирался в отступление. «Если попадется тебе отец, сказал, высеки его хорошенько плетюганом, чтобы закаялся отступать с кадетами…»
Хвиной взглянул на бритоусого, остролицего красноармейца, на его серый шлем с большой красной звездой из сукна. Он взглянул прямо в его карие глаза, игравшие усмешкой, и понял, что ничего опасного в этих красноармейцах нет и бояться их нечего. Небрежно помахав шапкой, он усмехнулся и откровенно заявил:
– Раньше думал, что убьете, потом думал, что отлупите, а сейчас вижу: ничего нам не будет…
Красноармеец, раскуривавший трубку, сплюнул через левое плечо, улыбнулся в клуб дыма и сказал:
– С отцами кое-где на Дону трудновато было. Сам я – казак Михайловской станицы. Мы с отцом тягали один другого за воротники, да так тягали, что отец посеял два передних зуба. Когда я ушел к красным, два года из дому писем не получал. А неделю назад товарищ пришел из отпуска и письмо привез. Собственноручно отец пишет: «Николай, ушиб ты меня тот раз больно, но не даром».
Все засмеялись. Остролицый красноармеец, шутливо хлопнув Хвиноя плетью по плечу, сказал:
– Ну, кадет, завтра получишь пропуск – и катай домой. Катай и рассказывай, как ты храбро и до победного конца сражался с красными.
Неожиданно осадив мышастого коня, он круто повернул его, и через несколько секунд, подпрыгивая в седлах, красноармейцы выехали со двора.
Беженцы по-прежнему стояли у крыльца. Они озадаченно смотрели на улицу и, казалось, так и не поняли происшедшего. Еще час назад каждый из них и мысли не допускал, что встреча с Красной Армией обойдется без жертв, а вышло совсем иначе.
За селом проходила конница. Впереди трепетал на древке пунцовый стяг. Оркестр играл марш, и бодрые звуки разносили над заметенными снегом избами села новую и еще далеко не осмысленную радость.
* * *
Февральское солнце сегодня светило и пригревало, как в безоблачные дни марта. В ярах и балках осунулись сугробы. На взгорьях и по курганам видны были черные проталины, покрытые прошлогодней стерней и полынью. Жаворонки, опускаясь на оттаявший снег дороги, самоуверенно расхаживая по ней, разгребали конский помет.
Минуя одно за другим села и хутора, разбросанные по лощинам холмистых степей, Хвиной и его друзья возвращались домой. Пять саней ползли одни за другими. Около передних, в которых сидел выздоравливающий Андрей, шагало несколько человек. Они оживленно беседовали и порой дружно смеялись.
Долгие и трудные скитания были позади. Люди возвращались в родной хутор, и никто не мешал им искренне выражать свое настроение. Хвиной радовался не меньше, чем кто-либо из его товарищей, и в радости своей был нетерпелив. Незаметно для себя он то и дело опережал спутников, пошатывающейся, утиной походкой уходил далеко вперед и возвращался обратно, про себя упрекая лошадей за то, что так медленно тянут сани, так медленно подвигаются к дому…
– Ты, кум Хвиной, как застоявшийся конь, – пошутил Андрей.
Хвиной широко улыбнулся, махнул рукой и еще чаще заковылял вперед.
– Рад! Всякий думал: будут где-то сохнуть наши овчинки, – продолжалась беседа у Андреевых саней.
– Да… Вот и угадай…
– Ни брани, ни насмешек.
– Свой народ!
– Ребята михайловские…
– Ванькины полчане! – гордо заявил Хвиной.
Глядя на кума, Андрей добродушно усмехнулся.
– А твои полчане – Аполлон, Степан да Федор Ковалев… В одном полку отступали…
– Были, да сплыли, – в тон ему откликнулся Хвиной.
Дорога, перевалив через греблю, пошла под гору.
Сани собственной тяжестью стали напирать на лошадей, вынуждая их бежать.
– Садись, кум! – позвал Андрей.
Хвиной легко, как молодой, прыгнул в сани, натянул вожжи и, взмахнув кнутом, весело крикнул:
– Вперед, рыжий! Под горку не тяжело!..
