Текст книги "Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)
Дед криво усмехнулся.
– Ну, увидали же? – заинтересовался агроном.
– Увидал после, а тут разглядел только тот самый пруд… В сторонке он синел, туманом малость курился.
Даша крикнула от вагончика:
– Помешивайте, а то пригорит! А из ребят кто-нибудь сбегал бы телка распутать. Да и вам, Алексей Михайлович, пора с коня снять горбу, а то он чихает, как простуженный.
– Замечание правильное, хоть и не ко времени, – сказал агроном и вместе с Мишей поднялся.
Дед помешал суп, убавил огня, а тем временем вернулись Алексей Михайлович и Миша.
– Так когда же увидели эту полосу? – снова подсаживаясь к костру, спросил агроном.
– А это уж было на обратном пути. К полосе-то мы подъезжали средь бела дня, и жара стояла сильная. Коршуны и те летали так – не бей лежачего. Опять остановились на совещание. Вахрамеев, старик-то, долго допытывался у Меркешки Рыжего, точно ли он видел в Торговой самого этого Ивана Федоровича. И не лучше ли в ближней балочке до ночи переждать. Меркешка клялся и все хлопал шапкой об землю.
«Тогда, говорит, артелем выньте из мене душу! И век бы моим сородичам света божьего не видать. Обоз наш из Торговой, а он – туда… И принцесса с ним, вся разряженная в белое, и шляпка на ей с цветочками».
«Кони какие?» – допытывался Вахрамеев.
«Да его же – серые в яблоках. Чуть не задавили».
«А как же мы не заметили?» – опять допытывается дед Вахрамеев.
«Так он другой улицей. Неужели же ты, дед Вахрамей, забыл, что за солью в бакалею посылал?.. Сам же, помнишь, две копейки приплющенные давал?»
Дед Вахрамеев, должно, вспомнил про свои приплющенные копейки, поверил Меркешке и велел трогать в путь.
Около этого самого пруда-то повстречали сторожа – чудного кудлатенького старичишку, ну в точности похожего на ежа.
Вахрамеев опять же к нему с вопросом насчет Ивана Федоровича.
«Вихрем умчало, с прахом унесло на Торговую, а объездчик по такому случаю выпимши. За старшего на северном участке – я!» – выкрикивал кудлатый старичишка и смеялся, как малый, до слез.
«Ты, – говорит ему дед Вахрамеев, – тоже нынче пьяный?»
«Рюмкой, глупая твоя голова, крестьянскую душу не упоишь! От простору, от воли степной пьян я! Купайся, говорит, пои лошадей, ходи фертом по земле!»
Старичишка разошелся, стал выплясывать. Пляшет и приговаривает: «Ходи, хата, ходи, печь…»
Поддались мы его веселью и вздумали не только напоить лошадей, а и покупаться. А в разгар купанья на тройке серых из лощины и выскочи сам хозяин!
Старик глубоко задумался, глядя на посеревшие от пепла угли костра.
– Видать, то, что случилось потом, запомнилось надолго? – вопрошающе взглянул агроном на старика, на притихших ребят.
Подошла Даша с алюминиевыми чашками. Наполнила их укипевшим супом.
– Красноречивы. Суп-то в кашу обернулся! Пока горячий, ешьте… Ребята, старым, может, охота говорить, а вы ешьте на здоровье.
Даша ушла, а ребята не потянулись за ложками. Агроном встал и, достав из кармана металлический складной метр, топтался на месте.
– Вы это правду сказали: запомнилось накрепко. Надо, чтоб и они знали и помнили про это, – указал старик на ребят. – Хозяин-то, Иван Федорович, был в сером дорогом костюме, а усики черненькие, подбритые. Косматый старичишка хотел всю вину взять на себя. Штаны расстегнул… А хозяин ему с усмешечкой: «Нашел чем удивить. Твою спину, говорит, наизусть изучил». Попробовал было за всех ответить старик Вахрамеев.
«Спроси с меня, говорит, мы ж не одинаковые!.. Я старший… Вот есть совсем парнишка», – это он про меня.
Иван Федорович, покатываясь от смеха, говорит:
«А я вас всех под один цвет, потому что все вы сволочи. Везете чужое?.. Хозяин ждет нефть. Жалко хозяина, а то бы заставил вырыть яму, слить в нее из бочек да и выкупать вас… Нет, говорит, я нынче не злой, хочу пошутить. Нацеди-ка, говорит, из каждой бочки понемногу, а я вас для первого раза только покроплю».
И кропил нефтью, сам кропил, как поп на водосвятии, травкой этак по голым макушкам. Потом травку-то отшвырнул и велел всем выстроиться.
Перед фронтом проехал. Вахрамееву сказал: «Кажется, ты печалился, что не все одинаковые? Вот и врешь! Все вы, говорит, теперь одной масти – черные, как негры!»
Засмеялся и ускакал.
Иван Никитич замолчал.
– И ведь чуднό все это! Они, ребята, не поверят… Скажут: под старость дед стал заговариваться, – задумчиво проговорил агроном, глядя на широченную полосу зяби и, может, именно туда, где проходила страшная дорога, а за ней взгорье, а уже за взгорьем прятался бывший пруд коннозаводчика.
Туда смотрели и ребята.
– Теперь-то и мне за давностью лет случай этот кажется сказкой, – заговорил Иван Никитич. – И вспомнил про него не сейчас, а в Целине. Приехали за коровами. Пришел к секретарю райкома, к Александру Пахомовичу. И он весь день и всю ночь занимался моим делом. Всех председателей колхозов на ноги поднял – и все это в телефон: «Большевик должен глядеть дальше, а ты прячешься под колхозным забором. Пойми же, что они пострадавшие от войны, что помочь им – дело государственной важности!»
Быстро поднявшись и поводя рукой, разгоряченный Иван Никитич продолжал:
– А теперь, товарищ агроном, можете полюбоваться на наших коров – мы их достали на этой же земле, только на колхозной!
Даша, заслышав громкий голос Ивана Никитича, вышла из вагончика и со ступенек спросила агронома:
– Алексей Михайлович, вы чем разгневали старика?
– Мы не ссоримся. В разговоре сличили старое с новым! – ответил агроном.
– Что же вышло?
– Вышло, Даша, что землю надо пахать глубже! Пойду проверить!
Агроном показал складной метр и, попрощавшись с Иваном Никитичем, торопливо ушел туда, где работали тракторы.
* * *
Когда солнце немного склонилось к западу, стадо было уже далеко от тракторного стана. На ребят рассказ старика произвел большое и странное впечатление.
С вершины пологого ската ребятам теперь ясно был виден пруд, вода которого в изогнутой впадине блестела синеватым, стальным блеском. Они оглядывались на пруд, на осевшие красно-кирпичные стены постройки с железной крышей, с торчащей грушевидной колонкой на ней. И пруд, и постройки лишний раз убеждали их, что старик не мог придумать этой страшной сказки… Но у сказки был ужасный конец. О нем-то и спросил Мишу Гаврик:
– Мишка, но их же, наших-то, было, может, до десятка да еще косматый старик… А чужак – один…
Чувствовалось, что Гаврику был тесен его полушубок.
– Я и сам так думаю, – глядя в землю, ответил Миша.
– Тут бы всем колхозом на эту гидру… Квелые собрались, – с огорчением в голосе заметил Гаврик.
– Гаврик, а по-моему, у них не было вожатого.
– А Вахрамеев? – неуверенно спросил Гаврик.
– Нет, негож. Хоть он и хороший старик, а вину за собой признал!
– А косматый вовсе не твердый. Скорей за штаны! – передернул плечом Гаврик.
Миша еще раз оглянулся на пруд, и он показался ему затерянной в степи саблей.
– Гаврик, Буденный тогда, должно быть, маленький был… Может, как ваша Нюська.
Гаврика такое сравнение вполне убедило, потому что с Нюськи многого не спросишь.
Оба замолчали и погнали коров побыстрей за дедом.
Как ни старательно увязывали порожнее ведро между рогами, но оно гулко бубнило, когда корова опускала морду, чтобы на ходу сорвать пучок травы. К нежному позваниванию колокольчика примешивался несуразный, пугающий телят звук, да и сама корова казалась телятам страшной, и они подходили к ней и то принюхивались, то шарахались в сторону. Создавалась толкотня, нарушалось непринужденное течение маленького стада. В хвосте стада не замедлил появиться Иван Никитич. Он быстро кусал сухие, сморщенные губы и так же быстро переводил зоркий взгляд с коровы на ребят.
– Стало быть, вы красивое не любите? – внезапно спросил он.
– Это вы про ведро? – догадался Миша.
– А то про что же? Корова по всем статьям хороша, а над ней такое надругательство… Не видите, что за ералаш у нее на голове? Спрашивается, за какой проступок наказана?..
– Дедушка, вы же сами помогали привязывать, – сказал Гаврик.
– Сам – тот, у кого голова, а не борода!
– У вас же нету бороды.
– Значит, по обеим статьям не вышел.
Старик засмеялся. Он был почему-то особенно хорошо настроен и все искал случая поговорить о красоте.
На пути попалось раннее озимое поле. Оно было ровное и зеленое, как живой изумруд. Обходя его, ребята упустили двух коров.
– Нет-нет, еще не дадено вам понимать красоту. Не научитесь, скучно мне будет помирать. Вы ж только поглядите: ширина – что море, ряды – натянутые шнуры. Глаза невольно смеются… А кто сделал их? Люди! Колхозницы. Теперь на тракторе – платок, на сеялке – тоже платок. И руки у них, как у Дарьи, ловкие! Как же можно упустить скотину на это загляденье?
Старик говорил громко. Он не ругался, а просто высказывал чувства, волновавшие его сердце, и ребятам нравилась эта чистосердечная откровенность, так глубоко западающая в душу. Они угрожающе кричали: «Гей-гей!» – и отгоняли коров от края озимого поля, как от крутого обрыва.
Замечая это, старик отрывисто поддакивал:
– Да-да! Так-так!
Когда миновали озимь и ребята облегченно вздохнули, старик сказал мягче и спокойнее, что они оба заслуживают похвалы и что теперь можно поговорить о том, о чем говорят между делом.
– Сделал хорошее, и на душе легче, как вон у тех луней. – Старик указал головой вдаль, в вышину.
В небе, покрапленном мелкими рыжими облачками, как веснушками, гуляли две дымчато-белые птицы. Накреняя крылья, они стремительным полетом рисовали на синеве простора большой угол. Секундами казалось, что они сталкивались и от страшного удара друг о друга взрывались, ослепляя глаза брызгами хрустальной пыли. Но это вспыхивало на солнце их дымчато-белое оперение, а сами птицы в следующее мгновение были уже далеко одна от другой и, охватывая растянутым кольцом добрую треть неба, снова шли навстречу.
– Что они делают? – не отрывая взгляда от птиц, спросил Гаврик.
– Кто его знает?.. Нет, знаю, – спохватился старик, – они пробуют силу.
– Они скоро полетят на юг? – спросил Миша.
– За моря?.. За наши, а потом за чужие…
– Да, через все моря без паспорта… Доживете, что и люди будут так через границы… А только сложа руки этого не дождешься… Смотри, смотри! – с жадной заинтересованностью заволновался старик. – Луни пошли на ветер! А он их вверх, вверх!
– Красота, – переводя дыхание, заметил Гаврик, но ему непонятно было, почему старик сказал, что птицы шли сейчас на ветер, если над землей ветер тянул совсем с противоположной стороны, и он спросил об этом.
– Вон и по облакам видно, что вверху ветер дует в другую сторону… Сердце у тебя, Гаврюша, с пылом. Это хорошо. А думать не любишь. Нос часто будешь разбивать, мозоли натирать…
– Дедушка, а нога уже не болит!
– И нечего ей болеть, потому что глазному она помеха. Луни, Гаврик, тоже не сразу научились так летать…
Иван Никитич хлопнул Гаврика по плечу и замолчал.
Красно-бурая, позванивая колокольчиком, отклонялась в сторону от неглубокой котловины, где в редкой предвечерней дымке виднелись хаты ближнего села. Заметив это, старик заспешил в голову стада.
* * *
Стадо на заходе солнца остановилось на окраине небольшого села. Через проселочную дорогу виднелось картофельное поле, пестревшее платками. Женщины понукали волов, женщины шли за плугом, и женщины собирали в ведра, в корзины желтевший на бороздах картофель. И в довершение две женщины сидели на дрогах, в которые впряжены были сытые, хорошо вычищенные кони.
– Куда ни глянь, все юбки да платки, – весело засмеялся Иван Никитич. – Кучер и тот в юбке. А другая, что рядом, видать, начальник. Подъехала и досматривает за порядком.
– Маленькая, как девчонка, – сомневаясь в догадке старика, проговорил Гаврик.
– Спиной сидит – не угадаешь, – заметил Миша.
– Кони веселые, ездят налегке, – сказал старик и хотел было идти к дороге.
– Пелагея Васильевна, люди-то, должно, к вам! – раздался женский голос с картофельного поля, и та маленькая, что сидела рядом с кучером, оглянулась, рукой показала кучеру, что надо подъехать.
– Можно бы и пешочком, а лошадей понапрасну не крутить, – недоброжелательно отозвался старик.
Веря в безупречность мнений Ивана Никитича, ребята сразу насторожились и отошли в сторону. Из-за коров они теперь видели только лицо Пелагеи Васильевны, которая, к новому огорчению ребят, не сошла с дрог, а поманила к себе Ивана Никитича.
– Важная, – заметил Гаврик.
Помня, что с первого взгляда секретарь Целинского райкома показался неприветливым и непонятным, Миша решил быть осторожным:
– Гаврик, а может, хворает? Под платком вишь сколько седых… Сама худенькая.
Пелагея Васильевна разговаривала со стариком тихо, изредка покачивая головой. Но вот она заметила идущего стороной от села к картофельному полю старичка, выбритого, с подстриженными усами, в белых валенках, и окликнула его:
– Матвеич, от бабив, что на винограду, добру вистку привезла!
Матвеич в недоумении остановился.
– Добру? Не верится. Яку ж вистку? – поднимая голову, спросил он.
– Кажуть: хай у бригадира очи повылазят!
– Така вистка? – Матвеич опять опустил голову.
– Така. Заробыв?
– Должно, заробыв.
– Ну и получай грамоту да дывись, чтоб я из Совиту вистку не прислала. Чубуки-то треба швыдче укрывать, а не ждать морозов.
– Треба.
Матвеич засеменил на картофельное поле, откуда доносились женские голоса:
– Вы б ему, Пелагея Васильевна, грамоту дали сразу и за то, что подводы за картошкой не наряжает!
– Что-то он закружился!..
– Так у него ж валенки из шерсти того, помните, круженого барана…
На картофельном поле раздался дружный смех.
– Тогда ж Матвеич ни при чем: порча всему круженый белый баран, – уже переходя на русскую речь, смеясь, говорила Пелагея Васильевна.
Ребятам тоже было весело.
Миша со степенностью пожилого колхозника проговорил:
– Гаврик, она старшая. Она председатель Совета. И про картошку, и про чубуки знает…
– И про барана, – засмеялся Гаврик.
И в это время ребят неожиданно позвал дед и рукой поманила их Пелагея Васильевна. При этом она неестественно вытянулась, став на целую голову выше своего кучера.
Обойдя коров, ребята в стыдливом смущении затоптались на месте: они видели, что неожиданно высокой Пелагея Васильевна стала потому, что уже не сидела, а стояла на дрогах, опираясь на короткие обрубки своих ног.
Иван Никитич незаметно, но сердито, точно его ужалила муха, вскинул кверху голову, а Миша, будто оглядываясь на коров, шепнул Гаврику:
– Гляди ей в глаза!
Ребята вплотную подошли к дрогам.
Пелагея Васильевна спросила, как звать одного и другого. Ей уже было известно, что школу ребятам должны построить шефы, и она сказала, что «шефов, ребята, надо хорошо потрясти», и, сжав маленький кулачок, она показала, как их надо трясти. Она сказала, что перед детьми фронтовиков они, шефы, должны отчитаться делом.
После этих слов ребята сразу почувствовали приятную непринужденность: с ними разговаривали так просто, что теперь уже не нужно было смотреть только в карие, то взыскательные, то насмешливо-добрые глаза Пелагеи Васильевны. Можно было смотреть и на орден Ленина, – он висел на ее гимнастерке, поверх которой надет был распахнутый куценький полушубок.
Пелагея Васильевна, быстро повернувшись к картофельному полю, прокричала:
– Зоя! На минутку!
К ней подошла молодая рослая женщина с приподнятыми темными бровями.
– Зоя, я хочу к тебе их. – Пелагея Васильевна снова повернулась к старику и к ребятам. – Они со скотом. Гонят его домой. Сами из-под Самбека… Люди в гибельном положении от войны.
– Все бы ничего, Пелагея Васильевна, да ведь у меня подворье как тюрьма, а они у нас дорогие гости, – сказала Зоя.
– Подворье у тебя кулацкое, невеселое, – согласилась Пелагея Васильевна и, обращаясь к Опенкину, добавила. – Но сараи там самые подходящие. Стены высокие – коровы никуда не убегут… Стены – их и отсюда видно – вон белеют. До войны мы с них брали камень и на клуб, и на ветлечебницу, а они еще высоки… Гоните туда.
Зоя глянула на Мишу и Гаврика красивыми серыми глазами и вдруг улыбнулась, точно спрашивая: «Неужели вы меня не знаете?» И ребятам и в самом деле показалось, что они знают ее давным-давно и только почему-то сразу не могли угадать.
Зоя подошла к ребятам и, прижимая их к сильной груди, каждому отдельно громко сказала на ухо:
– Как управлюсь с работой, так сейчас же приду к вам. Ждите.
Пелагея Васильевна уже присела и стала опять маленькой.
– Зоя, твоя бригада вся тут работает. Чтоб колхозникам далеко ко мне не ходить, – принимать вечером буду у тебя. Скажи об этом.
– Скажу.
– А вы, – обратилась Пелагея Васильевна к старику, – как загоните скот, так сами ко мне в Совет. Надо ребятам продуктов выписать. А то пока разговаривали, телята вон как высосали коров. Молочного на ужин у вас не будет.
Зоя, высокая и статная, поправляя нарядную косынку, пошла к картофельному полю, а Пелагея Васильевна, убедившись, что стадо уже погнали, поехала в село.
– Гей-гей! – то справа, то слева раздавались голоса Миши и Гаврика.
– Гей! Гей! – покрикивал сзади Иван Никитич.
Коровы остановились около каменной стены. Глухим забором высотой не меньше четырех метров стена оцепила широкий квадрат пустыря, прилегавшего к проселку. За стенами ничего не было видно, а ворота, обитые рваной жестью и обвисшие на тяжелых чугунных петлях, казались окаменевшими от пыли, ненастья и времени.
Иван Никитич сильно застучал по ним палкой. Никто ему не ответил. Еще подождал и попробовал открыть ворота. Они трескуче скрипнули – «ы-а», – чуть-чуть вздрогнули и замерли.
– Михайла, забеги слева. Может, там есть ход сообщения в эту берлогу.
– В доту! – засмеялся Гаврик.
Миша побежал, скрылся за левым крылом стены и сейчас же снова вынырнул оттуда и, размахивая шапкой, позвал:
– В доте есть пробоина!
– Большая?
– Гаврик, как дальнобойной разворочено! Смело пройдем. Дедушка, тут и колеи есть, и стежка прямо в село!
– Вали! – сказал Иван Никитич. – Вали штурмом в кулацкую берлогу!
* * *
Коровы были размещены и привязаны в огромном сарае с замшелой, осунувшейся камышовой крышей, прогнившей и поросшей сорными травами, а телята заперты в каменной конюшне, где давным-давно выветрился лошадиный запах.
Иван Никитич ушел, а ребята остались стоять среди двора, напоминающего глубокий колодец. Они с любопытством оглядывали наполовину разобранные, но все еще высокие стены. Помимо сарая и конюшни здесь был каменный флигель с перекошенным крыльцом, с маленькими, глубоко уходящими в толстые стены окнами. Он стоял по соседству с ржавыми воротами и в сравнении с высокой стеной выглядел низким, прижавшимся к земле. Казалось, что он испугался, как бы стена не рухнула и не раздавила его.
Двор порос лебедой, высокой, бесцветной и жилистой, какой она бывает там, где редко появляется солнце. Только дорожка, протоптанная от порога флигеля к кизякам под навесом да к рядом стоящей печке с продымленной куцей трубой, напоминала о живом человеке.
– Интересно? – задумчиво спросил Гаврик…
– Не очень. Там веселей, – указал Миша на высокую каменную постройку, на крышу которой вела ржавая железная лестница. – Там высоко – и солнце. Забирай сумки, и полезем.
Через минуту ребята уже лежали на пологой крыше, оживленно разговаривая.
– Гаврик, а хозяин двора все строил из камней. Людей боялся. И как тут живет тетка Зоя?
– Тетка Зоя живет тут мало. По стежке заметно: придет, суп сготовит, поест и уходит… Вон, видишь, куда уходит, – указал Гаврик.
Ребята привстали посмотреть, куда убегала стежка, что, как ручей, из двора ныряла в круглую пробоину стены. С высокой крыши им видно было, что эта стежка через небольшую травянистую прогалину убегала к селу и там сливалась с улицей, с переулками, около которых ровными рядами теснились хаты в соседстве с палисадниками и огородами.
Отсюда ребятам хорошо было видно обезлюдевшее картофельное поле. Подвода с картофелем, сопровождаемая женщинами, двигалась по улице. Она ехала в ту сторону, где хаты села сдвинулись тесней, где виднелась квадратная площадь. На ней стояли четыре-пять домов – они были выше других, и окна их ярче отражали розовый свет заходящего солнца.
– Там, должно быть, Совет или правление, – высказал предположение Миша, указывая на дом под железной крышей, стоящий в самом центре площади.
– Это же школа! Посмотри вот сюда! – возразил Гаврик.
В стороне от дома дети выстроились в две шеренги. Около них стояла женщина в темном пальто, в косынке. В руке она держала книгу или стопку тетрадей и, выставляя свободную руку вперед, о чем-то рассказывала.
– Гаврик, нам бы в колхоз такую, как Пелагея Васильевна. Вместе с майором они скорей бы построили школу.
– Какая же шкода, Миша, ей ноги загубила? Гитлеры?
Зная, что на этот тревожный вопрос друг не сумеет ему ответить, он предложил:
– Миша, давай делать седло на корову. Помнишь, как делали, когда уходили в отступление?
Гаврик соображал, глядя на сложенные дрова, найдется ли там подходящий лесоматериал.
– Для такого седла нужны: две крестовины – четыре палки, две распорки по бокам – еще четыре, – вслух подсчитывал Миша.
– Миша, а шлею из чего сделаем?
– Из налыгачей.
– Миша, ты скоро отвечаешь, а думаешь плохо, – острил Гаврик. – А чем же тогда на ночь коров привязывать?
Миша, подавляя ленивую усмешку, ответил:
– Ты, Гаврик, тоже не очень хорошо думаешь: на ночь никто не оставляет коров под седлом.
Этот разговор они вели, уже спускаясь по лестнице во двор, чтобы отыскать там подходящий «лесоматериал».
* * *
После ужина под присмотром тетки Зои Миша и Гаврик помыли головы, ноги и улеглись спать.
Они лежали теперь в просторной комнате под необычайно низким потолком, на мягкой перине, разостланной на полу.
Комнату освещала большая керосиновая лампа.
Тетка Зоя сказала ребятам:
– Жуки, моя кровать – вот она, рядом. Чтобы и руки, и ноги спали. Слышите?
Она шутливо погрозила пальцем и тут же опустилась на игрушечно-маленький табурет рядом с постелью ребят.
В этой же комнате за столом, накрытым холщовой скатертью, Пелагея Васильевна разговаривала с колхозницами об очистке лесополос, о кулисных парах и о ремонте родильного дома. Слушая ее, ребята внимательно посматривали на уже знакомого им старика в белых валенках. Самым интересным для них было пока то, что старик пришел сюда с коротеньким кнутиком и, кружа кнутовищем, все время пускал по полу затейливые, набегающие одно на другое кольца. Сидел он на самом кончике стула, готовый вскочить, сказать «а?» и сейчас же убежать.
Гаврик заметил:
– Дунь – и полетит.
– На пожаре был бы первым ударником, – шепнул Миша.
Но когда Пелагея Васильевна, проводив женщин, развернула тетрадь и, глядя на Матвеича, прочитала – «по озимым у тебя сто пятнадцать процентов, по молоку сто двадцать процентов», – ребята взглянули на деда в белых валенках другими глазами. Этот старик, оказывается, не так уж плохо руководит колхозом.
– А критиковать все-таки буду, – пообещала Пелагея Васильевна.
– Ваша обязанность такая. Четырнадцать годов подряд критикуете, – просто ответил Матвеич.
– Заслуживаешь… Поддержи стул – слезу.
Старик, видать, давно знал, как помогать Пелагее Васильевне: он поддержал стул за спинку, потом легонько отставил его в сторону и сел на свое место.
– Не люблю, Пелагея Васильевна, когда критикуешь меня в этом доме… – недовольно заметил Матвеич и замолчал с выражением терпеливости на лице.
Пелагея Васильевна прошлась по комнате и остановилась у окна. Тут же сидел Иван Никитич. Усмехнувшись, она сказала ему:
– Кулака, что владел этим домом, называли Софроном Корытиным. Потом не то ему, не то этому двору дали прозвище Старый Режим. У Матвеича и у меня свои счеты с Корытиным… Матвеич в этом дворе полжизни пробатрачил за гнилой сухарь, а в меня Корытин с сыном стреляли из этой каменной крепости. Совсем бы прикончили, да Зоя вовремя успела с милицией.
Она молчаливо посмотрела в окно, в темноту, и негромко пояснила старому плотнику:
– Подстрелили они мне ноги в жаркую пору, когда шла коллективизация. Собрание проходило за собранием. Людей надо было с колючей стежки выводить на широкую дорогу. Я хоть и была тогда молодая коммунистка, но хорошо понимала, что время дорого! И как-то забыла, что раненые ноги тоже надо вовремя полечить… Вот и осталась куцей.
Она опять вернулась к столу и с помощью Матвеича села на стул.
– Где ж теперь этот Старый Режим? Неужели не успели схватить? – тихо спросил Иван Никитич.
Молодого Корытина расстреляли. Старый был сослан, а при немцах, рассказывали, появился. Даже ходил в фашистскую комендатуру. Туда пошел в новых валенках, а оттуда вышел босым. С горя и помер, – засмеялась Пелагея Васильевна и тут же по-деловому, чуть строже спросила Матвеича: – Ты из города утром ехал заовражной дорогой?
– Ага! – как бы очнувшись, ответил Матвеич.
– Что же не скажешь, что на зяби «Красного маяка» трактор воробьев ловит?
– «Маяковцы» сами разговорчивы.
– Но ты спрашивал, что с ним?
– Не допытывался, – вздохнул Матвеич.
– Через глубокий ярок переезжал? Трясет?
Матвеич поскреб в затылке.
– Здорово трясет, Пелагея Васильевна.
– Сочувствую.
– Хоть раз в жизни.
– Думаешь, тебе? Коню сочувствую. Ты на сером ездишь?
– На сером, на нем.
– Умная лошадь, а жалко, что не умеет разговаривать, а то она бы тебе дала характеристику…
В комнате засмеялись. Пелагея Васильевна попросила подать ей теплый платок. Собираясь уходить, она разговаривала с Иваном Никитичем, изредка поглядывая на молчаливого Матвеича:
– Председатель колхоза он хороший. На фермах порядок, и в степи любо… На гвоздик ржавый не наступишь… Но дальше колхоза – темная ночь… Слыхали – «не допытывался», потому что трактор заглох не в его борозде… А мостик построить через ярок в голову не приходит, потому что по этой дороге и маяковцы ездят… Вот и будет из-за пустяка до скончания века трясти душу и бедарке, и коню… Матвеич, не спорь! – распрямилась на стуле Пелагея Васильевна. – Советскому человеку дано вмешаться в любое дело, если видит упущения и может научить хорошему… А так-то что ж?.. И колхоз можно огородить стенами, как Корытин этот двор…
– Пелагея Васильевна, что-то мне муторно тут, – заткнув кнутик за пояс и перекосив плечо, сказал Матвеич. – Может, на просторе договоримся? – И он быстро поднялся.
– Муторно? Значит, нашла больное место, – усмехнулась она.
Вслед за Пелагеей Васильевной из комнаты вышли Матвеич, тетка Зоя и Иван Никитич, собравшийся ночевать где-то около коров. Ребята сейчас же услышали донесшийся с крыльца разговор взрослых:
– Небо хорошее. Погодка, видать, еще постоит. Учти, Матвеич, что в «Маяке» сплошь бабы: помочь надо.
– Пелагея Васильевна, в нашем сельпо на юбку достать можно? – весело спросил Матвеич.
– Тебе на юбку?
– А чего ж? Наряжусь – и снисхождение будет!
Взрослые посмеялись, простучали колеса, и все затихло.
В угрюмой комнате, под низко нависающим на маленькие окна потолком, ребятам не спалось, но они молчали. Им тоже, как Матвеичу, хотелось на простор. Не сговариваясь, они пожалели об одном и том же – что ушли Иван Никитич, Пелагея Васильевна, что тетка Зоя, к их общей досаде, все еще не возвращалась.
– Миша, – прошептал Гаврик, – ты слышал, почему она стала безногой?.. Ты понял, кто тут жил?
– Гаврик, после… Обо всем не расскажешь. Спи!
– Я не усну. Все равно не усну.
И он вскочил было с постели, но, заслышав шаги возвращающейся тетки Зои, снова лег и накрылся с головой. И все равно тетка Зоя, прежде чем загасить лампу, по-своему долго поправляла на нем и на Мише одеяло, и было хорошо и приятно чувствовать ее сильные, ловкие руки, слушать ее голос:
– Спите, спите, жуки…
Ребята уснули поздно. Уснуть им помогла красно-бурая корова. Что там, под сараем, она делала? Может быть, боднула соседку корову, а может, та ее?.. А может, просто стала вылизываться?.. Только вдруг нежный, веселый звон колокольчика врезался в гнетущую тишину полуночи.
Миша шепнул:
– Слышишь?
– Слышу, – проговорил Гаврик, обнимая товарища.
* * *
С восходом солнца коровы были далеко в степи.
По-прежнему Иван Никитич шел впереди. Теперь уже нежному позваниванию колокольчика ничто не мешало: седло, которое смастерили ребята, получило от Ивана Никитича отличную оценку. На шлее из налыгачей оно держалось свободно, прочно, а привязанное к нему ведро не издавало ни единого звука и не портило красивой коровьей морды.
Намеченное Иваном Никитичем место для стоянки в обеденную пору было далеко впереди. Отсюда это место угадывалось по желтым кронам развесистых деревьев. Чуть в стороне от них серым потоком скользила железнодорожная насыпь. Отсюда казалось, что она хотела сделать рывок к этим деревьям, но круто минула их, чтобы не смыть своим вольным течением ни самих деревьев, ни низких станционных построек.
Слева тянулось озимое поле. Оно было спокойное, как дремотная вода в большом озере.
Так же, как вчера, кружились птицы: выше – коршуны, ниже – большие стаи грачей, а совсем низко с озабоченным карканьем пролетали вороны… Но сегодня ребят мало занимала степь с ее солнечным простором. Даже заяц, пересекавший озимое поле, не вызвал у них особого интереса…
– Миша, ты знаешь, кем бы я хотел быть?
– Да ты уже говорил.
– Думаешь, летчиком?
– Ну, а кем же?
Гаврик остановился и, округлив посерьезневшие темные глаза, смотрел на Мишу.
– Доктором, чтобы Пелагею Васильевну вылечить! Как думаешь, можно стать таким доктором?..
Миша шел молча, а Гаврик то и дело нетерпеливо заглядывал ему в глаза, ожидая ответа. Досадно, что именно в эту минуту Иван Никитич крикнул Мише:
– Михайла, убавь телятам молочного рациону, а то на привале самим нечем будет позабавиться.
Гаврик недовольно заметил:
– Кто про что, а дедушка опять про молоко!
Миша, отогнав телка от коровы, снова вернулся к Гаврику и, шагая рядом, говорил другу:
– Гаврик, если бы на такого доктора надо было учиться день и ночь двадцать лет, я бы согласился…
– Я бы тоже, – с суровым одобрением отозвался Гаврик.
Справа от движущегося стада потянулась черная полоса виноградника. На ней работали женщины. Низко наклоняясь, они срезали стебли лозы и забрасывали землей короткие чубуки.
С большой высоты донесся глухой, рокочущий гул моторов. Прорвав белесую дымку редких облаков, показались самолеты. Текучим журавлиным клином они шли на запад.
Женщины оставили работу и, провожая самолеты, выкрикивали:
– Бомбите лучше!
– Гоните фрицев швыдче, а сами вертайтесь к нам на подмогу!
– Дяденька-а! Увидишь любезного на фронте – поклон переда-ай!
Гаврик, задумчиво усмехнувшись, сказал:
– Летчикам от людей большой почет.
Угадывая мысли товарища, Миша рассердился:
– Минуту назад ты хотел быть доктором… Уже забыл про все?
– Мишка, не бурчи! Они полетели на фронт. А Пелагею Васильевну и тетку Зою я хорошо помню!..
