Текст книги "Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)
Он повернулся к лощине и пошел бездорожьем, напрямик, и разминулся с Петей.
…Чтобы дать отдохнуть и ногам и рукам, Петя растянулся на сухой траве котловинки, глубоко вздохнул и с улыбкой закрыл глаза. И в ту же секунду он с опасением подумал, что может заснуть и Валентин его не найдет. Он резко приподнялся на локоть, открыл глаза, сдвинул брови и стал неуловимо тихо насвистывать, посматривая по сторонам.
Когда Петя вскинулся, чтобы опереться на локоть, Жук на мгновение из-за бурьянов увидел в бинокль его треушку, отороченную седым мехом.
– Может быть, он приглядывается к нам?
– Ничего удивительного, – все может быть, – быстро согласился Сорокин.
– Тогда ты, Матвей Федорович, спускайся к самому, а я осторожно буду двигаться к тому пешеходу, чтобы прихватить его на стоянке, – предложил Жук.
– Евтей Иванович, сподручней мне к пешеходу. Я легче прокрадусь к нему. Договорились?
– Нет, не договорились, – вздохнул Жук, представляя себе, как трудновато ему будет выбираться из яра, зная, что на него устремлены глаза командира. – Нет, Матвей Федорович, уж пускай будет так, как решили, и не будем ничего отменять. Будь уверен, что я его как миленького прихвачу на месте, и тут и ты с распоряжением от командира…
И Жук с биноклем на шее на четвереньках, словно медленно катящийся шар, заспешил было под уклон, а Сорокин, согнувшись, собрался проскользнуть к командиру, но Василий Александрович сам выглянул из-за крутого берега яра и негромко, недовольным голосом сказал:
– Ну, чего же вы не ведете ко мне того, что шел из Мартыновки? Пожалуйста, живее, я жду его из последних сил!
* * *
Разведчики, отчитываясь перед Василием Александровичем в выполнении своих заданий, уходили от него иной дорогой, чем приходили к нему: яром они спускались вниз и огибали курган с другой стороны. Чтобы знать, есть ли кто у командира или он уже нетерпеливо ждет очередного разведчика, часовым приходилось от поры до времени осторожно подглядывать.
Слух у Василия Александровича от природы был чутким. Если Матвею Федоровичу Сорокину, худому и легкому в походе, обычно удавалось подсмотреть за командиром и остаться незамеченным, то у грузного и неповоротливого Евтея Ивановича Жука не всегда это получалось. Когда Василий Александрович замечал черноволосую остриженную голову Жука, свисавшую с обрыва яра, он досадливо отмахивался от него и говорил:
– Жук, ну чего ты тянешься сюда? Тебе же неудобно, у тебя шея короткая. Пусть уж Сорокин этим занимается, у него шея более подходящая…
Жук поднимался и отвечал командиру что-нибудь такое:
– Мы тут, на горе, обсудили, что вам поесть время. А может, воды надо?..
– Вы там меньше обсуждайте, да зорче наблюдайте.
И Василий Александрович, если у него был разведчик, продолжал с ним разговор, а если оставался один, то просто сидел на камне или, задумавшись, что-то записывал в блокнот.
Часовые не удивлялись, что Василий Александрович недолго задерживав у себя разведчиков: одним из них надо было спешить исправлять ошибки, а другим – выполнять новые задания. Поэтому крайне удивило часовых, что командир так долго беседует с подростком, пришедшим на курган из Мартыновки. Что мог особенного рассказать Василию Александровичу этот чернобровенький, миловидный подросток, у которого почему-то на подбородке был синяк?
– Я заметил, он его крепко поцеловал, – сказал Сорокин.
– А я сейчас гляжу – рисует, рисует… быстро рисует… Думаешь, кто рисует – Василий Александрович?.. Вовсе не он, а этот парнишка. А Василий Александрович не отрывает глаз от его карандаша и все головой поддакивает, – говорил Жук.
Через полчаса Сорокин сообщил другу:
– А теперь Василий Александрович пишет и рисует, а парень этот ему головой поддакивает. Интересно, о чем это они?
Жук отнял бинокль от глаз.
– Нам не удастся узнать, – с сожалением отмахнулся он.
– В это время, приподняв голову над краем яра, Василий Александрович рукой подозвал к себе обоих часовых:
– Ну, братцы, придется вам направляться почти туда, откуда только позавчера пришли.
Часовые были изумлены и немного подавлены заявлением командира. Они озадаченно стояли перед ним, пока он строгими глазами проверял, все ли на развернутом листке изложено четко и ясно. Кое-что в тусклом карандашном рисунке он наводил пожирней, подправляя цифры, написанные по краям листка.
– Думаю, так будет ясней, – говорил он, и по тону его голоса разведчики понимали, что он не просто говорил, а спрашивал мнения у пришедшего из Мартыновки паренька.
И Петя, наклоняя голову к листку, коротко подтверждал:
– Будет ясней. Будет понятней.
С лица Василия Александровича не сходило выражение озабоченности.
Сорокин и Жук поняли, что им предстоит опасная дорога. Они задумались так, что если бы сейчас на них взглянул близкий товарищ, он обязательно спросил бы: «Хлопцы, о чем зажурились?» И «хлопцы», каждый по-своему, рассказали бы, что им уже больше, чем по пятьдесят, что у них от дальнего пути припухают ноги, что они стали тяжелы на подъем, что умереть около Петровки, около дома, около родных, все же как-то легче.
Командир, бережно скручивая листок и укладывая его в коротенькую стеклянную пробирку, сказал:
– Тяжеловато приходится – одна дорога только кончилась, а другая уже начинается.
– Василий Александрович, дорога-то эта не особенно гладкая, – заметил Жук.
– На захваченной территории по гладким дорогам фашисты ездят.
Сорокин на всякий случай спросил:
– А кто же теперь будет на часах?
– Теперь в часовых нет надобности. Все разведчики уже побывали у меня, да и мне надо уходить. Сейчас разговор о другом… Впрочем, вот он… часовой, – обернулся командир в сторону Пети. – Выйди, посмотри и возвращайся, Сорокин, отдай ему бинокль!
Матвей Федорович молча снял висевший у него на шее бинокль и передал его Пете.
Вылезая из яра, Петя запомнил, как командир встал с камня, зачем-то сейчас же снял свою овчинную шапку и рывком засунул ее в карман стеганки.
Петя не так уж спешил вылезти из яра – он слушал приглушенную речь Василия Александровича:
– Старшим из вас будет Евтей Иванович Жук…
С гребня яра, оглянувшись, Петя видел, как маленький толстый человек, названный Жуком, грузно перевалился с ноги на ногу.
– Отвечаете оба. Большей ответственности, чем вручить вот это по назначению, у вас еще не было. – И командир как-то вдруг застыл на секунду и тут же подал Жуку пробирку. – Снизу положено то, что надо… Сверху таблетки хины. На всякий случай…
– Вроде от малярии, – понимающе проговорил Жук.
– Если по оплошности не доставите, будете преступниками перед родиной.
– Известное дело, – обронил все время молчавший Сорокин.
– К полночи быть на месте… Из Мартыновки будет идти Руденький. Если встретите, скажите, что возвращаться ему сюда не надо, пусть проводит вас до первомайского сада… Он знает лучше других доступы к берегу и к камышам. Посоветуйтесь с ним.
Это последнее, что услышал Петя. Отойдя от яра, он приложил к глазам бинокль. Небосвод над степью раздвинулся и отступил от кургана, а окрестные села сильно пододвинулись к нему. Петя внимательно осмотрел ближние и дальние подступы. Вокруг было безлюдно, и только далеко слева, на пологом взгорье, где проходил грейдер на Город-на-Мысу, взад-вперед тесно бежали машины, а сбоку шли пешеходы.
Грейдер был далеко. Даже через бинокль машины казались похожими на юрких, проворно снующих зверьков, а пешеходы – на едва приметные придорожные кусты. Но Петя вместе с Валентином Руденьким уже однажды переходил в этом месте грейдер и ясно представлял, что там сейчас было.
Вернувшись в яр, Петя убедился, что Жук и Сорокин ушли, ушли вниз по песчано-глинистому руслу яра. Туда смотрел командир, забыв надеть на голову шапку.
Шорох Петиных шагов заставил Василия Александровича очнуться.
– Ага, ты, Петя? – обернулся он и, глядя на часы, сказал: – Тебе за ними идти нельзя. Пойдешь со мной, а утром проводим тебя в обратную дорогу. Пусть Мария Федоровна еще денек повздыхает…
Все это он проговорил сердито, точно его злили и часы, показывающие позднее время, и мать Пети, которая не вовремя вздыхала. Засовывая часы в тесный карманчик ватных брюк, он старался локтем придержать правую полу стеганки. Под полой у него на поясе висели револьвер и две гранаты. Он хотел скрыть это от Пети, но Петя заметил гранаты еще тогда, когда Василий Александрович доставал часы.
– Гранаты у вас «лимонки»… не тяжелые, – сказал Петя.
Василий Александрович усмехнулся:
– А далеко ты, Петя, забрел от дома!
Петя нахмурился.
– Не сердись, шутить не стану, гранаты у меня «лимонки», – уже строго сказал командир. – Клади бинокль в карман – и за мной.
Они пошли не вниз, а вверх по яру. Десять – пятнадцать минут шли, никуда не сворачивая. Неожиданно слева открылась отножина, и хотя она вела не в гору, а под гору, идти по ней было трудно. Русло отножины оказалось узеньким, поросшим высоким бурьяном. На крутых берегах все чаще стали попадаться терновые заросли. С каждым шагом они становились гуще и спускались все ниже, до тех пор, пока не загородили собой, как темным колючим барьером, узкое дно отножины.
– Держись за мной вплотную. Наступишь на пятку, не извиняйся. Важно, чтобы глаза у нас с тобой остались целыми. Без них в нашей жизни будет куда трудней, – заметил Василий Александрович и замолчал.
Ему было не до разговоров. Несколько мешковатая его фигура то проворно поднималась на обочину и, минуя кустарники, сползала вместе с рыхлым суглинком, то пригибалась и с сухим шорохом проникала в гущу терновых кустов. Петя буквально наступал ему на пятки. Защищенный его широкой подвижной спиной, Петя лишь изредка соприкасался с колючими ветками.
Когда люди спешат, время тоже спешит. Верно, поэтому Петя внезапно заметил, что начало темнеть, и на небе, похожем из яра на глубокий колодец, между сероватыми плоскими облаками робким светом зажглась звезда. Казалось, что Василий Александрович только эту звезду и ждал, чтобы остановиться и сказать:
– Тут вот посидим с минутку.
А как только присели, он, к удивлению Пети, стал свистать так, будто и в самом деле недалеко сидела серая, со светлыми подкрылками птичка, называемая в этих местах пастушком, и зазывно посвистывала: ти-вив-ви-вив-ви-вив!
В другое время Петя от души посмеялся бы: так смешно было видеть, как секретарь райкома, уже постаревший, солидный человек, надувая щеки, посвистывает сереньким пастушком.
А Василий Александрович продолжал тихонько посвистывать. Он свистел до тех пор, пока не послышался осторожный шорох. Закачались и раздвинулись голые ветки ближайшего тернового куста, и из сгущающихся сумерек выделилась небольшая фигурка сухонького, бритого старичка, почти так же одетого, как и Василий Александрович. Стоило сухонькому старичку поднять свои пепельно-серые, пронзительные глаза, как Петя сейчас же вспомнил картину отца, на которой было нарисовано широкое зяблевое поле, тракторы, первый срывающийся снег и человек, подставивший под снег свою остриженную и поседевшую голову.
– Иван Никитич, ну как там, все благополучно? – спросил его Василий Александрович. – Все по-старому?
Да, это был Иван Никитич Опенкин, старый плотник из Первомайского колхоза.
Петя заметил, что плотник смотрел на него и, увиливая от ответа, делал вид, что не слышал, о чем его спрашивал командир.
– Это сын Павла Васильевича, – объяснил Василий Александрович.
Плотник качнул головой и сказал:
– Длинно рассказывать, что у нас нового. На месте расскажу, тем более что кончилось все благополучно. – Он тоненько засмеялся и почесал за ухом.
В эти секунды плотник невольно заставил Петю вспомнить про то, что было год назад: мать застала его за чтением романа «Анна Каренина» и сердито спросила, кто ему позволил читать эту книгу. Так же вот, как Иван Никитич, Петя стыдливо засмеялся, почесал за ухом и сказал:
– Мама, ты не сердись, все, что тут написано про любовь, я пропускаю.
Нечто школьное, шаловливое вспомнилось, должно быть, и Василию Александровичу. Обменявшись с Петей веселой улыбкой, он сказал, поднимаясь:
– Пойдем, Петя, на месте послушаем, что забавного у них было, пока мы своим делом занимались.
И снова они пошли кустарниками колючего терна: теперь впереди с легкой торопливостью шагал Иван Никитич, за ним Василий Александрович, а Петя с прежним упорством следовал за командиром и, теряя от усталости ритм в походке, наступал Василию Александровичу на каблуки…
– Ничего, это не на танцах, – успокоил Петю Василий Александрович.
* * *
Шел поздний час осеннего вечера. Кончались еще одни сутки походной жизни Пети Стегачева. Вместе с Василием Александровичем, с Иваном Никитичем и еще одним белобрысым человеком, которого Василий Александрович называл Ваней, Петя нашел приют в своеобразной пещере. Когда-то она была просто боковой промоиной яра, рукавом его, но потом яр углубил свое русло. Потоки талого снега и дождевой воды перестали попадать в промоину. С каждым годом русло все больше врезалось в глинистый грунт, и теперь промоину от дна яра отделял обрыв метров в пять. Сверху и с боков промоину обступал терновник. Кусты терновника перепутались, проросли сорными травами. С вершины Бочковатого кургана ветер нагнал сюда измельченной глины и песка. Дожди все это прибили и утрамбовали. Над промоиной нависла плотная, непроницаемая крыша. Образовалась не то пещера, не то темный коридор. Догадаться о существовании этой пещеры мог лишь тот, кто из яра по отвесному обрыву поднялся бы на пятиметровую высоту. Партизаны, вынужденные действовать среди степных просторов, где так мало потаенных мест, с помощью якорной кошки взобрались в пещеру и, прокопав в ее крыше выход прямо в заросли терна, устроили здесь себе кратковременное убежище… Мало кому могло прийти в голову искать партизан в расселине, темневшей в обрывистой стене яра. Мало кто стал бы лезть на пятиметровый обрыв, хватаясь за мочковатые прутья свисающих терновых корней.
Но сегодня нашлись двое, которые попробовали подняться по корням, как по веревкам, чтобы заглянуть в пещеру. Этими пронырливыми «прохожими» оказались петровские полицаи. Добраться до пещеры им не удалось. Иван Никитич, действуя из-за нависших зарослей терна, незаметно перерезал самые толстые побеги корней ножницами и ногой помог груде потрескавшейся земли свалиться на полицаев. Отряхиваясь и почесывая ушибленные места, полицаи руслом яра пошли прочь от пещеры.
Иван Никитич и Ваня уверяли, что полицаи испугались обвала и навряд ли догадались, что глыбу на них свалили.
– А здоровенный еще сказал: «Могла нам тут быть крышка», – вспомнил Иван Никитич.
– А щупленький ему: «Скажем – везде были и никого не повстречали». И, озираясь, ушли, – пояснил Ваня.
…Василий Александрович и Петя сидели около обрезка ковровой дорожки величиной с развернутый газетный лист. Перед ними на клеенчатой подстилке лежали нарезанный хлеб и мелкие кусочки сала. При свете крохотной керосиновой лампы они брали сало руками.
Выслушав рассказ Ивана Никитича и Вани о петровских полицаях, Василий Александрович, интересуясь подробностями, спрашивал:
– А вы их заметили издалека?
– Издалека, – весело ответил Иван Никитич, сидевший вместе с Ваней в стороне, на связках полыни, которая терпким запахом заглушала гнилостный запах подземелья. – Мы думали, что эти гостечки идут к другим хозяевам, в другой дом. А они неожиданно остановились против нашего парадного, – продолжал Иван Никитич.
– И близко остановились?
На очередной вопрос Василия Александровича нетерпеливо ответил Ваня:
– Фу, Василий Александрович, ну что вы спрашиваете, близко ли остановились! Так близко, что нам с высоты было слышно, как они сопели… Сопели, как быки в упряжке!
И Ваня, по-бычьи округляя глаза, передразнил сопящих полицаев.
Помня, что громко смеяться нельзя, Василий Александрович закинул голову, напряженно отфыркивался, как пловец на волне.
– Так уж и в самом деле как быки? – подавляя смех, спросил он.
– Конечно, не так… И ты, Ваня, пожалуйста, не конфузь быков, – тоненько засмеялся Иван Никитич в ковшиком сложенную узловатую ладонь.
Пете было труднее, чем кому бы то ни было, сдерживать порывы смеха: ведь ему только пятнадцатый год, и он сейчас многим доволен. Доволен тем, что сидит рядом с Василием Александровичем, и тем, что внезапно стал причастен к самой настоящей партизанской жизни, и особенно тем, что партизаны были веселыми и находчивыми людьми. Как же от души не посмеяться вместе с ними?! И он смеялся, повторяя:
– Я такого смешного никогда не слышал.
– Я тоже, – согласился Василий Александрович и спросил Ваню: – Ну, а как ты смог удержаться и не выстрелить?.. Вот молодец! Сдержался.
– Невозможно трудно было не выстрелить. Они же не видят нас и сами прутся на дуло автомата. Я в душе умоляю их: бандиты, дураки, пожалейте свою жизнь, пожалейте жизнь близких и дальних родственников… Так они знай лезут. А Фролка Кожуркин, экспедитор из промартели, вы ж его помните – здоровый. Ручищами, как клещами, цепляется за корни, язык на сторону – и лезет, лезет без оглядки. Еще бы секунда-другая, и я б в него выстрелил. Спасибо Ивану Никитичу, выручил из беды… И откуда у него такие острые ножницы нашлись? Резанул тихонько раза три, и вместе с корешками полицаи ссыпались на дно яра…
– Ножницы эти дал мне покойный Григорий Степанович Сушков.
– Он живой! Чего вы его хороните! – возбужденно сказал Петя и, видя, что его слова не произвели никакого впечатления ни на Ивана Никитича, ни на Ваню, обернулся к командиру: – Я ж его видел! – И уже хотел было рассказать, как садовник Сушков качался на яблоне, задетой броней фашистского танка.
– Ты, Петя, наверное, забыл, что уже третьи сутки, как ушел из дому?.. А Иван Никитич вчера ходил в эти места… Сушкова убили в колхозном саду, – сказал командир.
– Кто ж его убил?
Василий Александрович, взглянув на побледневшее лицо Пети, понял, что он, думая о садовнике, не мог не вспомнить и о матери.
– Фашисты убили его… А Мария Федоровна жива, и отец жив, и за него не беспокойся. Рано утром пойдешь домой Ваня, постели ему, а потом и делом займемся.
Василий Александрович посмотрел на часы.
Иван Никитич сказал, что он на всякий случай выйдет послушать и заодно посмотреть на погоду.
Петя улегся на толстой и мягкой полынной подстилке, вытянулся и, осматривая пещеру с нового места, наблюдал, что делали в ней остальные, слушал их разговор. С нового места, из темноты, он увидел тот самый автомат, из которого Ваня целился в петровских полицаев. Автомат был подвешен к корням, проросшим через крышу пещеры. Рядом висели предметы мирные, домашние: зеленый маленький чайник, холщовый мешок и совсем крохотная сковородка с короткой ручкой.
Ваня ел сало. Он клал его на кусок хлеба, измельчал ножичком и, пока готовил этот своеобразный бутерброд, негромко о чем-то рассказывал. Василий Александрович, полулежа, опираясь на локоть, слушал и курил папиросу, глядя в темноту быстро сужающегося коридорчика – туда, куда недавно ушел Иван Никитич.
Петя так внезапно встретился с Василием Александровичем, такими беспокойными были и встреча и разговор о деле, такой торопливой оказалась дорога в пещеру, что он не успел разглядеть перемены в облике командира. Тем с большим вниманием Петя сейчас присматривался к нему, к человеку, о котором он уже давно сказал отцу и матери: «Из моих знакомых я бы хотел быть похожим на тебя, папа, на тебя, мама, и на Василия Александровича». И отец, улыбнувшись, ответил, что третий знакомый сына ему очень нравится.
Петя смотрел на Василия Александровича и думал: «Стеганка у него уже продралась на рукаве… Курит он как-то по-иному: рывком подносит папиросу ко рту, прячет ее в зажатой ладони и дым пускает вниз так, что его почти незаметно…»
И вдруг Василий Александрович медленно закрыл глаза, и сам собой приоткрылся его пухловатый рот, щеки осунулись, лицо стало рыхловатым.
«Он мало спит, постарел», – вздохнул Петя.
Ваня замолчал, перестал есть и, погрозив Пете, кинулся было за связкой полыни, чтобы подложить ее под свисавшую голову командира, но Василий Александрович очнулся и, будто продолжая с ним беседу, сказал:
– Черт его знает, как сделать лучше… Конечно, Иван Никитич человек умный, большого житейского опыта, по мне кажется… Кажется мне, что боль за расстрелянного фашистами близкого человека сбивает его с верной партизанской дороги на узкую стежку мести… Почему же именно этого часового надо уничтожить?
Ваня промолчал, и Василий Александрович повторил свой вопрос, обращаясь с ним к вернувшемуся Ивану Никитичу.
– Василий Александрович, я уничтожу для наглядности. Дощечку повешу: «Это тебе за Григория Степановича Сушкова, за колхозного садовника. То самое будет всякому фашисту, кто отнимет жизнь у мирного труженика». Пусть другие читают и на примере обучаются…
– Хорошее наглядное пособие, – задумчиво заметил Василий Александрович.
Но Петя наблюдал сейчас не за ним, а за Иваном Никитичем. Не так просто было поверить, что вот этот сухонький старичок с легкой походкой, с маленьким, старательно выбритым, посеченным морщинами лицом мог так уверенно и спокойно сказать, что он один уничтожит вооруженного автоматом фашистского часового.
– А помощников мне для этого не надо. – И, точно отвечая Пете на его сомнения, прибавил: – Дома и стены помогают… Не стены, а земля…
И Петя видел, как он протянул руку вверх и от потолка пещеры отломил комок супесчаной земли, легонько потряс его на своей небольшой узловатой ладони.
– Задачу свою ты продумал хорошо… Верю, что решишь ее без шума, – заговорил командир.
Иван Никитич, должно быть, по тону догадался, что Василий Александрович снова будет возражать, и потому настойчивей проговорил:
– Мы же должны своим людям дать понять, что в лихую годину не забыли про них…
Петя начинал понимать существо разговора. И умом, и сердцем он всецело был на стороне колхозного плотника. С нетерпением ждал он, что же возразит плотнику Василий Александрович.
Василий Александрович неловко усмехнулся.
– Можно и в самом деле подумать, что мне жалко того фашиста, что застрелил Григория Степановича Сушкова… Нет, меня пока от этого шага удерживают вот какие соображения.
И Петя с неослабевающим вниманием прослушал все, что говорил командир о главной задаче.
– Для нас важно, чтобы яры, ведущие к морю, были свободными, – говорил Василий Александрович. – А кто может поручиться, что они после «этого» не усилят там охраны?.. Сейчас у меня и без того сердце сгорает от мысли: «А вдруг уже усилили?.. А вдруг наши не донесут сведений?»
– Учтите, Василий Александрович, что фашистские часовые перепугаются, а от перепуганного толку меньше…
– Нет, – качнул головой командир.
Петя так и не смог понять, кто же из них прав. Когда говорил плотник, Петя был на его стороне, а когда возражал Василий Александрович, Петя соглашался с ним…
«Я устал. Голова плохо соображает», – весело подумал Петя о своей несоображающей голове, улегся на полыни поудобней и стал задремывать… Но заснуть ему не удавалось: он все напрягал слух, боясь проспать интересное слово, произнесенное Василием Александровичем или Иваном Никитичем.
– Ваня, а почему ты не высказываешь своего мнения? – услышал Петя слова командира.
– По-моему, надо делать так, чтоб больше гибло фашистов, – будто злясь на свое неуменье свободно высказаться, проговорил Ваня. – А как и что для этого надо делать, вы продумайте хорошенько, а я тем временем попробую ящички пустить в дело.
«Что это еще за ящички? Наверно, какая-нибудь партизанская выдумка… Может, открыть глаза и посмотреть?» – думал Петя, но веки не размыкались, а витавшие вокруг его сонной головы образы Виктора Гавриловича Дрынкина, Зины Зябенко, Дани в один голос упрашивали:
«Петрусь, спи. Перед дорогой непременно надо выспаться!»
Потом Петю обступают новые образы – мать, Коля и Дима. И странно, что они смотрят на него, разговаривают о нем и в то же время не замечают его.
«Нет, он уже не вернется, – качает головой Мария Федоровна. – Сердце мое чует… Представляется мне, что он где-то один, выбился из сил…»
«А может, еще придет…» – говорит Дима Русинов.
«Чего ж он так долго не приходит?.. Он же не так медленно ходит, как я?» – спрашивает Коля.
Петя отчетливо видит пухлощекое, круглое лицо своего опечаленного друга, видит, как медленно открываются и закрываются его «стосвечовые» глаза.
«Все вы какие-то чудные! Я вот высплюсь хорошенько – и завтра прямо к вам». И Петя стал стремительно проваливаться в теплую, приятную пустоту. Он уже не услышал слов подошедшего к нему Василия Александровича:
– Натрудился человек и спит себе на здоровье… Да, вот и о нем, о Пете, хочу спросить тебя, Иван Никитич… Поднялся он на высокую гору. Не заставишь его отсиживаться около матери.
– А зачем же заставлять отсиживаться? Зачем, если у него есть силы идти дальше? – сказал Иван Никитич.
– В этом возрасте у матери больше прав на него, чем у нас с тобой. Возьмите шефство над матерью и над сыном, пока мы не переселим их в город. А что касается святой мести фашистскому часовому за смерть Григория Степановича Сушкова, то с этим подождем…
* * *
Петю разбудил недовольный голос Василия Александровича:
– Ну, сколько можно настраивать?
– А он у меня настроен, – сдержанно ответил Ваня.
– Почему же не передают того, что мы ждем? До истечения «нашего» часа остается всего двенадцать минут… Полковника Зимина я хорошо знаю, он не станет задерживать сообщения, не станет играть на наших нервах.
– Василий Александрович, я не знаю, почему не передают. Приемник на пятнадцати с черточкой… На полволоска фашистская «перелетная птица». Вот хоть сами послушайте: «Цугфогель!.. Цугфогель!» Мы же с вами по словарю узнали, что «цугфогель» – перелетная птица.
– Словарь остался на базе, а я не особенно надеюсь на свою память.
Протерев глаза, Петя увидел Василия Александровича. Он стоял около его полынной постели и сердито через плечо смотрел на Ваню.
Ваня сидел около приемника. Из светлого окошка приемника и от керосиновой лампочки на него падал свет. Белобрысое лицо Вани раскраснелось, вспотело, точно слушать одним ухом наушник, а другим Василия Александровича стоило ему больших усилий.
– Я сейчас вот разбужу Петю. Он учил немецкий и, наверное, знает, что такое «цугфогель».
– А я уже давно проснулся, – легко поднявшись с постели, сказал Петя. – Вы про «цугфогель»?.. «Цуг» – это «перелет», «фогель» – птица… А приемника я не видел. Откуда он взялся?.. Это колхозный. Можно мне к нему? – И, посчитав молчание командира за разрешение, подошел к Ване и присел рядом.
– Петя, но мне припоминается другое слово – «гефлюгель», – услышал Петя командира, остановившегося за его спиной.
– «Гефлюгель» ни за что не сумеет перелететь через море. «Гефлюгель» – домашняя птица, – весело пояснил Петя.
– Верно, – улыбнулся Василий Александрович.
Понимая, что Ваня ничего серьезного не упустил в своей работе, Иван Никитич шутливо заметил:
– Взять любого из колхозных кочетов, что с птичницей Борисовной уехали в тыл. Резвости они были у нее непостижимой, а перелететь через море – куда им!..
Ваня дал Пете наушник. Приложив его к уху, Петя тут же сообщил:
– А и правда «перелетная птица». Скажет «цугфогель», помолчит – и опять – «цугфогель».
– Эту «птицу» я хорошо узнал, – стал объяснять Ваня. – Она, как самый нахальный перепел, хочет всех перекричать.
И в самом деле, как в разгулявшейся метели среди гудящих, воющих звуков всегда легко уловить едва внятный, тоненький, но никогда не обрывающийся жалобный писк, так и в хаосе музыки и разговорной разноголосицы Петя неизбежно улавливал: «Цугфогель!.. Цугфогель!.. Цугфогель!»
– Он кому-то сигналы дает… Как маяк на мели, – заметил Ваня.
– Черт с ним и с его сигналами! Нам нужны наши сигналы. Давайте для большего порядка помолчим, – сказал Василий Александрович, сурово вздохнул и приложил наушник к уху. Другой наушник был теперь у Вани.
Наступило молчание. Оно длилось, может, пять, может, шесть минут, – в общем, очень и очень долго.
И вдруг Василий Александрович и Ваня едва уловимо вздрогнули и погрозили друг другу. Потом они положили наушник на коврик, чтобы долгожданный веселый мотив могли слышать и Петя и Иван Никитич.
Из наушников, хотя и тихо, но совершенно внятно лился мотив беспечной песенки:
Плыви, мой челн,
По воле волн,
Куда влечет тебя волна,
– Один раз есть, – торжествующим шепотом отметил Василий Александрович, как только куплет песенки был доигран до конца. – Давайте, давайте, дорогие мои, еще раз… Обязательно давайте. Ведь мы к вам послали двух человек. Я смотрю на часы и слушаю.
Петя видел, как Василий Александрович быстро извлек из кармана часы и, глядя на них, туго приложил наушник к уху. Ваня тоже напряженно прислушивался к другому наушнику.
Часы неуловимо тихо, будто тончайшей песочной струей, отмеривали секунды. Командир смотрел на циферблат, а Петя успевал смотреть и на командира, и на Ваню. И по тому, как хмурились темные брови командира, а из глаз уходила радость, Петя все сильнее чувствовал накипающую тревогу. Вид Вани тоже не обнадежил его: белобрысый связист потел, усиленно жевал губы, и казалось, что он слушал не передатчик, а свои тягостные мысли.
Командир и связист одновременно сняли наушники.
– Ты слышал слово «айн» – один? – глухо спросил командир.
– Слышал, – облизнув пересохшие губы, ответил Ваня.
– Значит, пришел к ним один, а другой не пришел?
– Должно быть, так.
– А где же другой? Убит?.. Ранен?.. Попал в фашистские лапы? – спрашивал Василий Александрович. – Вот тебе, Иван Никитич, бессонный человек, сразу легла дорога к приморским ярам, к берегу… Ведь может статься, что второй, тот, что не дошел до места, ранен на переправе, на берегу? Может, ему нужна помощь. Если ночью ее не окажем, будет поздно!
Командир говорил, а Иван Никитич Опенкин, старый плотник, застегивал ватник, потуже затягивал пояс.
– Ночь осенняя длинная, но может так случиться, что к утру я не сумею попасть в Город-на-Мысу, – сказал он.
– Пете идти через город. Он и передаст лекарство. Партизанская доля заставляет разговаривать с ним как с ответственным товарищем. – И, уже обращаясь к Ване и Пете, озабоченно добавил: – А теперь давайте срочно покидать этот «дворец». Ваня, бери мешки, лопату, спрячем и замаскируем нашу радиотехнику. Может, еще заглянем сюда. Видно будет…
Первым вышел из пещеры Иван Никитич. Очнувшись от раздумья, Василий Александрович сказал уже скрывшемуся в темноте плотнику:
– Будешь идти мимо каменистой ямины, передашь, чтобы Сергун на Сибирьковую развилку велосипед мне пригнал. Не будет велосипеда – пусть хоть на своей спине везет меня! Так ему и скажешь!
