Текст книги "Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)
«Что он тут потерял?» – только успел подумать Петя, как старый плотник, ковырнув сапогом листья и землю, нагнулся и поднял железный прут. Один конец его был заострен, другой загнут в кольцо, в которое он легко просунул свою узловатую ладонь и сказал:
– Попробуем.
И Петя увидел, как он, обеими ладонями нажав на кольцо прута, вдавил его в землю, пошатал так осторожно и с таким сосредоточенным вниманием, словно в земле был кто-то живой и он боялся сделать ему больно.
– Колхозная пшеничка на месте. Теперь уже твердо можно составлять планы. Это не заяц под кустом.
За это короткое время его овчинная треушка успела побывать и на затылке и на правом ухе.
Петя дивился резким переходам старика от одного настроения к другому и в то же время чувствовал, что преграда, мешавшая ему разговаривать с Иваном Никитичем просто, как с товарищем, давно уже рухнула.
– Садись, Петро, на то, на чем стоишь. Пообедаем, – сказал Иван Никитич, опускаясь на землю.
– Давайте пообедаем, – согласился Петя, присаживаясь рядом с Опенкиным.
Они стали угощать друг друга, чисто по-ребячески расхваливая каждый свое.
– Вы берите капусту и картошку, – говорил Петя, открывая клеенчатую сумочку. – Завтракайте.
– А ты попробуй вот этот калач. Не калач, а одно объедение.
Опенкин гостеприимно показывал на куски серого калача, разложенные на полосатой салфетке.
– Иван Никитич, а вы за мамино здоровье. Это она жарила. Вкусно.
– Ты учти, Петро, что калач испекла боевая женщина.
– Тогда я буду есть ваше, а вы мое. Хорошо?
Иван Никитич не без удовольствия принял Петино предложение, но ел очень мало: коротенькой ложкой (он вытащил ее из бокового кармана стеганки) взял картошку, съел ложки три капусты и потом, чтобы поддержать компанию, долго жевал кусочек калача, с которого ножом старательно очищал корку.
– Зачем вы это делаете? – спросил Петя.
Старому плотнику давно уже нечем было жевать черствый хлеб, но он посчитал лишним признаться в этом.
– Я синицам и чижам на обед…
– Но вы же на них сердиты?
– Сердит из-за плохого характера, – усмехнулся он и, посыпав крошки хлеба под кустом, сказал: – Что-то мы с тобой разговорились, как на именинах. Забыли, что в прифронтовой полосе. Тут попадешь на подозрение – конец… Если уже наелся, то давай пройдем на гребень, осмотримся.
К гребню шли рядом, крадучись и обходя высокие кусты.
Иван Никитич, по-прежнему посматривая по сторонам, прислушивался и потихоньку рассказывал Пете:
– Сюда шел со скорбью на сердце: не давала покоя мысль – цела ли пшеница. Да разве только в пшенице дело?.. Иду сюда и думаю: пять человек, кроме меня, знали о ней, а вдруг кто-нибудь из них ослабел духом, поколебался? От такой думки, Петро, и на синиц разгневался… Оказалось, что люди крепки. Так почему же после этого не порадоваться на птичек? Они же с нами тут всегда…
Слова Ивана Никитича были настолько понятны Пете, что они, казалось, прямо входили ему в сердце. Одни из них были ощутимо холодны и колючи, а другие теплы каким-то веселым теплом. Слушая Ивана Никитича, Петя почему-то представлял себе августовский день, песок отмелей, зеленоватую волну и белую кипень неумолчного прибоя.
Пете захотелось сказать старому плотнику что-нибудь приятное.
– Иван Никитич, вас очень любит мой папа. Он даже нарисовал вас на картине. На озимое поле пошел снег, а вы сняли шапку, чтобы голову посыпало.
– Павел Васильевич делает свое дело, а нам надо делать свое, – уклончиво ответил старик.
После этого Петя уже не решился сказать старику, что и Василий Александрович очень его уважает.
– Здесь остановимся и понаблюдаем. У тебя, Петро, глаза молодые, вглядывайся лучше. Нам точно надо знать, как они охраняют дороги.
Они притаились за кустом, на самом гребне. Перед ними расстилались красновато-желтые скаты, оголенные осенью. Они спускались к обрывистым берегам залива, где длинными колючими щетками отчетливо темнели сады. Сквозь ветки виднелась железнодорожная насыпь, дугой огибающая залив. Один конец насыпи терялся среди заводских и окраинных построек Города-на-Мысу, другой уходил на восток, туда, где в мглистой дымке береговые покатости сливались с желтыми камышами низовьев Дона.
На всем этом просторе земли и дальше, на волнистой поверхности залива и моря, царило безлюдье. Не было смысла спрашивать, почему рыбаки не растягивают невод, не бросают сетей, почему в колхозных садах не делают обрезку, почему с металлургического завода с попутным ветром не доносится мощный звенящий гул… Да все потому, что по грейдеру (до него от Ивана Никитича и от Пети не больше трехсот метров) снуют фашистские военные машины, а высоко над заводскими трубами и над крышами городских домов то и дело проносятся патрулирующие «мессершмитты».
– Наши «охранники» оберегают нас и на суше и на море… везде, – с сердитым вздохом проговорил Иван Никитич. – Давай считать охранников железной дороги.
– Откуда начнем – справа или слева? – спросил Петя.
– Петро, гадов откуда ни считай, они все равно гады. Начнем с правой стороны, – быстро разрешил вопрос старый плотник, и они начали считать.
– На блокпосту есть, на третьем километре есть, на четвертом тоже есть, на пятом есть и там, – напрягая глаза, считал Петя. – Шестого километра отсюда не видно, но и там есть…
– Зря болтаешь. Вчера сам проверял – нет там у них охраны, – недовольно остановил старик Петю.
– Да я чуть не наскочил на часового.
– Почему не сказал об этом?
– Я думал, что вы уже знаете, – чувствуя неловкость, оправдывался Петя.
– Ты, Петро, больше любишь думать, чем делать… Пошли поглядеть на западную ветку: через восточную напрямик нам все равно нельзя отсюда возвращаться.
Он торопливо поднялся и быстро зашагал по гребню на запад. Петя поспешил за ним. Уже через сотню шагов им стала видна на большом протяжении насыпь железной дороги, идущей с Донбасса к Сортировочной станции, расположенной почти у самой окраины Города-на-Мысу.
Всматриваясь, минуты две постояли за кустами. Здесь охранников железной дороги считал сам Иван Никитич. Не веря себе, он спросил:
– Петро, неужели тут у них на десять километров осталось только четыре охранника?
– Я вижу четырех, – подтвердил Петя и, узнав от Ивана Никитича, что еще вчера на этом участке дороги фашистских охранников было восемь, спросил старого плотника: – А может, они четырех перевели туда, на восточную ветку?.. Может, они напугались вчерашнего взрыва за садом?
– Похоже на то. Теперь интересуюсь, Петро, в каком месте лучше, безопасней переправляться через железную дорогу. Груз-то у вас будет немалый, а я, выходит, по-настоящему не смогу помочь. Мне ж надо будет уйти, чтобы предупредить, где у них теперь новые посты.
Из дальнейших слов старика Петя понял, что ни на двенадцатом километре, ни вблизи его переправляться через дорогу нельзя. На этом километре пропускали людей и тачки по счету. Сбиться со счета фашистские часовые никак не могли. Одна тачка, которая переправилась на эту сторону (ее везли четверо небольших ребят), уже ушла обратно с будыльями. Оставалась в прифронтовой полосе только их тачка. А вдруг к вечеру ее станут искать?..
– На четырнадцатом километре придется переправляться, хотя насыпь там высоковатая… Но зато оттуда куда ближе до Богатырской ямы, а вам там обязательно надо пробыть с тачкой до позднего утра, – подчеркнул Иван Никитич. – Дождаться там помощников из Мартыновки.
Петю снова начинали тревожить вопросы: где же Коля и Дима? Где тачка? Но старик был так деловит и озабочен, что Петя не решался его расспрашивать.
– А ну, всмотрись в дорогу к четырнадцатому километру. Значит, с горки под уклон, под уклон… Переедешь одну-другую лощину… Замечаешь?
Петя зорко всматривался, безмолвно кивая головой.
– От тех столбов, что во-о-он сереют, повернешь направо и потом прямо до лесозащитной полосы. Там, в полосе, сообразишь, где и как лучше переправляться. То, что сейчас видишь, ночью ногами будешь проверять, – заключил Иван Никитич и замолчал.
– Я запомнил дорогу… Хорошо запомнил. Скажите, а где же Коля и Дима? – спросил Петя.
– Да тут они. Сделали ошибку, исправляют ее, – недовольно отмахнулся старый плотник.
Недалеко под скатом к заливу просвистел паровоз. Длинный товарный поезд шел с Сортировочной станции на восток. В его составе было много платформ. На них везли к фронту танки, автомашины.
Старого плотника сразу покинули и поучительная разговорчивость, и наступившая за ней минутная задумчивость.
– Жди тут своих друзей, а я порыскаю по котловине.
* * *
Больше часа Петя сидел в ямочке за кустами, прислушиваясь и присматриваясь к окружающему. Он ждал Колю и Диму, но они не приходили, и не было никаких признаков, что придут. День уже клонился к исходу. Это заметно было по окраске косых лучей, прорывавшихся на полянку, похожую на длинный коридор, разделявший кустарники. На всем, что было в этом коридоре, – на низком потемневшем полынке, на бурых метелках бурьяна – лежал золотисто-лиловый отблеск, предвестник осеннего вечера.
«Почему их нет? Не случилось ли с ними чего плохого? Ведь наказал же Иван Никитич, чтобы я был осторожен. Он сказал, что в Куницыне на постое мотоциклисты, эсэсовцы, что куницынские полицаи «сильно бдительные». А вдруг Колька и Димка наскочили на них?» – с грустным нетерпением думал Петя.
Но вот Коля и Дима появились в самом конце просвета между кустарниками. Дима тянул тачку за оглобли, а Коля шагал сбоку. Кругленький, толстенький и, наверное, уставший, он шел переваливаясь. Пете было впору крикнуть: ну что вы тянетесь, как неживые? Но чем ближе подходили к нему Коля и Дима, тем заметнее становилось, что они очень расстроены. И все же Петя, выскочив из ямки, поочередно обнял друзей и с шутливым укором сказал:
– Если бы знали, как я вас ждал, так немножко раньше приехали бы. Тоже мне друзья!
Друзья старались показать, что они также рады, но у них ничего не получалось.
Коля было улыбнулся и тут же вздохнул, оглянулся и сказал:
– Мы спешили… И мы не знали, что ты тут…
А Димка сказал:
– Быстрей тут нельзя, – и тоже вздохнул и осмотрелся.
– Вас не подменили? Вы это или другие? – удивился Петя.
Коля односложно ответил: «Мы», а Димка и вовсе промолчал.
– Вы не бойтесь, тут никого нет, – сказал Петя.
Димка не сразу спросил:
– А Ивана Никитича, сухонького дедка, что с нами хоронил Ивана Владимировича, тоже нет?
– Нет, но он скоро придет. А почему спрашиваешь про него?
– А потому, Петька, что он нам с Колькой вот тут задал горячую баню… такую, что мы чуть не сбежали, – объяснил Дима.
– И правда, что чуть не сбежали от этой бани, – добавил Коля, глядя своими «стосвечовыми» глазами куда-то вдаль.
– Кольке досталось больше… Ты, Колька, садись вот на это, – участливо проговорил Дима, расстилая по земле куцый мешок. Таких полумешков, заметил Петя, в тачке было несколько штук.
Дима Русинов всегда считался отзывчивым товарищем, но он никогда не был жалостливым. Глядя на то, как он с чисто материнской заботливостью разостлал мешочек и усадил на него Колю, Петя понял, что Кольке и в самом деле здорово досталось от старого плотника.
– За что же он вас? – обратился Петя к Букину.
– Он, этот дед, ушел из города раньше. Велел нам тачку как следует приготовить в дорогу. Тут встретил и начал делать осмотр тачке. Сразу одно колесо полетело туда, а потом другое – сюда!.. И как започемукал. Почему не смазана ось? Почему с правой стороны чека квелая? Почему мешочки плохо сшиты? И пошел, и пошел…
Умостившийся на тачке Димка недовольно заметил:
– Что не расскажешь Петьке, как дедок трепал мешки?.. Ну точно, как Зорик половую тряпку, а потом сунул их Кольке под нос. Я насилу сдержался, чтобы не кинуться на него…
– Ну что ты?! Кинуться на такого старика? Ты не думаешь, что говоришь, – удивленно усмехнулся Петя и стал утешать товарищей. А когда Коля и Дима немного повеселели, он спросил их: – Ну, а тачка у вас, друзья, здорово скрипела?
– И нечего тебе, Петечка, улыбаться. Ну, поскрипывала немного, – обиженно ответил Коля.
Из-за кустов почти неслышно вывернулся Иван Никитич. Обращаясь к Пете, он насмешливо заметил:
– Петро, тачка так скрипела, что отсюда в Куницыно слышно было. Курлы-курлы! – прямо журавль в небе. Но это же так было? Теперь поглядим, Петро, как стало. – И он с ходу снова начал осматривать тачку. Приподнимал ее с боков, крутил то одно, то другое колесо – колеса вертелись легко, беззвучно.
– Тавота разжились у фашистов? – спросил он.
– У них, – ответил Дима, неподвижно стоявший рядом с Колей.
– Мне ихней тавоты не жалко, но в таких делах надо быть осмотрительным, чтобы из-за малого не загубить большого…
Иван Никитич остался доволен и смазкой колес, и новой чекой. Узнав от Коли и Димы, что куницынский полицай спрашивал их, зачем переехали на эту сторону железной дороги, и что ребята ответили полицаю: «За будыльями на топку», – Иван Никитич одобрительно сказал:
– Правильно ответили, а теперь начинайте понемногу ломать будылья на том поле, да зорче присматривайтесь, что будет делаться на куницынском скате. Прислушивайтесь… Покажется что подозрительным, дайте знать. Мы с Петром будем немного повыше, около промоины.
Иван Никитич и Петя, захватив мешочки, прошли к промоине, отыскали спрятанную лопату, приоткрыли яму и стали насыпать пшеницу. Они работали быстро, не издавая лишнего шороха и стука, а разговаривали только по крайней необходимости.
– Завязывать буду я, у меня пальцы крепче, – говорил Иван Никитич. – А лопату старайся не так круто запускать в пшеницу.
– Так? – нетерпеливо спрашивал Петя.
– Так, – отвечал Опенкин.
– А почему в этих мешках не полно? – спрашивал Петя.
– Чтоб не подумали, что нам насыпали, как отмеряли.
И снова наступало молчание.
У Коли Букина и Димы Русинова работа была вольготней: они ломали стебли подсолнуха только для видимости. Им важно было присматриваться к тому, что делалось на куницынском скате в котловину, и прислушиваться к кустарникам. Предупреждение старика быть предусмотрительными скоро показалось им несерьезным. И в самом деле – на куницынском скате никто не появлялся, в котловине было тихо. Только изредка птички пролетали над головами, да ветер, – он к закату солнца неожиданно подул с северо-западной стороны, – посвистывая в колючих кустах, рывком устремлялся куда-то вверх, должно быть, вдогонку за разорванными непогожими облаками, уплывающими к заливу, к гирлам Дона.
Коля и Дима стали подшучивать друг над другом.
– Колька, а ты все-таки хорошо приврал Петьке: сказал, что тачка немного поскрипывала. Она ревела у нас, как тот верблюд, на каком керосин в бочке развозили.
– Перед Петькой было стыдно. А тебе? – спросил Коля.
– Что мне? Я про тебя.
– А я, Димочка, про тебя. Ты же тоже не бессовестный?
Один раз ребята насторожились и притихли: на куницынской дороге с громким треском появились мотоциклисты. Коля и Дима хотели уже окраиной промоины бежать и предупредить об этом старика и Петю, но мотоциклисты, спустившись по западному склону в котловину, стороной промчались мимо и через несколько минут были уже далеко на восточном склоне, скользя по нему подпрыгивающими серыми точками.
– Хорошо, что не побежали говорить. Старик сказал бы: «Поднимаете панику и от дела отрываете», – проговорил Коля.
– Старик – он такой, по пустякам лучше его не трогать, – согласился Дима.
И вдруг к тачке, где происходил этот разговор, подбежали один за другим чем-то взволнованные Иван Никитич и Петя.
– Сколько мотоциклов спускалось в котловину? – быстро спросил старый плотник.
Ни Коля, ни Дима не считали мотоциклистов, да и не знали, зачем это нужно было делать, и теперь обескураженные молчали.
– Взыскать бы с вас, да некогда! Петро, бери их под свою команду и с ними под скат. И не теряйте меня из виду…
Пологим скатом под уклон побежал Петя, за ним Коля и Дима. Из-за выступа они видели Ивана Никитича, который успел опередить их на целую полсотню метров. Старый плотник бежал подпрыгивающей, крадущейся побежкой. Прямую, с заостренным концом лопату он держал сбоку, на весу, точно прятал ее от глаз постороннего. Неожиданно он притих за кустом, слившись с ним стеганкой и запыленными сапогами. Лопату еще больше отстранил от себя, словно собираясь замахнуться ею.
Петя с товарищами прилег за выступом промоины и, наблюдая за стариком, тихо укорял Колю и Диму:
– Как же вы не заметили, что двое из мотоциклистов где-то внизу задержались?.. Они ехали последними и еще прикладывали к глазам бинокли… Может, они заметили нас и теперь поднимаются сюда?..
Старик оглянулся и злобным взмахом руки предупредил ребят, чтобы не сходили с места, а сам тут же скрылся за кустами. Прошло около десяти минут. Раздался выстрел. Он прозвучал совсем близко и так глухо, как будто кто-то хлопнул в ладоши.
Петя вскочил. На побелевшем лице его товарищи могли прочитать только один вопрос: «Неужели это в Ивана Никитича?»
– Сидите тут, – сказал он и побежал, скрывшись вскоре за теми же кустами, за какими скрылся и Опенкин.
Скоро он выглянул оттуда и шапкой позвал к себе друзей.
Через несколько минут все они – Иван Никитич, Петя, Коля и Дима – стояли около убитой женщины, упавшей спиной на присохшую полынь. Ей выстрелили прямо в лоб. На ней не было платка, и было видно, что седые волосы ее, убранные за уши и на затылок, стали с годами реденькими. На опрятном смуглом лице с черными бровями еще светилась какая-то озабоченность, которая связывала ее с жизнью, но по земле она уже протянулась во весь свой невысокий рост и лежала непостижимо спокойно.
– Тот, кто стрелял, давно уехал. А этот, что фотографировал, только собирается, – обратил старик внимание ребят на гул заводимого мотора, доносившийся со дна котловины. – Фотограф – молоденький фашистик. Пробежит в горку десяток шагов и щелкнет. Потом опять пробежит и щелкнет… Я уже, Петро, наметил рубеж, выше какого ему не следует подниматься в гору. И он хорошо сделал, что не поднялся. Пускай фашистик еще попрыгает на этом свете… Зато наше дело не расстроилось. При одной мысли, что оно могло расстроиться, пот прошибает, – говорил Иван Никитич, вытирая и в самом деле сильно взмокревшие лоб и затылок.
– Иван Никитич, а убитая – это ж Ильинична Мельникова, из Первомайского? – словно не веря себе, спросил Петя.
– Она, – ответил Иван Никитич, снимая треушку и засовывая ее в карман. – Ты же знаешь, Петро, что первомайцев переселили в Троицкую. Так Ильинична оттуда кустами все ходила полюбоваться на свой дом, на поселок… А ведь предупреждал я ее: «Гляди, говорю, опасно…» Ну что ж, Ильинична, хоть нам и некогда, а похоронить тебя обязаны.
Рыли яму быстро на рыхлом пологом склоне промоины. Засунув шапки в карманы, проворно, но бережно перенесли сюда убитую, закопали и несколько секунд постояли здесь. За эти секунды старик успел сказать:
– Запомните, что похоронили как раз против кустов шиповника.
Петя успел подумать: «Кажется, что я давным-давно ушел из дома, а не сегодня. Знают ли старик, Коля и Дима, что было сегодня в городе, в Семеновой балке? Может, они ушли из города раньше? Так и не успел спросить их об этом…»
Коля, раскрасневшийся от горячей работы, от тяжелых раздумий, никак не мог отогнать назойливой мысли: «Если бы на Ильиничну надеть очки, она была бы похожа на маму».
Димка стоял прямой, сердитый и печальный. И когда Иван Никитич, указав на тусклый закат, сказал, что двое пойдут с ним, а третий будет наблюдать, прислушиваться, Дима попросил:
– Можно, я буду наблюдать и прислушиваться. Мне уже надоело ошибаться.
Старик согласился.
* * *
Поздний вечер, а может быть, уже ночь?.. Небо, как и днем, затянуто сплошными облаками. Темно, неприветливо в осенней степи. На взгорье волнами ходит северо-западный ветер. Иногда он посвистывает и шумит. В эти минуты кажется, что в степи, помимо него, никого нет. Но стоит ему, ветру, остановиться, притихнуть, как чуткому уху станет слышно едва уловимое постукивание колес.
Тачка, нагруженная двенадцатью мешочками пшеницы, предусмотрительно миновала село Куницыно и катилась сейчас колким травянистым бездорожьем выпасов. За оглобли ее попеременно тянули Дима и Коля, а сзади подпирал Петя. Он же и следил, чтобы ребята вовремя сменяли один другого в запряжке.
Иван Никитич то и дело уходил вперед, скрываясь в темноте, а внезапно появляясь опять около тачки, тихо распоряжался:
– Тут немного забирайте вправо! Так! Теперь прямо, прямо за мной!
И снова уходил вперед, в темноту.
Но вот он вернулся, остановил тачку, сам впрягся в нее и со словами: «Сдерживайте, чтобы не накатывалась», – опустил возок в некрутой яр.
– Тут немного отдохнем и расстанемся. Ты, Петро, знаешь, куда мне надо спешить.
Он роздал ребятам разломанный натрое калач, посоветовал в дороге стараться не пить, тачку везти поспокойней, с передышками, но до зари быть на той стороне железной дороги или вернуться в Яблоневую котловину и ждать его.
– Петро, – после минутного молчания заговорил плотник, – переправляться на четырнадцатом километре не опасно, но можно так переправиться, что и в Берлине самые главные фашисты услышат. Делайте все тише, осторожней. Помощники у тебя старательные хлопцы. Правда, они еще не осознали, что, пока захватчики тут, по родным степям надо ходить озираючись, особенно в прифронтовой полосе.
Иван Никитич сидел на корточках в кругу ребят. В темноте не видно было, что выражало его лицо, но по склоненной голове, по неторопливой и глуховатой речи ребята понимали, что старик был задумчив, разговаривал с ними серьезно.
– Мартыновцы придут помогать. Ждите их в Богатырской яме. Но они в город не пойдут. От Забурунного яра их вернуть домой – оттуда дорога пойдет под уклон, а лишним людям входить в город не стоит.
Затем он добавил:
– Твердо запомните, ребятки, что пшеницу выменяли у встречных. Стоять надо на этом до конца! До конца стоять! – разозлился старый плотник, потому что не знал, какие именно вопросы могли задать ребятам фашистские начальники и полицаи. – И еще прошу вас – будьте, насколько можно, вежливы и обходительны с этими гадами. Зерно нужно хорошим людям.
В той стороне, где находился Город-на-Мысу, что-то стало зычно взрываться. Трескучий гул прокатился над степью, яркой вспышкой озарилось низкое небо, почти наглухо закрытое облаками.
Иван Никитич и ребята быстро выбрались из яра.
– Дедушка, честное слово, это ихние цистерны с горючим взрываются! Колька, ведь правда же? – с затаенной радостью в голосе прошептал Дима.
– Это те цистерны, что стоят за кирпичным заводом! – пояснил Коля.
Старик сразу им обоим ответил:
– Горит, ребята, хорошо и взрывается весело. Пожелаем тем, кто присветил, вовремя уйти от смерти, а сами за дело. После такого пожара вам будет трудней в дороге. Так нечего задерживаться.
Иван Никитич помог вывезти тачку из яра, передал Пете железный прут-ломик и ушел обратно на Куницыно.
* * *
Выпасы давно кончились. Плохо убранным кукурузным полем тачку тащить не хватало сил, и потому ребята вынуждены были идти все время проселком.
Петя хорошо знал, что проселком двигаться значительно опасней, чем бездорожьем: здесь надо было бояться и встречных и тех, что могли догнать… Опережая друзей на сотни шагов, Петя ложился на землю и прислушивался – не отзовется ли дорога каким-нибудь посторонним стуком, шорохом? Но чуткое ухо улавливало лишь едва слышные перестукивания колес тачки, когда она подпрыгивала на неровностях проселка. Поднявшись, Петя слышал пулеметную и автоматную стрельбу, приглушенную расстоянием и боковым ветром. Стреляли в той стороне, где час назад взрывалось, а теперь горело широко и жарко.
Возвращаясь к Коле и Диме, Петя озабоченно спрашивал:
– Ну, как тут у вас? Как сзади? С боков?.. Ничего. Если будут догонять, вы сейчас же сворачивайте в сторону. Откатите тачку подальше от дороги и спрячьтесь за ней. Спрячьтесь и замрите! А если я впереди наскочу на что-нибудь и закричу: «Ай!» – вы опять же живо сворачивайте и прячьтесь.
Тачка, неторопливо переваливаясь, снова покатилась дальше.
Позади, может быть там, где ребята расстались с Иваном Никитичем, острые снопы света, пробивая ветреную темноту ночи, начали ярко вспыхивать и белыми узкими полосами стремительно заскользили по степи.
– Опять мотоциклисты! Сворачивайте влево! Еще немного! Еще! – командовал Петя, изо всех сил подталкивая тачку сзади. – Дима, Коля, еще хоть немного подальше! Там бурьян будто выше! – снова упрашивал Петя. – Скорей! Скорей!
– Скорей! Скорей! – взволнованно говорили они друг другу, с усилием таща тачку по сухому бурьяну.
Когда стало слышно, как гудят приближающиеся мотоциклы, тачка уже стояла среди каких-то кустиков, сухих и ломких, в темноте нельзя было разобрать, что это было, высокий подорожник или донник, а ребята, вытянувшись, лежали за колесами.
Мотоциклисты двигались с остановками, поворачивая свет фар то влево, то вправо от проселка. Они, наверное, боялись темноты.
– Петрусь, что будем делать, если они наведут на нас свет? – спросил Дима.
– Отбежим под скат. Подождем, а потом разведаем. Все равно на мотоциклах они пшеницу не увезут.
– Лучше было бы, чтоб нас не заметили. Смысла нет нам убегать от тачки с пшеницей, – сказал Коля и, вздохнув, замолчал.
Скоро мотоциклисты остановились недалеко от того места, где была тачка и где, приникнув к земле, лежали ребята. Мотоциклисты долго присвечивали правее и левее этого места, и только один раз острое лезвие света коснулось верха тачки. О чем-то поспорив, они поехали дальше.
– Фу, и здорово! Я чуть не дал команду убегать, – радостно проговорил Петя.
– А я, верно, не сдержался бы: дал бы команду, – облегченно вздыхая, признался Коля и спросил Диму: – А ты?
– Не знаю… Знаю, что надо опять скорей впрягаться в тачку, а то другие мотоциклисты собьют с дороги, – сказал Дима и поднялся вслед за Петей.
* * *
Ровно в полночь тачка остановилась в стороне от проселка, в лесной полосе около железной дороги. Она простояла здесь уже больше сорока минут, потому что фашистские часовые вдруг начали пускать ракеты. От их света на ровном месте все было видно, как днем.
Петя и Дима лесополосой пошли на северо-запад. Они решили проверить, нельзя ли глубокой лощинкой, что уходила через оцементированную трубу под насыпь, переправиться на ту сторону железной дороги.
Коля остался дежурить. Петя наказал ему ни шагу не отходить и изредка осторожно постукивать ломиком по концу оси. Коля успел десяток раз легонько стукнуть по оси, десяток раз осенний ветер унес с собой негромкий звук, похожий на треск сучка, а Петя и Дима все не возвращались.
Дубленая шубенка и овчинная треушка еще хорошо грели Колю, но ботинки уже начинали понемногу впускать холодные иголки. Чуть зябла правая рука – рукавица с нее была потеряна, когда, прячась от мотоциклистов, в тревожной спешке закатывали тачку в бурьяны.
Ночь. Ветер. Вражеские ракеты вспыхивают и светят, вспыхивают и светят.
«Не будь ракет, Петя и Димка никуда не ушли бы. По темноте мы давным-давно перетянули бы тачку через насыпь, добрались бы до Богатырской ямы, а там дождались бы утра», – думал Коля. Он вспомнил мать – добрую, преждевременно постаревшую женщину с толстыми стеклами очков на прямом небольшом носу, вспомнил ее постоянные советы: «Петю Стегачева слушайся: он справедливый и умный хлопец».
Коля вздохнул, немного проникся жалостью к самому себе и, будто отвечая матери на ее напутственные слова, думал: «Мама, правду ты сказала, что Петя умный товарищ. И он самый близкий мне друг, но почему он в разведку взял с собой не меня, а Димку Русинова?.. Знаешь, мама, почему?.. Да все потому, что они оба считают меня неповоротливым. Уверены, что я обязательно наделаю много шуму. Но ты же, мама, знаешь, что если я как следует постараюсь, то и трудное могу сделать легко. Помнишь, как я научился на руках кружиться? Сам физкультурник удивился этому…»
И от холода, и от скуки, и от досады ему пришло в голову покружиться на руках около тачки. Он снял треушку, положил ее на землю и, уткнувшись в нее головой, стал на руки. Медленно переставляя руки, балансируя полусогнутыми ногами, он начал кружиться. Описав круг, он напряженно прошептал: «Раз есть. До нормы надо еще два раза». Но нормы сегодня Коля не выполнил. Сделав два поворота, он зашатался и свалился на землю.
– Так это же шуба помешала, – точно оправдываясь перед зрителями, смущенно проговорил Коля. Он засмущался еще больше, когда заметил, что вернувшиеся из разведки Петя и Дима стояли тут же, около тачки. Но они так были заняты своими мыслями, что почти не обратили внимания на его удачи и неудачи.
Петя только всего и сказал:
– Димка, мы Кольку здорово поморозили. И знаешь, Колька, зря мы тебя томили тут одного.
Ракеты вспыхивали и вспыхивали. Коля хорошо видел лица своих товарищей. У Димы треушка сидела на самом затылке, торчащий чубик мягких волос был мокрым и сильно изломанным. Округленные глаза его глубже ушли под большой, выпуклый лоб. Он часто дышал и усиленно покусывал сохнущие губы. Всем своим видом Димка как будто хотел сказать: «Вот я терплю-терплю… но берегитесь, если мое терпение кончится!»
Коля перевел взгляд на Петю, который присел на оглоблю тачки и, сняв треушку со своей темноволосой головы, энергично вытирал платком то волосы, то лицо. Ударяя пальцами по оглобле, Петя тихо-тихо выстукивал: та-та-та! та-та-та! По лицу его видно было, что он хотел до чего-то додуматься, а мысль все время ускользала, не давалась ему.
– Вы той лощинки не нашли? – забыв о своей маленькой обиде, участливо спросил Коля Петю.
– Лощинку, Коля, нашли, да что толку в ней – водосточная труба под насыпью узкая: тачкой ни за что не проедешь. Да и мешочки трудно пронести через нее. Вот и думай, что делать. – И пальцы Пети снова монотонно застучали по оглобле.
– А может, они перестанут ракетами освещать, – неуверенно заговорил было Коля.
Петя резонно ответил:
– Нам надо, чтобы они скоро перестали светить… А я точно не знаю, что у них по программе. Димка вон тоже молчит…
Димка недовольно заметил:
– С этими гадами я не совещался. Знаю, что уж если они начнут что-нибудь делать назло человеку, то не скоро остановятся.
Ребята замолчали. Слышней стало дуновенье северо-западного ветра. Пете и Диме он дул в спину. Коля же стоял лицом к ветру и задумчиво смотрел перед собой. Освещенная ракетами железнодорожная насыпь поднималась на взгорье и была видна ему на большом расстоянии. Не случайно, что именно Коля первым заметил чернеющую цепь поезда. Но он сказал об этом товарищам, только убедившись, что далекий поезд не стоял на месте, а заметно приближался.
– А не ему они присвечивают? – спросил Коля, указывая на приближающийся поезд.
