Текст книги "Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)
Старик усиленно разглаживал брови, поправлял воротник полушубка. Потом вышел во двор, и ребята видели в открытую дверь, как он долго бродил по бурой траве, сбивая пыль со своих сапог. Вернувшись, сказал:
– Мы же представители… По нас и о других будут судить. К слову, здешний секретарь райкома – наш земляк, кажется, из Приморки…
Минуту спустя открылась половина двустворчатой двери, и подстриженная молодая женщина, оборачиваясь назад, с порога спросила:
– Александр Пахомович, вам этого… Опенкина?
Откуда-то из глубины комнаты, должно быть соседней с той, из которой появилась подстриженная женщина, послышался глуховатый и немного укоризненный голос:
– Почему «этого Опенкина»? Просто попросите ко мне товарища Опенкина.
Старик с привычной легкостью поднялся со скамьи, и женщина спросила его:
– Это вы товарищ Опенкин?
– Я-я-я! – одергивая короткий дубленый полушубок и на ходу снимая треух, ответил старик и скрылся за дверью.
Ребята притихли. Тихо было и за дверью. И лишь издалека порой слышался отрывочный разговор, как будто не имевший отношения к делу, по которому приехали сюда ребята с Иваном Никитичем.
– Море на месте? – весело спрашивал глуховатый голос.
– Море на месте… – просто отвечал старик.
– И берег?
– И берег на месте… А живем, как суслики, в норах.
К большому огорчению ребят, с частотой стреляющего пулемета затрещала пишущая машинка, и теперь они могли улавливать из разговора только то, что было сказано, когда затихала машинка.
Секретарь райкома говорил коротко, отрывисто:
– Понятно. Большая беда. Трудно. Нельзя, нельзя!
Это «нельзя, нельзя» обеспокоило ребят: а что, если здесь им не смогут помочь?..
Старый плотник снова заговорил, и голос его звучал так же сдержанно, тихо, как он звучал, когда старик разговаривал на посадочной станции с главным кондуктором:
– Нужда не свой брат. За всех потерпели. Без вашей помощи, товарищ, трудно вылезти из-под земли.
– Не во мне одном дело, – услышали голос секретаря ребята и подумали с тревогой, что им, наверное, придется ехать за коровами в другое место. Но как раз в это время за дверью послышался стук отодвигаемого стула и секретарь райкома сказал: – Попросите ко мне председателя райисполкома и зава райзо… Впрочем, не надо. Я сам к ним.
Послышались приближающиеся шаги. Дверь открылась. Через порог переступил тяжелый человек в суконной косоворотке, в начищенных сапогах. Щеки его и большая голова были начисто выбриты. На конце круглого носа сидели очки в черной оправе. Через них он покосился на Мишу, на Гаврика и пошел грузной походкой направо.
Ребята видели, как он вышел из коридора на площадку застекленной веранды и стал по деревянной лестнице спускаться на первый этаж.
Ребята хотели уже, воспользовавшись моментом, пройти к Ивану Никитичу. Но дверь опять приоткрылась, и из-за нее высунулась седая голова самого Опенкина.
Ребята, обрадовавшись, поднялись со скамьи и смотрели на деда так, как будто они не видели его целую неделю.
– Михайла, Гаврик, – твердо заговорил старый плотник, – дело наше не легкое, и сразу его не сделаешь. Не обязательно ждать тут. Можете выйти и во двор, сходить в Дом колхозника, но далеко уходить нельзя.
Миша и Гаврик хотели по глазам Ивана Никитича угадать, что у него на сердце, но глаза старого плотника были строгими.
– Самовольно, говорю, не отлучаться, – добавил Иван Никитич и закрыл дверь.
Миша и Гаврик озадаченно зашагали к выходу.
На площадке веранды они неожиданно столкнулись с возвращающимся секретарем райкома. Пронзительно глядя через очки на ребят, он догадливо усмехнулся:
– Ну что ж, правильно… Сидеть там и старому скучно, а таким, как вы, – тюрьма. Вы ж представители?.. Гости… Сад осмотрите, на школу поглядите. Потом дома расскажете, что хорошо, а что плохо…
И он, уходя, рукой дал понять, чтобы Миша и Гаврик здесь подождали.
Грузноватая фигура секретаря скрылась за дверью, к ребятам подошла уже знакомая им молодая женщина с подстриженными волосами и вручила маленькую записку.
Записку ребята прочитали при входе в сад, который находился в нескольких десятках шагов от райкома, В ней было напечатано:
«Ленинская, 38, столовая райторга.
Отпускайте за наш счет этим двум представителям завтрак и обед».
Слово «этим» было перечеркнуто красным карандашом, и тем же карандашом в конце записки была выведена заглавная буква «Д» с изогнутым хвостом.
Взрослым, написавшим эту записку, все казалось простым, ясным: адрес указан – надо идти и завтракать, причем завтракать бесплатно. Но для Миши и Гаврика все было значительно сложней, и обсудить свое положение они решили с толком и неторопливо.
В саду, на широкой аллее, обсыпанной ржавыми, желтыми листьями, под тихим солнцем стояла светло-зеленая скамейка. В другое время их могло многое заинтересовать в этом саду. Сколько в нем гектаров? Почему ясеней больше, чем кленов? И почему акации, как высокий, густой забор, охватывают сад с севера на юг? Не ускользнуло бы от их любознательного взора, что клены уже подернулись желтым пламенем, а на развесистых колючих ветках акаций все еще шелестит зеленая листва.
Но ребята лишь мимоходом, безучастно осмотрели сад и сейчас же уселись на скамейку и стали рассуждать.
– Напечатала она, – сказал Гаврик.
– Она. А зачеркнул «этим» и написал «Д» секретарь райкома, – говорил Миша, держа перед собой развернутую записку так, чтобы мог читать ее и Гаврик.
– «Отпускайте двум представителям… завтрак и обед за наш счет…»
– А почему про деда забыли? – ткнул пальцем в записку Гаврик.
– Не забыли бы про главное, зачем приехали, – говорил Миша, задумчиво глядя в сторону.
Стараясь правильно понять настроение товарища, Гаврик сказал:
– Миша, мы, конечно, завтракать не пойдем. Там и завтрак небось – зачерпнул ложку, ткнул вилкой и берись за шапку.
Угрюмо молчавший Миша неожиданно поднялся.
– Схожу в райком, – сказал он. – Нам точно бы знать, как дела у Ивана Никитича.
– Миша, а почему не сходить туда вместе?
– Вместе заметней. Еще натолкнемся на секретаря райкома. Спросит: «Позавтракали?» Придется соврать…
– Он и одного тебя спросит, – сказал Гаврик.
– Может. И все-таки вранья будет в два раза меньше. Я вернусь – ты пойдешь.
– Действуй, – охотно согласился Гаврик, и они с этой минуты начали действовать.
Возвращаясь из райкома, Миша рассказывал:
– Он с кем-то строго разговаривает. Говорит: «То, что ты говоришь, что думаешь, я должен знать. Но не мешает и тебе знать, что думает район, что думает область… Большевики, говорит, должны видеть дальше». И еще что-то. Так эта стриженая как начнет на машинке: хлоп-хлоп-хлоп! хлоп-хлоп-хлоп! – и все пропало.
Убегая в райком, Гаврик уверял товарища:
– У меня, Миша, уши чуткие, как у совы, – ни слова не пропущу!
Но и Гаврик, возвращаясь из райкома на скамейку сада, приносил с собой неясные, отрывочные сведения:
– Он выходил на порог. Сердитый. Двое хотели к нему с делом. Посмотрел на них через очки и говорит: «Сами, сами проводите совещание. Захотите о чем спросить – звоните. А я сейчас занят другим, неотложным делом занят!» И захлопнул дверь, ну точь-в-точь как начальник, помнишь, на вокзале?
– А что говорил дед?
– Его не слышно.
– Знаешь, Гаврик, видать, дела наши не совсем плохи. Он же говорит, что дело большое. Опять же, другим сказал – занят, после!.. А что на начальника похож… Так это ничего. Ты же помнишь, что про начальника дед говорил? Пошли на Ленинскую, тридцать восемь.
И они неторопливо отправились в столовую.
В маленьком залике уже никого не было из столующихся. Крупная женщина в белой, туго повязанной косынке, прочитав записку, сказала:
– Представители, вы почти опоздали.
И так же, как на вокзале форточка, в стене, отделяющей залик от другой комнаты, громко открылось маленькое окошечко. Из него высунулась голова повара, красная, в белом колпаке, с седыми усами.
– От кого записка-то? – спросил повар.
– От самого, – ответила женщина, звеня тарелками и ложками.
– Значит, представители без фальши, а опоздали, должно быть, потому, что сильно занятые, – усмехнулся повар.
– Будем есть или уйдем? – прошептал через стол Гаврик.
– Они так говорят от нечего делать. Будем есть, – сказал Миша, плотнее усаживаясь на стуле. – А смотреть будем не на них, а на улицу.
– Может, невзначай и дед попадется на глаза, – прошептал Гаврик.
Женщина, подавая тарелки с супом, спросила:
– Откуда же, представители, к нам?
– Дальние, – ответил Гаврик.
– Подумайте, какой важный. Это в школе учителя тебя научили так разговаривать со взрослыми?
Миша решил исправить положение.
– Мы из-под Самбека… Война там жестокая была. Подчистую все смело. Живем, как кроты, в земле.
– К нам-то, видать, за подмогой?
Миша сказал:
– Не знаю. Мы тут с дедом. Он в райкоме…
Женщина вернулась к окошку и о чем-то тихо заговорила с поваром.
Ребята ели, поглядывая в открытую дверь. По улице то и дело пробегали грузовые машины, проезжали подводы то с мешками, то с какими-то обсыпанными серой мукой бочками. От телег и от машин на немощеной широкой улице поднималась кудлатыми столбами пыль и, растекаясь, застилала дома, голубой просвет низкого неба, сиявший в конце ровной, однообразно серой улицы. Эти секунды для Миши и для Гаврика были самыми тревожными. Из-за такой непроглядной пыли они могли не укараулить деда… Но вот на улице послышались понукающие крики: «Гей!.. Гей!.. Гей!..»
Еще не было видно ни одной живой души, ни проезжающих подвод и машин, а пыль уже клубилась и низко текла, как ленивый туман, потревоженный взошедшим солнцем. Из этого серого тумана с хрюканьем вынырнул сначала поросенок, потом с распахнутыми крыльями белый петух.
– Миша, коровы! – вытягиваясь через стол, опасливо прошептал Гаврик.
– Молчи, вижу, – сказал Миша и отложил ложку.
Окутанные завесой пыли, по улице потянулись, то сбиваясь в кучи, то шарахаясь в стороны, самые настоящие коровы – красные, светло-рыжие, с хвостами, с рогами и безрогие.
– Миша, красностепные, как у нас на ферме… до войны…
– Гаврик, тише…
– Миша, а симменталовую телку видел?
– Эту, что со звездочкой?
– Да нет! С черным ремешком на спине…
Миша удивленно повел плечом: как же он мог не заметить такой телки?.. Его потянуло к двери, но в присутствии тихо разговаривающих у окошка он стеснялся подняться. Скажут – коров никогда не видали. Гаврик понял и желания, и опасения товарища. Он схватил Мишу за рукав и твердо сказал:
– Пошли, а то не увидишь!
– Вы что, коров никогда не видали? – услышали они насмешливый женский голос. – Сказано – дети!
Гаврик предостерегающе толкнул товарища, и Миша понял, что отвечать и оглядываться строго воспрещается, и они пошли туда, куда вместе с облаком пыли двигалось коровье стадо, понукаемое двумя пастухами.
Они шли и разговаривали.
– Миша, а может, это нам?
– Не знаю.
– А если нам?
Течет улицей пыль, течет стадо, слышатся выкрики пастухов, и ребята идут за этим потоком то молча, то разговаривая.
– Миша, а если нам?.. Возьмем их. Пригоним в колхоз. Вот там радости будет!
– Еще бы, – улыбается Миша.
Стадо уже на краю села.
– Нет, Гаврик, если бы эти коровы нам, то дед тут был бы, – остановившись, невесело заметил Миша. – И потом – так же скоро нельзя их пригнать…
– Миша, ну, а если он, секретарь райкома, по телефону, по-большевистски…
– Не знаю.
Стадо, выйдя за околицу, уходит от села в степь. Сомнения Миши оправдались. С неловкой усмешкой он говорит Гаврику.
– Коров по телефону не передают. Пошли назад.
Невдалеке от столовой Гаврик, насупившись, предупреждает Мишу:
– Вон у порога и та, и еще одна тетка. Начнут про обед… Скажут: они, как телята, убежали за коровами.
– Держи левей, – шепчет Миша.
Но маленькая женщина, которую ребята видели с веником в руках около порога райкома, помахивая рукой, кричит им:
– Дед! Дед вас по саду ищет!
Прибежав в сад, ребята увидели Ивана Никитича, который стоял среди аллеи с опущенными руками. И странно – дед никого не искал и, казалось, забыл не только про ребят, но и про все окружающее. Глядя в землю, он вытирал глаза ладонью. Увидев ребят, старик засуетился и, будто рассердясь, что ему помешали думать, сказал:
– Что уставились?.. Сроду не видали? Ну, стар стал, лук в глаза лезет!.. А вы если поели, то и нечего шляться за коровами. Лучше делом – валенками – займитесь.
– Дедушка… – начал было Миша.
– Шестьдесят восемь годов дедушка. Знаю! Расскажу после, а теперь маршируйте в Дом колхозника.
Озабоченной походкой старик опять ушел в райком, а ребята вернулись в Дом колхозника молчаливые и огорченные. Развязали мешок, достали недошитые валенки и, устроившись между кроватями на полу, принялись за работу. Скрипнула дверь, и пожилая дежурная, посмотрев на них, опять закрыла дверь.
– И сколько этих теток тут… – пробурчал Гаврик.
– Ты злишься – не знаешь, что с дедом, а тетки тут ни при чем, – заметил Миша.
Снова скрипнула дверь, и опять появилась уже знакомая им женщина из райторговской столовой, высокая, прямая, в белой, туго повязанной косынке. Минуя ребят, она прошла к столу, сначала постелила на скатерть газету, а на нее поставила кастрюльку с куском хлеба на крышке.
– Ваш соус. Потом поедите, – сказала она и вышла.
– Ну, чем плохая тетка? – спросил Миша.
– Заботливая, – ответил Гаврик, и они надолго замолчали.
* * *
На восходе солнца ребят разбудила дежурная – моложавая и проворная старушка.
– Скорее, скорее, с пожитками! Так старик распорядился, – говорила она и, пока ребята, звеня умывальником, промывали заспанные глаза, вынесла их багаж на крылечко и, завязывая сумки, наставительно щебетала: – А теперь прямо-прямехонько этой улицей. Как тракторные мастерские – они по правую руку – пройдете, тут и степь начнется. Там и деда найдете.
Ребята недоуменно переглядывались. Похоже было, что старуха в срочном порядке выселяет их из Дома колхозника.
– А дед приходил? – спросил ее Миша.
– Давненько приходил. Этак в пятом часу, – отвечала старуха, вскидывая сумку на плечо Гаврика.
– А что ж он говорил? – допытывался Миша.
– Чтоб разбудила на восходе солнца и отправила… больше ничего.
– А какой дед-то? Может, чужой?
Но старуха уже приспосабливала на плечо Мише мешок с пожитками.
– Ваш дед – сухонький, щупленький, а в походке и в разговоре резвый, как кочеток.
– Наш, – сказал Гаврик и косым взглядом указал Мише на дорогу.
Попрощавшись со старухой, ребята, сердито шагая, отправились в путь.
На окраине им встретилась легковая машина. В кабине, рядом с шофером, сидел широкоплечий человек в серой шинели. Ребята удивленно переглянулись.
– Он? – спросил Гаврик.
– Он, секретарь райкома.
– Чего ж ему не спится?
Вот и машинно-тракторные мастерские – длинные кирпичные постройки под этернитом, с узкой железной трубой, с трактором около настежь открытой широкой двери и локомобилями, поставленными на деревянные брусья. Дальше, за покатым холмиком, начинается степь, но деда нигде не видать. Левее холмика, в стороне от дороги, сереет проселок. По нему, направляясь к селу, степенной походкой идут трое старых мужчин – двое с хворостинами, а один с какой-то веревкой на плече. Двое из них сразу замахали руками, показывая ребятам куда-то за холмик. Гаврик и Миша поняли, что надо торопиться. Прибавив шагу, они вышли на взгорье и, восхищенные, остановились.
На рыжей траве, сбоку дорога, паслось больше десятка коров и телят. А дед, прямой и гордый, стоял с палкой на плече, как на часах.
– Скажешь – не наши? – желая озадачить товарища, громко спросил Миша.
– Чего ж тут рассказывать?! Бежим! – крикнул Гаврик и первый кинулся вперед.
Когда ребята подбежали к Ивану Никитичу, старик, указывая на коров, задал короткий вопрос:
– Кто это? – и голос его прозвучал так, как будто он весело спрашивал: «Ну, как спалось?»
У ног старика лежал медный колокольчик, он ковырнул его сапогом и сказал:
– Пожитки покамест положите, начнем колокольчик вязать на шею вот той, красно-бурой…
И начался сбор в дорогу.
Старик то и дело повторял:
– Задавать вопросы можно, а стоять с опущенными руками строго воспрещается. Спешить нужно, а суетиться не положено.
– Дедушка, почему мы вяжем колокольчик красно-бурой? – спрашивал Гаврик.
– Людей, что махали вам с пригорка, заметили? Так вот, они сказали: корова и на ферме была вожаком…
Когда колокольчик был подвязан, дед, оглядывая стадо, сказал:
– Ну, а теперь нам нужна корова-лодырь. В наказание повесим ей на рога пожитки, и пущай плетется в хвосте, – усмехнулся он.
Гаврик предложил:
– Дедушка, вот этой пожитки на рога… На солнце часто глядит, ленивая.
– Можно ей… Михайла, а как по-твоему?
– Чего ж на старую все вешать? У нее вон и телок, – заметил Миша.
– И то правда. Она лодырь без умысла: года большие, – согласился старик. – Ей одной сумочки хватит.
Мешок приладили высокой, упитанной трехлетке с добродушными глазами.
– А теперь – я в голову, а вы в хвосте и по бокам досматривайте. До места, если по шнуру, двести километров. Прибавим на кривизну пятьдесят.
Старик серьезно задумался. Молчали и ребята.
– Положим на день по двадцать километров. Больше с телятами не уйдешь… – Миша заметил, что, говоря о телятах, старик почему-то смотрел на него и на Гаврика. – Видите лесополосу?
В сереющей дымке утра темно-желтой грядой вставала полоса леса, похожего на длинный забор.
– До этой полосы десять километров. Там поищем, где подкормить и напоить. А чтоб меньше там задерживаться, будем делать так: где по дороге густоватый пырей попадется, остановимся на минуту-другую, подкормим – и дальше… Ноги беречь. Дорога немалая. Все!
Последнее слово Иван Никитич сказал, как отрубил.
Миша и Гаврик видели, как дед осмотрел коров, обернулся, снял шапку и, щурясь на бледно-розовый свет взошедшего над степью, словно над морем, солнца, тоненько прокричал:
– В добрый час! За мной! Гей-гей!
И пошел вперед, забирая от дороги на розовый простор жнивья.
– Гей-гей! – прокричали Миша и Гаврик.
Коровы и телята медленно двинулись вслед за дедом. Вкрадчиво зазвенел колокольчик.
Солнце поднималось над степью все выше и выше. Лучи его постепенно перекрашивались из светло-золотистых в оранжевые, а потом в серебристые, подернутые накипью желтизны. На западе растаяли последние пепельно-серые следы утра. Небо, синея, все выше поднималось над рогами коров, над головой старика, и степь перед Мишей и Гавриком все шире разворачивалась в своем осеннем наряде. Отчетливей обозначилась далекая окраина побелевшего жнивья, отороченного прямой желтовато-темной чертой лесополосы.
– Гей-гей! – зазывно покрикивал идущий впереди старик.
– Гей-гей! – откликались ребята.
Коровы тянулись к зеленым пырейным полянкам, к кустикам повители, зацветающим осенним блекло-синим цветом. Телята были уже большими. Они обросли грубоватой, закурчавившейся на лбу и на боках шерстью. Но они все-таки были телятами: траву щипали неохотно, часто настойчиво останавливали матерей, чтобы пососать молока. Замечая это, старик сердито покрикивал:
– Гаврик, что ловишь ворон?.. Увижу еще – строго взыщу. Ты не телок, чтоб забываться!
Миша видел, что старик снова стал таким, каким он наблюдал его в плотницкой, – погруженным в дело, горячим в движениях и решительным в каждом слове. Как в плотницкой, он был придирчив ко всякому пустяку, который отвлекал внимание, мешал делу. Миша за дни совместной работы со стариком уяснил, что если не удается понять мыслей старика, то надо следить за его взглядом, за походкой, за каждой мелочью, и тогда поймешь, что ему нужно.
– Гаврик, что ты делаешь?.. Ты больше деда знаешь? Ты старший или он? – с укором в голосе спросил Миша, когда Гаврик, приотстав, с усмешкой гостеприимного человека, разрешил бычку с белым пятнышком на ухе полакомиться молоком матери.
– Это же мой подшефный. За дорогу он хорошо поправится и будет не телок, а трактор. Мишка, мы его так и будем называть. Вам с дедом жалко молока?.. Скареды!
«Скареды» было обидным словом, но Миша смолчал из-за сочувствия к Трактору, который сосал молоко, должно быть, с огромным удовольствием, потому что хвост его, задираясь кверху, рисовал в воздухе замечательные, быстро бегущие колечки.
– Гей-гей! – обернулся дед, и Миша, невыразимо быстро хлестнув веткой Трактора по ляжкам, выкрикнул:
– Гей-гей! – дескать, у нас все в порядке.
Гаврик злился. Чтобы задобрить обиженного телка, он отбегал в сторону, рвал сочный пырей и на ходу подкармливал своего «подшефного». Он успевал подобрать камушек или комок земли там, где проходил по мокрой пашне гусеничный трактор, и бросить его в пролетавшего грача или в маленькую попискивающую птичку.
На убранной бахче, пересеченной узкой, глубокой лощиной, одна из задних коров шарахнулась в сторону. Округлив глаза, она зло, как паровоз, пырснула… Из-под ног этой коровы с хлопающим свистом взмыли куропатки и, расстилаясь над землей, исчезли в кустах старого донника.
– Гей-гей! – громко кричал Миша, посматривая на деда, на лесополосу, сказочно быстро вырастающую по мере того, как они приближались к ней. У Миши начинали тяжелеть и ныть ноги, и он завидовал выносливости Гаврика. Помня наставления Ивана Никитича, что ноги надо беречь, он старался обходить ложбинки, кусты, старался легко шагать. Чтобы меньше казалось расстояние до лесополосы, он разбил его на точки, отмеченные кустом, курганчиком или впадинкой, и считал шаги до каждой из них. Занятый этим делом, он не заметил, что Гаврик стал отставать, и вдруг дед взвизгивающим голосом закричал:
– Стоп! На печи тебе сидеть да палец сосать! Что мы будем делать? Что?
Миша, не понимая, смотрел на старика, потрясающего у него под носом скомканным треухом.
– Что уставился на меня? Ты полюбуйся на того вон ротозея!
Миша оглянулся – Гаврик тихо плелся, хромая на правую ногу. Когда Гаврик подошел, дед почти свалил его на землю.
– Михайла, он нас зарезал с первого шага!
Рывком старик стащил с Гаврика правый сапог, размотал портянку. Достав из кармана очки, он долго осматривал ногу Гаврика с той придирчивостью во взгляде, с какой обычно в плотницкой осматривал обстругиваемый брусок дерева.
– Мозоль сбоку большого пальца. Нарви, Михайла, конского щавеля.
Миша принес широких листьев травы – мягкой, густо-зеленой. Сдув с них невидимую пыль, старик окрутил ими палец, потом быстро и аккуратно обернул ногу портянкой.
Гаврик натянул сапог и, виновато отвернувшись, ждал приказаний.
– Михайла, – обратился старик, – во всяком большом деле непременно найдется или бестолковый, или несознательный. Посмотрим, что будет дальше. Теперь напрямую идти нам нельзя. Будем держаться ближе к железной дороге. Как знать, может, этого обозника придется в вагон да наложенным платежом… В главном деле он теперь не помощник, а обуза. Лишний телок прибавился… Иди на грейдер, там ровней, – с пренебрежением сказал Гаврику старик и быстро зашагал вперед.
Гаврик вопрошающе посмотрел на Мишу:
– А по-твоему, я кто?
– Ты телок! Иди, раз приказано, – с досадой ответил Миша и пошел за коровами.
Выбравшись на грейдер, Гаврик сразу почувствовал, что здесь и в самом деле идти легко и нога ничуть не болит. И опять во всем оказался прав этот сморщенный, резвый и всезнающий дед. Гаврик слышал понукающие голоса старика и Миши, видел, что Миша и Иван Никитич, следя за коровами и телятами, неустанно следили и за ним.
Гаврику было стыдно. Часто моргая, он шел с опущенной головой, старался не смотреть ни на Мишу, ни на старого плотника.
* * *
За лесополосой найдено было отличное место для отдыха. Здесь пахали тракторы. У черной каймы поднятой зяби стоял бригадный зеленый вагончик. Около него дымила кухня. За табором тянулась неширокая полоска свежей зелени. На ее окраине, ближе к грейдеру, серел деревянный сруб над колодцем, а около него стояло длинное долбленое корыто.
Старик громко сказал:
– Михайла, шабаш! Доставай из мешка налыгачи и веревки – будем вязать телят.
Гаврик несмело подошел к Ивану Никитичу и спросил:
– Что мне, дедушка, делать?
– Ты нестроевой, с тебя спрос невелик: возьми у Михайлы порожний мешок, набери в него листьев… Потом скажу, что дальше.
Когда Гаврик вернулся с мешком, наполненным листьями, на привале было весело.
На зеленой полянке уже горел костер. Около него стояли старик, Миша и еще один незнакомый человек – смуглый, чисто выбритый, с седым затылком, в выгоревшей кепке, опущенной на прищуренные, ласково глядящие на мир глаза. Человек этот, видать, сейчас только откуда-то приехал, потому что около бригадного вагончика теперь стояли дрожки с сиденьем для одного. Около них маячила гнедая лошадь с навешенной торбой. Закинув за куцый ватный пиджак маленькие, обхлестанные ветром руки, он усмехнулся, глядя на деда, как на старого знакомого.
Дед шутливо говорил ему:
– Вот и посудите, товарищ агроном, под семьдесят мне, а обличье мужское имею. Ни за что не смог подоить корову – отворачивается. А вот к бабочке, видите, она с нашим почтением!
Смуглая женщина, с широкими в кистях загорелыми руками, отставив мускулистую ногу, доила корову и насмешливо отвечала старику:
– Не в том причина.
– А в чем же, Даша? – спросил агроном.
– Она небритых не любит. Давайте-ка вашего Мишку. Сразу научу правильному подходу… Давайте! Он хорошо руки помыл?
– Михайла, попробуй! Возьмешь в толк – за пазухой не носить и людей не просить, – весело распорядился дед, но, заметив Гаврика, недовольно, как бы между прочим, проговорил: – Ты, нестроевой, высыпай листья, разувай сапоги и сиди смирно.
Гаврик понимал, что он должен был нести заслуженное наказание и терпеливо выполнять все, что ни прикажет старый дед. Усаживаясь на разостланные листья, разуваясь, он с жадной завистью смотрел на Мишу, которого поощряли в смелости и агроном, и старик. Но кухарка тракторной бригады, отмахиваясь от этих поощрений, говорила:
– Штурмом не возьмете! Мишка, сними свой треух. Дай я тебе чуб поправлю. Ну, теперь стал лучше, теперь подходи познакомиться.
И, уже обращаясь к корове, ласково наставляла ее:
– Мишка мальчик хороший. Он тебя и будет доить.
Она гладила корову и поучала Мишу:
– Мишка, молоко не в соске, а в вымени. Чуть поддай его кверху, легонечко подтолкни, а потом уж потяни. Видал, как маленькие подталкивают?..
Едва брызнули в ведро из-под Мишиных неуверенных пальцев первые струи молока, взрослые потеряли интерес к дойке, и только Гаврик томился горячим желанием сказать Мише хотя бы одно слово. В этом слове он хотел выразить и то, что хорошо светит солнце над широким полем, что интересно смотреть на ползающие под синими дымками тракторы, что красива подернутая желтым пламенем лесополоса, что тетка Даша хорошая.
А тетка Даша тем временем принесла из вагончика пшена на заправку молочного супа и порожнее ведро.
– Вы же со своим дедом пострадавшие от фрицев, – сказала она. – Возьмите в дорогу это ведро. Оно мое, не колхозное. Мишка будет им орудовать.
– Пригодится, – сказал Миша, взял ведро и присел на листья рядом с Гавриком, который все еще не придумал того единственного слова, что рвалось из души. Но ему подсказал Миша, шепнувший через плечо: – Гаврик, жизнь?
– Конечно, жизнь! – облегченно вздохнул Гаврик, и ребята стали слушать, о чем разговаривали, сидя у костра агроном и Иван Никитич.
– Земли эти, помнится, были коннозаводчиков, – сказал дед, поправляя кизячные головешки чадящего костра.
– Да. Вон, видите, краснеют кирпичные стены? А над крышей, видите, купол чернеет? Это был их молельный дом. Там, ниже, отсюда не видно, остались каменные сараи и конюшни, – говорил агроном, раскуривая папиросу.
– Ну да же, да… Так оно и есть, а дорога проходила, значит, тут, где пашут тракторы.
Старик задумался.
– Бывали тут? – спросил агроном.
– Бывал. Давно. Годами, что туманом, заволокло.
– Я-то агроном и пятьдесят три года уже прожил, могу догадаться, что тут было… Ни одного кустика, ни деревца. Целина, гуляет ветер по ковылям. Бродят кони, суслики пищат. Летом зной, дышать нечем. Воды не сыщете. Правда, у коннозаводчиков был пруд небольшой, теперь на этом месте колхоз насыпал огромную плотину. Но все-таки пруд был… Без пруда нельзя: я, Иван Никитич, такой охотник искупаться в жаркую пору, что и медом не корми, – засмеялся агроном.
Старик неожиданно почесал седой затылок.
– А вы что, не любите купаться? – удивился агроном.
– В пруду – нет, не охотник. Ну его к чертовой бабушке! – зло отмахнулся старик.
– Ну, почему же? – сожалея, спросил агроном и посмотрел на ребят, ища сочувствия. – Конечно, летом, не сейчас. Правда же, замечательно?
Ребята улыбались. Они, бесспорно, были на стороне агронома, но дед стал суров.
– У вас, должно быть, малярия? – догадливо спросил агроном.
– Малярия, товарищ агроном. Только особенная малярия. А какая она и откуда, можно рассказать… Пускай и они вот, малые, послушают… – посмотрел он в сторону ребят.
Миша и Гаврик теперь следили за дедом, а деда что-то останавливало начать разговор. Старик без видимой причины помешивал укипающий суп, поправлял головешки костра, оглядывал пасущихся, коров. Потом он успокоился и, глядя на костер, тихо заговорил:
– Пруд-то этот, чей он был?.. Коннозаводчика Ивана Федоровича, век бы его душу лихорадка трясла!.. Был я немногим побольше Михайлы и Гаврика. Нужда неволила в извоз съездить на станцию Торговую – теперь Сальск. Покойник отец немощный, хилый был. «Ты, говорит, Ванюшка, моя опора. Поезжай, говорит, с другими за нефтью для рыбного завода. Лишняя копейка все дырку закроет. Не пугайся, поедешь не один, с бывалыми людьми, в обиду не дадут…» Малые всегда охотники в дорогу, все ведь ново в пути, в разговорах. Этими местами, той дорогой, что распахана, ехали. Хорошо помню – ехали ночью. Перед тем, как въехать на земли коннозаводчиков, старик Вахрамеев – он у нас был за вожака – задержал обоз. Сошлись до кучи… Дескать, что за оказия, что за причина?.. Отдыхали недавно, лошади сыты…
Вахрамеев почесал бороду и говорит: «Доехали до проклятого места. Черт тут живет – Иван Федорович. Земля вся ему подвластна. Любит тишину и спокойствие. Цигарки не палить, не разговаривать. Доставайте мазницы да погуще мажьте дегтем колеса и оси».
Мне невдомек: вот, думаю, шутку придумал старик. Стою – и ни с места, а другие уже разбежались по подводам и мажут оси, спешат.
«А ты что стоишь? – спрашивает Вахрамеев. – Мажь! Кому говорю?! Скрипу Иван Федорович не любит!» И так тряхнул за рукав, что я не на шутку испугался и кинулся подмазывать.
До зари ехали – ни шороху, ни стуку, ни живого слова.
Стало сереть, развидняться. Старик Вахрамеев поднялся на свою подводу и с бочки во весь голос крикнул: «Снимай шапки, крестись! Чертову полосу пересекли!»
Перекрестились, влезли на подводы и рыском погнали лошадей. А я, глупый, все оглядывался: думал увидать, стало быть, чертову полосу…
