Текст книги "Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди"

Автор книги: Михаил Никулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

– В этих застенках жили извозчики. Около стен были конюшни. К кольцам привязывали лошадей. А вон в тех светлых особнячках жил сам мироед Новиков и его родичи.

Отец указал на кирпичные дома, которые как бы продолжали собой каменную стену.

– Захочешь узнать о нем больше – расспросишь деда. Он его знает лучше!..

Деда Пете не удалось расспросить о Новикове.

«А может, этот усатый жил у другого Новикова?» – думал Петя и почти не слушал Игната Бумажкина, который водил его по комнатам. Не обратил внимания Петя и на жену Бумажкина, неприветливую старуху, ворчавшую на мужа:

– Тоже, нашел мне мастера! Загубит стены, что с него возьмешь – клок волос?

«Он, наверное, жил у того самого Новикова», – решил Петя, заметив, что во флигеле Бумажкина была такая же темнота и затхлость, как и во дворе ростовского Новикова. Наружные ставни были прикрыты, на окнах висели темно-синие плотные занавески. Темноту углов усиливали сумрачные иконы. Было на стенах несколько маленьких фотографий, но трудно было рассмотреть, что на них изображено. Странно было увидеть здесь портрет большого русого человека в военной гимнастерке с тремя шпалами на петлице. Еще удивительнее показалось Пете, что советский командир, весело улыбаясь, кого-то манил к себе.

Петя невольно задержал взгляд на фотографии. Бумажкину это не понравилось. Повысив голос, он недовольно сказал:

– Я тебя позвал по делу, а не картинки разглядывать! – Он тут же сорвал со стены фотографию веселого командира и, сунув ее подвернувшейся старухе, заругался: – Глаза-то нужно разувать! В беду, как в омут, загонишь!

С этой секунды Петя стал сожалеть, что зашел сюда, теряет время, тогда как ему надо спешить к сапожнику Дрынкину. Но, помня наказ Валентина быть осмотрительным и делать все так, чтобы на любой вражеский вопрос можно было дать ясный ответ, он опустился на табуретку и сказал Бумажкину:

– Трафаретов готовых у меня нет. Но я могу нарисовать на бумаге и вырезать. Нарисовать вот так…

Он взял с подоконника диктовую дощечку и в несколько минут карандашом набросал головку гривастого коня и несколько дуг, составленных в ряд так, что они живо напоминали убегающие волны.

– Могу и без трафарета, от руки, это сделать. Только стоить будет недешево, – добавил Петя, заметив, что хозяину понравился образчик.

– Ты много обучался этому ремеслу? – подавляя довольную улыбку, спросил Бумажкин.

Петя неохотно ответил:

– Семь лет…

– А сколько же ты за трафарет и за побелку комнаты возьмешь с меня? – прищуривая глаз, спросил Бумажкин.

– Белить я не буду. Я такой работой не занимаюсь. А трафарет, уж так и быть, за пуд белой муки сделаю.

И Петя поднялся, заранее уверенный, что Бумажкин ни за что не согласится на такую цену. Он видел, как неприветливая старуха всплеснула руками, а левый глаз Бумажкина открылся и стал круглым и большим, как правый.

– Ты сам такую цену придумал или тебе бабенка подсказала? Та, что за водой рядом шла, – Манька Кленова?

Желание как можно скорей уйти отсюда росло у Пети с каждой секундой. Кажется, он сделал все, чтобы не быть неосторожным: он доказал Бумажкину, что и в самом деле может рисовать. И если кто-либо спросит, почему не взялся за работу, он скажет: «Не сторговались…» С этой мыслью Петя шагнул к двери и взялся за ручку.

– Погоди, у тебя чего же, цена без запроса?.. Или ты сбавишь раза в четыре? – засмеялся Бумажкин.

– Без запроса, – ответил Петя и решительно переступил порог. По двору к калитке в высоком каменном заборе он шел неторопливо, широко шагал и непринужденно размахивал руками.

За спиной его, где-то около дома, несколько раз громко кашлянул Бумажкин, кашлянул, как через трубу… Оттуда же долетали до его слуха насмешливые слова его жены: «Мастер только траву во дворе притаптывает…» Не обернувшись, Петя вышел на улицу. На этот раз ему повезло – навстречу шла женщина с сапогами в руке.

– Мне бы тоже надо к сапожнику.

– Пошли вместе по Криничному. В самом конце переулка есть новый сапожник Дрынкин. Недорого берет, – ответила женщина.

Скрывая радость, Петя с новой попутчицей пошел вниз по Криничному переулку.

– Люди добрые, да что же это у криницы случилось?.. Средь бела дня ни за что ни про что фрицы женщину подстрелили!

Это кричала бабка Федорка. Петя узнал ее издали по маленькому росту, по красным сандалиям и по белому платку с горошками. Бабка петляла от одного дома к другому и просила добрых людей сказать, не проходил ли тут фельдшер.

Петя видел, что через калитки и каменные заборы оробело начали выглядывать люди. Некоторые решились выйти на улицу, подойти к беспомощно остановившейся бабке Федорке и стали ее расспрашивать. Бабка, будто сразу отвечая на вопрос и тех, кто ее окружали, и тех, что стояли у калиток, за заборами, начала громко выкрикивать:

– Да Марию Кленову подстрелили! И подумать только, за что подстрелили!..

Немного успокоившись, бабка Федорка на всю улицу стала рассказывать. Оробелых, осматривающихся людей около нее собралось больше.

Петя Стегачев тоже подошел к бабке. Губы у него были поджаты, а черные брови под меховой оторочкой шапки-треушки мелко вздрагивали. Он слушал бабку, но никак не мог понять, правду она рассказывает или нелепую выдумку. Мария Кленова, отбиваясь от назойливой ласки эсэсовского обер-лейтенанта, со смехом плеснула в него из ведра. Фуражка обер-лейтенанта полетела с его головы. Сам обер-лейтенант обалдело остановился и был смешон, как мокрый петух. Глядя на него, женщины стали смеяться. Тогда эсэсовец кинулся за убегавшей Марией Кленовой, несколько раз выстрелил и ранил ее в плечо. Потом прибежали другие эсэсовцы, отобрали у женщин ведра и под выстрелы прогнали их от колодца.

Петя, опустив голову, вместе с вереницей людей шел за бабкой, прислушиваясь к отрывочным разговорам своих спутников.

– И нужно ей было заводиться с захватчиками, – вздохнул остроносый, худенький старичок, опиравшийся на костылик.

– Дед Федот, по-твоему, его надо было обнимать и шептать ему на ухо: «Родненький… золотенький…»

– Мария не из таких.

– Вон ведут ее.

– И фельдшер с ними.

Обе встречные вереницы людей слились в одну. На улице стало почти тесно. Теперь все медленно шли в одном направлении – провожали домой Марию Кленову. Она немного побледнела. Опираясь рукой на плечо матери, не стонала, шагала осторожно, но почти свободно.

– Пойдем и мы, – твердо сказала Пете его попутчица.

Толпа уже пересекла переулок, прошла половину следующего квартала, когда из переулка показалась фашистская легковая машина. За ней мчалось около двух десятков мотоциклов. В люльках мотоциклов сидели автоматчики; увидев толпу русских, автоматчики принялись наводить порядок – кричать и стрелять вверх.

Люди хлынули к заборам, к подворотням, а потом во дворы. Тех же, кто остался на середине улицы, мотоциклисты оцепили. Легковая машина вырвалась вперед и оказалась прямо против застывшей толпы.

Из кабины вышел офицер. Что это офицер, Петя, стоявший в отдалении, догадался по его длинной шинели, по высоченной фуражке с большой кокардой. Таких фашистских офицеров он видел на страницах газет и журналов…

Офицер заговорил, неестественно растягивая слова:

– Почему без разрешения собирался? Кто позволял? – ткнул он пальцем, как штыком, в тех, кто оказался в оцеплении. Узнав, что недавно произошло около криницы, он еще крикливей заговорил: – Что есть германский солдат на завоеванной территории? – И, не ожидая ответа, как хвастливый учитель перед школьниками, ответил на свой вопрос: – Германский солдат на завоеванной территории – маршал, неприкосновенная личность. Как же вы смел лил вода на него?

Бледнея и часто дыша, Петя следил за движениями офицера, ловил каждое его слово, чтобы глубже понять происходящее. Незаметно для себя он медленно приближался к оцепленной толпе. Он уже перешел переулок, когда фашистский офицер, обозвав молчавших советских людей сборищем и бандой, потребовал, чтобы около раненой остались только ее родственники, а все прочие немедленно расходились бы по домам.

Униженные люди со стыдливой опаской выходили из оцепления, стараясь незаметно пронырнуть между автоматчиками. Через несколько секунд около неподвижно стоявшей Марии Клеповой осталось не больше десятка человек. Они стояли спокойно, не оглядываясь по сторонам, и твердо выдерживали гневный взгляд офицера.

Петя всем сердцем понял, что люди, оставшиеся с Марией Кленовой, близки ему, что сейчас ему надо быть вместе с ними.

– Такой большой родия не может быть! – с негодованием взвизгнул фашистский офицер.

– Почему не может? – закричал Петя и пошел, чтобы проскользнуть мимо автоматчиков и стать около Марин Кленовой, но его кто-то прочно схватил за пальто. Ом оглянулся. В своей надежной руке его держал Игнат Бумажкин и назидательно говорил ему:

– Дурной. Прибьют и отцу с матерью за тебя пятака не дадут. А мне ты нужен.

Он отшвырнул Петю назад, а сам, минуя автоматчиков, подошел к офицерской машине. Он снял перед офицером свою черную кепку с огромным козырьком и почтительно заговорил:

– Господин германский офицер! Тут родичей, если посчитать хорошенько, наберется не более двух-трех человек. Вот это будет мать подстреленной Маньки Кленовой, а это ее двоюродная сестра… Фамилия ее будет, значит, Жорина… Ну, а прочие все лишние.

Игнат повел усами и красноречиво показал ладонью, что всех остальных надо гнать, как метлой мести. Офицер засмеялся и, узнав, с кем он имеет дело, весело распорядился:

– Господин Бумажка будет лишних выводить, а немецкий солдат будет помогать ему.

И как только он перевел эти слова с русского на немецкий язык, так сейчас же автоматчики суматошно задвигались, строя небольшой коридор, через который должны проходить те, кого Игнат Бумажкин посчитает лишним. Первым лишним оказался остроносый дед Федот. Бумажкин только подвел его к живому фашистскому коридору, как солдаты прикладами стали пересылать его то вправо, то влево. Через несколько секунд очутившись на свободе, дед закружился на месте.

– Костыль пропал… Куда костыль девался? – спрашивал он.

– Дед Федот, ты благодари, что ребра целы, – услышал Петя женский голос из-за забора.

Дед сразу же перестал кружиться и, точно очнувшись, ответил:

– А что думаешь, они все могут. Я их помню еще по плену. Я их хорошо помню, – и, ускоряя спотыкающиеся шаги, пошел прочь, унося побитые бока.

Потом протолкнули через «коридор» бабку Федорку. На просторе улицы она долго потом застегивала свои красные сандалии, но домой не пошла. Заметив, что третья по счету из «лишних» оказывает сопротивление Игнату Бумажкину, тетка Федорка поощрительно закричала хриплым голосом:

– Василиска, а ты этому прихвостню Бумажкину скажи, что ты соседка Марии Кленовой!.. А соседки – они бывают роднее самой родной родни!

Петя теперь узнал, что Василиской звали ту самую женщину, что взялась проводить его к сапожнику Дрынкину. Связанные сапоги висели сейчас у нее через плечо. Игнат Бумажкин оттягивал ее от той небольшой кучки людей, что остались около дочери и матери Кленовых. Василиска отчаянно упиралась, предупреждая Бумажкина:

– Хоть и бородатый и с большими усами, а говорю тебе: не трогай, не прикасайся, а то можешь не угадать, как и что у нас получится.

– А что же может получиться? – строго спросил Бумажкин.

– А я еще сама не знаю…

Бумажкин не заметил, какой огонек разгорался у нее в глазах, – он думал только о том, как бы понравиться германскому офицеру, и потому грубо и настойчиво потянул к себе Василиску.

Василиска схватила с плеча сапоги и, широко размахнувшись, отчетливо ударила Бумажкина по бородатой щеке раз, потом второй… И снова замахнулась. С невыразимой радостью Петя успел сказать: «Три!», но автоматчики под выкрики офицера: «Кто смель ударял господина Бумажка?.. Всех в гестапо!» – выбили из рук женщины сапоги и погнали прикладами в тесный переулок и Кленовых, и тех, кто их провожал. И опять слились воедино треск заведенных мотоциклов, резкие крики суетливых автоматчиков, команда офицера, стоявшего на крыле машины. И все же в неистовом шуме Пете отчетливо слышался жиденький, хрипловатый голос бабки Федоры, спешившей за офицерской машиной:

– Люди, поглядите, что делают с неповинными!

Улица опустела. Остались только Игнат Бумажкин да в стороне от него одиноко стоявший Петя Стегачев. Бумажкин, не замечая Пети, сердито и громко, как в трубу, кашлянул, надел кепку и пошел к дому, держась дощатого забора, через который свисали ветки пожелтевших груш и яблонь. За забором не было видно ни одного жилого строения.

Холодным, пристальным взглядом Петя провожал удалявшегося Бумажкина, не замечая, что через щель калитки и за ним наблюдают два подростка.

Это были Зина Зябенко и Даня Моргунков – смуглый, как цыганенок, подросток, одетый в темно-синий выгоревший лыжный костюм. Курточка его была распахнута, на голове серела кепка, резко оттенявшая черные неморгающие глаза.

Зина Зябенко, рослая девочка со светлыми косами, туго уложенными на затылке, была на голову выше Дани. К ее светлым волосам очень шли вишневый жакет и темно-коричневое платье. Она была в той поре, когда взрослые не уверены, как удобней называть ее – Зинушей, Зиночкой или Зиной, Зинаидой.

Зина держала Даню за плечи, предостерегая от какого-то неосторожного шага. А Даня все-таки сделал этот шаг – он стремительно вынес правую руку из-за спины. В руке у него был небольшой камень. Косясь в сторону уходившего Бумажкина, он коротко объяснил Пете:

– Мы видели, как он тебя сзади… Тут сад колхозный, отсюда можно его, предателя…

Даня грозно посмотрел в сторону удалявшегося Бумажкина и предложил Пете:

– Шагай сюда.

– Не надо к нему, он только кипит… Иди, куда шел, – сказала Зина и кинулась прикрыть калитку.

Даня настойчиво стал отталкивать ее.

– Шагай сюда! – звал он Петю.

Неизвестно, кого бы в конце концов послушался Петя, Даню или Зину, но чья-то рука опять потянула его назад, и он, еще не обернувшись, услышал негромкий голос:

– Нельзя ли, молодой человек, без боевых приключений?.. Ты кто, собственно? Куда идешь?

Пете легче всего было ответить на последний вопрос.

– Я иду к сапожнику Дрынкину, – сказал он, рассматривая в упор человека лет сорока семи, низенького, немного горбатого, с рассыпающимися, поседевшими на висках волосами, с серыми, проникновенно смотревшими из-под очков глазами. Кожаный широкий фартук закрывал его от шеи почти до колен. Только по рукавам и по вытянутым на коленях брюкам можно было понять, что на нем серый поношенный костюм.

– Говоришь, к Дрынкину?.. Так ты к нему уже пришел. Что тебе надо?

Петя насторожился. Он не был готов к встрече с Дрынкиным, да и не мог сразу поверить, что стоящий перед ним маленький человек с проникновенными глазами и есть сам Дрынкин.

– А вы разве Дрынкин?..

– А ты прочитай вывеску, – перебил Дрынкин.

Стоило Пете посмотреть через голову этого маленького человека, и взгляд его сразу задержался на дощечке, прибитой к парадной двери. На ней было крупно написано: «Сапожная мастерская Виктора Гавриловича Дрынкина». Петя заволновался, покраснел и от неожиданной встречи и оттого, что встреча произошла при свидетелях: из-за приоткрытой калитки колхозного сада за ними внимательно наблюдали Даня Моргунков и Зина Зябенко.

– В мастерской скажу, что надо… – смущенно перевел дух Петя.

– Капризный заказчик, – с усмешкой глядя на Даню и Зину, проговорил сапожник и увел Петю в мастерскую.

Мастерская представляла собой крохотную часть крытой веранды. На этом тесном пространстве стояли два низких, приткнутых друг к другу ящика, заменявших столик. На потрепанной клеенке лежали щипцы, молотки. Тут же разместились баночки с деревянными и железными гвоздиками, с разведенным клеем и темной мастикой. На стенах висели тугие свертки подошвы, колодки. На тесном подоконнике стоял будильник. Было в мастерской четыре стула: два низеньких, обтянутых кожей – для сапожников – и два венских – для заказчиков.

Сапожник, пробираясь между стульями и ящиками, осторожно двигался к низеньким стульям, а Петя, остановясь около порога, думал с опаской: «А вдруг человек этот не Дрынкин, а его помощник?.. Ведь в мастерской два сапожных стула…»

И Пете пришло в голову сейчас сказать те слова, которые по наказу Валентина Руденького он не должен был забывать ни днем, ни ночью, сказать их в то время, когда сапожник повернулся к нему спиной. Пусть эти слова будут для него неожиданными. Может, так легче будет понять, настоящий это Дрынкин или нет?

– Виктор Гаврилович, мне надо набойки прибить, а в кармане один рубль… Беда. Помогите.

– Не один рубль, а всего-навсего один рубль, – исправил Дрынкин условные слова.

Петя облегченно вздохнул и, вытирая побледневший и покрывшийся испариной лоб, с застенчивой усмешкой проговорил:

– Чуть ошибся.

И странно, что сапожник с прежним хладнокровием и спокойствием обошел ящик, опустился на стул, вытащил из таза с водой мокрую подошву и только тогда, укоризненно покосившись через очки на Петю, сказал:

– Садись.

И они молча стали смотреть друг на друга.

* * *

После минутного молчания у Пети с Дрынкиным начался разговор. Его завел сапожник под стук молотка, которым он на полированной чугунной болванке разбивал отмоченную подошву. Сначала Дрынкин только спрашивал. Его вопросы и преувеличенно звонкий стук молотка сливались и получалось:

– Кто прислал тебя? – И прямо на эти слова ложились удары молотка: тук-тук-тук-тук-тук!

– Когда должен уйти отсюда? – И снова вместе со словами раздается: тук-тук-тук-тук-тук-тук!

– Что делал у Игната Бумажкина? – И опять – тук-тук-тук-тук-тук!

Но стук молотка становился отрывистей и злей, когда Дрынкин начинал допрашивать Петю, почему он вмешался в толпу, провожавшую Марию Кленову. И еще злей стучит молоток по коже и по болванке, когда сапожник спрашивает:

– Как ты смел, забыв про все, крикнуть фашистскому офицеру, что ты, дескать, кое в чем не согласен с ним?.. Если бы тебя случайно не выручил Бумажкин, где бы ты сейчас был?.. Вижу, что ты недавно из пеленок.

Как горько Пете было сознавать свою вину, и особенно в те минуты, когда молоток переставал стучать, а Виктор Гаврилович переставал говорить и только неморгающими серыми глазами пронзительно смотрел на него. Сколько раз Петя еще подавил бы вздох, сколько раз отер бы пот со лба, если бы за дверью не раздался голос:

– Сапожник есть дома? Открывайт! Быстро ремонтировать сапог полковник Шмухер!

Дрынкин кивнул Пете, чтобы он открыл дверь, а сам с улыбкой и поклонами приветствовал фашистского солдата, стоявшего на пороге с парой сапог в левой руке и с сигаретой в углу рта. Чтобы перевести свою речь на русский язык, понятный сапожнику, солдат, показывая сапоги, сказал:

– Немножко и здесь, немножко и здесь… може, може, може, – криво усмехнулся, глядя полузакрытыми глазами на свою сигарету, которая теперь дымилась у него не во рту, а между пальцами правой руки.

– Конечно, можно сделать, тем более для полковника Шмухера, – любезно ответил Дрынкин, услужливо принимая сапоги. И тут же все свои слова заменил одним словом, очень понятным фашистскому солдату: – Може, може, може!..

Солдат остался доволен разговором с русским сапожником и, верно, затем, чтобы оставить о себе хорошее впечатление, шутливо покрутил Петю за ухо и сказал ему:

– Будут готовы – принесешь. Спросишь Зольдке, и тебе покажут, где я… Може, може, може…

– Он обязательно принесет сапоги! Може, може, може! – любезно ответил Дрынкин.

Зольдке вышел. Дрынкин велел закрыть за ним дверь, и Петя с сапожником опять остались одни. Петя сидел красный, как кумач, и смотрел в пол. Сердце его до отказа было переполнено горькой обидой на самого себя за упущения и ошибки, о которых минуту назад сердито говорил Виктор Гаврилович. Теперь к обиде прибавилось еще нечто более унизительное: в мастерскую зашел фашист и для своего удовольствия покрутил Пете ухо.

– Чего ж ты Зольдке ничего не сказал?.. Чего же ты не ударил его по руке? Не бросил ему в морду вот этим молотком? – после некоторого молчания спросил Петю Дрынкин.

Петя поднял голову:

– Я же не драться с ним пришел сюда…

– Ты пришел сюда поспорить с самим полковником Шмухером! Ведь это он ораторствовал с машины!

Молоток беспрерывно стучал. Дрынкин разбивал теперь другую, более тонкую и более дорогую подошву, чтобы отрезать от нее набойку полковнику Шмухеру.

– Нет, я шел не за этим, да забыл, – сказал Петя и плотно сжал губы.

Глаза Дрынкина потеплели, и он заговорил совсем другим голосом и уже не под стук молотка:

– Значит, зовут тебя Петей?.. Настоящее имя?.. Почему без предосторожностей?

– Надо было очень сильно спешить, – сказал Петя в оправдание Валентина Руденького.

– Все равно. Нужно каждую минуту помнить о предосторожности. Будто о новом имени договориться, надо год потратить… Пустяк! – И Петя видел, как при этом слове Дрынкин кривым ножом от куска подошвы, вырезанного на набойку, отхватил одним взмахом ничтожно маленький кусочек. – Вот сколько времени для этого надо… А теперь снимай скорей сапог. Ты же пришел дать ремонт сапогам? А денег у тебя не богато!

Петя быстро снял сапог, а Дрынкин, вооружившись щипцами, чуть отодрал подошву сапога от верха и от стельки.

Теперь на вот лапку, деревянные гвозди и молоток. Пробуй сам ремонтировать… Кажется, к нам сам староста решил зайти.

Дрынкин, взобравшись на свой низкий, обитый кожей стул, смотрел прямо на дверь. Петя сейчас только и то с трудом заметил, что вверху в дверь было вставлено круглое стеклышко, маленькое и совсем неприметное.

Староста вошел в мастерскую не один, а с каким-то грузным прихрамывающим человеком, отиравшим скомканным платком облысевшую голову. Человек этот еще за порогом мастерской о чем-то спорил со старостой – тонкоголосым моложавым старичком с подстриженными усиками, с камышовой палкой, в коверкотовом легком пальто. Староста говорил:

– Ты, Никифор Петрович, не хитри! Тебе, а никому другому, быть у меня в помощниках по полицейским делам. Хоть в лиригии (так он выговаривал слово «религия») ты всегда был ленив, а все же меньше других заражен от большевиков. Не зря же они тебя исключили из партийной епархии, да и работу тебе давали такую – кто куда пошлет…

Петя слышал, как грузный, прихрамывающий человек настойчиво отвечал грубым голосом на все доводы старосты:

– Нет, Парфен Венедиктович, я немного подожду с этим делом. Подожду, Парфен Венедиктович, подожду…

– И долго будешь ждать? – насмешливо спросил староста, закидывая руки с легкой, камышовой палочкой за спину.

– Вы ж, Парфен Венедиктович, больше ждали своей власти. Если не ошибаюсь, двадцать четыре года ждали ее.

Петя, искоса поглядывая на собеседников, стоявших на самом пороге мастерской, замечал, что грузному Никифору Петровичу разговаривать со старостой трудно и он был бы необычайно рад, если бы староста внезапно исчез или провалился сквозь землю.

Иногда Петя бросал мимолетный взгляд в сторону Виктора Гавриловича и немало удивлялся, что Дрынкин как будто совсем не интересовался ни старостой, ни Никифором Петровичем, ни их разговором.

– А кого же ты будешь ждать? – зажмурив один глаз, спросил староста. – Уж не большевиков ли?

– Тех, что к душе вот так не липнут! – багровея и мучительно топчась на месте, сердито ответил Никифор Петрович. – Виктор Гаврилович, – обратился он к Дрынкину, – у тебя не найдется лишняя колодка сорок четвертого размера?.. Тогда разреши тут вот присесть и вбить в подметку десяток шпилек.

– Садись, – не отрываясь от работы, ответил Дрынкин.

Староста, глядя, как Никифор Петрович стаскивает сапог со своей огромной ноги, ядовито заметил:

– Ты, господин хороший, смотри, как бы сам полковник Шмухер на тебя не рассерчал! Можешь пожалеть потом…

Никифор Петрович ничего не ответил. Староста заговорил с Дрынкиным:

– Пришел, чтобы срочно штиблетки мне починили.

– Не могу, – ответил сапожник.

– Это почему же?

– Да боюсь, как бы полковник Шмухер на меня не рассердился: ведь это я на его сапоги набойки набиваю, – вздохнул Дрынкин.

– Неужели это сапоги полковника?

– Ага.

– Славные сапоги… Видать, мне придется попозже зайти?

– Попозже, – ответил Дрынкин, прокалывая сразу и набойку, и подчищенный каблук сапога.

Староста ушел. В мастерской надолго умолк разговор, зато громче стучали молотки, а когда они переставали стучать, Дрынкин и Петя слышали, как напряженно дышал Никифор Петрович и, вбивая шпильки в свой пятикилограммовый сапог, сердито говорил:

– Вот банный лист! Липнет и липнет!

Ушел наконец и он из мастерской, и тогда Дрынкин сказал:

– Хорошие сапожки у полковника Шмухера…

И Петя впервые за много часов засмеялся вместе с сапожником и тут же спросил:

– Виктор Гаврилович, можно мне немного поесть? У меня в сумочке что-то осталось…

– Можешь есть. Ты у меня не на зарплате. Время твое учитывать не стану, – весело ответил Дрынкин.

* * *

Пока Дрынкин ремонтировал сапоги полковника Шмухера, Петя едва сумел забить в подошву своих сапог четыре-пять деревянных гвоздиков. Работа не спорилась не только потому, что он не умел обращаться с шилом и молотком, не умел нажимом зубов заострить гвоздик и ловко воткнуть его кончик прямо в проколотую дырочку, но и потому, что в мастерскую частенько заходили все новые люди. Неожиданно заглянул и Игнат Бумажкин. Он только что виделся на улице со старостой и вошел в мастерскую озабоченный какой-то мыслью. На Петю он не обратил внимания, да и с Дрынкиным заговорил только после того, как изрядно накрутил усы и положил в угол принесенные для ремонта сапоги.

– Заметил, что ты не таишь зла против новых порядков, – заговорил он.

– Почему заметил?

– По обличью.

– Значит, по-вашему, не умею скрыть того, что на душе? – снова спросил Дрынкин.

– Не умеешь. А раз так, то скажи: соглашаться мне быть полицейским в Мартыновке?.. Занятие я себе усмотрел другое – дубилку во дворе оборудовать. Скот теперь дохнет, как мухи осенью.

– Станете полицейским – это дело у нас пойдет быстрее, – почему-то вздохнул Дрынкин.

– Понимаю, – сказал Бумажкин и, заметив Петю, потащил было его к себе.

Дрынкин настойчиво остановил Бумажкина и заявил, что молодой человек сейчас занят. Бумажкин отмахнулся от сапожника. Тогда Виктор Гаврилович пустил в ход всесильные сапоги полковника Шмухера.

– Не мешайте нам ремонтировать сапоги полковника Шмухера! Горя наберете!

Бумажкин, опешив, отпустил Петю.

– Как же мне теперь быть? – спросил он.

– Зайдите как-нибудь в другой раз.

Ушел Игнат Бумажкин, пришла Зина Зябенко – та самая светловолосая рослая девочка, которую Петя видел вместе с ее отважным приятелем в колхозном саду. Она пришла с двумя кастрюльками, умело увязанными веревками так, что можно было нести их в одной руке. В другой у нее были две тарелки, а в них две ложки и большой кусок серого хлеба.

– Умница моя, да откуда ты знала, что обед нам надо принести на две персоны? – ласково встретил ее Дрынкин и, подчищая наждаком каблук уже отремонтированного сапога, охотно рассказал Пете, что с Зиной Зябенко они большие друзья и живут под одной крышей.

Зина, освобождая на столике место для кастрюлек и тарелок, взглянув на Петю, спросила сапожника:

– Он у вас будет помощником?

– Кто его знает…

– Виктор Гаврилович, а вы видали, как он пошел было к ихнему полковнику? Тот: «Такой большой родни не может быть!» А он ему: «Почему не может?»

– Я стоял на пороге и все видел… Помоем, Петя, руки и будем обедать, – проговорил Виктор Гаврилович и зазвенел крошечным умывальником.

– Зина, а где тот, похожий на цыганенка? – негромко спросил Петя, рассчитывая, что из-за звона умывальника Дрынкин его не услышит.

– Данька Моргунков? Сейчас я тебе покажу его.

Зина приоткрыла дверь. Через щель Петя увидел Даню Моргункова. Он стоял на противоположной стороне неширокой улицы, около пожелтевшей акации. В его черноволосой голове, видимо, роились какие-то очень серьезные мысли, потому что он сейчас казался каменно-неподвижным и кепку сжимал так, как будто сок хотел из нее выдавить.

– Это он думает о тебе, – объяснила Зина.

– Нам надо пообедать и отдохнуть, – вытирая руки, заметил Дрынкин. Он достал из кармана ключ и прямоугольную, вырезанную из картона полоску, на которой было написано: «Перерыв на обед с 1 ч. до 2 ч.». Передав картонку Зине, он сказал: – Повесишь на дверь, а мы отсюда запремся. Отдыхать будем с Петрусем.

– До свидания, Петрусь… Петрусь… – Зина засмеялась и быстро захлопнула за собой дверь.

Петя помыл руки и присел к столу, посматривая, как Дрынкин разливает картофельный суп по тарелкам.

* * *

Даня Моргунков лежал за камнями и наблюдал. Чем ближе подходил Петя к камням, тем напряженней и внимательней Даня присматривался к нему.

Только что Даня горячо поспорил с Зиной из-за Пети. Зина Зябенко по-прежнему считала, что Петя просто хороший парень. Плохой не мог так заговорить со Шмухером. У Дани же сложилось мнение, что Петя только похрабрился перед Шмухером на одну секунду, а потом опомнился, и душа у него, как и у Дрынкина, ушла в пятки. Даня не мог поверить, что хорошие люди согласились бы ремонтировать фашистские сапоги.

Даня слышал крикливые слова Зольдке, уходившего из мастерской Дрынкина:

– Надо мальчик принесет сапоги!

«Неужели этот Петя понесет?» – подумал Даня, но с негодованием отмахнулся от этой мысли и ушел домой чего-нибудь поесть. После обеда мать сердито сказала, что в хате нет ни капли воды. Младшая сестра Дани вызвалась сходить к кринице.

– Молчи! Ты что, не знаешь, что там было? Фашисты свои порядки устроили! Марию Кленову поранили!..

Когда мать вышла, сестра сказала:

– Данька, «мы фашистов не боимся, пойдем на штыки…»!

– Правильно, – одобрил Даня и попросил, чтобы сестра незаметно вынесла ему на улицу порожние ведра. – Я мигом до криницы и обратно…

Через несколько минут Даня уже был у криницы. Он набрал бы воды и тотчас вернулся бы домой, если бы издали не увидел приближающегося Петю. И что самое важное – у Пети под мышкой он увидел сапоги полковника Шмухера.

«Таки несет!» – подумал Даня и, спрятавшись за кучу камней, стал соображать, как ему начать разговор с Петей по душам.

Держа сапоги под мышкой, Петя шел медленно. По наказу Виктора Гавриловича он должен был всем фашистам показаться беспечным и наивным простачком.

– Но все-таки ты, Петя, должен быть немного задумчивым. Хорошо, если бы ты пел какую-нибудь пустяковую песенку, а сам вбирал все глазами.

Пете отчетливо запомнилось, что глаза Дрынкина из-за очков смотрели на него то ласково, то с ледяной холодностью.

Пете очень трудно помнить о задании и казаться беспечным, да еще напевать «тру-тру-тру-тру».

«Вот кончилась Криничная улица, – отмечал Петя. – Над последним домиком железная труба… Она тонкими тросами притянута к крыше. Дальше яма – из нее брали желтую глину…»