Текст книги "Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)
Петя не переставал улыбаться: он помнил, что в таких случаях говорил отец!
«Мария Федоровна, да пойми же ты, что я не исполняю написанное! В самой жизни мне надо найти, увидеть эту форму… А готовые формы, Мария Федоровна, на «Металлургии», в литейном цехе!»
– Петька, если форма есть, то лишнего нет, – с горячей убежденностью снова заговорила мать. – Помнишь, вначале у отца всего было много?
– Мама, я все ваши споры помню… А у тебя опять рыба подгорает, – засмеялся Петя и вышел на крыльцо.
Разговор с отцом и матерью лишний раз заставил Петю подумать о том, что жизнь в их флигеле, всегда шумная и беспокойная, напоминала трудовые будни моряков на пароходе, который вот-вот готов дать гудок и выйти в плавание. Эту жизнь Петя горячо любил и не мог поверить, что она может вдруг перемениться, стать совсем другой…
Утро стояло тихое. Небо над заливом было высоким. Над пустынной водой висела легкая тусклая синева, за ней смутно желтели камыши. Но странно – сегодня не видно было ни рыбацких лодок, ни байд, ни катеров.
Чуть повернув голову вправо, Петя посмотрел на город. Он был тоже тихий. Трубы металлургического завода почти не дымили и не дышали волнами жара.
«Как в праздник, – подумал Петя. – А может быть, и в самом деле праздник? Ведь сказали же в рыбацкой бригаде, что фашистов отогнали. А вон и газик из-за сада выскочил». И Петя решил дождаться Василия Александровича на крыльце.
* * *
Стоя на крыльце, Петя с большим трудом узнал вылезавшего из машины Василия Александровича. Секретаря Петровского райкома партии сделало неузнаваемым обмундирование, в котором Петя никогда его прежде не видел. На нем вместо длинного кожаного пальто была надета синевато-серая стеганка, вместо каракулевой шапочки на большой голове сидела овчинная папаха какого-то неопределенного цвета – не то темно-серая, не то желтовато-черная. Папаха-то, верно, и делала менее заметными его чуть выпуклые, живые глаза. В ватных брюках, в рабочих сапогах он стал похож одновременно и на тракториста, и на мастера из эмтээсовских мастерских. Он раздался в ширину, стал меньше ростом. Но одежда не могла изменить раскачивающейся походки, походки рыбака, привыкшего ставить ноги шире, чтобы прочнее держаться в лодке на волне.
– Василий Александрович, если бы вы сидели или стояли, я бы вас ни за что не угадал… А как зашагали, так я сразу догадался, что это вы, – с веселой усмешкой сказал Петя, когда Василий Александрович поднимался на крыльцо.
– Как зашагал, так сразу и узнал? – остановись и покусывая полные губы, озадаченно посмотрел секретарь райкома на Петю.
– Конечно. Вашу походку я за километр угадаю… Не верите?..
– Верю. И очень даже верю – вздохнул Василий Александрович и тут же засмеялся. – Прадед, дед и отец мой так ходили. С них теперь за эту походку не взыщешь… Один во время шторма утонул, другой на весенней тоне простудился и помер. Не будем на них обижаться. Люди они, Петя, были терпеливые, трудовые… Отец дома?
– Дома.
– Обязан быть дома.
И гость быстро прошел в коридор. Сейчас же оттуда послышался его шутливо-укоризненный голос:
– Музыканты и художники народ рассеянный. Им можно простить, что рыба у них пригорает… Здравствуйте, Мария Федоровна!
– Здравствуйте, Василий Александрович! Я задумалась о картине, а рыба пригорела, – услышал Петя голос матери.
– Сейчас посмотрим, стоило ли губить рыбу. Может, картина стала хуже, чем была?
– Стоило!
– Сейчас посмотрим, – сказал Василий Александрович, и Петя, стоявший на крыльце, услышал, как из комнаты откликнулся отец:
– Входите, входите, Василий Александрович!
Петя не раз видел встречи секретаря райкома с отцом и поэтому легко представлял себе, что отец сейчас, зажав руку гостя, потрясал ее своими жилистыми, большими руками и тут же усаживал его на стул, поставленный на то место, с которого картина могла выглядеть наиболее выгодно. Сам же отец, должно быть, уселся около стола, в стороне, так, что ему можно было, немного скашивая свои серые строгие глаза, посматривать и на гостя, и на картину.
– Товарищи, а может быть, мы сегодня не с картины начнем, а с рыбы?.. Ведь она у меня уже готова. А у Павла Васильевича есть еще недоделки, – услышал Петя шутливый и веселый голос матери. Послышался смех, который сейчас же затих…
Петя понял, что осмотр начался. Он хотел пройти в комнату отца, но на пороге, ступая на носки туфель, внезапно появилась мать и тихо попросила:
– Петя, пойди в сарай, расколи там немного чурбаков. На кухне оставишь… Луку ж надо еще поджарить, Василий Александрович рыбу любит с луком…
– Мама…
– Петя, я все знаю, – прикладывая палец к губам, сказала Мария Федоровна. – Я все запомню, что они будут говорить. Все потом тебе расскажу.
– Мама, но ты ведь по-своему расскажешь… Мама, я лучше немного расколю и послушаю…
– Ну хорошо, – согласилась Мария Федоровна.
Коротенькие чурбаки, высушенные летом на солнце, распадались при одном прикосновении небольшого топорика. И все же Петя расколол только два. Захватив в охапку дров, он поспешил на кухню. Дверь в комнату отца была открыта. Как и предполагал Петя, отец сидел около письменного стола.
У Василия Александровича шапка почему-то лежала на коленях, а стеганку он даже не снял. На картину он смотрел так, как будто нарисованное на ней было очень далеко от него и ему невольно приходилось напрягать глаза, сдвигать брови, морщить лоб с нависшими прядями коротких темных волос, поседевших на висках.
– Мы о снеге сегодня спорили, – заговорил отец, и Петя с порога кухни видел, как он при этих словах повернулся лицом к матери.
Из коридора Петя видел и мать. Она сидела в соседней комнате около рояля и через открытую дверь следила за отцом, а больше всего за Василием Александровичем. Но это не помешало ей заметить, что у сына, остановившегося на пороге коридорчика, было очень мало дров. Она покачала головой, приставила палец к горлу: дескать, режешь ты меня, Петя, без ножа, – но сейчас же снисходительно улыбнулась, как будто говоря сыну: да уж слушай, что с тобой поделаешь!
– Так как же по-вашему, Василий Александрович, снежку надо поубавить? – смущаясь, спросил отец.
Василий Александрович ответил не сразу.
– Мне трудно сказать, нужно ли, чтобы на картине было много снега, но вспаханному полю он очень нужен. А еще больше снег нужен озимым полям. Они здесь не нарисованы, но я чувствую, что они лежат тут, рядом…
Василий Александрович неожиданно замолчал. Он вдруг оказался прикованным к одной точке на картине. Прищуриваясь, он пододвигал свой стул, чтобы лучше рассмотреть. Вот он начал смеяться и отмахиваться шапкой от самого себя, от своих мыслей:
– Ну конечно же на картине не должно быть много снега! Ведь самое главное, что он пошел вовремя, и еще важнее, что он будет идти долго-долго! – продолжал весело смеяться Василий Александрович. – А что он будет идти долго, я вижу это и по облакам, и особенно по Ивану Никитичу Опенкину!.. Павел Васильевич, а старика вы схватили точно! Опенкин как живой!
– Это я взял из жизни, – сказал отец. Он сейчас был неловок и в улыбке и в движениях. Петя не удивлялся этому: отец всегда делался неловким, когда его хвалили. – Пришлось мне в прошлом году встретить Опенкина в тракторной. Он так же вот снял шапку, подставил голову под снег…
– Из жизни вы взяли и широкую зябь, и старика… Но старик вам попался не рядовой, – задумчиво заговорил Василий Александрович. – Его нельзя не запомнить. О нем нельзя не думать… Красив простой человек, если он прожил долгую трудовую жизнь с народом, на глазах у народа, прожил ее, как положено прожить большевику… Широкий человек плотник Опенкин… Ему к лицу просторы вашей картины…
– Василий Александрович, а не кажется ли вам, что старик как-то неожиданно заслонил трактористов?..
– Да, да. Вам бы надо на картину тракториста из Кротовской МТС. Этого, что и в веселую, и в трудную минуту за рулем поет «Раскинулось море широко…».
– Что вы говорите?.. Мне именно такого хотелось бы посмотреть! Может, добежим туда? Вы же на машине?
Петя видел, как отец, проявляя мальчишеское нетерпение, встал было уже со стула, но Василий Александрович негромко сказал:
– К вашему сведению, Павел Васильевич, в Кротовскую нам уже опасно нос показывать – два часа назад ее заняли фашисты…
– Неужели Кротовскую уже взяли? – услышал Петя протяжный, испуганный голос матери.
– Кротовскую МТС ночью с трудом удалось эвакуировать. Положение сейчас такое, что если в Желтом Логу наши не удержатся, то они в любую минуту могут отрезать город, Я договорился встретиться здесь с майором Захаровым… Горком поручил просить его, чтобы в последнюю минуту бросил роту-другую в помощь батальону партизан. Партизаны будут прикрывать эвакуацию из города. Вывозить людей оттуда мы теперь можем только морем.
Василий Александрович достал карманные часы.
– Чего-то майор Захаров опаздывает… О картине, Павел Васильевич, больше говорить не станем… Одно скажу: смотришь на нее – и крепнет вера, что наша правда не умрет. Все!
Быстрыми, осторожными шагами он подошел к Пете, стоявшему около двери, и попросил:
– Петя, я не хочу, чтобы меня в таком наряде и в это время кто-либо здесь видел… Ты выйди на возвышение за опушку сада… Посторожи. Заметишь кого – скажешь…
…К поручению Василия Александровича Петя отнесся серьезно. Он хорошо понимал, что все вопросы, волнующие сейчас Стегачевых, будут решены правильно, потому что отец будет решать их вместе с Василием Александровичем. Петя помнил, что в семейном кругу говорил отец об этом человеке: «Люблю я его за то, что с ним и дышится, и думается легко…» Мать вспоминала о Василии Александровиче по самым разным поводам. Горячо поспорив с отцом, она вздыхала: «Жалко, что нет Василия Александровича. Он бы сразу стал на мою сторону». Удастся ли матери пирог с яблоками, и она, сожалея, скажет: «Ну что это Василий Александрович глаз не показывает? Хоть бы на секунду заглянул мимоездом, проведал бы и заодно закусил бы немного».
Поднявшись на бугорок, с которого видны были все стежки, ведущие к дому, Петя стал зорко присматриваться. Он простоял здесь не больше пяти минут, как вдруг за воротами появилась мать и поманила его рукой.
Вернувшись домой и оглядев комнаты, Петя изумленно спросил:
– Мама, а где же наши? Где папа и Василий Александрович?.. Куда девалась картина?.. Значит, папа и Василий Александрович прямо с кручи спустились на машине к заливу и берегом уехали? Иначе я бы их обязательно видел!
Мария Федоровна молча смотрела на сына. Она сидела за столом, на котором стояло блюдо с кусками жареной рыбы. По чистым тарелкам Пете было ясно, что ни Василий Александрович, ни отец, ни сама мать не притронулись к еде.
– Мама, неужели папа ничего не сказал… куда они? Как?
– Он не успел ничего сказать. Снизу примчалась машина. Двое военных в ней… Они даже не выходили из кабины. Пошептались с Василием Александровичем и с отцом. Ну, а потом отец схватил картину, ящичек с кистями, сел с Василием Александровичем в газик, и только я их и видела…
С каждым словом Марии Федоровне говорить становилось все трудней.
– Даже не сказали, что нам с тобой делать?
– Сказали. Только давай, Петя, помолчим. А сам рыбу ешь… ешь…
И Петя увидел, что вдруг на щеки матери посыпались слезы.
– Мама, я не буду есть, пока ты не расскажешь, что они тебе говорили, пока не вытрешь слезы.
– Ты со мной строг, как отец, – невольно улыбнулась мать. – Не надо. Я и так все тебе расскажу…
Но рассказывать ей было почти нечего.
– Василий Александрович сразу взял мою руку в свои и так сердечно сказал: «Дорогая, говорит, Мария Федоровна, за вами с Петей скоро придет подвода из Первомайского. Прошу вас, соберитесь и уезжайте… Не соберетесь – ждите совета…» И он поцеловал меня, – рассказывала Мария Федоровна. – Тут и отец кинулся обнимать. Спрашиваю: «Павел, куда ты?» Он покраснел и засуетился с чемоданчиком. За него ответил Василий Александрович. «Сейчас, сказал, у вас, Мария Федоровна, нет права держать его при себе». Петька, они так скоро собрались, так скоро попрощались и уехали, что я даже не успела заплакать. И ты, сынок, не мешай мне плакать. Я теперь только поняла, что мы с отцом не скоро встретимся, а может, совсем не увидимся, – говорила Мария Федоровна, опуская мокрый нос в клетчатый маленький платочек.
* * *
…Мать, всплескивая руками, беспомощно спрашивала:
– Ну что, что надо взять с собой?
– Мама, я не знаю, что ты возьмешь, а я оденусь потеплей, положу в свой походный рюкзак две пары белья, сверху две-три книги из любимых… А на самом верху будет лежать общая наша – моя и Кольки Букина – тетрадка…
– Петя, какой ты еще маленький! Ты даже не подумал, что на чем-то надо спать, в чем-то готовить, что-то иметь про запас.
– Мама, нам с тобой так мало надо.
– Ты не понимаешь, что мне здесь очень многое дорого. Вон отцовский стол, вон мое приданое – беккеровский рояль, нотная библиотека, лучшие сборники куплены Павлушей (она редко так называла мужа). Мы здесь прожили пятнадцать лет. Здесь ты родился. Ты маленький называл воду «чай-чай». И когда я в окно показывала на залив на море и спрашивала: «Что там?» – ты говорил: «Чай-чай! Много чай-чай».
Петя не первый раз слышал это. Мать и сын в таких случаях невольно улыбались друг другу. Но сегодня мать, вспоминая о мелочах его детства, которые могли быть интересны только ей и сыну, заплакала горше прежнего.
– Ах, Петька, не знаешь ты, как это все не ко времени, как мне нужно было бы сидеть дома…
Вздохнув, Петя сказал:
– Ты не думай, что они обязательно придут. Ты замечаешь, что стрельбы не стало слышно?.. Мама, я выйду к железной дороге, посмотрю, что там делается… Может, наши ударили как следует и повернули их от Желтого Лога назад?
– Пойди посмотри, – согласилась мать.
Когда Петя вернулся, мать уже не плакала. Туго повязав косынку, она проворно снимала гардины, скатерти и складывала их в раскрытый чемодан.
«Уедем», – думал Петя.
Но, когда мать внезапно что-нибудь роняла из своих маленьких и ловких рук и устремляла испуганный взгляд вдаль, Петя говорил себе: «Может, и не поедем…»
– Мама, а куда пошла машина, в какой уехали папа и Василий Александрович, – на Ростов или в Город-на-Мысу?..
– Обе пошли в Город-на-Мысу. А что?
– Я просто думаю.
– Какой глубокомысленный мужчина! И у отца тайны, и у тебя! – обиделась мать.
А Пете было над чем думать… Почему военные и невоенные люди нескончаемым потоком шли к станции Зареновка, а отца увезли в сторону фронта?
Почему Василий Александрович сегодня в такой необычной одежде?
Почему в яру, за дровяным сараем, появился Валентин Руденький? Почему он с лопатой и зачем нарядился в клетчатое пальто, в дымчатую шляпу и в сапоги?.. Почему он не ответил Пете на его оклики?.. Он даже не обернулся. Скрылся за выступ яра и, наверное, ушел куда-то к морю…
– Мама, – осененный смутной догадкой, зашептал Петя, отодвигая от себя рюкзак и книги, лежавшие на столе, – мама, что я тебе скажу… Только давай проверим, что нас никто не услышит.
Они убедились, что в комнатах, на крыльце и за окнами никого нет.
Мария Федоровна строго молчала, и Петя сказал ей почти шепотом:
– Они – папа, Василий Александрович, Руденький, что из райкома комсомола, – останутся партизанить. Они будут скрываться тут…
– А ведь правду ты говоришь. И нам надо остаться около них.
Марин Федоровна помолчала и настойчиво добавила:
– Сердце чует, что отец к вечеру заглянет. Я ему скажу обо этом…
– Конечно, заглянет, – уверенно заявил Петя, у которого после встречи с Руденьким уже не было никаких сомнений, что ехать никуда не надо. Теперь он думал ясно и просто: «Куда? Зачем ехать?.. Ведь здесь отец, Василий Александрович, Колька, Димка. Они же не будут сидеть сложа руки? Найду и я себе дело».
И сборы в дорогу твердо остановились.
Старому подводчику с сивыми подстриженными усами Мария Федоровна с пристрастием объяснила:
– Вы же сами, Григорьевич, говорите, что и завтра будут эвакуироваться из колхоза?
– Так в правлении рассуждают, – закуривая, ответил подводчик.
– Чем же мы лучше других, что уедем первыми? Мы тоже можем завтра… Правда же, Петька? – горячо говорила Мария Федоровна.
– Согласен, – улыбнулся Петя.
Подводчик, приехавший за Стегачевыми, был из тех первомайцев, что оказались тяжелыми на подъем в дорогу, и потому сразу же согласился с Марией Федоровной, что спешить и в самом деле некуда.
– Вы только, Федоровна, сделайте так, чтобы мне из-за вас не навтыкали выговоров, как репьев… Выйдет – на фронте не бывал, а весь израненный, – с усмешкой почесал он седой затылок.
– Будьте спокойны, – с крыльца уверенно ответила ему Стегачева.
Подводчик чмокнул и сказал вороной кобыле:
– Пошла полегоньку, а то там ждут.
И дроги той же дорогой потянулись в колхоз.
* * *
Павел Васильевич и к ночи не вернулся домой, а ночь наступила тревожная. Мать и сын Стегачевы помолчали, повздыхали и улеглись: Мария Федоровна – на кровати, Петя – напротив, на диване.
Легли одетыми. Над крышей завыли вражеские самолеты, начали вспыхивать ракеты. Где-то за Городом-на-Мысу прогудело так, как будто осыпался каменный обрыв. А когда гул смолк, в открытую форточку стали долетать смутные, смешанные звуки, в которых угадывались то людские голоса, то мычание скотины, то стук колес, то гул приглушенных моторов… Петя знал, что эти звуки доносились из Первомайского колхоза, где люди спешили эвакуироваться.
Мария Федоровна проговорила:
– Наш дом стоит в сторонке… Картошки у нас хватит надолго, кислая капуста есть… Ты же сам сказал: «Нам с тобой мало надо». А уж если умереть придется, так на своей земле.
– Отец не давал нам совета умирать, – заметил Петя.
В темноте Мария Федоровна не видела сына, но по его голосу догадывалась, что он улыбнулся отцовской, чуть снисходительной улыбкой. Ей приятна и дорога была сейчас эта улыбка. Чем больше сходства находила она у сына с отцом, тем спокойней ей становилось, тем безопасней она себя чувствовала и тем с меньшей тревогой думала о том человечке, которого еще не было на свете. А она все время думала о нем. Думая о пешей дороге, она прежде всего думала о нем… Представляя себе лишения трудного и длинного пути, она задавала себе вопрос: «Ну, а сможет ли он перенести это? А что будет с ним?..» Он, еще далекий, как мечта, властно удерживал ее на месте. Он как будто говорил ей: «Здесь дом наш, здесь нам будет лучше, здесь ты родила Петьку, и я тут же хочу родиться».
О Пете она теперь думала только временами. В ее представлении он перестал быть маленьким, не нуждался в материнской опеке. В таком заблуждении Мария Федоровна находилась до самого утра.
…Утром, свернув с полотна железной дороги в сторону моря, зашла к Стегачевым молодая измученная женщина. Она попросила покормить ее. Она так, видно, привыкла за длинную дорогу к своей маленькой заплечной сумке, что, садясь за стол, не сняла ее. Она пришла сюда из-за Днепра. Вот поест и пойдет дальше. Она рассказала, что фашисты расстреляли ее единственного сына, чуть поменьше Пети.
– И мой Володя был тогда в галстуке. Фашистский комендант наскочил на него. «Почему, кричит, ты не снял галстук?» А Володя: «Потому, что я пионер». И пропал мой Володя…
– Но почему вы думаете, что непременно пропал? – как-то просяще заговорила Мария Федоровна.
– Дорогая моя гражданка, чего же сомневаться, я отнесла его на кладбище вот этими руками… – И она протянула исхудавшие смуглые ладони.
Вспомнив о смерти Володи, она уже не могла больше есть. Марии Федоровне пришлось рыбу и хлеб завернуть в газету и дать ей этот сверток на дорогу.
Мать Володи ушла дальше на восток. Она хотела добраться до Ставрополя – там у нее жили родные. Проводив ее, Мария Федоровна вернулась домой бледная, сосредоточенная. Петя задумавшись сидел на диване. Лицо у него было чуть хмурое и одновременно спокойное. И вдруг он вздохнул, улыбнулся и сказал:
– Мама, Володя этот смелый, правильный. Ему только не надо было откровенничать с фашистами, тогда…
– Что было бы тогда? – кинулась к Пете Мария Федоровна, внезапно понявшая, что ее сын поступил бы так же, как Володя. Рывком отстранив его от себя, стала угрожать: – Сиди у меня на месте! Ни шагу из дому! Слышишь?.. Я бегу в колхоз за подводой. Мы сейчас же уедем. Я забыла, что ты еще маленький!
Петя видел, как мать, развевая полы стеганки, со сбитым на шею шарфом мелькнула на крыльце и пропала.
* * *
Больше двух часов Марии Федоровны не было дома. И вот она, раскрасневшаяся и решительная, вернулась только затем, чтобы увязать большой узел, усадить на него сына и строго приказать:
– Сиди тут, пока не приеду на дрогах за тобой и за багажом! – и снова убежала в колхоз.
Фашисты не переставая бомбили сортировочную станцию в четырех километрах от Города-на-Мысу. В стегачевском флигеле дрожали стены и стекла. За двором тучей вспархивали воробьи. Через форточку со стороны залива временами долетал пронзительный крик чаек.
Сидя на узле посредине комнаты, Петя не первый раз спрашивал себя:
«Ну сколько же я еще буду сидеть?.. Досижусь, что войдут захватчики и скажут: «Слезай, дальше не поедешь».
Представить себя сидящим на высоком узле, когда фашисты уже переступили порог и сказали: «Слезай, дальше не поедешь», было для Пети нестерпимо. Он думал о своем бесправном положении: у Василия Александровича, у папы и даже у мамы было право в эти минуты беспокоиться о важном, большом, и только у него, у Пети, не было этого права, будто он не знал, кто такие фашисты и что родину надо защищать.
С высоты своего большого узла через окно Петя смотрел на крыльцо. На приоткрытой двери висел замок, и Петя взглянул на него с неприязнью.
«Повесили – висит. А умел бы сидеть, сидел бы, как я, на узле и помалкивал».
Унизительно было сравнивать себя с замком. Петя слез с узла, пнул его носком сапога, вышел на крыльцо и сразу задумался: «Что же делать?»
Вопрос оказался нелегким. Можно было рассуждать по-разному: если он послушный сын матери, то должен ждать ее здесь; если он уже взрослый ее помощник, то должен немедленно бежать в Первомайский колхоз, помочь ей доставить подводу; но если он уже гражданин или чувствует себя гражданином, то ему надо бежать куда-то туда, где сейчас отец, Василий Александрович… И он кинул взгляд в сторону Города-на-Мысу. Туда хотелось еще и потому, что там были его друзья… Решить задачу ему помог садовник Сушков.
Садовник сидел на ветке нестарой яблони и сокрушенно покачивал головой:
– Петя, а ведь я отсюда видел, как ихние мотоциклисты за насыпью железной дороги промчались прямо к Зареновке. Какая беда! Обошли! Наверное, и наших первомайцев со скотом отрезали.
Два груза сразу спали с души Пети: первый – ему уже не надо было быть послушным сыном, и второй – помощник матери не нужен, если последний путь к эвакуации перерезан фашистами.
– Мама придет расстроенная. Кто же ее, Григорий Степанович, будет успокаивать? – спросил Петя.
– Я дождусь ее, – ответил садовник.
– Так вы уж пожалуйста, а то я не умею…
В это время из Города-на-Мысу через тусклую синеву залива донесся мощный, раскатистый взрыв: на крутом склоне к гавани возникли два больших пожара, и сейчас же поднялась пулеметная перестрелка. Скоро ее треск охватил город и стал все больше нарастать где-то там, около грузных корпусов металлургического завода, а может быть, в рабочем поселке, где жили Петины друзья – Коля Букин и Дима Русинов.
– Стреляют в рабочем поселке, – услышал Петя замечание садовника. – Наши обороняться начали…
Теперь Петя знал, что надо бежать к товарищам, туда, где начинался бой, и он побежал. В десятке шагов от двора он на мгновение остановился – из-за полотна низкой железнодорожной насыпи выскочили танки, помеченные крестами.
Головной танк с наскока порвал подвесную трубу, по которой летом из залива подавали воду в большой колхозный сад. Концы разодранной трубы, пронзительно звеня, неестественно задрались кверху и дрожали. Чуть подавшись от насыпи влево, танки пошли прямо по саду. Оголенный молодняк яблонь и груш ложился под их гусеницами с треском, похожим на винтовочные выстрелы. Одни из танков слегка задел ту рослую яблоню, на которой сидел Сушков, и у Пети долго потом стояла перед глазами яблоня с белой раной на стволе, с раскачивающейся, как в бурю, макушкой, а в ее ветвях, вцепившись в них руками и ногами, качался старый садовник. Треух его валялся на земле.
Петя бежал к городу самым трудным путем – через овраги. Скатываясь с обрывов и взбираясь на красноглинистые обочины их, он, задыхаясь, радостно выкрикивал:
– А дедушка Сушков все-таки удержался! Удержался!
Петя был уже далеко от дома, когда мать вернулась из колхоза и, бегая около двери, с плачем звала его:
– Петя! Сыночек, куда же ты в такую страшную минуту убежал от меня?!
Маленькие руки Марии Федоровны беспрестанно двигались: то она махала сорванным с головы шарфом, то запускала пальцы в густые черные волосы, то прикладывала ладони к груди.
– Петя, отца нет, и ты куда-то пропал! Неужели убежал в город? – притихнув, спросила себя Мария Федоровна.
Над Городом-на-Мысу, похожим на огромный корабль, врезавшийся в мель и застывший на месте, клубились облака белого и черного дыма. Залив заволакивала чадная завеса. Прорывая ее, доносился все нарастающий пулеметный и автоматный бой. Скоро он стал ожесточенным, широким. Слушая его, легко было представить, что над городскими домами одна общая железная крыша, и на нее, как сильный град, сыпались и сыпались камни.
«Неужели он там?» – снова спросила себя Мария Федоровна.
Незаметно подошедший садовник Сушков ответил ей:
– Туда побежал. Я хотел ему крикнуть, остановить… да фашисты помешали.
В двух словах объяснив Стегачевой, что с ним случилось, он добавил, оглядываясь на сад:
– Здорово они меня покачали вон на той яблоне. А Петя, Мария Федоровна, по безопасной дорожке побежал, ярами. Правильно рассудил и, поверьте моему слову, вернется оттуда невредимым.
Узнав от Марии Федоровны, что Павла Васильевича все еще нет дома, садовник заговорил убежденнее:
– Раз Петя знает, что вы одни, непременно вернется. Я ж не первый день с ним, с Петей-то, знаком!..
Мария Федоровна, слушая Сушкова, вдруг ослабела и, опустившись на ступени крыльца, заплакала. За минувшие сутки она плакала не раз, но так тихо плакала впервые.
– Григорий Степанович, вы с минуту побудьте здесь, – попросила она садовника. – Я сейчас такая беспомощная. Ведь недавно еще ни о чем таком и думать не могла.
Садовник смотрел на Марию Федоровну, и непривычно ему было видеть ее в разорванном чулке, в исцарапанных туфлях, с растрепанными волосами. Он знал Марию Федоровну как самую аккуратную женщину. Одежда и обувь на ней всегда были скромны и красивы. А видеть Марию Федоровну ему приходилось часто – репетировал ли колхозный хор в клубе, разучивали первомайские школьники новую песню, за роялем всегда была жена художника Стегачева.
– Может, когда затихнет в городе, туда переберетесь? Между людьми не пропадете. Посмотрим, что оно и как будет…
– Посмотрим, Григорий Степанович, – вытирая глаза, ответила Мария Федоровна. Сейчас она думала только об одном: ей надо здесь ждать возвращения Пети, ждать сообщений, советов от мужа и от его друзей.
Сушкову она сказала:
– Первомайцы не все эвакуировались. Не успели. Не успела и я. – Говорила она об этом как о давно минувшем.
– Вам бы утром со второй партией уехать. К ночи они до Иловской доберутся, а там на левый берег Дона переправятся и степью пойдут на восток…
– А вы, Григорий Степанович, чего ж не уехали?
– Под старость подошвы к азовской земле прилипать стали. Боюсь подумать: а что, если где-нибудь в другом месте сердце перестанет трудиться?.. А я люблю этот сад…
Сушков долго смотрел на яблоневый и грушевый молодняк, подкошенный танками. Худощавое выбритое лицо садовника с округло подрезанным седым клочком под нижней губой с каждой секундой становилось скучней. Серые умные глаза тускнели.
– Сад бы сберечь… Терпеть придется во многом… Ну, да ноги и руки пока еще подчиняются, – сказал он на прощанье и пошел к Городу-на-Мысу оврагами, той же трудной и неудобной дорогой, какой недавно убежал туда Петя.
* * *
В городе бой усиливался.
– Бегите дворами прямо к Момыкину! Там вам скажут, что делать!.. На улицу не показывайтесь, а то наскочите на ихние танкетки! Вы слышите!
Так говорила Пете Стегачеву, Коле Букину и Диме Русинову Елена Сергеевна Букина – старшая сестра Коли. Она только на секунду забежала домой и разговаривала с ребятами как с провинившимися – сердито, строго. Под мышкой она держала автомат, завернутый в байковое одеяльце. По окаменевшему, бледному лицу ее, по грязным пятнам на коленях комбинезона ребята поняли, что она уже была в бою.
– Можно бежать? – спросил ее Петя.
И они помчались через дворы, беря с ходу один забор за другим. Дворы, точно ступени, поднимались все выше, все ближе к центру города. До Момыкиных оставалось перескочить только забор, но грозный голос крикнул им:
– Ложись!
Растянувшись на земле, они лежали, удивленные тем, что грозным человеком в чужом дворе оказался их математик Иван Владимирович, который обычно и накричать-то толком не умел на провинившихся своих учеников. Все у него получалось как-нибудь так: «Русинов, ты очень неумно отвечал сегодня, а Киселев – тот раза в два, а может, в два с половиной хуже тебя… Нехорошо». А сейчас, выслушав Петю, объяснившего, куда они бежали и кто их послал, Иван Владимирович только всего и сказал:
– Будете делать то, что буду говорить, а пока лежать на месте!
Он дважды сильно нажал на очки растопыренными указательным и большим пальцами, нервно подернул правым плечом и ушел во двор к Момыкиным. Проследив, как Иван Владимирович пролез в щель забора, ребята переглянулись.
Со двора Момыкина донесся разгоряченный, охрипший голос:
– Иван Владимирович, надо же головой думать, и думать шибче, чем в мирной обстановке… Раз Елена Сергеевна приказала, значит, надо забрать их… Учтите, что Заводскую улицу они простреливают. На гуждворе возьмите вожжи и вожжами перетяните через улицу… в наш двор… Спешите, пока мы держим верхний квартал на Глинистом спуске, – уже издалека услышали ребята.
Гуждвор, должно быть, находился где-то рядом с двором Момыкиных, потому что Иван Владимирович скоро вернулся. Он вспотел, очки опустились ему почти на самый кончик носа. На плечах у него были скатки веревочных вожжей. Он сбросил их на землю и, напряженно думая, сказал:
– А сейчас прикажу, что дальше делать. Прикажу…
И пока он соображал, что же делать дальше и в какой последовательности, ребята уже распутывали одни вожжи за другими, находили концы и связывали их тугими узлами.
