Текст книги "Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди"
Автор книги: Михаил Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)
– Она же бригадир. Все поле вокруг дома, на виду… Потому-то и Пелагея Васильевна колхозников принимала у нее. Идут люди с работы и по дороге заходят решать свои вопросы. Удобно, просто, – не без удовольствия отвечал Иван Никитич.
– Дедушка, а Матвеич хороший председатель? – спросил Миша.
– Хороший, очень хороший.
А за что же Пелагея Васильевна его критиковала?
– А за то, Михайла, чтобы был еще лучше. Еще не уразумел Матвеич, что советский человек не только хозяин этих коров, бригады, но и всего, что есть на советской земле… Ты вот, Михайла, с вечера спал, а мы с Гавриком познакомились с парторгом колхоза «Завет Ильича» – с Натальей Ивановной. Вот у нее, Михайла, есть чему поучиться и Матвеичу, и нам с тобой.
И так же, как вечером в кошаре, у костра, лицо Ивана Никитича озарилось задумчивой улыбкой. Заметив это, Миша, сожалея, подумал: «И почему Наталья Ивановна живет так далеко?.. И почему ни деду, ни мне, ни Гаврику нельзя встречаться с ней каждый день?»
После короткой стоянки двинулись дальше. Через лощину, снова сузившуюся, ветер внезапно погнал сухие кусты перекати-поля. Наталкиваясь друг на друга, они скакали неуклюже и быстро, как велосипедисты по кочковатой дороге. Чего опасался Иван Никитич, то и случилось: испугавшиеся телята кинулись к яру и по пологому откосу сбежали в него.
– Оттуда их теперь никакими сладостями не выманишь, – отмахнулся Иван Никитич. – Придется, Михайла, руслом яра продвигаться с ними.
Миша спустился в яр и повел за собой телят. Его дорога оказалась трудней, чем он предполагал: приходилось обходить кучи камней, глубокие промоины русла.
Иван Никитич и Гаврик теперь двигались с коровами очень медленно, часто останавливались. Старый плотник чувствовал, что время уходит, уставшие ребята начинают волноваться, и он разговаривал с особой, ободряющей отзывчивостью:
– Михайла, пройди, родной, пройди еще сотни две шагов! Потерпи и пройди! Потом Гаврик тебя сменит!
И Миша, скатываясь с обочины яра, спотыкаясь, терпеливо брел дальше и тянул за собой телят.
Через полчаса старый плотник кричал в яр уже не Мише, а Гаврику:
– Сто шагов ты сделал! Сделай, пожалуйста, еще двести!
Когда начало понемногу темнеть, берега яра стали быстро-быстро оседать, а русло, раздвигаясь, сливаться с лощиной, и сам яр вдруг неожиданно кончился.
Иван Никитич обрадованно прокричал:
– Вы что-нибудь видите впереди?!
Миша и Гаврик, теперь шагавшие с телятами в голове стада, ясно видели железнодорожную насыпь, похожую на длинный вал, вагоны, разбросанные по путям, маячивших людей.
На линии вспыхнули огоньки, вытянувшись сплошной тускло светящейся нитью. Несколько раз с нарастающей настойчивостью просвистел паровоз. Отирая треушкой пот, Миша сказал:
– Слышишь, как он свистит, если близко…
– Хорошо свистит, – облегченно вздохнув, ответил Гаврик.
Левее железной дороги, как раз в том направлении, куда шло стадо, сквозь желтую, клубящуюся на ветру мглу виднелся поселок с железным круглокрылым ветряком в самом центре.
И, может, потому, что высокий острый каркас ветряка показался ребятам похожим на радиомачту, поселок – на плавающую льдину, а бушевавший над степью черный ветер – на полярную бурю, они заговорили об экспедиции на Северный полюс.
– Миша, как ты думаешь, Георгий Седов взял бы нас с тобой в экспедицию?
Сомневаясь, что Миша ответит «да», Гаврик поспешил задать новый вопрос:
– Ведь правда же, что мы и настойчивы и с дисциплиной у нас неплохо?
Если бы дедушка Опенкин был у него помощником и рассказал бы ему про нас, тогда, может быть, взял бы…
Но тут же, отмахнувшись от своих слов, Миша добавил:
– Все равно не взял бы. Ты же знаешь, что ребят не было с папанинцами.
К огорчению Гаврика, это была правда: на дрейфующей льдине – он хорошо это знал из учебника по географии – было четыре человека, и все они были взрослыми людьми. Он вспомнил строчки, в которых рассказывалось, как за дрейфующей льдиной с напряженным вниманием следила вся страна, и когда героических зимовщиков надо было спасать, за ними были посланы самые сильные ледоколы и самые лучшие самолеты.
– Миша, но ведь все равно мы будем взрослые! Мы теперь закаляемся, а потом нас пошлют по очень большому заданию, и мы его хоть помрем, а выполним!
– Гаврик, мы его обязательно выполним!! А помрем когда-нибудь после!
Гаврик, смеясь, признался, что о смерти он заговорил сгоряча, что лучше еще и еще выполнять большие-пребольшие задания…
– Нельзя переключить скорость? – донесся голос Ивана Никитича.
– Можно! Можно! – ответили ребята.
Стадо, ускоряя шаг, спускалось к поселку.
* * *
На краю хутора, в хате конюха Родиона Григорьевича Саблина, Иван Никитич с ребятами уже целые сутки пережидали непогоду.
Хозяев сейчас не было дома. Старый плотник сидел на стуле, подпирая небритый подбородок, и с придирчивой скукой на лице смотрел за окно. Над выгоном с неослабевающим упорством дул ветер, затягивая грязным, сухим туманом дома и усадьбы колхозного поселка.
В маленьком подворье за саманной конюшней, за стогом сена, за хатой и камышовым забором было тише. Но временами упругие волны ветра перескакивали через крыши построек, через макушку стога, и тогда перед окном начинали кружиться, приплясывать сухой навоз, птичий пух, желтые соломины, стебли травы.
Миша и Гаврик одни хозяйствовали во дворе. Миша из конюшни подводил к корыту коров, а Гаврик, проворно крутя ворот, тянул воду из глубоченного колодца. Ветер мешал ему свободно обращаться с цибаркой, и он, боясь обрызгаться, выгибался и на вытянутых руках быстро опрокидывал ведро в корыто.
Иван Никитич видел, что ребята, разговаривая, приподнимали уши своих шапок, чтобы лучше слышать друг друга.
Лохматый дымчатый пес, так свирепо бросавшийся вчера на ребят, сейчас ходил вокруг Миши, принюхивался к его запыленным сапогам, помахивая хвостом, как веником.
Эта мелочь вывела Ивана Никитича из терпения, положила конец бесплодному раздумью, и он дробно постучал по стеклу. Подошедшему Мише он строго сказал:
– Как только напоите скотину, так сейчас же ко мне!
Через несколько минут Миша и Гаврик зашли в хату.
Иван Никитич, отвернувшись от окна, показал им на табуретки, что стояли рядом с его стулом. Будто сообщая важную новость, он сухо проговорил:
– Заметили, что и собака к нам как к своим?.. Хвостом оказывает большое внимание.
Гаврик мог бы на это ответить просто: теперь он уже без палки свободно может расхаживать по двору, а с Мишей Туман, как звали кобеля, прямо подружился… Но Гаврик, как и Миша, чувствовал, что вопрос старик задавал неспроста и лучше подождать, что он скажет дальше, а потом уж ответить.
– Хозяева у нас хорошие, гостеприимные. Конюшня теплая, и под самым носом водопой. Жди, пока уймется ветер. А когда он уймется? – сухо и настороженно спросил Иван Никитич.
Миша тихонько нажал своим сапогом сапог Гаврика. Гаврик ответил ему тем же самым, затем они вздохнули один за другим. Если бы Ивана Никитича не было или он на минуту вышел бы из хаты, они тотчас же заговорили бы о том, что у деда лопнуло терпение сидеть тут, как у моря, и ждать погоды, что он надумал во что бы то ни стало продвигаться дальше по дороге к своему колхозу. Но старый плотник был здесь и, ожидая от них слова, сердито разглядывал свои сапоги с короткими голенищами, докрасна потертыми жнивьем и сухими травами.
– Нам надо трогаться в путь. Уже сутки просидели. Сколько еще? Так и снега можно дождаться, – уверенно проговорил Гаврик.
– Дельное предложение, – ответил Иван Никитич, не поднимая головы. – Вот это предложение мы сейчас и обсудим, – сказал он, устремив вопрошающий взгляд на Мишу.
– Дедушка, а помните, Родион Григорьевич вчера рассказывал, как он в зимнюю бурю… с изморозью была буря… пробрался на Ростов со скотиной по сухменным лощинам… Он говорил, что тут и тише и прямей. Лощинки эти проходят стороной от Казальницкой…
– Михайла, у нас с тобой одна дума в голове, – заметил старик.
– У Гаврика в голове то же самое. Мы с ним об этом уже разговаривали, – чуть улыбнувшись товарищу, сказал Миша.
– Тем лучше, не будем спорить, – заметил старик. – Но опять же уходить в степь, дальше от жилья? – спросил он себя и ребят.
Долго молчали.
– Дедушка, хорошо расспросить бы про эти лощины, есть ли там сараи, кошары, водопой, – сказал Гаврик.
– И обязательно солома, – подсказал Миша.
– И обязательно солома, – весело засмеялся старик.
Он уже не мог сидеть на месте. Расхаживая по просторной комнате от комода, уставленного фотографиями кавалеристов, до стены, на которой в коричневой раме висел портрет Буденного и над ним пучок засохшей ромашки, Иван Никитич обсуждал с ребятами, что же надо сделать, прежде чем отправиться в дорогу… Получалось так, что надо сходить в правление и хорошо расспросить про сухменные лощины, затем в двенадцать часов послушать по радио сообщение бюро погоды. Их тревожило, не нагонит ли ветер осадков – снега, дождя, а еще страшней – гололедицы.
С каждой минутой беседы Иван Никитич все больше убеждался, что Миша и Гаврик озабочены тем же, чем озабочен он сам. Изучающе посматривая на ребят, он невольно думал о том, что трудная дорога и большая задача сделали их умней, опытней. Он мог на них теперь рассчитывать, как на самых серьезных своих помощников, как на товарищей. Он подумал, что ребята кое-чему научились и от него, от их походного наставника. Это было для Ивана Никитича большой наградой. Его беспокойное сердце взволнованно застучало.
– Михайло, дело ты говоришь: нам нужны вяхли[3]3
Вяхли – сетка, концами натянутая на две согнутые хворостины.
[Закрыть] – солому носить! Гаврик, я думаю, что если мы вяхли попросим у Родиона Григорьевича, он нам не откажет? – спросил старый плотник.
С каждой минутой беседы предстоящая трудность дороги для Ивана Никитича как бы делилась на мелкие задачи, и ни одна из этих задач не казалась невыполнимой. Надо было только все заранее предусмотреть и быть готовым преодолеть любую преграду. Это было похоже на его работу в плотницкой: сделать возилку – значит, во что бы то ни стало найти подходящее дерево, приспособить для работ имеющийся инструмент, вооружиться терпением… Вспомнив о своей мастерской, где он мог осилить все, что надо осилить, он так закончил свою беседу с Мишей и Гавриком.
– Михайла, ты оставайся, немного подомоседуй, а мы с Гавриком сходим в правление колхоза. Расспросим о чем надо. Зайдем в клуб, узнаем по радио новости, – проговорил он уже с порога.
– Узнавайте там получше! – со двора крикнул Миша Гаврику, когда тот, поспешая за дедом, вышел за ворота.
* * *
Иван Никитич и Гаврик возвращались из правления колхоза в приподнятом настроении. С ними, разговаривая, шел высокий моложавый старик с бритой головой и чисто выбритым лицом. Он был в бобриковом полупальто, в светлой кепке и в просторных резиновых сапогах. Шел он замедленно-степенной, широкой походкой, держась подчеркнуто прямо.
Миша, ожидая деда и Гаврика, стоял посредине двора.
– Михайла, – еще из-за ворот начал старый плотник, – про сухменные лощины никто ничего плохого не сказал – ни председатель колхоза, ни колхозники!.. А вот Альберт Иванович, – повернулся он к высокому старику, – будет нам попутчиком на целых пятнадцать километров!
Все трое уже стояли около Миши, и Опенкин с увлечением объяснял ему, что Альберт Иванович старый колхозный пчеловод, что утром он пойдет на летнюю пасеку забрать какие-то инструменты.
– Ты пойми, Михайла, что на пасеке есть все, что нужно для нашего счастья: флигель, солома, сарай…
– А вода там есть? – на всякий случай спросил Миша, заранее зная, что Иван Никитич не мог не спросить про водопой.
Альберт Иванович, все время следивший за Мишей своими спокойно-добрыми глазами, усмехнулся и сказал:
– А пчеле, сказал ты, не нужна вода?.. Очень даже нужна, что и человеку, и птице, и всему животному…
Он говорил певуче, мягко, и ребятам весело было видеть, как пчеловод, разводя белыми костистыми ладонями, добавил:
– Пчела – она без воды тоже и ни туды, и ни сюды…
– В тупик попадет, – пояснил Иван Никитич, и ребята почувствовали, что до летней пасеки у них будет хороший, интересный попутчик.
– С Родионом Григорьевичем договаривайтесь, чтоб отпуск вам давал. Вечером приду узнавать, как у вас тут, – улыбнулся Альберт Иванович и все той же замедленно-спокойной и прямой походкой вышел со двора.
Иван Никитич, Миша и Гаврик начали готовиться к дороге.
– Все должны мы осмотреть, обновить, – говорил Иван Никитич, подшивая подошву Мишиного сапога.
Миша, обутый в серый валенок и в сапог, ушел на всякий случай поточить лопату на круглом точильном камне, стоявшем в конюшне.
Из коридора доносился протяжный свист Гаврика, разрезающего толстую запасную веревку на куски, из которых они со стариком сделают путы для беспокойных коров.
Уже начинало темнеть, когда Родион Григорьевич со своей Ариной Владимировной вернулся из района, куда он возил колхозного бухгалтера с отчетом, а заодно с ними ездила туда и жена. Еще в правлении Саблины узнали, что их гости с Миуса собрались утром идти дальше к дому, что попутчиком до летней пасеки у них будет пчеловод Альберт Иванович.
Не переодев тонкой шерстяной юбки и батистовой в горошек кофточки, Арина Владимировна спешно накрывала на стол. Она двигалась по комнате с такой свободой и гибкостью, что легко было допустить большую ошибку, определяя ее возраст. Только прядями выступавшие из-под серого вязаного шарфа темные когда-то волосы были теперь такими же серыми, как и шарф.
– Родя, мы же их сегодня голодом уморили! Они поневоле от нас убегают! – смущенно улыбаясь и покачивая головой, говорила она мужу.
Родион Григорьевич, оседлав стул, сидел на самой середине комнаты.
– А что думаешь?.. А что ты думаешь? – спрашивал Родион Григорьевич, с загадочной строгостью посматривая на Ивана Никитича и на ребят, громыхавших умывальником.
– Что бы вы там ни думали, а мы вас будем только хорошим вспоминать. Наш отдых был беспокойством для вас, – сказал Иван Никитич и, подсаживаясь к столу, где легким паром исходили расставленные тарелки с борщом, благодарил Родиона Григорьевича за то, что он пошел на большие неудобства и стеснения: перевел лошадей в другую конюшню и ночью по нескольку раз ходил досматривать за ними.
– Люблю послушать, когда про меня хорошее говорят… Что скажешь, Владимировна?
– А скажу – под ногами не мешайся! Усядешься всегда посреди хаты. Только в степи с тобой и просторно, – засмеялась Арина Владимировна, обходя мужа с тарелкой нарезанного хлеба.
Родион Григорьевич встал и, как бы винясь за свой большой рост, за широкую спину, потянул себя за седой свисающий ус и сказал Ивану Никитичу:
– Очень не любит моя Владимировна тесноты, уголков, закоулков. Да и я такой же… Ну, ничего, когда-нибудь нам колхоз построит хату, такую просторную, как клуб. Там уж мы с ней развернемся… Владимировна, двигайся пока свободно, а я на минуту отлучусь, – подморгнул Родион Григорьевич жене, и его широкая сутуловатая спина скрылась за дверью.
– Родя, ты ж ищи ее в левом углу, – догадливо подсказала Арина Владимировна.
После минутного затишья из коридора донесся нарочито ворчливый голос Саблина:
– А тебе, Альберт Иванович, и понюхать не дам!
И знакомый ребятам певучий голос отвечал:
– Нюхать не пришел сюда, а выпить очень пришел!
Они вошли в комнату и, пока Арина Владимировна усаживала за стол Ивана Никитича и ребят, дружески спорили.
– Родион Григорьевич, почему не дать мне пить? У водки белая головка. Для колхозного человека она невредная… – усмехнулся Альберт Иванович.
Шутливо зажимая поллитровку под мышкой, Саблин отвечал:
– Ишь ты – невредная! Ишь ты – с белой головкой! А сам подговорил моих гостей, чтобы они в непогоду с тобой в путь отправлялись?
– Несправедливо на человека нападаете, – вмешался в разговор Иван Никитич. – Альберт Иванович так и сказал: «Будем попутчиками, если Родион Григорьевич согласится вас отпустить!»
– Это совсем другое дело! Тогда, Владимировна, давай вытянем стол на середину хаты и на воле все вместе пообедаем.
В то время как общими осторожными усилиями тянули стол на середину комнаты, откуда-то с наветренной стороны донесся хлюпающий, ритмический звук начавшего работать паровичка. В электрической лампочке, свисающей на витом шнуре с потолка, волоски густо покраснели, потом порозовели и вдруг, точно взорвавшись, заполнили комнату кипенно-белым светом.
Наливая в рюмки, Родион Григорьевич уже без какого бы то ни было оттенка шутливости говорил:
– Кого бы я с великой радостью спросил, надо ли вас отпускать в дорогу, так это родного батьку всех красных кавалеристов – Семена Михайловича. – Он остановил взгляд на портрете Буденного. – Вон он будто улыбается, и, может, над тем, что я не умею вас остановить, урезонить…
– А может, улыбается вовсе по другой причине? – спросил Иван Никитич.
– По какой другой?
– Удивляется, какие домоседы стали его прославленные буденновцы: и сами ни за порог, и других не пускают!
– Это он может подумать. А что б не было ему повода так думать, давайте выпьем за боевые дороги.
Следующую рюмку Родион Григорьевич предложил выпить за трудовые дороги, но Иван Никитич мягко и решительно отказался выпить по другой. Но чтоб хозяин не обиделся, он шутливо рассказал, как в молодости однажды с вечера он много выпил за гладкую и ровную дорогу, а вышел в путь, шагнул направо – стена, шагнул налево – стена… Под стеной и уснул. Утром проснулся и тут только смекнул, что надо было шагать прямо по улице.
За столом смеялись.
– Водка неудачная попалась, – говорил Родион Григорьевич.
– Закуски сладкой, такой вот закуски, не было, – сказал Альберт Иванович, вытаскивая из кармана баночку с медом, туго обвязанную бумагой.
Арина Владимировна подала на стол пирожки с фасолью.
– В меду старые мало понимают, – сказала она и, сняв с баночки бумагу, пододвинула ее Мише и Гаврику.
С этой минуты Арина Владимировна не отходила от ребят, угощая их то пирожками, то медом, то холодным молоком.
– Мои внуки в Хлеборобном живут, редко в гости приезжают, так я хоть за вами поухаживаю… Молока Лыска стала давать понемногу, а зато густое. А что оно холодное, это ничего. Спать будете на печи, а буденовца Саблина отправим на эту ночь в боковушку. – Так она назвала маленькую комнату, отгороженную от большой высокой и просторной русской печью.
Миша и Гаврик сходили подбросить коровам корма и взобрались на печь.
– Спите и набирайтесь тепла, – сказала Арина Владимировна, подавая им на печь подушки.
Миша и Гаврик «набирались тепла», но спать не хотели. Они слушали разговор сидевших за столом.
Саблин говорил:
– За просторы матушки степи под командой батьки Семена Михайловича мы скрещивали с беляками палаши и на Маныче, и на Егорлыке, и на Дону… А ветер, он и тогда дул, да еще как дул!.. Он свистит, а ты ему наперекор и палашом того…
Родион Григорьевич сжатой в большой кулак правой рукой поиграл над своей крупной, коротко остриженной седой головой.
– А что иначе было делать? Надо же было коннозаводчиков и всякую старорежимную нечисть сметать с этих просторов, чтобы строить новое, большое и для всех…
– Ох, как надо было сметать! Как надо было! Так надо, как пить в пёклую жару! – покачивая головой, проговорил Иван Никитич.
Миша и Гаврик невольно вспомнили о коннозаводчике, который кропил мазутом Ивана Никитича.
Когда ребята снова прислушались, говорил уже не Родион Григорьевич, а Альберт Иванович:
– Нас, иностранцев, приехало сюда семейств около сотни-полторы. Одни хотели строить социализм, как указывал товарищ Ленин, а другие – длинный рубль чтоб положить в карман. А степь это такая, с ветерком, сразу не дает рубли…
– Говорит – держи карман пошире, – засмеялся Иван Никитич.
Засмеялся и Альберт Иванович, продолжая свой рассказ.
– «Фордики» свои продали – и той же дорогой за океан… Уезжали и проклинали степь. Хотела и моя Матильда Ивановна назад. «Тут, говорит, пресной воды нет. Помоешь волосы, а на голове кактус вырос». Говорю: «Езжай, а я останусь. А чтобы кактус не вырастал на голове, буду брить волосы…» Вот с того времени брею.
Альберт Иванович, смеясь, белой ладонью огладил свою до блеска выбритую голову.
– Теперь вода пресная есть. Такая пресная, хоть без мыла мойся… Бреешься, наверное, по другой причине: от Матильды Ивановны лысину хочешь скрыть, – пошутил Родион Григорьевич и уже серьезно сказал: – Да, крутой характер у нашей степи. И если в чем уступает, то только нам. А кого ж она должна любить, как не нас? Столько крови за нее пролили, столько могил рассыпали по ее холмам и равнинам. Столько мы над ней хлопочем, столько думаем… И если она нам уступает, то уступает щедро. Если достанешь пресной воды, то этой водой можно катары лечить. Сумеешь сад защитить лесополосами – зацветет, как в сказке. Фашистская орда хотела сюда на готовое – мед есть да ложкой, – ан животы разболелись.
В окно постучали. С надворья послышался певучий женский голос:
– Альберт Иванович, Матильда Ивановна скучная без тебя!
– Матильда Ивановна могла бы зайти на посиделки к Саблиным, – крикнула через окно Арина Владимировна.
– Не можно: я целый день была в бригаде, ничего не сготовила. Из «Гиганта» сноха приехала, с фронта, от сына, письмо привезла. Заходите вы к нам – почитаем, поговорим.
– У нас тоже гости.
– И гостей ведите. Стульев хватит, посидеть на чем.
Через две-три минуты в хате Саблиных остались только Миша и Гаврик. Ярко горела лампа. В неплотно закрытой трубе забавно свистел ветер, словно за кем-то гонялся по степи, кого-то искал и, не находя, злобно взвизгивал.
Под такой ветер легко было представить ребятам скачущих по степи буденновцев, вообразить, как над их головами сверкали обнаженные палаши.
– Слезем и хоть одним глазом посмотрим на эти палаши, – тихо предложил Гаврик.
– Давай, – сказал Миша, и они слезли, подошли к ковровой дорожке, прибитой к стене рядом с портретом Буденного.
К этой дорожке розовыми лентами были прикреплены две кавалерийские шашки Родиона Григорьевича. Ребята поочередно бережно вытаскивали из ножен палаши, вытаскивали понемногу – на четверть, на полчетверти. И всякий раз чуть смазанная маслом сталь сверкала беловато-синим блеском.
– Миша, а Родион Григорьевич, наверное, знает того коннозаводчика, что кропил мазутом… Будь уверен, с такими Родион Григорьевич знал, что делать…
Он же говорил: «Надо ж было коннозаводчиков и всякую старорежимную нечисть сметать со степи», – соглашаясь с другом, проговорил Гаврик.
Они сели на один стул и, чтобы не сползать с него, обнялись.
– Миша, а наша степь знает товарища Буденного?!
– Он же за нее сражался! Тут каждая лощинка и каждый бугорок помнят товарища Буденного, его коня и всех буденновцев.
– Немного и нас теперь знает степь, а повоюем за нее с захватчиками, так она еще больше узнает, – с завистью улыбнулся Гаврик.
За двором лениво залаяла собака.
– Туман, так это же свой! – услышали ребята голос Ивана Никитича. – Ты, Туман, мирись с теснотой до завтра – с восходом солнца нас тут не будет!
Пока Иван Никитич открывал и закрывал поскрипывающие ворота, Миша и Гаврик поспешно залезли на печь и затихли.
…С восходом солнца стадо вышло из поселка, направляясь в глубь степи, к сухменным лощинам. Впереди шли Иван Никитич и Альберт Иванович, а в хвосте с телятами шагали Миша и Гаврик. На краю поселка, сзади, стоял на ветру Родион Григорьевич. Около него сидел Туман. Оглядываясь, ребята видели, что Родион Григорьевич изредка помахивал им приподнятой над головой шапкой. Вся его большая, сутуловатая фигура, подаваясь вперед, казалось, поощряла Мишу и Гаврика: «Вперед! Все будет хорошо! Вперед!»
* * *
Из питомника, со станции Степной, майор Захаров вез саженцы на грузовой машине. В кабине с шофером сидел садовник, а сам майор, с головой накрывшись плащом, трясся в открытом кузове.
Сухой ветер дул над степью третьи сутки. Округлое лицо и бритый затылок майора, посиневшие от стужи, то и дело высовывались из-за кулем торчащего плаща. Прищуренными глазами из-под пожелтевших от пыли бровей майор напряженно всматривался в степь. Исполосованная вихреватыми облаками, она была похожа на огромное поле жестокой артиллерийской битвы. И странно было встречать изредка машины с зерном, а чаще – арбы с сеном, повозки с мешками, закутанных женщин, устало бредущих за волами, за лошадьми.
Стуча кулаком о кровлю кабины, майор останавливал машину и заученно допытывался у встречных:
– Вам случайно не попадались двое хлопцев и старик?.. Они должны гнать скот. Старик очень приметный – маленький, живой!
Ему отвечали разно. Иногда черствовато, односложно:
– Нет! Нет!
Иногда с сочувствием:
– Какая беда – в завируху, как в омут, попали!
Иногда же подсмеивались:
– По такой погоде его с ребятами ищи в тепле! Грач попался, и тот, как с похмелья, круженый!
Степь ближе к устью Дона становилась холмистей. Чаще по сторонам дороги мелькали глинистые суходолы, овраги и овражки. Машина то спускалась под уклон, то поднималась на пологую кручу. Грейдер, ведущий к Ростову, сверкнув серой полосой и круглым щитом указателя, ушел направо. Машина бежала теперь проселком. Здесь уже редко встречались подводы, пешеходы…
Майор невесело думал, что вот иногда взрослые, старые люди могут по непонятным причинам становиться детьми. Он ругал себя и плотника за то, что оба они, бездетные, взялись за дело, в котором ничего не смыслят… Послать ребят в степь в такое время… Но почему матери так опрометчиво согласились на это? Почему Зинаида Васильевна не возражала? Должно быть, только потому, что поверили их мужскому опыту и, конечно, его майорскому званию…
Ерзая в машине, майор уже несколько раз разжаловал себя в рядовые, но положение не облегчалось. Надо было принимать какие-то меры, и он решил сегодня же по телефону договориться с райкомом и немедленно выехать на поиски ребят. Только бы найти их и доставить матерям. В будущем, извините, на такой риск он не пойдет.
В одной из глубоких балок машина, свернув с дороги, заехала в высокие терновые кустарники и остановилась.
«Еще этого недоставало! Тут спешить надо, а он начнет свой ремонт», – гневно подумал майор, знавший медлительную строгость шофера, его особую привычку обращаться с машиной как со знатным человеком.
– Сходить, что ль? – не оборачиваясь спросил майор.
– Как знаете. Только колхозник тот набрехал. Он говорил, что деда с ребятами искать в теплой хате. Посмотрите-ка вперед – они все трое на своем посту!
Майор отшвырнул плащ. Шофер, подставляя ветру скуластое, небрежно выбритое лицо, стоя на крыле машины, смотрел вдаль и смеялся в запыленные усы так, точно его кто-то щекотал.
– Вы смеетесь так, как будто они у вас на ладони, – недовольно заметил майор, видя далеко на косогоре, за поднятой черной зябью, что-то похожее на бредущий скот… И будто две человеческие фигурки впереди и одна, не то три – позади. В ветровой хмари фигурки людей казались одинаково серыми и одинаково маленькими.
Шофер, спрыгнув с крыла, заводным ключом постукивал по шинам, проверяя исправность камер.
– Товарищ майор, выходит, не всякому встречному верь!
Сойдя с машины, майор с некоторым раздражением спросил:
– Но почему вам надо верить?
– Экспертизу по глазам сдаю на сверхотлично!
«Какой самоуверенный», – подумал майор и, столкнувшись взглядом с садовником, вышедшим из кабины, спросил его:
– А вы чему усмехаетесь?
Высокий, с бритым лицом садовник охотно ответил:
– Радуюсь. Хлопцы оказались с характером. Пробиваются сквозь ветер. Телят ведет сын Марии Захаровны, – да, Самохин… Зовут его, кажется, Михаилом. Он… У него манера в землю посматривать.
– Точно. Вы, товарищ садовник, проходите курсы шоферов и садитесь за руль. Глаза у вас такие, что можно доверить любую машину, – похваливал садовника шофер.
Майор, поверив наконец, что приближавшиеся к проселку фигуры были старик Опенкин с ребятами, весело распорядился:
– Тогда поедем к ним навстречу.
– Не стоит.
– Почему не стоит? Ребят подвезете до Иловской. Они там отдохнут. А старику помочь останусь я!
Закуривая, шофер спросил:
– У вас, товарищ майор, своих ребят, должно быть, нету, а у меня в землянке есть такие. Мне доступней понять их…
– Может быть… Но ребячеством заниматься нельзя.
– Оно, конечно, ваше дело – распорядиться. Вы тут старший, – дымя папиросой, заговорил шофер. – Только нескладно получается: люди, то есть ребята, во какую длинную дорогу прошли!.. Можно сказать, дом построили, осталось только покрыть его и побелить, а тут им няньку навязывают. – И запыленные усы шофера дернулись, и он замолчал.
Майор, опешив, тоже замолчал. Он уже не прочь был согласиться с шофером, но он сам должен был увидеть, здоровы ли ребята и старик, чтобы увериться, смогут ли они до Иловской, до переправы через Дон, благополучно добраться.
«Нужно ли выйти из кустов, показаться ребятам и посмотреть на них?» – думал майор, но он не успел решить этот вопрос.
…Через несколько минут и сам майор, и шофер, и садовник услышали звон захлебывающегося на яростном ветру колокольчика.
Со склона в лощину, из-за голых кустов, им, будто на ладони, видно было, как приближались коровы. В голове стада, с палками через плечо, брели Иван Никитич и Гаврик. В хвосте шагал Миша с ведром, висевшим на лопате за спиной, а позади Миши плелись связанные меж собой телята.
– Походная жизнь – она хоть не сладка, но до крайности интересна и под уклон идет, – с усмешкой сочувствия заметил шофер.
Иван Никитич невдалеке от дороги остановился, повернулся узкой, костлявой спиной.
– Михайла! – послышался его охрипший голос. – Не напирай сзади! Отпусти телят на траву, а сам иди сюда!
Первым на дорогу вышел Гаврик.
Из-за кустов видели, как он попробовал сапогами прочность накатанного грунта, слышали его слова, сказанные с усталой гордостью.
– Миша, вот и дорога! Три дня ее не видали!
Вслед за дедом появился Миша. Он тоже счел нужным попробовать ногами дорогу, сбил на затылок треух.
Старик, становясь с каждым словом крикливей, сказал:
– Можно пройтись по ней! Она и слепого к вечеру до Иловской доведет! А там пойдут родные, миусские поля.
Он закинул руки за узкую спину. Подражая ему, Миша и Гаврик тоже закинули руки за спины… Все трое немного прошлись по дороге. На обратном пути, взглянув деду в глаза, Миша с опасением проговорил:
– Дедушка, хоть бы наши, колхозные не вздумали выехать нам на подмогу!
Дед сразу остановился.
– Ветер силен, там, конечно, беспокоятся, а все-таки получится бестолково.
Майор, проскрипев кожей нового полушубка, едва слышно кашлянул и тихо сказал шоферу:
– В этом вопросе вы оказались старшим.
Шофер не успел ответить, так как с проселка в терны донесся голос Гаврика:
– Дедушка, эта дорога скоро кончится… А потом мы опять в поход по колхозному заданию?
