Текст книги "Вихри Мраморной арки"

Автор книги: Конни Уиллис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 48 страниц)

– Тут у нас кухня, – объявила миссис Эмблер, перекидывая сложенное полотенце через пластмассовое кольцо на шкафчике под мойкой – вышитой картинкой наружу. Нет, это все-таки не петух, а пудель в соломенной шляпе и с корзинкой. «По магазинам – в среду», – призывала подпись.

– Как видите, мойка у нас двойная, вода в кран качается ручным насосом. Холодильник электро-газовый, вместимость – четыре кубических фута. А вот тут – обеденный уголок. Стол откидывается наверх, к стенке, сиденья раскладываются, получается кровать. А здесь ванная.

Да, миссис Эмблер с супругом два сапога пара.

– Сколько вы уже ездите на «виннебаго»? – спросил я, пытаясь прервать ее монолог. Иногда, если сбить человека с затверженной роли, он может от неожиданности явить почти истинное лицо.

– Девятнадцать лет, – ответила она, приподнимая крышку химического туалета. – Мы купили ее в 1989-м. Я не хотела. Как можно, продать дом и отправиться бродяжничать, будто парочка хиппи? Но Джейк меня не послушал и купил. А теперь я ее ни на что не променяю. Душ работает от напорной системы объемом в сорок галлонов.

Миссис Эмблер подвинулась, чтобы я снял душевую кабинку – невероятно узкую, мыло потерять негде. Я послушно повел туда-сюда камерой.

– Значит, вы здесь все время и живете? – уточнил я, надеясь не показать, насколько дикой мне кажется эта затея. Рамирес сказала, что они из Миннесоты, и я думал, у них там дом, откуда они время от времени делают вылазки на фургоне.

– Джейк говорит, наш дом – окрестные просторы. – Я оставил безуспешные попытки сфотографировать миссис Эмблер и щелкнул почетче пару мелочей для газет: табличку «Рулевой», приклеенную на приборную доску перед водительским креслом; вязаный крючком плед из разноцветных квадратиков на неудобном диванчике; коллекцию солонок с перечницами на дальнем окне – индейские ребятишки, скотч-терьеры, кукурузные початки.

– Иногда мы останавливаемся в прерии, а иногда у моря. Она подошла к раковине и, накачав из крана два стакана воды в ковшик, поставила его на двухконфорочную плитку. Потом вынула из шкафа две бирюзовые пластмассовые чашки, блюдца в цветочек и банку гранулированного кофе, из которой отсыпала по чуть-чуть в каждую чашку.

– В прошлом году мы стояли в колорадских Скалистых горах. Можем устроить себе дом хоть на озере, хоть в пустыне, а когда надоест, сняться с места и катить дальше. Ох, сколько же мы разных чудес повидали!

Не верил я ей. Колорадо издал запрет на автофургоны в числе первых, еще до газового кризиса и введения многополосников. Сперва фургонам запретили въезд на перевалы, потом в национальные парки, а к тому времени, как я оттуда уехал, их запретили уже и на межштатных магистралях.

Рамирес говорила, что сейчас автофургоны полностью запрещены в сорока семи штатах. В Нью-Мексико точно, в Юте – строгие ограничения, по всему Западу – запрет на передвижения в дневное время. Если они что и видели – уж точно не Колорадо, – то в темноте или с какого-нибудь непатрулируемого многополосника, гоня под шестьдесят, чтобы камеры не засекли. Мало общего с той вольной вольницей, которую они тут пытаются изобразить.

Вода закипела. Миссис Эмблер разлила из ковшика кипяток по чашкам, слегка расплескав на бирюзовые блюдца. Промокнула полотенцем.

– А сюда мы переехали из-за снега. Уж больно в Колорадо зима ранняя.

– Знаю, – кивнул я. Снегу тогда выпало на два фута, и это в середине сентября. Никто даже в зимние шины не «переобулся». Тополя не успели сбросить листья, и у многих поломало ветки под тяжестью снега. Кейти ходила с обгоревшим на летнем солнце носом.

– А сейчас вы откуда? – спросил я.

– Из Глоуба, – Приоткрыв дверь, она крикнула мужу: «Джейк! Кофе!» – и понесла чашки на столик, раскладывающийся в спальное место. – К нему есть дополнительные секции, тогда он получается на шестерых.

Я сел так, чтобы миссис Эмблер и за столом не выпадала у айзенштадта из кадра. Жгучее солнце лупило в приоткрытые задние окна, и миссис Эмблер, встав коленями на клетчатые подушки дивана, осторожно, чтобы не опрокинуть коллекцию солонок и перечниц, потянула вниз тканую штору.

За керамическими кукурузными початками притаились карточки моментальных снимков. Я вытащил одну. Квадратная «полароидная» фотография – еще тех времен, когда снимок надо было отлеплять и наклеивать на твердый картон. Сняты они вдвоем с мужем, ничуть не изменившиеся с тех пор, те же дружелюбные непроницаемые фотографические улыбки. На заднем фоне расплывчатые рыжие скалы – Большой каньон? Сион? Долина монументов? У «полароидов» цвет всегда шел в ущерб четкости. На руках миссис Эмблер держала маленькое желтое пятно – кошку, наверное. Нет, не кошку. Собаку.

– Это мы с Джеймсом у Башни дьявола, – пояснила миссис Эмблер, забирая у меня снимок. – Вместе с Тако. Тут плохо видно, но вообще она была просто лапочка. Чихуахуа. – Вернув мне карточку, она пошарила за солонками. – Самая чудесная лапуля на свете. Вот, посмотрите, здесь виднее.

Врученный мне снимок оказался действительно четче – снятый приличным фотоаппаратом и отпечатанный на матовой бумаге. Здесь миссис Эмблер тоже с чихуахуа на руках стояла на фоне «виннебаго».

– Она обычно пристраивалась рядом с Джейком на подлокотнике, а когда мы останавливались на светофоре, дожидалась зеленого и лаяла, объявляя, что можно ехать. Умнейшая была малышка.

Мохнатые треугольники ушей, выпученные глаза и крысиная мордашка. Собаки никогда не выходят на снимках. Я их фотографировал десятками, тогда, под конец, а получались сплошь глянцевые календарные картинки. Ничего общего с живой собакой. Я решил, что всему виной нехватка нужных мимических мышц – например, улыбаться собаки не умеют, вопреки всем заверениям хозяев. Вот людям именно мимические мышцы помогают обмануть время с помощью фотографии, а выражение собачьей морды прописано породой раз и навсегда – угрюмый бладхаунд, чуткая колли, наглая дворняжка… Все остальное – домыслы обожающего хозяина, готового поклясться, что чихуахуа, у которой черно-белое зрение и мозг размером с фасолину, способна различать сигналы светофора.

На самом деле, конечно, чушь это полная про мимические мышцы. Кошки вон тоже не улыбаются, а на фотографиях выходят. Самодовольство, лукавство, презрение – вся гамма их чувств отлично получается на снимках, а ведь у кошек тоже с мимикой плохо. Наверное, на фотографии просто нельзя передать любовь, а любовь – единственное, что умели выражать собаки.

Я все еще смотрел на снимок.

– Лапочка, – согласился я, возвращая фотографию. – Она ведь совсем небольшая была, да?

– Да, Тако у меня в кармане куртки помещалась. Это не мы ее так назвали. Она нам досталась от одного калифорнийца, он дал ей эту кличку, – начала оправдываться миссис Эмблер, будто сознавая, что собака плохо получилась на фото. Будто, придумай она имя сама, все бы вышло иначе и более подходящее имя помогло бы лучше представить Тако. Словно имя могло бы передать то, что не передавала фотография, – все, что делала, чем была и что значила для миссис Эмблер эта крошечная собачка.

Нет, конечно, имена тоже не помогают. Я вот Аберфана сам назвал. Помощник ветеринара, не разобрав, сперва вписал его как Авраама.

– Возраст? – спросил он тогда ровным тоном, хотя вместо того, чтобы тыкать по кнопкам, шел бы лучше в операционную.

– Да у вас же там все указано! – возмутился я. Он посмотрел слегка озадаченно.

– Тут нет никаких Авраамов…

– Аберфан! Черт, его зовут Аберфан!

– Да, вот, есть, – невозмутимо откликнулся помощник. Кейти оторвалась от экрана и подняла на меня недоверчивый взгляд.

– Он переболел ньюпарво?

– Он переболел ньюпарво, – подтвердил я, – а тут вы…

– У меня была австралийская овчарка.

В фургон забрался Джейк с пластмассовым ведром в руке.

– Давно пора, – сказала миссис Эмблер, – кофе остывает.

– Хотел уже домыть Винни, – объяснил Джейк. Закинув ведро в мойку, он принялся энергично качать воду. – А то запылилась по самую маковку в этих песках.

– А я тут рассказывала мистеру Маккоуму про Тако, – сказала миссис Эмблер, доставая чашку с блюдцем. – Давай, пей, пока не остыл.

– Сейчас, через минуту буду. – Накачав полное ведро, Джейк потянул его из мойки.

– У мистера Маккоума была собака. – Миссис Эмблер протягивала мужу чашку с кофе в вытянутой руке. – Австралийская овчарка. Я и рассказала про Тако.

– Ему это неинтересно. – Они обменялись остерегающими взглядами, которые в большом ходу у супружеских пар. – Ты про «виннебаго» рассказывай. Он ведь за этим сюда приехал.

Джейк вышел. Я навинтил крышку на длиннофокусный объектив и зачехлил камеру. Миссис Эмблер перелила кофе обратно в ковшик, стоявший на крошечной плитке.

– Фотографий мне, думаю, уже хватит, – поведал я спине хозяйки. Она не обернулась.

– Он не любил Тако. Даже на кровать к нам ее не пускал. Говорил, что у него ноги затекают. От такой-то пушинки.

Я отвинтил крышку с длиннофокусника.

– Знаете, что мы делали в тот день, когда она умерла? Ходили по магазинам. Я не хотела оставлять ее одну, но Джейк сказал, что ничего с ней не случится. А жара была под девяносто градусов. Мы все ходили и ходили, а когда вернулись, она уже умерла. – Миссис Эмблер поставила ковшик и включила конфорку. – Ветеринар решил, что это ньюпарво, но я знаю, что нет. Бедняжка умерла от жары.

Осторожно установив «Никон» на пластиковый стол, я прикинул параметры съемки.

– Когда умерла Тако? – спросил я, вынуждая миссис Эмблер обернуться.

– В девяностом. – Я практически беззвучно нажал на кнопку, однако миссис Эмблер повернулась уже со съемочным лицом – теперь на нем играла извиняющаяся, слегка смущенная улыбка. – Надо же, сколько времени прошло.

Встав из-за стола, я собрал аппаратуру.

– Кажется, все сфотографировал, что хотел. Если нет, я еще заеду.

– Не забудьте портфельчик. – Она подала мне айзенштадт. – А ваша собака, она тоже от ньюпарво погибла?

– Аберфан умер пятнадцать лет назад. В девяносто третьем. Миссис Эмблер понимающе кивнула.

– В третью волну.

Я вышел наружу. Джейк со своим ведром стоял позади «виннебаго», у окна. Перехватив ведро левой рукой, он подал правую мне.

– Все сфотографировали, что хотели?

– Да. Ваша жена замечательную экскурсию мне устроила. – Я пожал ему руку.

– Если не хватит, заезжайте еще, – пригласил он еще более дружески-открыто и приветливо, чем раньше, если такое возможно. – Мы с прессой дружим.

– Миссис Эмблер рассказала про вашу чихуахуа. – Я пустил пробный шар, просто посмотреть на реакцию.

– Да, жена до сих пор по ней тоскует, а ведь сколько лет прошло, – ответил он с той же извиняющейся улыбкой, что и у миссис Эмблер. – Умерла от ньюпарво. Я ей говорил, что надо привить собаку, а она все откладывала. – Джейк покачал головой. – Хотя, конечно, ее вины здесь нет. Вы ведь знаете, кто на самом деле устроил эпидемию?

Еще бы. Коммунисты, разумеется. И не важно, что у них тоже все собаки погибли, Джейк найдет, чем крыть: либо «химическое оружие вышло из-под контроля», либо «комми ненавидят собак, любой знает». А может, виноваты японцы, хотя вряд ли. Все-таки Джейка туристический бизнес кормит. А может, демократы или атеисты, или все вместе взятые – даже здесь он на сто процентов подлинный. Типичный портрет водителя «виннебаго». Но я не хочу об этом слышать. Подойдя к «хитори», я закинул айзенштадт на заднее сиденье.

– Вы ведь в курсе, из-за кого на самом деле погибла ваша собака? – раздалось мне вслед.

– Да, – ответил я, садясь за руль.

Я покатил домой, лавируя между красными водовозными цистернами, которые даже не пытались проскочить побыстрее перед камерами, и думая о Тако. У моей бабушки была чихуахуа. Пердита. Подлейшая собака на свете. Пряталась за дверью, а потом вцеплялась мне в ногу, норовя отхватить кусок, достойный лабрадора. В бабушкину ногу она тоже вцеплялась. А потом ее сразила какая-то хроническая чихуашья болезнь, от которой характер у нее еще сильнее испортился, хотя куда уж сильнее.

Перед самой смертью она даже бабушку к себе перестала подпускать, но та отказывалась ее усыплять и была с ней неизменно добра, хотя собачонка только злобилась в ответ. Если бы не ньюпарво, может, она до сих пор отравляла бы бабушке жизнь.

Я задумался, какой же на самом деле была Тако, чудо-чихуахуа, умевшая различать сигналы светофора, и действительно ли тепловой удар явился причиной ее смерти. И каково после этого пришлось Эмблерам – толкаться на ста пятидесяти кубических футах и сваливать друг на друга вину за случившееся.

Приехав домой, я сразу позвонил Рамирес и начал, по ее же примеру, с места в карьер, не назвав себя:

– Мне нужна личная страница.

– Хорошо, что позвонил. Тебя тут спрашивали, из Общества. Как тебе такой разрез для статьи – «виннебаго» и виннебаго? Это такое индейское племя. Кажется, из Миннесоты… Стоп, ты же должен быть на конференции!

– Я заехал домой. Зачем меня искали из Общества?

– Не докладывались. Спросили, какой у тебя график. Я сказала, что ты в Темпе, у губернатора. Будешь писать статью?

– Ага.

– Тогда пришли мне сначала обоснование, прежде чем сам текст писать. Редакции неприятности с Обществом не нужны.

– Добудь мне данные с личной страницы Кэтрин Пауэлл. – Я продиктовал имя и фамилию, Рамирес повторила для проверки.

– Она как-то связана со статьей про Общество? – Нет.

– Тогда каким боком? Я должна что-то указать в запросе.

– Укажи «сбор материала».

– Для репортажа про «виннебаго»?

– Да. Для него. Когда ждать страницу?

– Как получится. Когда я дождусь объяснений, почему ты прогулял губернаторскую конференцию. И Талиесин-Вест. Боже правый, придется теперь звонить в «Рипаблик» и обмениваться материалами. Хотя снимки последнего на сегодня автофургона – лакомый кусок. Если ты, конечно, что-нибудь отснял. До зоопарка-то, надеюсь, доехал?

– Доехал. Есть видеоряд, статика, полный ассортимент. Я даже айзенштадт попробовал.

– Перешли отснятое, будь добр, пока я разыскиваю твою бывшую пассию. Я ведь не слишком много прошу? Не знаю, сколько времени уйдет на поиски. На Эмблеров я допуск получила только через два дня. Тебе все целиком – с фото и документацией?

– Нет, только основное. И номер телефона.

Она отключилась, как всегда не прощаясь. Если бы у телефонов еще сохранились трубки, она бы стала чемпионом по их швырянию.

Я отправил видеоматериалы и айзенштадтовские снимки в редакцию, а потом сунул картридж айзенштадта в проявитель. Не терпелось посмотреть, что он там нащелкал, этот конкурент, грозящий выдавить меня из профессии.

Хорошо хоть в нем пленка высокого разрешения, а не поганый телевизионный эрзац на двести тысяч пикселей. Композицию он, конечно, выстраивать не умеет, да и с задним-передним планом наверняка туго, но в некоторых ситуациях у него передо мной преимущество.

В дверь позвонили. Я пошел открывать. На пороге обнаружился верзила в гавайке и шортах, а чуть поодаль, на подъездной дорожке, маячил второй, в форме Общества.

– Мистер Маккоум? – поздоровался верзила, протягивая руку. – Джим Хантер. Общество защиты животных.

Сам не знаю, на что я надеялся. Что они не отследят звонок? Что отпустят с миром того, кто бросил мертвое животное на дороге?

– Просто хотел заскочить и выразить вам благодарность от имени Общества за тот звонок по поводу шакала. Можно войти?

Он смотрел на меня с открытой, приветливой и слегка нагловатой улыбкой, словно не сомневаясь, что я сейчас сваляю дурака и заявив: «Я не понимаю, о чем вы», прищемлю ему руку сетчатой дверью.

– Просто исполнил свой долг, – улыбнулся я в ответ.

– Мы ценим таких ответственных граждан. Вы сильно облегчаете наш труд. – Он вытащил из кармана гавайки распечатку. – Только пару мелочей уточним, хорошо? Вы работаете корреспондентом «Сан-ко», так?

– Фоторепортером.

– А «хитори», на которой вы ехали, принадлежит редакции?

Я кивнул.

– Там есть телефон. Почему позвонили не с него? Форменный склонился над «хитори».

– Я не знал, что он там есть. Эти «хитори» только недавно закупили. Я на ней всего второй раз ехал.

Если им известно, что редакция оснастила служебные «хитори» телефонами, тогда и мое объяснение для них тоже не тайна. Интересно, откуда у них сведения? Телефоны-автоматы, по идее, не прослушиваются, а если номер машины они выяснили через камеру слежения, то узнать, кто ее вел, они могли только у Рамирес, а если они с ней об этом разговаривали, она бы не разглагольствовала про «нежелательные неприятности с Обществом».

– Вы не знали, что в машине есть телефон, поэтому вы доехали до… – он сверился с распечаткой, а я заподозрил, что наш разговор пишется. Наверняка у него диктофон в кармане гавайки. – …до «7-Элевен» на углу Макдауэлл и Сороковой и позвонили оттуда. Почему вы не назвали оператору Общества свое имя и адрес?

– Торопился. До полудня мне надо было успеть на два мероприятия, причем второе – в Скотсдейле.

– Службу спасения к животному вы не вызвали по той же причине. Торопились.

Вот сволочь.

– Нет, – ответил я вслух. – Я не вызвал спасателей, потому что в этом не было необходимости. Он… животное было уже мертво.

– Почему вы так решили, мистер Маккоум?

– У него из пасти кровь текла.

Тогда мне показалось хорошим признаком, что больше ниоткуда кровь не идет. Кровь потекла у Аберфана из пасти, когда он попытался поднять голову, потекла тоненькой струйкой, тут же просочившейся под плотный, слежавшийся снег. И иссякла, пока мы затаскивали пса в машину.

– Держись, дружище, – твердил я. – Мы быстро.

Кейти завелась, заглохла, снова завелась, отъехала задом туда, где можно было развернуться.

Аберфан обмяк у меня на коленях, свесив хвост на рычаг переключения передач.

– Ты, главное, лежи смирно. – Я похлопал его по шее, руке стало мокро, и я поднес ладонь к глазам, со страхом ожидая увидеть кровь. Но нет, это был просто растаявший снег. Я вытер шею и макушку Аберфана рукавом свитера.

– Сколько тут ехать? – спросила Кейти; Она напряженно сгорбилась над рулем, вцепившись в него обеими руками. Дворники сновали туда-сюда по лобовому стеклу, пытаясь справиться со снегопадом.

– Миль пять, – ответил я. Она нажала на газ, потом отпустила, когда нас начало заносить. – По правой стороне шоссе.

Аберфан приподнял голову и посмотрел на меня. Десны у него посерели, он тяжело дышал, но кровь больше ниоткуда не текла. Он попытался лизнуть мне руку.

– Ты сможешь, Аберфан, – пообещал я. – Тогда ведь смог, помнишь?

– Но вы не стали выходить из машины и проверять, действительно ли он мертв? – уточнил Хантер.

– Нет, не стал.

– И вы не знаете, кто сбил этого шакала? – подчеркнуто обличительным тоном продолжал он.

– Нет.

Он оглянулся на сотрудника в форме, который к тому времени уже осматривал машину с другой стороны.

– Уф-ф! – запыхтел Хантер, оттягивая воротник гавайки. – Жарко тут, прямо пекло. Может, пустите меня внутрь?

Ясно, второму мешают посторонние взгляды. Чем скорее он обрызгает бампер и шины жидкостью для снятия отпечатков, возьмет пробы отсутствующей шакальей крови и рассует улики по запаивающимся пакетикам, попрятанным в карманы формы, тем скорее эти двое уйдут. Я распахнул сетчатую дверь.

– Ох, как же здесь хорошо! – обрадовался Хантер, продолжая терзать воротник гавайки в попытке проветриться. – В старых глинобитных домах всегда так прохладно. – Он окинул взглядом комнату: проявитель, увеличитель, диван, фотографии на стенах, приклеенные «сухим» методом. – Так что, вы не знаете, кто мог сбить этого шакала?

– Наверное, цистерна. Кто еще в такую рань выехал бы на Ван Бюрен?

Я почти не сомневался, что шакала переехала машина или небольшой грузовик. Водовоз бы от него и мокрого места не оставил. Но водителю цистерны если что и будет, то временное лишение прав и две недели рейсов в Санта-Фе вместо Финикса, и то не факт. В редакции ходили слухи, что Общество прикормлено Водоснабом. А вот если виновник – обычный водитель, то Общество и машину отберет, и водителя за решетку упрячет.

– Они всегда гоняют, чтобы камеры не засекли. Водитель, наверное, даже не заметил, что кого-то сбил.

– Что? – не понял Хантер.

– Я говорю, это наверняка цистерна. Больше по Ван Бюрену в час пик ездить некому.

Я думал, он ответит: «Кроме вас», но он не ответил. Он меня даже не слушал.

– Это ваша собака?

Его взгляд был направлен на фотографию Пердиты.

– Нет, – ответил я. – Бабушкина.

– А что за собака была?

Мелкая мерзавка. А когда она умерла от ньюпарво, бабушка плакала, как маленькая.

– Чихуахуа.

Хантер обвел взглядом остальные фотографии.

– Это всё вы снимали? – заметно потеплевшим голосом спросил он, и я только сейчас осознал, насколько хамской

была его прежняя манера. Шакал, попавшийся мне на шоссе, оказался не единственным за сегодня.

– Не все, некоторые… Эту вот не я делал.

– Боксер, да?

– Английский бульдог.

– Точно. Это их запретили? За агрессивность? – Нет.

Он, словно турист в музее, перешел к следующей, над проявителем.

– Вот эту точно не вы снимали, могу поспорить. – Он показал на пожилую тучную женщину в высоких ботинках и старомодной шляпе. На руках она держала двух собак.

– Это портрет Беатрикс Поттер, английской детской писательницы, – объяснил я. – Она написала «Кролика Питера».

Он не отреагировал.

– А у нее какой породы собаки?

– Пекинесы.

– Отлично получились.

На самом деле получились они отвратительно. Одна отвернулась от объектива, а вторая скуксилась на руках у хозяйки, ловя момент, чтобы тоже отвернуться. Сниматься им явно не нравилось, хотя по их виду не поймешь. Приплюснутые курносые мордахи и черные горошины глаз не выражали ничего.

Зато Беатрикс Поттер вышла как раз замечательно. Несмотря на неимоверные усилия, с которыми она пытается удержать в кадре улыбку и пекинесов – а может, именно поэтому. Вся она тут, в неуемной дурашливой любви к неуемным дурашливым собачкам. Наверное, несмотря на «Кролика Питера» и прилагающуюся к нему славу, она так и не научилась прятаться за съемочной маской. Все перед тобой как на ладони. Так же было у Кейти.

– Здесь и ваша собака есть? – спросил Хантер, стоя перед висящей над диваном фотографией Миши.

– Нет.

– Как же так? У вас нет фото вашей собаки? – Интересно, откуда ему известно, что у меня была собака, и что еще ему вообще известно?

– Он не любил фотографироваться. Сложив распечатку, Хантер сунул ее в карман и вновь повернулся к фотографии Пердиты.

– Похоже, ласковый был песик.

Форменный дожидался на крыльце – уже закончил химичить с машиной.

– Мы вас оповестим, если найдем виновника происшествия, – пообещал на прощание Хантер, и они ушли. По дороге форменный начал докладывать, что он обнаружил, но Хантер его оборвал, не дослушав. У подозреваемого полон дом собачьих фотографий, значит, он не мог сбить жалкое собачье подобие сегодняшним утром на Ван Бюрене. Дело закрыто. Я вернулся к проявителю, которому перед их приходом скормил картридж айзенштадта.

– Позитивы, в очередности «первый, второй, третий», интервал пять секунд, – скомандовал я, переводя взгляд на экран проявителя, где один за другим начали показываться снимки. Рамирес сказала, что на любой ровной поверхности айзенштадт включается автоматически. Видимо, да. Он успел сделать полдюжины кадров по дороге до Темпе. Вот два фото «хитори» – сделаны, судя по всему, когда я опустил его на землю перед погрузкой на заднее сиденье; вот ее же открытая дверь с опунцией на заднем плане; вот на фоне размазанных пальм и домов крохотное, но четкое изображение машин на автостраде. Машины и люди. Отличное фото красной цистерны, которая задела сбитого шакала, а потом десяток с лишним снимков юкки, под которой я поставил машину у подножия холма.

Дальше два замечательных фото моей руки – это когда я клал айзенштадт на кухонную столешницу в «виннебаго» – и композиционно безупречные снимки пластиковых чашек с ложками. Машины и люди. Дальше можно отправлять прямиком в утилизатор: моя спина, открытая дверь в ванную, спина Джейка, съемочное лицо миссис Эмблер.

А вот последний… На нём миссис Эмблер стояла перед айзенштадтом, глядя прямо в его объектив.

«Как подумаю, каково ей было совсем одной, бедняжке», – проговорила она, а ко мне повернулась, уже надев маску. Но перед этим, на секунду, обращаясь к безобидному, как она думала, чемоданчику и вспоминая прошлое, она открыла свое настоящее лицо, которое я ловил в объектив все утро. Я унес снимок в гостиную и сел его разглядывать.

– Значит, эта Кэтрин Пауэлл – твоя знакомая по Колорадо. – Рамирес снова вклинилась без предупреждения, а факс, дернувшись, начал распечатывать личную страницу. – Я всегда подозревала, что у тебя какие-то скелеты в шкафу. Ты из-за нее переехал в Финикс?

Я смотрел на выползающий из факса бумажный лист. Кэтрин Пауэлл, 4628 Датчмэн-Драйв, Апачи-Джанкшн. Сорок миль отсюда.

– Матерь божья, ты, оказывается, совратитель малолетних? Я посчитала, ей же лет семнадцать было, когда ты там жил!

Шестнадцать.

– Это ваша собака? – спросил тогда ветеринар, сочувственно покивав при виде девочки-подростка.

– Нет. Я была за рулем. Я его сбила.

– Боже. Сколько же вам лет?

– Шестнадцать. – По ее лицу можно было читать как по книге. – Я только что получила права.

– Ты что, мне так и не скажешь, какое отношение она имеет к «виннебаго»? – перебила мои мысли Рамирес.

– Я перебрался сюда, чтобы уехать подальше от снега, – ответил я и отключился, не прощаясь.

Страница медленно ползла из аппарата. Компьютерный эксперт в «Хьюлет-Паккард». Уволена в девяносто девятом, наверное, во времена объединения профсоюзов. Разведена. Двое детей. Переехала в Аризону на пять лет позже меня. Менеджер-программист в «Тошибе». Водительские права штата Аризона.

Я вернулся к проявителю и посмотрел на фотографию миссис Эмблер. Собаки никогда не выходят на фото, говорил я. Но я ошибся. На смазанных «полароидных» снимках, которые мне все утро совали, и в воспоминаниях, которыми меня все утро пичкали, Тако не было. Зато она была здесь, в этом горе, любви и печали, смешавшихся на лице миссис Эмблер.

Я увидел ее будто наяву: как она сидит на подлокотнике водительского сиденья и нетерпеливо лает, когда загорается зеленый.

Тогда я зарядил в айзенштадт свежий картридж и отправился к Кейти.

Ехать пришлось по Ван Бюрену – время к четырем, на разделенках час пик, – но шакала все равно уже убрали. Общество работает четко. Как Гитлер и нацисты.

«Почему у вас нет фото вашей собаки?» – спросил Хантер. Логичный, вроде, вопрос: если у человека вся комната увешана фотографиями собак, напрашивается вывод, что у него и самого должна быть собака. Но нет, одной логикой здесь не обошлось. Хантер знал про Аберфана, а значит, читал мою страницу, и из этого тоже много чего следует. На ней гриф конфиденциальности, то есть доступ возможен только после отправки мне соответствующего уведомления. Очевидно, для Общества закон не писан. Одна знакомая корреспондентка, Долорес Чивере, собиралась недавно делать репортаж о причастности Общества к утечке сведений с личных страниц, но ей не хватило доказательств, чтобы убедить редактора. Может, мой случай ей пригодится?

Из этих сведений они могли узнать про Аберфана, но не про то, как он умер. В те времена преследования по закону за сбитую собаку не существовало, в суд я на Кейти за неосторожную езду не подал и даже полицию не вызвал.

– Зря не стали, – высказался помощник ветеринара. – Собак сейчас осталось меньше сотни. Нельзя чтобы их безнаказанно перебили.

– Ты о чем? Там же метель, гололед, – напустился на него ветеринар. – А она совсем девчонка.

– Как за руль садиться, так не девчонка, – возразил я, глядя на Кейти. Она рылась в сумочке в поисках прав. – И как на шоссе выезжать, тоже взрослая. – Кейти наконец нашла карточку и протянула ее мне. Новехонькие, аж блестят. Кэтрин Пауэлл. Шестнадцать исполнилось две недели назад.

– Этим вы его не вернете. – Ветеринар забрал у меня блестящую карточку и отдал обратно Кейти. – Езжайте домой.

– Мне нужно записать в журнал ее имя и фамилию, – напомнил помощник.

Кейти шагнула вперед.

– Кейти Пауэлл.

– Со всякой писаниной потом разберемся, – твердо сказал ветеринар.

Разбираться не понадобилось. На следующей неделе ударила третья волна, и действие, видимо, утратило смысл.

У входа в зоопарк я притормозил и глянул на парковку. У Эмблеров аншлаг – «виннебаго» облепили штук пять автомобилей и вдвое больше детей.

– Где тебя черти носят? – прорезалась Рамирес. – И где твои снимки? Уговорила «Рипаблик» на обмен, но они отвоевали право первой публикации. Сию минуту вышли мне статику!

– Вышлю, как только доберусь до дома. Я на задании.

– Черта с два ты на задании. Помчался в гости к своей бывшей подружке. Валяй, только не за счет редакции.

– А по индейцам виннебаго удалось что-нибудь найти? – спросил я.

– Да. Они обитали в Висконсине, но больше их там нет. В середине семидесятых в резервации жило чуть больше полутора тысяч человек, а всего около четырех с половиной. К 1990 их численность снизилась до пяти сотен, а теперь, говорят, не осталось никого, и куда делись – неизвестно.

«Я тебе скажу, куда делись», – ответил я мысленно. Почти все погибли в первую волну, а люди кляли правительство, японцев и озоновые дыры. После второй волны Общество издало кучу законов, пытаясь сохранить оставшихся, но было слишком поздно, численность популяции опустилась ниже порога выживаемости, а жалкие остатки подлизала третья волна. Последний из виннебаго сидел где-нибудь в клетке, и, попадись он мне тогда на глаза, я бы, наверное, его сфотографировал.

– Я связалась с Бюро по делам индейцев, – продолжала Рамирес, – они должны мне перезвонить, но ведь виннебаго тебе до лампочки. Ты просто хотел сменить тему. Какое еще там у тебя задание? – Я поискал на приборной доске кнопку отключения телефона. – Что вообще происходит, Дэвид? Сперва ты откосил от двух крупных заданий, теперь даже снимки переслать не можешь. Господи боже мой, Дэвид, если у тебя что стряслось, так скажи. Я помогу. Это как-то связано с Колорадо, да?

Я наконец нашел кнопку и выключил Рамирес. На Ван Бюрене стало тесновато – выплескивался дневной пиковый поток с переполненных разделенок. За поворотом, где Ван Бюрен переходит в Апачи-бульвар, строили новые отбойники между полосами. На встречке, в восточном направлении, уже стояли готовые бетонные, а на двух из шести полос по моей стороне сколачивали деревянную опалубку.

Эмблеры, видимо, успели проехать до начала ремонта – хотя, судя по сонным движениям работников, которые, опираясь на лопаты, покуривали, разморенные на жаре, в таком темпе они этот отрезок месяца полтора делали.

Через Месу пока шел общий многополосник, но когда центр города остался позади, снова начались строительные работы – причем этот отрезок был уже почти закончен: опалубка по обеим сторонам и даже бетон залит. По этой дороге Эмблеры из Глоуба приехать никак не могли. На такой полосе и «хитори»-то с трудом умещалась, а полосы для водовозов были перекрыты шлагбаумами. Суперстишен разделена полностью, равно как и старая ветка от магистрали Рузвельта, а значит, приехали Эмблеры откуда угодно, только не из Глоуба. Интересно, как они все-таки сюда добрались? Наверное, по полосе для водовозов на каком-нибудь многополоснике.