Текст книги "Вихри Мраморной арки"

Автор книги: Конни Уиллис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 48 страниц)

В январе мы атаковали танковый батальон у Тобрука. Я убил девятерых, но тут некстати подвернулся осколок шрапнели, и меня отправили в Гибралтар, в госпиталь, где я и получил письма. Ви вышла замуж, налеты прекратились, а Джека посмертно наградили крестом Георга.

В марте меня отправили в Англию. Госпиталь располагался недалеко от Норт-Уилда, где служил сын Морриса, Квинси. Он навестил меня. С виду – образцовый летчик: твердый подбородок, стальные глаза, бесшабашная улыбка – ничего от малолетнего правонарушителя. Сейчас Квинси летал по ночам и бомбил Германию – «платил Гитлеру той же монетой», как он выразился.

– Говорят, вас к награде представили, – сообщил он, глядя на стену поверх моей головы, словно ожидал увидеть там девять нарисованных фиалок – по одной за каждого убитого немца.

Я спросил его об отце. У Морриса дела шли хорошо, его назначили начальником отряда.

– Я вами, из ПВО, восхищаюсь, – заметил Квинси. – Спасаете жизни, и вообще.

Он говорил это всерьез. А сам летал по ночам над Германией, превращал их города в руины, среди которых ползали немецкие отряды ПВО, разыскивая мертвых детей. Интересно, есть ли у немцев свои нюхачи. А если есть – все ли они… чудовища. Как Джек.

– Папа писал о вашем друге. Тяжело, наверно, узнать вот так, издалека.

Похоже, он и впрямь мне сочувствовал. А сам уничтожил двадцать восемь самолетов и убил бог знает сколько женщин в розовых сетках для волос и тринадцатилетних девочек. Но никто не звал его чудовищем. Герцогиня Йоркская назвала его гордостью Англии и поцеловала в обе щеки.

– Я был с папой на свадьбе Виолетты Вестен, – сказал Квинси. – Невеста – прелесть, как картинка.

Это Ви-то, с ее бигуди и непривлекательным лицом! Казалось, война преобразила ее, сделал прекрасной и желанной.

– Подавали клубнику и два сорта пирогов, – рассказывал Квинси. – Один из отряда – Тоттенхем, кажется, – прочитал стихи в честь новобрачных. Сам написал.

Война преобразила и Твикенхема, и миссис Люси, державшую когда-то в страхе священника. Только на самом деле они не изменились. «Что для нас сделала война».

Виолетте нужно было всего лишь немного внимания, чтобы проявилась ее скрытая привлекательность. Всякая девушка красива, когда знает, что желанна.

Твикенхем всегда стремился проявить себя в литературе.

Нельсон всегда был мелким тираном.

Миссис Люси, чтобы она ни говорила, никогда не была чудовищем. «Иногда, чтобы найти свое настоящее призвание, требуется что-то страшное, вроде войны», – сказала она…

А Квинси, что бы ни говорил о нем Моррис, был дрянным мальчишкой, которого ждала жизнь, полная мелких и крупных преступлений. Но пришла война – и его дерзость стала доблестью, именно тем, что требовалось.

«Что для нас сделала война», пункт второй. Война изобрела работы, о которых раньше и не слыхали. Например, доброволец ПВО. Или пилот Королевских ВВС. Или нюхач.

– Тело Джека нашли? – спросил я, заранее зная ответ. «Нет, – скажет Квинси, – тело найти не смогли – или от него ничего не осталось».

– Разве папа вам не рассказывал? – Квинси обеспокоенно посмотрел на висевший над моей головой пакет с кровью для переливания. – Им пришлось копать мимо него, чтобы добраться до девочки. Говорил, та еще была картина. Когда взорвалась бомба, вашему другу проткнуло грудь ножкой от стула.

Все же я его убил. Мы вместе – Нельсон, Гитлер и я.

– Зря я про это сказал. – Квинси озабоченно глядел, как кровь стекает по капельнице из пакета мне в вену, словно это было плохим признаком. – Я знаю, вы с ним дружили. Не стоило вам об этом говорить. Но папа велел передать, что последнее, чего он сказал перед смертью – ваше имя. Прямо перед тем, как разорвалась бомба. «Джек», – сказал. Как будто чувствовал, что умрет. И позвал вас.

«Никого он не звал», – подумал я. «Грязный убийца Нельсон» не запрещал ему эвакуироваться. Джек просто делал свою работу – забыв и о Нельсоне, и о бомбе замедленного действия. Он разбрасывал груду мусора, словно вонзая нож в тело жертвы, требуя время от времени то пилу, то кусачки, то распорки… то джек. Он не думал ни о чем, только о том, чтобы извлечь людей из-под обвала, пока их не погубил газ, пока они не истекли кровью. Он забыл обо всем, кроме своей работы.

Я неправильно понял причины, по которым Джек записался в ПВО. Наверно, у него была очень тяжелая жизнь где-то там, в Йоркшире – тьма, убийства, ненависть к себе. Но с приходом война, когда он узнал о людях, погребенных рухнувшими зданиями, и о спасателях, слепо ищущих их среди обломков, – этот шанс показался ему даром божьим. Благословением.

«Вряд ли он старался искупить то зло, которое причинил людям – это невозможно», – думал я. Сам я убил десятерых, считая Джека, а спас около двадцати; но одно другое не зачеркивало. Да и вряд ли ему этого хотелось. Все, чего он желал – приносить пользу.

«За хорошее в плохой ситуации», – сказала миссис Люси. Это искал и Суэйлс со своими шутками и сплетнями, и Твикенхем, и Джек. Если они нашли дружбу, любовь и примирение с собой – что ж, они это заслужили. Но плохое все равно оставалось плохим.

– Ладно, я пойду, – попрощался Квинси, обеспокоенно глядя на меня. – Вам нужен отдых, а мне пора на работу. Немецкая армия на полпути к Каиру, Югославия примкнула к фашистам. – Он был взволнован и счастлив. – А вы отдыхайте. Вы нам еще понадобитесь на войне.

– Спасибо, что навестили, – поблагодарил я.

– Ну, папа хотел, чтобы я рассказал вам, как Джек вас звал. – Он поднялся. – Да, не повезло вам – прямо в шею угодило. Ненавижу эту войну! – притворно вздохнул он и хлопнул фуражкой по ноге.

– Я тоже.

– Скоро выпишитесь, убьете еще кучу немцев.

– Обязательно.

Он надел фуражку под лихим углом и ушел бомбить распутных полковников на пенсии, детей и вдов, которым не удалось получить брусья для подвала от гамбургского Управления гражданской обороны. Рисовать фиалки на фюзеляже. Исполнять свой долг.

Вошла сестра с подносом. У нее на переднике был нашит красный крест.

– Спасибо, я не голоден, – сказал я.

– Вам надо хорошо питаться, восстанавливать силы. – Она оставила поднос на тумбочке возле кровати и вышла.

«Война для нашей Ви стала настоящим благословением», – говорил я Джеку. Может, так оно и было. Но не для большинства людей. Не для девушек, что работали в «Джоне Льюисе» под началом старой перечницы, которая сроду не отпускала их пораньше – даже если включали сирены. Не для тех, кто открыл в себе способность сойти с ума, предать, истечь кровью. Или убить.

Завыли сирены. Появилась медсестра, проверила капельницу и унесла поднос. Я долго лежал, глядя, как кровь стекает по трубке в вену.

– Джек, – произнес я, сам не зная, кого я зову – и зову ли.

ПОСЛЕДНЯЯ ИЗ «ВИННЕБАГО»[27]27
  The Last of the Winnebagos © Перевод. M. Десятова, 2010


[Закрыть]

По дороге в Темпе мне попался мертвый шакал. Я ехал по крайней левой полосе Ван Бюрена, а он лежал в десяти рядах от меня, длинными лапами к обочине. Приплюснутая к асфальту угловатая морда казалась уже, чем есть, и я сперва принял шакала за собаку. Последний раз я видел сбитое машиной животное пятнадцать лет назад. На разделенки им не попасть, а большинство многополосных огорожено. Да и хозяева теперь своих питомцев больше берегут.

Шакал вполне мог быть домашним. Здесь жилая часть Финикса, а люди кого только не пытаются приручить, даже вонючих падальщиков. Хотя, конечно, то, что он вонючий падальщик, – еще не повод сбивать его и тем более бросать на проезжей части. Это карается законом, равно как и умолчание о происшествии, но виновника давно уже и след простыл. Я выкатил «хитори» на разделительную полосу и какое-то время сидел неподвижно, глядя на пустое шоссе. Кто мог сбить шакала? И остановился ли этот водитель хотя бы проверить, вдруг не насмерть.

Кейти тогда остановилась. Ударила по тормозам так резко, что джип занесло и развернуло носом в кювет, а сама выпрыгнула. Я бежал, увязая в снегу. Мы добежали почти одновременно. Я повалился на колени, и висящий на шее фотоаппарат в сломанном раскрывшемся футляре стукнул меня по груди.

– Я его задавила! – вскрикнула Кейти. – Джипом.

Я посмотрел в зеркало заднего вида. Ничего не разглядеть за горой наваленного на сиденье фотооборудования, увенчанной айзенштадтом. Пришлось вылезти. Все равно не видно, я ведь успел отъехать от того места примерно на милю, но теперь я не сомневался, что это был шакал.

– Маккоум! Дэвид! Ты уже там? – раздался из машины голос Рамирес.

Я сунул голову внутрь и крикнул, обращаясь к телефонному динамику:

– Нет! Я на трассе.

– Матерь божья, что ж так долго-то? Конференция у губернатора в двенадцать, а тебе еще в Скотсдейл на закрытие Талиесин-Вест. Там назначено на десять. Слушай, Маккоум, я тут нарыла кое-что про Эмблеров. Они заявляют «стопроцентную подлинность», но на самом деле все враки. Никакая у них не «виннебаго», а обычный общедорожник. Но все-таки, по данным патрульной службы, других «передвижных домов» на ходу сейчас больше нет, у них действительно последний. Еще один был у некоего Элдрижда, тоже, правда, не «виннебаго», а «шаста», он на нем путешествовал до марта, но в Оклахоме у него отобрали права за выезд на полосу для цистерн, так что теперь всё. Автофургоны разрешены только в четырех штатах. В Техасе закон пока на рассмотрении, Юта уже в следующем месяце разделяет полностью все дороги. Дальше на очереди Аризона, так что давай, Дейви, постарайся, отщелкай побольше. Другого случая может не быть. И зоопарк сними, не забудь.

– Так что там с Эмблерами?

– Это их настоящая фамилия, хочешь верь, хочешь нет. «Путники», понимаешь ли. Я глянула их личную страницу. Он раньше работал сварщиком, она – кассиром в банке. Детей нет. Разъезжают с восемьдесят седьмого, с тех пор как Эмблер вышел на пенсию. Девятнадцать лет. Дэвид, ты айзенштадтом снимаешь?

Третье задание подряд она эту пластинку заводит.

– Я еще не доехал.

– На конференции у губернатора попробуй обязательно. Постарайся подложить куда-нибудь на стол.

Я так и собирался. Запихнуть дурацкую штуковину к дальней стенке, и пусть снимает задницы фотокорреспондентов, теснящих друг друга в попытке хоть что-то сфотографировать и наугад щелкающих камерами в вытянутых над головой руках, потому что губернатора за спинами не видно совершенно. Сделает мне отменный кадр репортерского локтя, который ее заденет и перевернет.

– Это новая модель. С автоматическим срабатыванием. Настроена на съемку лиц крупным планом, людей в полный рост и транспорта.

Отлично. По возвращении выяснится, что весь картридж на сто кадров забит снимками случайных прохожих и трехколесных легковушек. Откуда, черт дери, он поймет, когда щелкнуть затвором, и как он распознает губернатора в толпе из восьмисот человек хоть крупным планом, хоть в полный рост? По идее, он напичкан всякими хитроумными светочувствительными датчиками и компьютерно-композиционными программами, а на самом деле просто бездумно щелкает все, что мелькнет перед его идиотским объективом, как камеры слежения на магистралях.

Наверное, его сконструировали те же умники из правительства, которые додумались развесить камеры слежения вдоль трассы, а не над ней, поэтому теперь достаточно слегка прибавить скорости, и помещенный сбоку номер размазывается на снимке в расплывчатое пятно, так что не превышает сейчас только ленивый. Замечательная штука этот айзенштадт. Жду не дождусь, когда можно будет пустить его в ход.

– В «Сан-ко» очень рассчитывают на айзенштадт, – подытожила Рамирес вместо «до свидания». Она никогда не прощается. Просто обрывает разговор, а потом возобновляет, когда ей заблагорассудится.

Я оглянулся туда, где лежал мертвый шакал.

Позади тянулась совершенно безлюдная трасса. Новые автомобили и одиночки на неразделенные многополосники почти не суются, даже в часы пик. Слишком часто цистерны размазывают малолитражки по асфальту. Впрочем, хотя бы пара древних колымаг или нахальных полуприцепов обычно не прочь воспользоваться тем, что патруль в это время на разделенках, однако тут не было никого.

Я сел за руль и задом доехал до шакала. Выключил зажигание, но выходить не стал. Струйку крови из его пасти было видно и так. Откуда ни возьмись, вылетела и промчалась мимо, ревя мотором, цистерна, обгоняющая камеры. Раскорячившись на три средние полосы, она превратила задние лапы и таз шакала в кровавую кашу. Хорошо, что я не сунулся переходить трассу. Водовоз меня даже не заметил бы.

Включив зажигание, я двинулся к ближайшему съезду на поиски телефона. Он нашелся в старом магазине сети «7-Элевен» на Макдауэлл.

– Сообщаю о сбитом животном на дороге, – заявил я оператору Общества, принявшей звонок.

– Ваша фамилия, номер машины?

– Это шакал, – ответил я. – На Ван Бюрене между тридцатой и тридцать второй Милями. В крайнем правом ряду.

– Вы вызвали службу спасения?

– Не понадобилось. Он был уже мертв.

– Вы оттащили его на обочину? – Нет.

– Почему? – Голос стал жестче и настороженнее. Потому что принял его за собаку.

– У меня не было лопаты, – ответил я и повесил трубку.

До Темпе я добрался к половине девятого, хотя всем цистернам штата вдруг позарез понадобилась именно Ван Бюрен. В итоге меня выпихнули на обочину, и я почти всю дорогу по ней и проехал.

«Виннебаго» выставлялась на аттракционной площадке между Финиксом и Темпе, рядом с бывшим зоопарком. Согласно рекламной листовке, часы посещений – с девяти до девяти, а я планировал отсняться до открытия, но было уже без четверти девять – наверняка опоздал, и отсутствие машин на пыльной парковке еще ни о чем не говорит.

Неблагодарная у фотографа работа. Большинство людей при виде объектива тут же захлопываются, как диафрагма на ярком свету, и застывают с искусственным съемочным лицом.

Оно сияет улыбкой – у всех, кроме арабских террористов и сенаторов, – но подлинных чувств не показывает, ни улыбчивое, ни суровое. Хуже всего с актерами, с политиками, с теми, кого фотографируют постоянно. Чем богаче опыт выступлений у человека, тем лучше получается видеоряд и тем призрачнее шансы снять хотя бы подобие достоверного фото. А у Эмблеров стаж почта двадцать лет. К без четверти девять они наверняка уже успели состроить съемочные лица,

Я припарковался у подножия холма в рощице из фукьерий и юкк, где раньше стоял указатель на зоопарк, вытянул из груды барахла на заднем сиденье длиннофокусный никоновский объектив и сделал пару снимков выставленного рядом с трассой рекламного щита: «Спешите видеть настоящую «виннебаго». Стопроцентная подлинность».

Стопроцентно подлинная «виннебаго» пристроилась у поросшего кактусами и пальмами каменного бордюра, огораживающего зоопарк. Хоть Рамирес и говорила, что «виннебаго» не настоящая, эмблема в виде буквы вытянувшей один из лучей вдоль всего борта, на боку фургона имелась, да и в целом внешне он мне показался вполне похожим, хотя таких фургонов я не видел уже лет десять.

Лучше бы, наверное, кого-то другого вместо меня сюда отрядили. Я никогда не питал особой любви к трейлерам и первое, что подумал, когда Рамирес изложила задание: «Они ведь исчезли давно – и. скатертью дорожка». Уж о чем другом, а о них я жалеть бы не стал, даже комары и отбойники между полосами раздражали меньше. Когда я жил в Колорадо, в горах от фургонов было не протолкнуться, они трюхали в левом ряду, раскорячиваясь на две полосы, даже когда те еще были по пятнадцать футов шириной, собирая за собой хвост злобно сигналящих автомобилей.

За одним таким я тащился по перевалу Независимости, а потом он просто взял и встал посреди дороги – оттуда выскочил десятилетний парнишка и принялся щелкать «инстаматиком», снимая горный пейзаж. А другой фургон не вписался в поворот у моего дома и отдыхал потом в кювете, как выброшенный на берег кит. Хотя, если честно, поворот там всегда был опасный.

Из боковой двери «виннебаго» вышел старик в отглаженной рубашке с коротким рукавом и, подойдя к капоту с ведром воды и губкой, принялся мыть бампер. Интересно, где он воду набирает? По сведениям Рамирес, которые она мне переслала по модему, у «виннебаго» бак для воды вмещает в лучшем случае галлонов пятьдесят – то есть едва-едва хватит на питье, душ и, может, пару тарелок вымыть – а накачать здесь, в зоопарке, абсолютно неоткуда. Однако владелец окатывал бампер и даже колеса не скупясь, будто воды у него хоть залейся.

Я снял несколько кадров с фургоном на пустынной парковке, а затем, выставив длиннофокусный объектив на полную, взял крупным планом старика, моющего бампер. Его руки и лысина были усыпаны крупными красновато-коричневыми веснушками, и он энергично орудовал губкой. Закончив, старик отступил на несколько шагов и крикнул жене. Выглядел он то ли обеспокоенным, то ли мрачным. На таком расстоянии сложно было разобрать, позвал он жену просто так, полюбоваться работой, или выкрикнул ее имя рассерженно и нетерпеливо, а выражение лица я разглядеть не мог. Его жена приоткрыла боковую дверь с узким зашторенным изнутри оконцем и шагнула на металлическую подножку.

Муж что-то спросил, и она, не сходя с подножки, отрицательно мотнула головой, обернувшись на трассу, а потом, вытирая руки кухонным полотенцем, обогнула фургон и встала рядом с супругом, глядя на плоды его трудов.

Вот эти двое точно стопроцентно подлинные, даже если фургон у них и не «виннебаго». Во всем, от блузки в цветочек и полиэстровых (тоже, наверное, стопроцентно) брюк у жены до вышитого крестиком петуха на полотенце. И эти коричневые кожаные мокасины, точно как у моей бабушки, и редеющие седые волосы она наверняка, готов поспорить, так же закалывает шпильками-невидимками. Согласно личной странице, супругам сейчас должно быть под восемьдесят, хотя я бы на вид дал все девяносто. Кто их знает, может, они, наоборот, чересчур показушно «стопроцентные», а значит, тоже фальшивка, как и «виннебаго». Но жена все терла и терла руки полотенцем точь-в-точь как моя бабушка, когда ту что-то расстраивало, и пусть выражения лица пожилой женщины я не видел, жест уж точно был тем самым.

Судя по тому, что муж кинул капающую губку в ведро и отправился в обход фургона к заднему бамперу, проделанную работу супруга похвалила. Сама она скрылась внутри, прикрыв за собой дверь, хотя на часах натикало все десять, а о том, чтобы переставить фургон под пальмы, в какую-никакую тень, даже речь не шла.

Я сунул фотоаппарат обратно в машину. Пожилой владелец вынес из-за фургона и прислонил к борту большой фанерный щит. «Последняя из «виннебаго», – значилось на щите загадочным шрифтом, видимо, имитирующем индейское письмо. – Вымирающий вид, только у нас. Билеты: взрослым – 8 долларов, детям до двенадцати лет – 5 долларов. Мы открыты с 9 утра до заката». Натянув гирлянду из желто-красных флажков, он подхватил ведро и двинулся к двери, но на полпути вдруг развернулся и отошел на пару шагов – наверное, оттуда лучше было видно дорогу. Потом стариковской походкой проковылял обратно и снова провел мокрой губкой по бамперу.

– Маккоум, ты уже отснял фургон? – позвала Рамирес из машины.

Я закинул фотоаппарат на заднее сиденье.

– Только добрался. Всем аризонским цистернам позарез понадобилось на Ван Бюрен. Лучше бы ты отправила меня снимать тот цирк, который водовозы устраивают на многополосниках.

– Нет уж, ты мне нужен в Темпе живым. Губернаторскую пресс-конференцию перенесли на час, так что успеешь. Айзенштадт попробовал?

– Говорю же, только прибыл. Я эту чертову машинку еще даже не включил.

– Да не надо его включать. Он автоматически срабатывает на ровной поверхности.

Обрадовала. Сейчас выяснится, что он мне весь картридж на сто кадров по дороге сюда отщелкал.

– В общем, даже если на «виннебаго» его пробовать не будешь, то на конференции обязательно. Кстати, подумал насчет того, чтобы податься в журналистские расследования?

Ясно, почему «Сан-ко» так носится с этим айзенштадтом. Чем посылать двоих человек – фотографа и репортера, проще послать одного пишущего фотографа, тем более в одноместной крошке-«хитори» из тех, которыми пополнился редакционный автопарк. Так я и стал фотокором. А дальше – больше. Зачем вообще отправлять человека? Выслать айзенштадт и диктофон, и не надо ни «хитори», ни дорожных талонов. Аппаратуру можно переслать почтой. Приборчики тихо полежат на губернаторском столе, а потом кто-нибудь (тоже не репортер и не фотограф) приедет на одноместнике и незаметно их увезет заодно с дюжиной других.

– Нет, не подумал, – ответил я, оглядываясь на холм. Старик последний раз провел губкой по бамперу и, подойдя к бывшей зоопарковой клумбе с бордюром из камней, опрокинул ведро на заросли опунций, которые, наверное, приняли этот душ за весенний ливень и теперь на радостях зацветут, пока я буду подниматься, – Слушай, я пойду поснимаю, а то сейчас туристас понаедут.

– Так ты подумай. И айзенштадт попробуй. Тебе понравится, увидишь. Даже ты забудешь, что перед тобой фотоаппарат.

– Кто бы сомневался. – Я посмотрел на трассу. Пусто. Вот, наверное, почему Эмблеры так нервничают. Надо было уточнить у Рамирес, сколько у них обычно посетителей бывает за день и кому вообще придет в голову тратить дорожные талоны, чтобы тащиться к черту на рога ради доходяги-автофургона. Один только крюк до Темпе – уже три целых две десятых мили. Может, никого и не будет. Но если так, то у меня появляется шанс сделать приличные фотографии. Забравшись в «хитори», я погнал машину вверх по крутому склону.

– Здрасте! – заулыбавшись, приветствовал меня старик и протянул усыпанную красно-коричневыми веснушками руку. – Меня зовут Джейк Эмблер. А это Винни, – он похлопал фургон по металлическому боку. – Последняя из «виннебаго». Вы один, без группы?

– Дэвид Маккоум, – представился я, вытаскивая журналистское удостоверение. – Фотограф. «Сан-ко». «Финикс сан», «Темпе-Меса трибьюн», «Глендейл стар» и соответствующие телерадиостанции. Вы разрешите поснимать вашу машину? – Дотронувшись до кармана, я включил диктофон.

– Сколько угодно. Мы – я и миссис Эмблер – с прессой дружим. А я как раз купал старушку Винни. Запылилась она порядком, пока мы ехали из Глоуба. – Жену он звать не спешил, хотя она наверняка и так нас слышала за закрытой дверью фургона. – Винни нас катает лет двадцать. Купили в 1989-м, в Айове, в Форест-Сити – прямо с завода. Жена тогда была против, сомневалась насчет путешествий, а теперь сама ни за какие коврижки с нашей старушкой не расстанется.

Он уже вошел в роль, спрятавшись под маской «свой в доску, душа нараспашку». Статику снимать смысла не было, поэтому я взял камеру и начал делать телерепортаж, обходя вслед за мистером Эмблером вокруг фургона.

– Вот здесь, – привстав на хлипкую металлическую подножку, он похлопал по никелированному поручню на крыше, – у нас багажник. А вот тут сливной бак. Вмещает тридцать галлонов, имеется электронасос, который можно подключать к любому канализационному люку. Опорожняется за пять минут, и руки не надо пачкать. – Он продемонстрировал свои пухлые розовые ладони. – Бак для воды, – продолжал старик, погладив другой серебристый резервуар. – Входит сорок галлонов, нам на двоих – просто залейся. Объем внутреннего салона – сто пятьдесят кубических футов, высота потолка – шесть футов четыре дюйма. Даже вы в полный рост встанете.

Он устроил мне полноценную экскурсию. Держался непринужденно, только что по плечу не хлопал, но завидев заползающий по диагонали на стоянку старенький натужно пыхтящий «фольксваген-жук», явно вздохнул с облегчением. Наверное, тоже не чаял уже увидеть посетителей.

Из «жука» высыпала семейка японских туристов: черноволосая женщина с короткой стрижкой, мужчина в шортах, двое детей. У одного на поводке крутился хорек.

– Дальше я сам, а то у вас посетители, – сказал я.

Закрыв камеру в машине, я прихватил «Никон» и направился к зоопарку. Взял широкоугольником зоопарковую вывеску для Рамирес. Так и вижу подпись под картинкой: «Пусто в старом зоопарке. Не слышно больше львиного рыка, трубного гласа слонов и задорного детского смеха. Зоопарк в Финиксе оказался последним в своем роде – однако сегодня прямо у его ворот можно увидеть еще одного последнего представителя вымирающего вида. Читайте на странице десять». Может, и впрямь отдать все айзенштадтам и компьютерам?

Я прошел внутрь. Давно здесь не был. В конце восьмидесятых вокруг зоопарков разгорелся скандал. Я тогда только фотографировал, а текст писали другие, поскольку корреспондентов еще не додумались отменить. Отснял несчастные вольеры и нового директора, который и устроил весь сыр-бор, перечислив средства, выделенные на ремонт зоопарка, в фонд дикой природы.

«Я отказываюсь тратить деньги на клетки, когда через несколько лет нам некого будет в них держать. Волк, калифорнийский кондор, медведь гризли – все они под угрозой скорого вымирания, поэтому наша задача – спасти их, а не строить тюрьмы поуютнее для последних остающихся в живых».

Тогда Общество объявило его паникером, в очередной раз демонстрируя, как легко в нашем мире все переворачивается с ног на голову. Вообще-то паникером он и был, кем же еще? Гризли сейчас – главная приманка для туристов в Колорадо, а на расплодившегося в Техасе американского журавля уже собираются вводить ограниченный отстрел.

В результате шумихи зоопарк прекратил существование, а животных отправили в еще более благоустроенную тюрьму в Сан-Сити – шестнадцать акров саванны для зебр и львов, а для полярных медведей каждый день свежий искусственный снег.

Впрочем, и здесь клеток как таковых не было, директор лукавил. Бывший загон для капибары, первый же вольер за воротами, представлял собой небольшую лужайку, огороженную низкой каменной стенкой. Сейчас посреди загона гнездилось семейство луговых собачек.

Я вернулся к воротам и посмотрел, как там «виннебаго». Фургон окружила семья туристов: отец, наклонившись, заглядывал под днище, а кто-то из детей повис на задней лестнице. Хорек принюхивался к тщательно вымытому Джейком Эмблером переднему колесу, явно собираясь задрать ножку – если хорьки тоже так делают. Мальчик дернул его за поводок, а потом подхватил на руки. Мать что-то сказала сыну. Нос у нее был обгоревший.

У Кейти тогда тоже нос обгорел на солнце. Она намазала его белым кремом по примеру горнолыжников. На ней была парка, джинсы и неуклюжие бело-розовые сапоги-луноходы, в которых она еле бежала, но все равно примчалась к Аберфану, опередив меня. Я оттолкнул ее и повалился рядом с ним на колени.

– Я его сбила… – повторяла она в полном замешательстве. – Я сбила собаку.

– Садитесь в джип, быстрее! – проорал я и, стянув свитер, начал заворачивать в него пса. – Надо к ветеринару.

– Он умер? – Лицо у Кейти по цвету не отличалось от белого крема на носу.

– Нет! – крикнул я. – Он жив!

Туристка обернулась и, приставив руку козырьком ко лбу, посмотрела на зоопарк. При виде фотоаппарата она тут же опустила руку и улыбнулась невозможной улыбкой в тридцать два зуба. Тяжело с людьми, привыкшими к публичным выступлениям, но и остальные даже при моментальном снимке все равно ухитряются закрыться – причем дело не только в фальшивой улыбке. Как будто фотоаппарат и впрямь, по древнему поверью, крадет у человека душу.

Я притворился, что сделал кадр, и опустил фотоаппарат. Напротив ворот директор зоопарка разместил ряд похожих на надгробия информационных щитов – по одному на каждый вымирающий вид. Щиты укутали в пленку, но это их не спасло. Я смахнул пыль с ближайшего. «Canis latrans, – гласила надпись, после которой шли две зеленые звездочки. – Койот. Дикая североамериканская собака. В природе популяция практически полностью истреблена фермерами, видевшими в койотах угрозу для рогатого скота и овец». Под текстом помещалась фотография сидящего на земле облезлого койота и разъяснение по поводу звездочек. Синий цвет – вымирающий вид. Желтый – под угрозой среда обитания вида. Красный – исчезнувший вид.

После смерти Миши я приехал сюда снимать динго, койотов и волков, но в зоопарке уже начался переезд, поэтому съемка не получилась, да и все равно толку бы не вышло. Выцветший до зеленовато-желтого оттенка койот смотрел с фотографии когда-то желтыми, а теперь совершенно побелевшими глазами с тем же бесстрастным добродушием, что и Джейк Эмблер, состроивший съемочное лицо.

Туристка, стоя возле «жука», загоняла детей внутрь. Мистер Эмблер проводил отца семейства до машины, покачивая блестящей лысой макушкой, тот о чем-то еще порасспрашивал, облокотившись на открытую дверь, потом сел за руль, и посетители укатили. Я спустился к фургону.

Если мистер Эмблер и беспокоился, что гости пробыли всего десять минут, а о деньгах (насколько я мог видеть) даже речь не шла, на его лице это никак не отразилось. Подведя меня к дальнему борту фургона, он показал на выстроившуюся вдоль длинного луча буквы «W» коллекцию наклеек.

– Это штаты, в которых мы побывали. – Он ткнул в крайнюю спереди. – Все штаты Америки, плюс Канада и Мексика. Последним была Невада.

Вблизи я без труда разглядел, что под красным лучом прячется замазанное изначальное название фургона. Слишком тусклая краска, не заводская. Надпись «общедорожный автомобиль» Эмблеры прикрыли выжженной по дереву табличкой «Странствующие странники».

Мистер Эмблер показал на примостившуюся рядом с дверью наклейку для бампера с обнаженной танцовщицей и подписью: «В Вегасе мне улыбнулась фортуна».

– Мы не могли найти наклейку с Невадой. Наверное, таких больше не делают. А еще знаете что перестали делать? Чехлы на руль. Знаете, чтобы не обжигаться, когда руль раскаляется на солнцепеке.

– Вы всегда сами за рулем? – спросил я.

Он замялся – похоже, кто-то из них двоих ездит без прав. Надо будет глянуть потом на личной странице.

– Иногда миссис Эмблер меня подменяет, но в основном да, я. А миссис Эмблер за штурмана. Сейчас такие карты делают – черт ногу сломит. Полдороги вообще не понимаешь, по какой трассе едешь. Да, раньше точнее чертили.

Мы еще немного поговорили обо всяком таком, чего сегодня в приличном виде уже и не сыщешь, и о всеобщем упадке, а потом я заявил, что хочу побеседовать с миссис Эмблер и, прихватив айзенштадт с камерой, полез в «виннебаго». Хозяйка все так же вертела в руках кухонное полотенце, хотя вряд ли в небольшом фургоне водилось много посуды. Внутри оказалось даже теснее, чем я предполагал; голову пришлось пригнуть, чтобы не стукнуться о низкий потолок, а «Никон» прижать к себе, чтобы в узком пространстве не разбить линзу о пассажирское сиденье. Жарища внутри стояла как в печке, и это в девять утра.

Я положил айзенштадт на кухонный стол, постаравшись не уткнуть его скрытым объективом в стенку. Если ему все равно, откуда снимать, пусть снимает отсюда. Миссис Эмблер попадает в кадр при любом раскладе, куда бы ни повернулась. Мне деться тоже некуда – прости, Рамирес, все-таки в число преимуществ живого фотографа перед автоматическим входит и умение не лезть в кадр.