Текст книги "Вихри Мраморной арки"

Автор книги: Конни Уиллис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 48 страниц)

– Цивилизация беев была очень продвинутой, – сказал Лако. – Искусство, наука, бальзамирование. – Он улыбнулся, заметив мое недоумение. – Это не статуя, это принцесса беев. Процесс бальзамирования обратил ткани ее тела в воск. Усыпальницу мы обнаружили глубоко в горах, в холодной пещере, но принцессу решили перенести сюда. Говард попросил найти терморегулирующие и охлаждающие устройства, но все, что мне удалось раздобыть на заводе, – вот этот рефрижератор. – Лако приподнял бело-голубой подол одеяния. – Мы до самого последнего дня не хотели ее перемещать. Вот – носильщики Римлянина зацепились за дверь, когда выносили.

Поврежденный слой воска на бедре принцессы обнажил черную кость. Неудивительно, что первым словом Эвелины было «скорее». Неудивительно, что Лако рассмеялся, когда я сказал, что Комиссия спасет сокровище. Если расследование займет год или больше, то принцесса так и останется в этом рефрижераторе с отключающимся электричеством.

– Нужно увезти ее с планеты! – Я сжал прутья так, что они впились мне в кожу, разрезая ее чуть ли не до кости.

– Да.

Тон Лако подтвердил все мои догадки.

– Но Римлянин этого не допустит. Он боится, что Комиссия отберет у него планету. – А я, дурак, передал репортаж о Комиссии, который подогрел эти страхи. – Но ведь планету не отдадут горстке десятилеток, сующих в рот что ни попадя, – даже если они первыми здесь появились!

– Знаю, – ответил Лако.

– Это Римлянин отравил археологов.

Прекрасное лицо принцессы застыло в вековечной скорби. Римлянин убил археологов, а теперь ведет с севера армию, чтобы убить всех нас и уничтожить принцессу.

– Где твой передатчик?

– У Римлянина.

– Значит, он знает о корабле. Принцессу нужно вывезти отсюда.

– Да, – мрачно ответил Лако.

Бахрома одеяния снова прикрыла ноги принцессы. Дверь рефрижератора захлопнулась.

– Выпусти меня. Я помогу тебе. Во всем.

Он долго на меня смотрел, словно решал, можно ли мне доверять.

– Ладно, выпущу, – в конце концов сказал Лако. – Но попозже.

Лако пришел за мной, как стемнело. Он и до этого заходил пару раз – сначала за лопатой, которую пришлось вытаскивать из кучи археологического инструмента, сваленного рядом с коробками, а затем – за ампулой и шприцем. Пока дверь рефрижератора была открыта, я завороженно смотрел на принцессу, заклиная ее повернуть голову. После этого я еще долго ждал, пока Лако закончит свои дела, в которых моей помощи не требовалось. Странно, что прутья решетки не превратили мои ладони в расплавленный жир.

Лако выпустил меня из клетки в сумерках – солнце, должно быть, час как село. Он бросил на пол моток желтых проводов и удлинитель, прислонил к коробкам лопату.

– Нужно передвинуть рефрижератор, – сказал Лако. – Поставим его у задней стены тента – и погрузим сразу же, как только приземлится корабль.

Я разматывал провода, не спрашивая, где Лако их раздобыл. Один был очень похож на шнур от респиратора Эвелины. Мы подсоединили все шнуры, и Лако выключил рефрижератор. Я изо всех сил вцепился в провод, хоть и знал, что через несколько секунд Лако подключит рефрижератор к удлинителю. Лако проделал эту операцию с необычайной осторожностью, словно боялся, что свет вырубится. Впрочем, все обошлось.

Едва мы подняли рефрижератор – он оказался не таким уж и тяжелым, – свет слегка потускнел. Мы двинулись вдоль ряда ящиков. Так вот чем Лако занимался большую часть дня! Он передвинул все ящики в восточной части тента, расчищая проход, и освободил место у стены. Провода удлинителя немного не хватило, и рефрижератор пришлось поставить в нескольких метрах от стены. Все равно успеем вынести – если, конечно, корабль прибудет вовремя.

– Римлянин уже здесь? – спросил я.

Лако направился к центру тента, и я подозревал, что мне. не стоит идти за ним, – совсем не хотелось дожидаться в клетке появления армии сухундулимов. Так что я остался у рефрижератора.

– У тебя есть магнитофон? – спросил Лако, останавливаясь и оборачиваясь на меня.

– Нет.

– Надо записать показания Эвелины – они понадобятся, если за дело возьмется Комиссия.

– У меня нет магнитофона.

– Я тебя больше не стану запирать. – Он швырнул мне ключ от клетки. – Если не доверяешь – отдай его бее.

– На трансляторе есть кнопка записи.

Мы отправились к Эвелине, и она сказала нам про проклятие, но я ей не поверил.

А потом появился Римлянин.

Лако, похоже, совсем не волновало, что Римлянин расположился на кряже, что высился над нами.

– Я выкрутил все лампочки. – Лако присел рядом с койкой Эвелины. – Им здесь ничего не разглядеть. Крыша накрыта брезентом. У сухундулимов есть фонари, но спускаться ночью они не рискнут.

– А на рассвете?

– По-моему, она приходит в себя. Включай запись. Эвелина, у нас есть магнитофон. Расскажи нам, что произошло. Можешь говорить?

– Последний день, – сказала Эвелина.

– Да, – подтвердил Лако. – Сегодня – последний день, завтра утром сюда прилетит корабль и заберет нас домой. Тебя осмотрит врач.

– Последний день, – повторила она. – Гробница. Грузили принцессу. Холод.

– Что она сказала в конце? – спросил Лако.

– По-моему, «холод».

– В гробнице было холодно, да, Эви? Ты это имеешь в виду?

Она попыталась покачать головой.

– Кола. Римлянин. Вот – пить, наверное, хотите. Кола.

– Римлянин дал тебе колу? Там был яд? Он отравил команду?

– Да, – выдохнула она, как будто именно это и пыталась нам все время сказать.

– Что это был за яд, Эвелина? – Крой.

Лако резко обернулся ко мне.

– Она сказала «кровь»? Я покачал головой.

– Спроси ее еще раз.

– Кровь, – четко проговорила Эвелина. – Хранит.

– О чем это она? – удивился я. – Укус хранита не смертелен. От него даже плохо не становится.

– Да, но концентрированный яд хранита убивает. И как я сразу не сообразил – изменения в структуре клеток, восковой налет… Древние беи использовали для бальзамирования концентрированный раствор крови, зараженной ядом хранита. Как думаешь, откуда Римлянин это узнал?

А может, он и не узнавал, – может, у него всегда был этот яд. Может, его предки, высадившись на Колхиде, были такими же любопытными, как беи, у которых незваные гости собирались украсть планету. «Покажите нам процесс бальзамирования», – попросили они, а затем, разглядев очевидную выгоду, просто сказали умнейшей из беек – так же, как Римлянин сказал Говарду, Эвелине и остальной команде: «Вот вам кола – пить, наверное, хотите».

Я подумал о красавице-принцессе, в горе скрывшей лицо. Об Эвелине. О бее, которая бездумно сидела перед соляриновой лампой.

– Это заразно? – спросил я. – Кровь Эвелины отравлена?

Лако сморгнул, словно никак не мог взять в толк, о чем я говорю.

– Только если выпьешь, наверное. – Он умолк и посмотрел на Эвелину. – Она просила меня отравить бею. Но я не понял – ведь тебя с транслятором здесь еще не было.

– А ты бы решился? Если бы знал, отравил бы бею? Чтобы спасти сокровище?

Он меня не слушал – смотрел на крышу тента, в уголок, не до конца прикрытый брезентом.

– Светает? – спросил он.

– До рассвета еще час.

– Нет. Хотя для нее я бы сделал что угодно… – В голосе Лако было столько мучительной тоски, что мне стало не по себе. – Но не это.

Он сделал Эвелине еще один укол, задул огонь в лампе и через несколько минут сказал:

– Осталось три ампулы. Утром я вколю ей все.

Подозреваю, он глядел на меня и размышлял, можно ли мне доверять, сделаю ли я то, что требуется.

– Это убьет ее? – спросил я.

– Надеюсь. Ее никак не перенести.

– Знаю, – ответил я. Мы замолкли.

– Два дня. – Голос Лако был полон той же тоски. – Инкубационный период длится всего два дня.

Больше мы ничего не говорили – ждали восхода солнца.

С рассветом Лако отвел меня в комнату Говарда и сквозь прорезанное в пластиковой стене окно показал мне плоды своих трудов.

Солдаты Римлянина выстроились на кряже. Их змеящихся лиц было не разглядеть, но я знал, что смотрят они вниз, на купол, – на песке перед тентом лежал ряд тел.

– И давно они здесь? – спросил я.

– Со вчерашнего дня. Как только Борхардт умер, я и…

– Ты выкопал Говарда?

Говард лежал к нам ближе всего. Выглядел он не так ужасно: ячеистых наростов на нем почти не было и, хотя кожа казалась восковой и мягкой, как скулы Эвелины, в целом он почти не изменился. Похоже, солнце растопило рубцы.

– Да, – ответил Лако. – Римлянин знает, что это яд, но его солдаты – нет. Они никогда не перейдут через тела – побоятся заразиться вирусом.

– Он им расскажет.

– Ты бы ему поверил? Пошел бы через тела после его уверений, что это не вирус?

– Здорово, что ты меня в клетке оставил – не пришлось тебе в этом помогать.

На кряже что-то вспыхнуло.

– Они что, в нас стреляют? – спросил я.

– Нет. У беи что-то блестящее в руке – отражается на солнце.

Бея из дома Римлянина вертела в руках мое удостоверение, пуская вокруг солнечных зайчиков.

– Раньше ее здесь не было, – заметил Лако. – Наверное, Римлянин ее прихватил, чтобы продемонстрировать, что она не заразилась – и это не вирус.

– А почему она должна заразиться? Я думал, с археологами была бея Эвелины.

Лако посмотрел на меня, недоуменно нахмурившись.

– Бея Эвелины – служанка, которую Римлянин подарил Эвелине, – никогда не приближалась к Хребту. С чего ты взял, что она была представительницей Римлянина? После того как мы выторговали себе несколько дней, Римлянин нас к своей бее не подпускал: боялся, что мы ее отравим в отместку за то, что он отравил археологов. Нет, он запер ее у себя дома и отправился на север.

– А Эвелина знала? Что Римлянин пошел на север и оставил дома бею? Ведь знала, да?

Лако не ответил – он смотрел на бею. Римлянин что-то вручил ей: кажется, ведро. Бея сунула мое удостоверение в рот и обеими руками ухватилась за дужку ведра. По приказу Римлянина она двинулась вниз, на ходу расплескивая жидкость. Римлянин запер бею в доме, но охранники оттуда сбежали – так же, как они сбежали из купола. А любопытные беи могут открыть любой замок.

– Похоже, не заразилась, – с горечью сказал Лако. – Неделя уже вышла. Вся наша группа заболела через два дня.

– Через два дня, – повторил я. – Так Эвелина знала, что Римлянин оставил бею дома?

– Да. – Лако взглянул на выступ. – Я ей сказал.

Бея спускалась по склону к ровной площадке. Римлянин что-то крикнул ей вдогонку, и она побежала. Жидкость из ведра расплескивалась. Бея добежала до тел и оглянулась. Голос Римлянина эхом отразился от кряжа:

– Лей! Лей огонь!

Бея подняла ведро и пошла по ряду.

– Солярин, – бесцветно произнес Лако. – Загорится от солнечных лучей.

В ведре почти ничего не осталось, – к счастью, на бею солярин не пролился. На труп Говарда из ведра упало несколько капель. Бея бросила ведро и помчалась обратно. Рубашка Каллендера занялась. Я закрыл глаза.

– Два дерьмовых дня, – сказал Лако.

У Каллендера загорелись усы. Борхардт вспыхнул желтым, словно свеча. Лако не заметил, как я ушел.

Сквозь паутину проводов я пробрался к Эвелине. Беи там не было. Я включил транслятор и рывком поднял полог.

– Что было в послании?

Транслятор передавал только звуки громкого дыхания. Глаза Эвелины были закрыты.

– Ты знала, что Римлянин ушел на север, когда передала со мной послание! – Мой голос эхом звучал в трансляторе. – Ты знала, что я не доставил послание самому Римлянину. Но это было не важно – ведь послание предназначалось не Римлянину, а его бее.

Транслятор не разобрал ответ Эвелины, но это не имело значения, – я и так понял. Мне неожиданно захотелось ее ударить изо всех сил – так, чтобы покрытая ячеистыми наростами щека прогнулась под кулаком, вмялась в кость.

– Ты знала, что она сунет послание в рот!

– Да. – Эвелина открыла глаза. Снаружи доносился глухой шум.

– Ты ее убила.

– Пришлось. Спасти сокровище. Прости. Проклятие.

– Нет никакого проклятия! – Я с трудом удержался от удара. – Ты все выдумала, чтобы выиграть время, пока яд не начнет действовать.

Она закашлялась. Тут же подскочила бея с бутылкой колы и, нежно приподняв голову Эвелины, сунула ей в рот трубочку.

– Ты бы и свою бею убила ради этого чертова сокровища!

– Проклятие, – сказала Эвелина.

– Корабль прибыл, – сообщил подошедший сзади Лако. – Но мы туда не попадем. Остался только Говард. Бея спускается с новой порцией солярина.

– Попадем.

Я отключил транслятор, прорезал ножом пластиковую стену за койкой Эвелины. Бея вскочила на ноги и подошла к нам. Бея Римлянина с ведром в руке двигалась медленнее, не расплескивая жидкость. До тела Говарда ей оставалось полпути. Солдаты Римлянина на выступе двинулись в нашем направлении.

– Мы вывезем сокровище, – сказал я. – Эвелина об этом позаботилась.

Бея подошла к телам, подняла ведро на телом Говарда… Неожиданно она поставила ведро на землю. Римлянин что-то крикнул ей, она взялась было за ведро, но выронила его и упала.

– Вот видишь, – заметил я. – Это все-таки вирус. Сверху раздался странный звук – словно прерывистый выдох. Солдаты Римлянина отошли от края выступа.

Команда грузчиков появилась еще до того, как мы вскрыли заднюю стену тента. Коробки перенесли на корабль, не задавая лишних вопросов. Мы с Лако ухватились за рефрижератор и осторожно, тихонечко, чтобы не повредить щиколотки принцессы, понесли его к грузовому отсеку корабля. Капитан, окинув взглядом рефрижератор, тут же крикнул команде, чтобы помогли его погрузить.

– Скорее! – сказал он нам. – Там, на кряже, какое-то орудие приволокли.

Через заднюю дверь мы торопливо передавали вещи грузчикам, а те бегали по песку к кораблю быстрее, чем бея Эвелины таскала воду в бутылке из-под колы. И все-таки мы не успели – раздался какой-то шум, что-то шлепнуло по крыше тента, и на нас полилась жидкость.

– Соляриновая пушка, – сказал Л ако. – Голубую вазу вынесли?

Я бросился в комнату с подвесной койкой.

– Где бея Эвелины?

Пластиковая сетка занавеса оплавлялась, сквозь нее прорывался огонь. Бея сидела, прислонившись к внутренней стене – там же, где и в первый вечер, – и смотрела на огонь. Я схватил ее под мышку и, пригнувшись, побежал к центру, но прорваться туда не смог – все ящики у стены полыхали. Из комнаты Эвелины нам тоже не выбраться, но я вспомнил, что сделал прорезь в стене.

Я прикрыл рот беи ладонью, чтобы она не надышалась испарениями горящего пластика, задержал дыхание и бросился мимо койки к стене.

Эвелина все еще была жива. Сквозь рев пламени хриплого дыхания не было слышно. Ее грудь плавно поднималась и опускалась, пока не начала таять. Эвелина прижала щеку к плавящейся койке, но, словно услышав мое приближение, повернулась: ячеистые наросты на лице расширились и полностью разгладились от жара – и на миг я увидел ее прежней. Я понял, почему Брэдстрит восхищался ее красотой, а Римлянин подарил ей бею. О повернутом ко мне лице я мечтал всю жизнь. Вот только было слишком поздно.

Эвелина истаяла, как свеча, а я все стоял и смотрел. На Лако и двух членов команды рухнула крыша. Голубая ваза разбилась в последнем бешеном броске к кораблю с остатками сокровища.

Но мы спасли принцессу. И я получил свою сенсацию.

Сенсация века. По крайней мере так сказали Брэдстриту при увольнении. Мой босс просит присылать по сорок колонок в день – что я и делаю.

При этом сочиняю отличные истории. Эвелина в них – прекрасная жертва, а Лако – герой. И я тоже герой. В конце концов, я помог спасти сокровище. В моих репортажах не упоминается о том, что Лако выкопал Говарда и устроил форт из мертвых тел; в них не говорится, что я подставил лисийскую экспедицию – их всех перебили. В этих историях только один злодей.

Я отсылаю по сорок колонок в день и пытаюсь собрать вазу из осколков, а в оставшееся время пишу историю, которую никогда не напечатают. Бея играет с освещением.

Наша каюта оборудована системой верхнего света, реагирующего на воздушные потоки – он делается ярче или тусклее в зависимости от перемещения тел. Бея никак не может с ним наиграться – даже осколки вазы оставила в покое и не пытается запихнуть их в рот.

Кстати, я выяснил, что это за ваза. Полоски на серебряной трубке, которая выглядят как бутон лилии, – на самом деле царапины. Я собираю бутылку колы десятитысячетилетней давности. Вот – пить, наверное, хотите. Возможно, у беев и была прекрасная цивилизация, но за годы до того, как на планете появились предки Римлянина, они отравили принцессу. Они ее убили – и она, должно быть, знала об этом, поэтому и отвернулась так обреченно. Из-за чего они ее убили? Из-за сокровища? Из-за планеты? Из-за сенсации? И неужели никто не пытался ее спасти?

Первое, что сказала мне Эвелина, было: «Помогите мне». А если бы я помог? Если бы я наплевал на репортаж, вызвал Брэдстрита, отправил его к лисийцам за врачом и эвакуировал оставшуюся команду? Если бы я, пока он в пути, отправил сообщение Римлянину: «Забирай себе принцессу, только выпусти нас с планеты», – и после этого подключил бы к трахее респиратор, который лишил бы Эвелину речи, но сохранил ей жизнь до осмотра корабельного врача?

Хочется верить, что если бы я был с ней знаком, то так бы и поступил – если бы не было, как она сама сказала, «слишком поздно». Впрочем, не знаю. Даже Римлянин, влюбленный в нее до такой степени, что подарил свою бею, поднес Эвелине бутылку с ядом. И Лако – он знал Эвелину, но погиб не из-за нее, а из-за голубой вазы.

– Проклятие существует, – говорю я.

Бея Эвелины медленно пересекает комнату: свет делается ярче, затем тускнеет.

– Всем. – Бея садится на кровать. Включается бра над изголовьем.

– Что? – Жалко, у меня больше нет транслятора.

– Проклятие всем. Тебе. Мне. Всем. – Она скрещивает грязные руки на груди и ложится на кровать. Свет выключается. Знакомая история. Через минуту бее надоест темнота и она встанет. Я вернусь к пронумеровыванию осколков вазы, чтобы ее могли собрать еще не убитые проклятием археологи. Но пока приходится сидеть в темноте.

Проклятие на всех. Даже на лисийцах. Из-за радиорелейной станции в моей палатке Римлянин подумал, что они помогают мне вывезти сокровище с Колхиды. Он заживо похоронил всю лисийскую экспедицию в пещере, где они вели раскопки. Брэдстрита ему убить не удалось: мой соперник застрял на полпути к Хребту – его хваленая «ласточка» сломалась. К тому времени как Брэдстрит ее починил, Комиссия прибыла, его уволили, а мой босс нанял заново – писать репортажи о заседаниях. Римлянина держали под арестом в куполе – вроде того, который он сжег. Остальные сухундулимы присутствуют на заседаниях Комиссии, но беи, если верить Брэдстриту, не обращают на них никакого внимания, а больше интересуются париками заседателей – уже четыре штуки украсть успели.

Бея Эвелины поднялась и снова шлепнулась на кровать. Свет замигал. История, которую я пишу, ее совершенно не интересует, – ни убийство, ни яд, ни проклятие, поразившее людей. Наверное, ее народ в свое время пресытился всем этим. А может, Борхардт ошибался, и сухундулимы не отбирали у беев планету. Может, гости приземлились, а беи сказали: «Вот. Берите. Скорее!»

Бея заснула, тихо посапывая. По крайней мере на нее проклятие не действует.

Я спас ее – и принцессу тоже, пусть и с тысячелетним опозданием. Так что, возможно, я не совсем пал жертвой проклятия. Но через несколько минут я включу свет, допишу свою историю и спрячу ее в надежное место. Вроде гробницы. Или рефрижератора.

Почему? Потому что мне очень хочется рассказать эту историю, полученную такой дорогой ценой? Или потому, что проклятие королей окружает меня, словно клетка, нависает сверху, будто спутанные провода?

«Проклятие королей и хранителей», – говорю я.

Моя бея соскакивает с кровати, выбегает из каюты, приносит мне воду в бутылке из-под колы, которую она, должно быть, прихватила с собой, когда я тащил ее на борт. Словно я был ее новым пациентом и медленно умирал за пластиковым пологом.

ДАЖЕ У КОРОЛЕВЫ[17]17
  Even the Queen © Перевод. М. Гитт, 1997


[Закрыть]

Телефон зазвонил как раз в ту минуту, когда я наблюдала за тщетными попытками защиты закрыть дело.

– Универсальный звонок, – доложил мой заместитель Байш, подходя к аппарату. – Это, наверное, подзащитный. Из тюрьмы запрещено звонить с опознавательным кодом.

– Да нет, – сказала я. – Это моя мать.

– О-о! – Байш снял трубку. – А почему она не пользуется своим кодом?

– Знает, что я не хочу с ней разговаривать. Похоже, она проведала о том, что натворила Пердита.

– Твоя дочка? – спросил он, прижав трубку к груди. – Эта та, у которой малышка?

– Нет, та у Виолы. Пердита – моя младшенькая. Бестолковая.

– И что же она натворила?

– Вступила в кружок циклисток.

Байшу, похоже, это ни о чем не говорило, но у меня было не то настроение, чтобы просвещать его. А также беседовать с мамулей.

– Я знаю совершенно точно, что скажет мамочка. Она спросит, почему я ей не сообщила о поступке Пердиты, потом захочет узнать, какие меры я собираюсь принять, а я отвечу, что не могу сделать больше того, что уже сделала.

Байш был сбит с толку.

– Хочешь, я скажу ей, что ты в суде?

– Нет. Рано или поздно с ней все равно придется разговаривать. – И я взяла трубку.

– Привет, мама, – сказала я.

– Трейси, – трагическим голосом произнесла мамуля, – Пердита стала циклисткой.

– Знаю.

– Почему ты мне не сказала?!

– Я решила, что Пердита должна сама рассказать тебе об этом.

– Пердита! – Она фыркнула. – Она бы нипочем мне не сказала. Она знает, что я бы ей ответила. Полагаю, ты уже сообщила об этом Карен.

– Карен здесь нет. Она в Ираке.

Нет худа без добра. Спасибо И раку, который из шкуры вон лезет, силясь доказать, что он – ответственный член мирового сообщества, а его пристрастие к самоуничтожению осталось в прошлом. Благодаря ему моя свекровь находилась в единственном на всей планете месте, где телефонная связь настолько плоха, что я могла сказать матери, будто пыталась дозвониться, но не сумела, и ей пришлось бы мне поверить.

Освобождение избавило нас от всевозможных бедствий вроде иракских Саддамов, но свекрови, увы, в их число не попали. Я была почти благодарна Пердите за то, что она так удачно выбрала время, – конечно, в те редкие минуты, когда мне не хотелось хорошенько ее отшлепать.

– А что Карен делает в Ираке? – поинтересовалась мамуля.

– Ведет переговоры с палестинцами.

– А тем временем ее внучка ломает себе жизнь, – гнула свое мамуля. – А Виоле ты сказала?

– Повторяю, мама. Я подумала, что Пердита должна всем вам сообщить о своем решении сама.

– Ну так знай, что этого не случилось. Сегодня утром одна из моих пациенток, Кэрол Чен, позвонила мне и говорит: дескать, ей известно, что я от нее скрываю. А я даже понятия не имела, о чем это она.

– А как об этом пронюхала Кэрол Чен?

– От своей дочки, которая чуть было не заделалась циклисткой в прошлом году. Вот ее семья сумела отговорить девчонку, – произнесла мамуля с упреком. – Кэрол была убеждена, что какая-то медицинская компания обнаружила некий ужасный побочный эффект амменерола и скрывает это. И все же я не понимаю, как ты могла держать меня в неведении, Трейси!

Я в этот миг думала, что не понимаю, почему не попросила Байша сказать, что я в суде.

– Повторяю, мама. Мне показалось, что Пердита сама должна ввести тебя в курс дела. В конце концов это ведь ее собственное решение.

– Ох, Трейси! – воскликнула мамуля. – Неужели ты и в самом деле так считаешь?

Давным-давно, когда подул первый вольный ветерок Освобождения, я лелеяла надежду, что теперь-то все изменится, придет конец неравенству и засилью матриархата и мир избавится от тех лишенных чувства юмора особ, которые заливаются краской, слыша слово «сучка».

Конечно, ничего этого не произошло. Мужчины по-прежнему зарабатывают больше, слова-паразиты благоденствуют в цветнике родной речи, а моя мать по-прежнему произносит «Ох, Трейси!» таким тоном, что я начинаю чувствовать себя сопливой девчонкой.

– «Ее решение»! – передразнила мамуля. – Ты хочешь сказать, что собираешься безучастно взирать, как твоя дочь совершает главную ошибку всей своей жизни?

– А что я могу сделать? Пердите двадцать два года, и ей не откажешь в здравом смысле.

– Будь у нее хоть капля здравого смысла, она бы так не поступила. Неужели ты не пыталась ее отговорить?

– Конечно, пыталась. – Ну и?

– И я не преуспела. Она твердо решила стать циклисткой.

– Нет, мы должны что-то сделать! Наложить судебный запрет, или подрядить депрограмматора, или устроить циклисткам промывание мозгов. Ведь ты судья, и ты можешь откопать какой-нибудь закон…

– Законом провозглашена независимость личности. А поскольку именно закон сделал возможным Освобождение, его вряд ли удастся обратить против Пердиты. Ее выбор отвечает всем критериям Определения Независимой Личности: это личное решение, принятое независимым взрослым человеком, которое не задевает никого…

– А как насчет моей практики? Кэрол Чен утверждает, что шунты вызывают рак.

– Медицинская наука вообще склонна считать любую болезнь результатом каких-то внешних воздействий. Вроде пассивного курения. Здесь этот номер не пройдет. Мама, нравится нам или нет, у Пердиты есть полное право поступить по-своему, а у нас нет никаких оснований вмешиваться. Свободное общество возможно лишь тогда, когда мы уважаем чужое мнение и не лезем не в свое дело. Мы должны признать право Пердиты на собственное решение.

Все это было правдой. Жаль только, что я не смогла сказать все это Пердите, когда она мне позвонила. Я только брякнула в точности мамочкиным тоном: «Ох, Пердита!»

– Во всем виновата ты, – заявила мать. – Я ведь говорила тебе, что нельзя позволять ей делать на шунте эту татуировку. И не рассказывай мне сказки о свободном обществе. Что в нем хорошего, если оно позволяет моей внучке разрушать свою жизнь? – И она бросила трубку.

Я вернула телефон Байшу.

– Мне страшно понравилось, когда ты толковала об уважении права своей дочери на самостоятельное решение, – заметил мой помощник, подавая мантию. – И насчет того, чтобы не вмешиваться в ее личные дела.

– Я хочу, чтобы ты нашел мне прецеденты депрограммирования, – отозвалась я, всовывая руки в рукава. – И посмотри, не обвинялись ли циклистки в каких-нибудь нарушениях свободы выбора – промывании мозгов, запугивании, принуждении…

Раздался звонок, и вновь универсальный.

– Алло, кто говорит? – на всякий случай спросил Байш. Неожиданно его голос смягчился. – Минутку. – И он зажал ладонью трубку. – Это твоя дочь Виола.

Я взяла трубку:

– Привет, Виола.

– Я только что говорила с бабушкой, – доложила моя дочурка. – Ты просто не поверишь, что на сей раз выкинула Пердита. Она примазалась к циклисткам.

– Знаю.

– Ты знаешь? И ты мне ничего не сказала? Просто не верится. Ты никогда мне ничего не говоришь.

– Я решила, что Пердита должна сама поставить тебя в известность, – устало сказала я.

– Ты что, смеешься? Да она тоже все от меня скрывает. В тот раз, когда ей взбрело на ум имплантировать себе эти ужасные брови, она молчала об этом три недели. А когда сделала лазерную татуировку, вообще ничего не сказала. Мне сообщила об этом Твидж! Ты должна была позвонить мне. А бабушке Карен ты сказала?

– Она в Багдаде, – мстительно произнесла я.

– Знаю. Я ей звонила.

– Ох, Виола, ну как ты могла!

– В отличие от тебя, мамочка, я считаю, что должна говорить членам нашей семьи о том, что их касается.

– И что же она? – У меня перехватило дыхание.

– Я не смогла дозвониться. Там ужасная связь. Мне попался какой-то тип, который совершенно не понимал английского. Я повесила трубку и попробовала еще раз, и мне сказали, что весь этот город отключен.

Слава богу, подумала я, тихонько переводя дух. Слава Богу, слава богу.

– Бабушка Карен имеет право знать, мама. Подумай только, как это может подействовать на Твидж. Ведь она считает Пердиту образцом для подражания. Когда Пердита имплантировала эти ужасные брови, Твидж налепила себе на лоб пару клепучек, и я еле-еле их потом отодрала. А что, если Твидж тоже вздумает податься в циклистки?

– Твидж всего девять лет. К тому времени, когда ей понадобится шунт, Пердита и думать забудет об увлечениях молодости. – «То есть я на это надеюсь», – добавила я про себя. Татуировка украшала Пердиту уже полтора года, и не похоже, чтобы очень ей надоела. – И кроме того, у Твидж больше здравого смысла.

– Это верно. Ох, мама, ну как Пердита могла так поступить? Разве ты не объяснила ей, как это ужасно?

– Объяснила, – ответила я. – Ужасно, старомодно, негигиенично и болезненно. И все это не произвело на нее ни малейшего впечатления. Она заявила, что, по ее мнению, это будет ужасно весело.

Байш показал на часы и одними губами произнес:

– Пора отправляться в суд.

– Весело! – воскликнула Виола. – И ведь она видела, чего мне стоило пережить то время. Честное слово, мам, иногда мне кажется, что у нее вообще нет мозгов. А ты не можешь добиться, чтобы её признали недееспособной, засадили за решетку или еще куда?

– Нет, – ответила я, тщетно пытаясь застегнуть мантию одной рукой. – Виола, мне нужно идти. Я опаздываю в суд. Боюсь, мы не можем сделать ничего, чтобы остановить ее. Она разумный взрослый человек.

– Разумный! – фыркнула Виола. – Она совсем чокнулась с этими своими бровями. У нее лазерная татуировка на руке – «Последний Стояк Кастера»!

Я протянула трубку Байшу:

– Скажи Виоле, что я поговорю с ней завтра. – Я наконец справилась с застежкой. – А потом позвони в Багдад и узнай, долго ли там будут отключены телефоны. А если будут еще универсальные звонки, убедись, что они местные, прежде чем снимать трубку.

И я отправилась в зал заседаний.

Байш не смог дозвониться до Багдада, что я сочла добрым знаком. О моей свекрови не было ни слуху ни духу. В полдень позвонила мамуля и поинтересовалась, можно ли на законном основании сделать лоботомию.

Она позвонила снова на следующий день. Я как раз читала лекцию об Определении Независимой Личности, рассказывая студентам о неотъемлемом праве любого гражданина свободного общества делать из себя законченного болвана.

– По-моему, это твоя мать, – прошептал Байт, протягивая трубку. – Она опять пользуется универсальным номером, хотя звонит по местному. Я проверил.

– Привет, мам, – сказала я.

– Мы все устроили, – сообщила мамуля. – Мы пообедаем с Пердитой в «Мак-Грегорсе». Это на углу Двенадцатой улицы и Лоримера.

– У меня лекция в разгаре.

– Знаю. Я тебя надолго не оторву. Я просто хотела сказать тебе, чтобы ты не беспокоилась. Я обо всем позабочусь.

Мне не понравилось то, как это прозвучало.

– Что ты затеяла?

– Пригласила Пердиту пообедать с нами. Я же тебе сказала. В «Мак-Грегорсе».

– А кто это «мы», мама?

– Просто наша семья, – невинно ответила мамуля. – Ты и Виола.

Ну, по крайней мере она не притащит с собой депрограмматора. Пока.

– Что ты задумала, мама?

– И Пердита спросила то же самое. А что, бабушке нельзя пригласить внучку пообедать? Приходи туда в половине первого.