Текст книги "Гибель гигантов"

Автор книги: Кен Фоллетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 62 страниц)

Она села рядом на кровать и вынула из кармана листок.

– Смотри, что мне дала одна из девчонок.

Григорий взглянул. «Помощь солдатским семьям». Очередная правительственная листовка.

– Тут написано, что солдатским женам полагается ежемесячное пособие, – сказала Катерина. – Получают все, не только бедные.

Григорий с трудом припомнил, он что-то подобное слышал. Но поскольку его это не касалось, не обратил внимания.

– Кроме того, – продолжила Катерина, – можно дешевле покупать уголь, керосин, а еще полагаются льготы на проезд в поезде и обучение ребенка.

– Ну и хорошо, – сказал Григорий. Его начало клонить в сон.

– Но это если женщина замужем за солдатом.

Григорий вдруг очнулся от дремы. Не думает же она, в самом деле…

– Зачем ты мне об этом говоришь?

– Ведь я останусь ни с чем!

Он приподнялся на локте и посмотрел на нее. Сердце бешено забилось.

– Насколько было бы лучше, если бы я вышла замуж за солдата, – и мне, и ребенку!

– Но… ты же любишь Левку.

– Да, но он в Америке… – начала она всхлипывать, – и ему даже в голову не придет хотя бы написать письмо!

– Ну… и что ты предлагаешь? – Григорий уже знал ответ, но ему нужно было его услышать.

– Я хочу выйти за тебя замуж, – сказала она.

– Чтобы получать пособие солдатской жены?

Она кивнула, и робкий огонек надежды, на миг затеплившийся в его душе, погас.

– Когда придет время рожать, – сказала она, – у меня хоть будет на что жить.

– Да, конечно, – ответил он с тяжелым сердцем.

II

Одновременно с ними венчались еще четыре пары. Священник провел службу довольно споро, и Григорий с неудовольствием заметил, что тот не смотрит никому в глаза.

Впрочем, какая разница. Всякий раз, проходя мимо церкви, Григорий вспоминал того священника, к которому попали они с Левкой после смерти матери. А после того как послушал лекции по атеизму в кружке Константина, его презрение к религии усилилось. Григорий с Катериной, как и остальные пары, получили разрешение на срочное венчание. Все мужчины были в форме. По причине мобилизации приходилось спешить со свадьбой, и церковь старалась соответствовать. Григорий ненавидел форму – для него она была символом рабства.

Он никому не сказал о свадьбе. Ему не хотелось праздновать. Катерина же достаточно ясно дала понять, что идет за него замуж только из соображений выгоды, ради того чтобы получить пособие. Сама по себе это была здравая мысль, и Григорий будет меньше волноваться, зная, что она не бедствует. Но все равно он не мог избавиться от ощущения, что делает что-то не то.

Катерина пригласила на венчание всех знакомых девчонок и нескольких рабочих с завода.

Потом в женской комнате устроили свадьбу с пивом и водкой, нашли даже гармониста, который за угощение играл известные песни, а гости подхватывали. Когда все порядком набрались, Григорий улизнул из-за стола и вернулся к себе. Он снял обувь и прямо в форме лег на кровать. Свечу он задул, но в комнату проникал свет с улицы, и все было видно. Тело все еще болело; левая рука двигалась с трудом, а стоило повернуться на кровати, треснувшие ребра отвечали пронзительной болью.

Утром поезд повезет его на запад. Со дня на день начнется стрельба. Ему было страшно, ведь на войне не страшно только сумасшедшему. Но он был умен, решителен и твердо решил выжить – с того самого дня, как умерла мама, он только этим и занимался.

Он еще не спал, когда вошла Катерина.

– Как ты рано ушел! – обиженно сказала она.

– Не хотел напиваться.

Она потянула вверх юбку, снимая.

Он онемел. Смотрел на ее тело, освещенное уличным фонарем, плавные линии бедер и светлые завитки волос, и чувствовал возбуждение и смятение.

– Что ты делаешь?

– Ложусь спать.

– Не здесь!

Она сбросила туфли.

– Ну что ты? Мы ведь женаты.

– Только ради того, чтобы ты получила пособие.

– Но должен же и ты что-то получить! – Она легла рядом и поцеловала его в губы. От нее пахло водкой.

Он почувствовал необоримое желание, и ему стало жарко от страсти и стыда. Но все равно, задыхаясь, он твердил: «Нет! Я не хочу! Я так не хочу!»

Она взяла его за руку и прижала ладонь к своей груди. Ладонь против его воли ласкала ее, нежно сжимая мягкое тело, пальцы сквозь ткань ощущали упругий сосок.

– Вот видишь? Хочешь! – сказала она торжествующе. Это его разозлило.

– Конечно хочу! Я люблю тебя с того дня, как увидел. Но ты предпочла моего брата.

– Ну почему ты все время думаешь о нем?

– Привык, еще с тех пор как он был маленьким и беспомощным.

– Ну так теперь он вырос, и ему самому плевать с высокого дерева и на тебя, и на меня. Взял у тебя паспорт, билет и деньги – и укатил, оставив нас на бобах да еще с ребенком!

Она была права, Левка всегда думал только о себе.

– Родственников любишь не за то, что они добры или заботливы, а просто потому, что это твоя семья.

– Ну давай, не кобенься! – сказала она с раздражением. – Ты завтра уйдешь на войну! Чтобы не жалеть перед смертью, что так и не переспал со мной, когда была такая возможность.

Искушение было велико. Хоть она и была пьяна, он чувствовал рядом ее теплое, манящее тело. Неужели он не достоин хоть одной ночи блаженства?

Она провела рукой по его бедру и положила ладонь на его набухший член.

– Ну давай, ты же на мне женился! Вот и бери то, что тебе принадлежит.

В этом-то все и дело, подумал он. Она его не любит. Она предлагает свое тело в уплату за то, что он сделал для нее, – так за деньги отдается проститутка. Он чувствовал себя до глубины души оскорбленным, и оттого, что чуть было не поддался, ему стало еще больнее.

Она начала ласкать его. Он оттолкнул ее – от ярости и страсти не рассчитав свою силу, и она слетела с кровати и взвизгнула от боли и неожиданности.

Он этого не хотел, но был слишком зол, чтобы извиняться.

Несколько долгих секунд она лежала на полу, плача и кляня его. Ему хотелось броситься ее поднимать, но он сдержался. Она встала, пошатываясь.

– Свинья ты! – сказала она. – Как у тебя рука поднялась? – Она надела юбку и разгладила на своих красивых ногах. – Хороша у меня первая брачная ночь – муж из постели выкинул!

Ее слова больно ранили Григория, но он лежал и молчал.

– Вот не думала, что у тебя такое каменное сердце! – перешла она на крик. – Ну и катись к черту! И черт с тобой! – Она схватила туфли, распахнула дверь и выскочила в коридор.

Григорий чувствовал себя несчастным. В последний день мирной жизни его угораздило поссориться с женщиной, которую он любил… Теперь, если суждено погибнуть, он погибнет несчастным. Что за паршивый мир, подумал он, что за паршивая жизнь!

Он поднялся, чтобы закрыть дверь. Дойдя до порога, услышал, как Катерина говорит с наигранной веселостью:

– Григорий так напился – и пальцем не может шевельнуть, не то что другое чего. Налей мне еще водки!

Он захлопнул дверь, разделся и упал на кровать.

III

Утром он проснулся рано. Умылся, надел форму и съел немного хлеба.

Заглянув в приоткрытую дверь женской комнаты, он увидел, что все еще крепко спят. На полу валялись бутылки, дышать было тяжело от запаха табака и пролитого пива. Катерина спала с открытым ртом. Долго, с минуту он смотрел на нее. И покинул дом, не зная, увидит ли еще когда-нибудь. Это меня больше не волнует, сказал он себе.

Но когда явился на сборный пункт, от суматохи и волнения, пока рапортовал о прибытии, пока получал винтовку и патроны, искал нужный поезд и знакомился с однополчанами, настроение у него поднялось. Он перестал думать о Катерине и обратился мыслями к будущему.

Они с Исааком в числе нескольких сотен призывников в серо-зеленой форме сели в поезд. Как и всем, Григорию выдали винтовку Мосина, почти в его рост, с длинным заостренным штыком. Из-за огромного синяка, который растекся на пол-лица, многие принимали его за какого-то громилу и обращались с боязливым почтением. Поезд тронулся, оставил Санкт-Петербург и на всех парах помчался в какую-то иную, страшную реальность.

Солнце почти все время было впереди и справа, значит, они ехали на юго-запад, в сторону Германии. Григорию это казалось очевидным, но когда он так сказал, многие солдаты посмотрели на него с удивлением: большинство не знали, в какой стороне находится Германия.

Григорий ехал на поезде второй раз в жизни, и ему ярко вспомнилось первое путешествие. Ему было одиннадцать, когда мама привезла их с Левкой в Петербург. Совсем недавно повесили отца, и в его детской душе царили горе и страх. Но как любого мальчишку, странствия его манили: масляный запах мощного паровоза, гигантские колеса. Товарищество крестьян в вагоне третьего класса, очарование скорости… И теперь к нему снова вернулся тот детский восторг, ощущение, что его ждут приключения, не только страшные, но может, и удивительные.

Правда, сейчас их везли в товарняке – так ехали все, кроме офицеров. В вагоне было человек сорок: рабочие – с бледной кожей и быстрыми глазами; бородатые крестьяне с медлительной речью, на все взирающие с удивлением и любопытством; и несколько темноглазых, черноволосых евреев.

Один сел рядом с Григорием и назвался Давидом. Он рассказал, что его отец изготавливал на железные ведра, а Давид ходил по деревням и продавал их. В армии много евреев, сказал он, потому что им трудно получить освобождение от военной службы.

Все они находились в подчинении у прапорщика Гаврикова. У него было беспокойное выражение лица, он резко отдавал команды и по любому поводу грязно ругался. Он делал вид, будто считает всех призывников деревенскими, и обзывал их козлодоями. По возрасту он был как Григорий, слишком молод, чтобы успеть повоевать в Японскую войну, и Григорий догадывался, что за грубостью тот прячет страх.

Каждые несколько часов поезд останавливался на станции, и все выходили. Иногда им давали суп и пиво, иногда только воду. Ехали они, сидя прямо на полу. Гавриков учил всех чистить винтовки и правильно обращаться к офицерам. Подпоручик, поручик и штабс-капитан были «ваше благородие», а вышестоящие уже именовались по-разному, от «вашего высокоблагородия» до «вашего высокопревосходительства», если это генерал или генерал-фельдмаршал.

На второй день, по расчетам Григория, они уже должны были оказаться на территории русской Польши.

Он спросил прапорщика, в состав какого подразделения они входят. Григорий знал, что они относятся к Нарвскому полку, но ему было интересно, как они вписываются в общую картину военных действий.

– Не твое собачье дело! – отрезал Гавриков. – Пойдешь, куда пошлют, и будешь делать, что скажут! – из чего Григорий сделал вывод, что он и сам этого не знал.

Через день поезд прибыл в город под названием Остроленка. Григорий о таком никогда не слышал, но видел, что рельсы здесь кончаются, и догадался, что, должно быть, близко граница с Германией. Здесь разгружались сотни железнодорожных вагонов. Люди и лошади с трудом, тяжело дыша и обливаясь потом, сгружали с поезда огромные пушки. Кругом толпились тысячи солдат, которых начальство, ругаясь на чем свет стоит, пыталось разбить по ротам и взводам. В то же время требовалось перегрузить на подводы тонны припасов: освежеванные туши, мешки с мукой, пивные бочки, ящики с патронами и снарядами, овес для лошадей.

В какой-то момент Григорий заметил ненавистное лицо – здесь был и князь Андрей. На нем был нарядный мундир – Григорий не разбирался в цветах и знаках отличия, но сидел князь на высоком гнедом коне. За ним следовал ординарец, держа в руках клетку с канарейкой. «А ведь я мог бы сейчас его застрелить, – подумал Григорий, – отомстить за отца!» Конечно, это была глупая мысль, но его рука невольно легла на винтовку, пока он провожал князя Андрея взглядом.

Погода стояла сухая и жаркая. Той ночью Григорий спал на земле, со всеми остальными солдатами из их вагона. Он понял, что они составляют взвод и в ближайшем будущем останутся вместе. На следующее утро они наконец увидели своего начальника, слишком молодого подпоручика по фамилии Томчак, и выдвинулись маршем из Остроленки по дороге на северо-восток. Подпоручик Томчак ответил на вопрос Григория, что они относятся к Тринадцатому корпусу под командованием генерала Клюева, который входит в состав Второй армии генерала Самсонова. Когда Григорий сказал об этом товарищам, всем стало не по себе из-за несчастливого числа тринадцать. А прапорщик Гавриков сказал: «Я же говорил, не твое это дело, остолоп!»

Они отошли от города совсем немного, когда мощеная дорога сменилась песчаной тропой через лес. Подводы с припасами вязли в песке, и стало ясно, что одна лошадь не в состоянии тянуть армейскую повозку Лошадей пришлось перепрячь по две, а оставшиеся повозки бросить на обочине.

Они шли целый день и снова спали под открытым небом. Каждую ночь перед сном Григорий говорил себе: «Еще один день прошел, а я жив, и Катерина с ребенком не пропадет».

Этим вечером Томчак не получил распоряжений, и все следующее утро они просидели в лесу. Григорий был рад: от вчерашнего марша ноги в новых сапогах болели. Крестьяне – те привыкли ходить целый день и посмеивались над городскими «неженками».

В полдень прибыл курьер с приказом, из которого следовало, что они должны были выступить в восемь утра, четыре часа назад.

Им было не во что брать воду, кроме стандартных личных фляжек, и приходилось пить из колодцев и ручьев, что встречались по дороге. Скоро они научились при любой возможности напиваться впрок, не забывая наполнять фляжки. Готовить же было все равно не на чем, и они получали лишь сухари, так называемый сухой паек. Через каждые несколько миль приходилось выталкивать из песка тяжелую пушку.

Они шли до темноты, а ночевали снова под деревьями.

На третий день, когда было уже за полдень, они вышли из леса и увидели впереди ладный деревенский дом. Вокруг лежали поля зреющей пшеницы и овса. Это было двухэтажное здание с крутыми скатами крыши. Во дворе был источник с водостоком, выложенным камнем. Еще там была приземистая деревянная постройка, напоминавшая свинарник, только в ней было чисто. Похоже, что здесь жил зажиточный крестьянин. Или, может, какой-нибудь младший сын знатного рода. Все было заперто, ни души.

Примерно через милю, ко всеобщему изумлению, дорога шла через целую деревню таких домов, и все они были брошены. Григорий начал догадываться, что они перешли границу и здесь, в Германии, в этих роскошных домах живут немецкие крестьяне, а теперь они сбежали, с семьями и скарбом, чтобы спастись от наступающей русской армии. Но где же лачуги бедняков? И что они делают с навозом коров и свиней? И почему нигде не видно ветхих деревянных коровников с залатанными стенами и дырами в крыше?

Солдаты ликовали.

– Они от нас разбегаются! – сказал один деревенский. – Боятся нас, русских! Мы возьмем Германию без единого выстрела!

Григорий знал из разговоров в кружке Константина, что Германия планировала сначала одержать победу во Франции, а потом уже заниматься Россией. Немцы не сдались, они просто выбирали для войны подходящее время. Но хоть бы и так, а все же было странно, что они отдали эти цветущие земли без боя.

– Ваше благородие, а как называется эта местность? – спросил он Томчака.

– Восточная Пруссия.

– Это что, самые богатые земли Германии?

– Не думаю, – сказал подпоручик. – Дворцов-то не видать.

– А в таких домах, значит, живут обычные крестьяне? Настолько они богаты?

– Должно быть, так.

Судя по всему, Томчак, выглядевший так, словно попал сюда со школьной скамьи, знал ненамного больше Григория.

Григорий шел дальше, но настроение у него было угнетенное. Он считал себя просвещенным человеком, но даже не представлял себе, что немцы живут так хорошо.

Исаак озвучил его сомнения.

– У нас уже проблемы со снабжением, хотя еще не прозвучало ни одного выстрела, – сказал он тихо. – Как же нам воевать против людей, у которых свиньи живут в каменных домах?!

IV

Вальтера радовало развитие событий в Европе. Все указывало на то, что война будет короткой и Германия быстро одержит победу. Уже к Рождеству они с Мод, возможно, будут вместе.

Если, конечно, он не погибнет. Но если это и случится, он умрет счастливым.

При воспоминании о ночи, что они провели вместе, его сердце радостно затрепетало. Они не тратили драгоценные секунды на сон. Они занимались любовью трижды. После первой неудачи, приведшей их в отчаяние, только полней потом было их счастье. Отдыхая, они лежали бок о бок, разговаривая и лаская друг друга. Никогда еще Вальтер ни с кем так не говорил. Он мог сказать Мод все, в чем мог признаться самому себе. Никогда и ни к кому еще он не испытывал такого доверия.

На рассвете они съели все конфеты из коробки и все фрукты, что были в вазе. Потом пришла пора расставаться: Мод следовало прошмыгнуть обратно в дом Фица, делая вид, если встретит слуг, что выходила на утреннюю прогулку; Вальтеру – в свою маленькую квартирку, переодеваться, паковать вещи и оставлять слуге распоряжения, как перевозить его багаж домой, в Берлин.

В кэбе, весь короткий путь от Найтсбриджа до Мэйфэра, они крепко держались за руки и почти не говорили. Вальтер остановил извозчика за углом дома Фица. Мод еще раз поцеловала его, в отчаянном порыве страсти найдя языком его язык, и вышла, не зная, встретятся ли они когда-нибудь снова.

Война началась удачно. Стремительно шло наступление в Бельгии. На юге французы, скорее по велению сердца, чем используя какую-то продуманную стратегию, вторглись в Лотарингию, но сразу попали под огонь немецкой артиллерии и были успешно отброшены.

Япония встала на сторону Англии и Франции, что дало возможность перебросить русские войска с Дальнего Востока для участия в войне в Европе. Американцы же подтвердили нейтралитет, – к большому облегчению Вальтера. Как тесен стал мир, подумал он, от Японии на востоке до Америки на западе. В эту войну так или иначе были вовлечены все крупнейшие страны.

По данным немецкой разведки, французы прямо-таки засыпали Санкт-Петербург телеграммами, умоляя царя о немедленном наступлении, в надежде рассредоточить силы немцев. И русские стали действовать быстрее, чем кто бы то ни было мог себе представить. Их Первая армия поразила мир, перейдя границу Германии уже через двенадцать дней после того, как началась мобилизация. Между тем, Вторая армия ушла южнее, перешла границу за железнодорожным узлом Остроленкой, и должна была сомкнуться с Первой, образовав гигантские клещи, возле Танненберга. Обе армии шли, практически не встречая сопротивления.

Но нехарактерное для Германии оцепенение, в результате которого все это стало возможным, кончилось. Командующего округом генерала Притвица по прозвищу Толстяк командование благоразумно уволило, назначив вместо него двоих – один из них был Пауль фон Гинденбург, возвращенный из отставки, а второй – Эрих Людендорф, из тех немногих, кто занимал высокие военные посты, не имея перед фамилией приставки «фон». В сорок девять Людендорф был уже генералом, из самых молодых. Вальтер восхищался тем, что тот смог достичь таких высот исключительно благодаря своим талантам, и был счастлив служить связным его разведки.

В воскресенье 23 августа, на пути из Бельгии в Пруссию, они сделали короткую остановку в Берлине, где Вальтер на несколько минут смог увидеться на платформе с матерью. Ее острый носик покраснел – продуло на летнем сквозняке, сказала она.

– Ты цел! – воскликнула мать, крепко обнимая его и тряся за плечи от избытка чувств.

– Да, мама, цел и невредим.

– Я ужасно волнуюсь за Цумвальд, – сказала она. – Русские так близко!

Цумвальд – их поместье – располагалось на востоке страны.

– Я уверен, все будет в порядке.

Но успокоить ее было не так-то просто.

– Я поговорила с супругой кайзера, – сказала она. – И еще несколько дам последовали моему примеру.

– Тебе не следовало беспокоить монаршье семейство, – с упреком сказал Вальтер, – у них и без того много забот!

– Но мы не можем оставить наши поместья на произвол русской армии! – фыркнула она.

Вальтер ее понимал. Кровь закипала, когда он представлял себе, как через ухоженные пастбища и фруктовые сады фон Ульрихов течет толпа русских крестьян и их надсмотрщиков с кнутами в руках. А что будет с трудолюбивыми немецкими крестьянами, их крепкими выносливыми женами, чистенькими детишками, откормленными животными? Они заслуживали того, чтобы их защитили. Разве не для того и началась война? А когда-нибудь он собирался привезти в Цумвальд Мод, показать ей родовое поместье…

– Мама, Людендорф остановит наступление русских, – сказал Вальтер. Хотел бы он надеяться, что так и будет.

Не успела она ответить, как раздался свисток, и Вальтер, поцеловав ее, запрыгнул в вагон.

Он чувствовал груз личной ответственности за перемещения на Восточном фронте. Вальтер входил в группу аналитиков разведки, которые предсказали, что Россия не сможет начать венные действия так скоро после объявления мобилизации. И каждый раз, вспоминая об этом, сгорал от стыда. Но он подозревал, что они не так уж сильно ошиблись, просто русские посылали на фронт войска без должной подготовки и плохо обеспеченные.

Когда в то же воскресенье в свите Людендорфа он прибыл в Восточную Пруссию, это подозрение подтвердилось: Первая армия русских остановилась. Они продвинулись вглубь германской территории лишь на несколько миль, и логика войны подсказывала, что нужно стремиться прорваться как можно дальше. Чего же они ждали? Скорее всего, у них кончались запасы, догадался Вальтер.

Но южная армия продолжала двигаться вперед, и главной задачей Людендорфа было остановить ее.

На следующее утро, в понедельник двадцать четвертого августа, Вальтер принес Людендорфу бесценное донесение. Немецкая разведка перехватила две телеграммы русских.

Первая, отправленная в пять тридцать утра генералу Ренненкампфу, содержала приказ Первой русской армии двигаться дальше. И Ренненкампф наконец двинулся дальше, только вместо того чтобы повернуть на юг и сомкнуть тиски, встретившись со Второй армией, он необъяснимо устремился на запад, маршрутом, на котором ему не угрожали никакие немецкие части.

Второе сообщение было отправлено через полчаса генералом Самсоновым, командующим Второй русской армией. Он приказал 13-му и 15-му корпусам преследовать немецкий 20-й корпус, который, как ему показалось, отступал.

– Это невероятно! – сказал Людендорф. – Как к нам попали эти телеграммы? – В его взгляде мелькнуло подозрение. Вальтер чувствовал, что Людендорф ему не очень доверяет из-за того, что он из старой военной аристократии. – У нас что, есть их шифр? – спросил Людендорф.

– Они не пользуются шифром, – ответил Вальтер.

– Не шифруют телеграммы? Но почему?

– Русские солдаты не обучены работе с шифрами, – объяснил Вальтер. – Еще до войны наша разведка сообщала, что у них едва хватает людей, способных пользоваться радиопередатчиком.

– Тогда почему они не пользуются полевыми телефонами? Сообщение, переданное по телефону, перехватить нельзя.

– Я думаю, что у них мог кончиться телефонный кабель.

У Людендорфа были опущенные вниз уголки рта и выступающий вперед подбородок, и казалось, что он постоянно сердито хмурится.

– Как вы думаете, это не фальшивка?

Вальтер покачал головой.

– Это невозможно, сэр. Русские едва в состоянии обеспечивать нормальную связь. А дезинформировать противника фальшивыми сигналами – для них все равно что на Луну слетать.

Людендорф склонил лысую голову над картой, лежавшей на столе. Он работал неутомимо, но его часто мучили ужасные сомнения, и Вальтер догадывался, что генерала гложет страх поражения.

– Здесь, – сказал Людендорф, указывая пальцем на карту, – Тринадцатый и Пятнадцатый корпуса Самсонова, они формируют центр русской линии фронта. Если они двинутся вперед…

Вальтер немедленно понял, о чем думает Людендорф: русских можно заманить в западню, окружив с трех сторон.

– Справа у нас – Франсуа со своим Первым корпусом, по центру – Шольц и Двадцатый корпус, отошедший назад, но не обратившийся в бегство, что бы ни думали русские. И слева, в пятидесяти километрах к северу – Макензен с Семнадцатым корпусом. Макензен следит за северной армией русских, но если они двинулись в неверном направлении, думаю, в настоящее время их можно не принимать в расчет и переместить Макензена на юг.

– Классический маневр… – сказал Вальтер. План был прост, но пока Людендорф не показал возможность этого действия, ему самому это и в голову не приходило. Вот потому Людендорф и генерал, подумал он с восхищением.

– Но это станет возможным только если Ренненкампф с Первой армией русских будут продолжать двигаться в неверном направлении.

– Господин генерал, вы же видели перехваченные телеграммы. Распоряжения отданы.

– Что ж, понадеемся, что Ренненкампф не передумает.

V

У батальона Григория не было еды, зато прибыла целая телега лопат, и они принялись рыть окопы. Работали по очереди, сменяясь каждые полчаса, и закончили довольно скоро. Вышло не очень-то справно, но укрыться можно.

Несколькими часами раньше Григорий с Исааком и несколько их приятелей наткнулись на оставленные немецкие позиции, и Григорий заметил, что их окопы через равные интервалы делают зигзаг, так, чтобы просматривался ближний окоп. Подпоручик Томчак объяснил, что такой зигзаг называется траверс, но для чего он нужен, не знал, и не стал приказывать своим солдатам копать так же. Однако Григорий был уверен, что какой-то смысл в таких зигзагах есть.

Григорий еще не успел опробовать свою винтовку. Он уже слышал пальбу – винтовочные выстрелы, и пулеметные очереди, и залпы артиллерии. На территорию Германии они уже зашли довольно далеко, но до сих пор он ни в кого не стрелял, и никто не стрелял в него. Везде, куда приходил Тринадцатый корпус, они обнаруживали признаки того, что немцы только что ушли.

Это было нелогично. Он начинал ощущать, что все на этой войне происходило как-то неправильно. Никто толком не знал, где они находятся, где находится противник. Двое из взвода Григория уже пали, но не от руки врага: у одного случайно выстрелила винтовка, его ранило в бедро, и он невероятно быстро умер от потери крови; другого сбила понесшая лошадь, и он скончался не приходя в сознание.

Уже много дней они не ели горячей пищи. Неприкосновенный запас закончился, сухой паек тоже. Со вчерашнего утра во рту не было ни крошки. Вырыв окопы, они легли спать голодными. Счастье, что лето, – хотя бы не холодно.

Стрельба началась на рассвете.

Сначала Григорий слышал выстрелы слева, не очень близко, и видел облака дыма от взрывов шрапнели и фонтаны разлетающейся земли там, где падали снаряды. Он понимал, что пора бы испугаться – но страшно не было. Он хотел есть, пить, все тело болело, ему все осточертело – а вот страшно не было. Интересно, подумал он, немцы тоже так воюют?

Справа, в нескольких километрах к северу, тоже загрохотали выстрелы, а у них пока было тихо. «Как среди бури», – сказал Давид – еврей, продававший по деревням ведра.

Довольно скоро они получили приказ двигаться дальше, устало выбрались из окопов и пошли вперед.

– Я думаю, мы должны быть довольны, – сказал Григорий.

– Чем это? – спросил Исаак.

– Лучше идти, чем сражаться. Натерли мозоли, но хоть живы.

Во второй половине дня они оказались возле города, который подпоручик Томчак назвал Алленштайн. На окраине они построились и в походном порядке вошли в город.

В Алленштайне оказалось полно хорошо одетых немецких горожан, шедших по своим делам, как в любой другой четверг: немцы отправляли письма, ходили по магазинам, гуляли с колясками. Подразделение Григория остановилось у небольшого парка, и солдаты сели в тени высоких деревьев. Томчак зашел в ближайшую парикмахерскую и вышел выбритый и подстриженный. Исаак отправился купить водки, но вернувшись, сказал, что у дверей винных магазинов стоят наши посты с приказом солдат не пускать.

Наконец появилась лошадь, запряженная в телегу с бочкой воды, и солдаты встали в очередь – наполнить фляги. Стало прохладнее: приближался вечер. Появились телеги с хлебом, купленным или реквизированным в городских пекарнях. Опустилась ночь, и они устроились на ночлег под деревьями.

На рассвете завтрака не было. Оставив в городе батальон в качестве прикрытия, Тринадцатый корпус – а с ним и Григорий – вышли из Алленштайна в юго-западном направлении, по дороге на Танненберг.

Несмотря на то что военных действий они еще не видели, Григорий заметил перемену в настроениях офицеров. Они носились туда-сюда вдоль строя, то и дело собирались испуганной кучкой. Слышны были их взволнованные голоса, штабс-капитан показывал в одну сторону, а капитан в противоположную. Григорий по-прежнему слышал на севере и юге грохот пушек, но казалось, они перемещаются все восточнее, в то время как Тринадцатый корпус уходил на запад.

– Чья это артиллерия? – спрашивал прапорщик Гавриков. – Наша или их? И почему она идет на восток, если мы движемся на запад? – поскольку он не использовал при этом бранных слов, Григорий догадался, что тот не на шутку встревожен.

Отойдя от Алленштайна на несколько километров, один батальон они оставили прикрывать тыл. Григория это удивило: он полагал, что противник должен быть впереди, а не сзади. Редеют ряды Тринадцатого корпуса, мрачно подумал он.

Ближе к полудню его батальон отделили от остальных. Товарищи продолжали шагать на юго-запад, а они повернули на юго-восток и пошли по широкой тропе через лес.

И здесь наконец Григорий встретил врага.

Они устроили у ручья привал, все стали наполнять фляги. Григорий отошел за деревья по естественной надобности. Стоя у толстой сосны, он вдруг услышал слева шум и замер от неожиданности, увидев в нескольких метрах от себя немецкого офицера в полной выкладке, шлеме с заостренным верхом, на прекрасном вороном коне. Немец смотрел в бинокль на место стоянки батальона Григория. Что он там пытается высмотреть, подумал Григорий, из-за деревьев было почти ничего не видно. Может, не разобрал, чья на солдатах форма, русская или немецкая? Он сидел в седле неподвижно, как памятник на Сенатской площади, но конь не мог стоять так спокойно – он вновь переступил с ноги на ногу, и повторился звук, который и услышал раньше Григорий.

Он аккуратно застегнул брюки, поднял винтовку и попятился, стараясь идти так, чтобы толстая сосна закрывала его от немца, если тот посмотрит в его сторону.

Вдруг всадник пошевелился. У Григория душа ушла в пятки – он решил, что его заметили, – но немец просто повернул коня и, перейдя на рысь, направился на запад.

Григорий бросился к прапорщику Гаврикову.

– Я видел немца! Вон там! – крикнул он.

– Ты уверен?

– На нем была каска с шипом.

– Что он делал?

– Сидел на лошади и смотрел на нас в бинокль.

– Лазутчик! – сказал Гавриков. – Ты его убил?