Текст книги "Гибель гигантов"

Автор книги: Кен Фоллетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 62 страниц)

Глава тридцать шестая

Март – апрель 1919 года

Когда растаял снег и твердая как железо русская земля превратилась в липкую жирную грязь, Белая армия мощным усилием попыталась избавить свою страну от проклятия большевизма. Войска адмирала Колчака численностью в сто тысяч человек, частично снабженные английским обмундированием и оружием, стремительно вышли из Сибири и двинулись в наступление по всему фронту протяженностью в семьсот миль с севера на юг.

Фиц следовал за белыми на расстоянии в несколько миль. Он вел Эйбрауэнское землячество, с примкнувшими канадцами и несколькими переводчиками. Его задачей было поддержать Колчака, занимаясь коммуникациями, разведкой и снабжением.

Фиц лелеял большие надежды. Возможно, трудности будут, но ведь нельзя позволить Ленину и Троцкому захватить всю Россию!

В начале марта он находился в Уфе, на европейской стороне Уральских гор, и просматривал целую кипу английских газет недельной давности. Новости из Лондона были непростыми. Фица порадовало то, что Ллойд Джордж назначил военным министром Уинстона Черчилля. Из всех ведущих политиков Черчилль наиболее активно поддерживал интервенцию в России. Но некоторые газеты встали на другую сторону. Фица не удивили «Дейли геральд» и «Нью стейтсмен», которые, на его взгляд, были более-менее пробольшевистскими. Однако даже в консервативной «Дейли экспресс» он увидел заголовок «Убрать войска из России!»

К несчастью, там даже знали, что англичане помогли Колчаку с переворотом, когда Директория была признана несуществующей, а Колчака избрали Верховным правителем. Откуда у них эта информация? Он поднял голову от газеты. Его поселили в городском коммерческом колледже, и его ординарец сидел за соседним столом.

– Мюррей, – сказал он, – в следующий раз, когда будут отправлять домой письма, перед отправкой принесите всю пачку сначала мне.

Это было незаконно, и Мюррей посмотрел на него озадаченно.

– Сэр?

Фиц подумал, что лучше объяснить.

– У меня есть подозрения, что информация в газеты идет отсюда. Цензор, похоже, спит на рабочем месте.

– Наверное, они думают, что теперь, когда война кончилась, можно расслабиться.

– Естественно. Как бы то ни было, я хочу увидеть, не на нашем ли участке происходит утечка.

На последней странице газеты была фотография женщины, возглавившей движение «Руки прочь от России!», и Фиц с изумлением узнал Этель. В Ти-Гуине она работала экономкой, но теперь, писали в «Экспрессе», она была генеральным секретарем Национального союза работников швейной промышленности.

За прошедшее время он спал со многими женщинами, последняя, в Омске – белокурая русская красавица, заскучавшая любовница жирного царского генерала, слишком пьяного и ленивого, чтобы спать с ней самому. Но воспоминание об Этель оставалось по-прежнему ярким. Интересно было бы посмотреть на ее ребенка. У Фица наверняка было с полдюжины бастардов по всему свету и только про ребенка Этель он знал наверняка.

И она же разжигала недовольство интервенцией в России. Теперь Фиц понимал, откуда шла информация. Все ее проклятый братец, сержант в Эйбрауэнском землячестве. Все время он доставлял неприятности, и Фиц не сомневался, что это именно он информирует Этель. На этот раз Фиц выведет его на чистую воду!

В течение следующих нескольких недель белые гнали перед собой ошеломленных красных, которые решили было, что силы Сибирского правительства на исходе. Если бы войска Колчака смогли соединиться со своими сторонниками на севере, в Архангельске, и с добровольческой армией Деникина на юге, они бы создали фронт серповидной формы, и этот серп протяженностью в тысячу миль неудержимо двинулся бы на Москву.

Но в конце апреля красные пошли в контрнаступление.

Фиц к тому времени был в Бугуруслане: мрачном, нищем городишке в лесном краю в сотне миль к востоку от Волги. Несколько обветшалых каменных церквей и муниципальных зданий возвышались над крышами низеньких деревянных изб, как сорняки над кучей мусора. Фиц сидел с отрядом разведки, анализируя отчеты о допросах пленных. Ему и в голову не приходило, что что-то не так, пока он не выглянул в окно и не увидел на главной дороге поток измученных солдат Колчака, шедших через город в обратном направлении. Он послал американского переводчика, Льва Пешкова, расспросить отступавших.

Пешков вернулся с печальным рассказом. Красные нанесли мощный удар с юга по растянутому левому флангу наступающей армии Колчака. Чтобы не дать разделить его войско надвое, командующий силами белых генерал Белов приказал солдатам отступить и перегруппироваться.

Через несколько минут привели на допрос красного дезертира. При царе он был полковником. То, что он рассказал, привело Фица в отчаяние. Красных ошеломило наступление Колчака, сказал он, но они быстро перегруппировались и пополнили запасы. Троцкий заявил, что Красная Армия должна продолжать наступление на восток.

– Троцкий думает, что стоит красным остановиться, как Антанта признает Колчака Верховным правителем; а после этого они наводнят Сибирь войсками, оружием и продовольствием.

Именно на это Фиц и надеялся. На своем нетвердом русском он спросил:

– И что же сделал Троцкий?

Ответил дезертир быстро, и Фиц не понял ничего из сказанного, пока не услышал перевод Пешкова:

– Троцкий объявил дополнительный призыв среди большевиков и профсоюзов. Результаты оказались поразительными. Прибыли отряды из двадцати двух областей. Новгородский областной комитет мобилизовал половину личного состава!

Фиц попытался себе представить, что Колчак получил такую поддержку у своих сторонников. Это было невозможно.

Он вернулся к себе за вещами. И чуть не опоздал: Землячество едва успело уйти до прихода красных, а несколько человек так и остались в городе. К вечеру отступала вся Западная армия Колчака, и Фиц сидел в поезде, ехавшем назад, к Уральским горам.

Через два дня он вновь был в Уфе, в коммерческом колледже.

За эти два дня настроение Фица упало. Он был вне себя. Он воевал пять лет и понимал, что настал переломный момент. Русскую гражданскую войну можно было считать законченной.

Белые очень ослабели, и победить должны были революционеры. Ничто, кроме вторжения, не могло изменить ситуацию, а его не будет: Черчиллю приходилось нелегко даже из-за того немногого, что он делал. Билли Уильямс и Этель позаботились о том, чтобы необходимое подкрепление так и не послали.

Мюррей принес ему мешок писем.

– Сэр, вы желали видеть письма, которые солдаты шлют домой, – сказал он с ноткой неодобрения в голосе.

Фиц, игнорируя щепетильность Мюррея, открыл мешок. Он искал письмо от сержанта Уильямса. Хоть на ком-то можно будет сорвать зло.

Он нашел то, что искал. Письмо сержанта Уильямса было адресовано Этель Уильямс – он не стал писать настоящее имя из опасения привлечь внимание к своему предательскому письму.

Фиц стал читать. Почерк у Билли Уильямса был крупный и уверенный. На первый взгляд текст казался невинным, но странноватым. Однако Фиц работал в комнате 40 и имел представление о шифрах. Он занялся расшифровкой.

– Сэр, – обратился к нему Мюррей, – вы не видели в последние день-два американца Пешкова?

– Нет, – сказал Фиц. – А что с ним такое?

– Кажется, он отстал, сэр.

II

Троцкий страшно устал, но не пал духом. От пережитого напряжения морщины на лице стали глубже, однако огонь надежды в глазах не погас. Григорий думал, что Троцкого поддерживает незыблемая вера в то, что он делает. Наверное, у них у всех была эта вера: и у Ленина, и у Сталина. Каждый был уверен, что знает, как надо поступить, о чем бы ни шла речь – от земельной реформы до тактики ведения войны.

Григорий был не таким. Работая с Троцким, размышляя, чем ответить на действия Белой армии, он пытался найти наилучший вариант, но никогда не был уверен, правильное ли решение он принял – пока не становился известен результат. Может, именно поэтому Троцкий был всемирно известен, а Григорий оставался простым комиссаром.

Как обычно, Григорий сидел в личном поезде Троцкого с картой России на столе.

– Вряд ли нам стоит беспокоиться по поводу контрреволюционного наступления на севере, – сказал Троцкий. Григорий был с ним согласен.

– По данным нашей разведки, английские солдаты и матросы на севере бунтуют, – сказал он.

– И они потеряли всякую надежду соединиться с войсками адмирала Колчака. Его армия бежит со всех ног назад, в Сибирь. Можно было бы гнать их дальше, за Урал, но я думаю, у нас есть более неотложные дела.

– На западе?

– Да, там тяжело. В Латвии, Литве и Эстонии белых поддерживают реакционные националисты. Колчак назначил там главнокомандующим Юденича, и его поддерживает английская флотилия, не давая нашему флоту выйти из Кронштадта. Но еще больше меня волнует юг.

– Генерал Деникин…

– У него около ста пятидесяти тысяч, а еще французские и итальянские войска и помощь англичан. Мы полагаем, он планирует прорываться к Москве.

– Если можно, я хотел бы сказать, что ключ к его разгрому не в военной составляющей, а в политической.

Троцкий посмотрел на Григория с интересом.

– Продолжай, – сказал он.

– Везде, куда бы он ни пришел, Деникин вызывает ненависть. Его казаки грабят всех подряд. Стоит ему взять город, как он собирает всех евреев и расстреливает. Если шахта не выполнит план, он убивает каждого десятого шахтера. Ну и, конечно, ставит к стенке своих дезертиров.

– Мы тоже ставим к стенке, – сказал Троцкий. – А еще убиваем местных, которые их прятали.

– И крестьян, которые не желают сдавать зерно, – сказал Григорий. Ему было тяжело мириться с этой жестокой необходимостью. – Но я знаю крестьян: мой отец тоже был крестьянином. Для них самое главное – земля. Многие из них в революцию отхватили здоровые участки и хотят их удержать, что бы ни случилось.

– И что?

– Колчак заявил, что земельная реформа должна основываться на принципе частной собственности.

– И это значит, что крестьянам придется расстаться с полями, которые они отобрали у помещиков.

– Я бы предложил распечатать эту его листовку и вывесить у каждой церкви. После этого, что бы ни делали наши солдаты, крестьяне будут за нас, не за белых.

– Действуй, – сказал Троцкий.

– И еще одно. Объявите амнистию дезертирам. На семь дней: кто вернется в строй в этот срок – избежит наказания. Вряд ли начнется массовое дезертирство, ведь это всего на неделю. А вот привлечь к нам народ это может, особенно когда они поймут, что белые хотят отнять у них землю.

– Ну, давай попробуем.

Вошел ординарец и отдал честь.

– Поступило странное сообщение, товарищ Пешков, и я подумал, вас это заинтересует.

– Говорите.

– Это касается одного из взятых в плен в Бугуруслане. Он был в армии Колчака, но форма на нем американская.

– У белых воюют солдаты со всего света. И это естественно: империалисты поддерживают контрреволюцию.

– Товарищ Пешков, дело не в этом.

– Так в чем?

– Он утверждает, что он ваш брат.

III

Платформа была длинная, а утренний туман так сгустился, что Григорий не видел дальнего конца поезда. Наверняка тут какая-то ошибка, думал он; путаница с именами или переводом. Но сердце билось все сильнее, а нервы были напряжены до звона в ушах. Он не видел брата почти пять лет, и ему часто приходило в голову, что Левка, возможно, давно уже мертв.

Он шел медленно, вглядываясь в клубящуюся мглу. Если это действительно Левка, он должен был сильно измениться. Григорий за эти пять лет потерял передний зуб и пол-уха, да еще морщины, и выражение лица… А как мог измениться Левка?

Через несколько секунд из тумана появились две фигуры: русский солдат в изодранной форме и самодельных башмаках, а рядом – человек, выглядевший как американец. Неужели Левка? У него была короткая стрижка, безусое лицо. Он имел цветущий вид благополучного американского солдата в новенькой красивой форме. Это офицерская форма, отметил Григорий. Им овладело чувство нереальности происходящего. Неужели его брат стал американским офицером?

Пленный смотрел на него во все глаза, и, подойдя ближе, Григорий увидел, что так и есть, это его брат. Он действительно изменился, и дело было не только в сытом и цветущем виде. Он по-другому стоял, у него было другое выражение лица, а главное – другой взгляд. В нем больше не было подростковой самонадеянности, теперь он смотрел настороженно. Он возмужал.

К тому моменту, когда они приблизились на расстояние рукопожатия, Григорий вспомнил обо всех Левкиных прегрешениях, и с его губ было готово сорваться множество обвинений; но он ничего не сказал и только молча раскрыл объятия. Они соприкоснулись щеками, похлопали друг друга по спине и снова обнялись, и Григорий вдруг обнаружил, что плачет.

Он повел Левку к поезду, пришел с ним в вагон, который у него был вместо кабинета, и велел ординарцу принести чай. Они сели в полинялые кресла.

– Так ты пошел в армию? – сказал Григорий, все еще изумленно.

– В Америке обязательная воинская повинность, – сказал Левка.

Вот в чем дело. Добровольно Левка никогда бы не пошел воевать.

– Но ты офицер!

– Ты тоже.

Григорий покачал головой.

– Мы в Красной Армии упразднили чины. Я военный комиссар.

– Но одни велят принести чай, а другие его приносят, – сказал Левка, глядя на входящего ординарца. – Как гордилась бы мама, правда?

– Еще бы. Но почему ты ни разу не написал? Я думал, тебя в живых нет.

– Ах, черт… прости. Я так ужасно чувствовал себя, уехав по твоему билету, и мне все время хотелось сообщить, что у меня уже есть деньги тебе на дорогу. Но я все откладывал, ждал, когда денег будет больше.

Плохая отговорка, но очень характерная для Левки. Он мог не пойти на вечеринку, если ему было не в чем там покрасоваться, и не шел пить с друзьями, если у него не было денег на то, чтобы всех угостить.

Григорий вспомнил еще одно предательство.

– Ты не сказал мне, уезжая, что Катерина беременна.

– Беременна?! Но я не знал.

– Знал. И велел ей не говорить мне.

Левка на секунду растерялся – его поймали на лжи, однако тут же пришел в себя и начал контрнаступление:

– А тот корабль, на который ты меня посадил, не шел до Нью-Йорка! Он высадил нас в захолустном городишке Кардиффе. И мне пришлось работать много месяцев в шахте, чтобы скопить на новый билет.

На миг Григорий даже почувствовал себя виноватым; но потом вспомнил, как Левка выпрашивал у него этот билет.

– Может, не стоило помогать тебе бежать от полиции? – спросил он жестко.

– Ты сделал для меня все что мог, – неохотно признал Левка. Потом тепло улыбнулся – когда он так улыбался, Григорий мог простить ему что угодно – и добавил: – Как всегда. С тех самых пор как умерла мама.

Григорий почувствовал комок в горле.

– Но все равно, – сказал он, стараясь, чтобы голос не дрожал, – мы должны отплатить семейству Вяловых за то, что они нас обманули.

– Я уже отплатил, – сказал Левка. – В Буффало живет Джозеф Вялов. Я засадил его дочке, она залетела, и он был вынужден женить меня на ней.

– Так ты теперь член их семейки?

– Но он об этом пожалел, потому-то и устроил, чтобы меня призвали. В надежде, что меня убьют на войне.

– Черт, ты что, по-прежнему думаешь не головой, а другим местом?

– Наверно… – пожал плечами Левка.

Григорию тоже было в чем признаться, и делать это ему было страшновато. Он начал с того, что осторожно сказал:

– У Катерины родился мальчик, твой сын. Она назвала его Владимир.

– Да что ты! – обрадовался Левка. – У меня есть сын!

Григорию не хватило мужества сказать, что Вовка ничего не знает об отце и называет папой Григория. Вместо этого он сказал:

– Я забочусь о нем.

– Я был в тебе уверен.

Григорий почувствовал, как привычно всколыхнулось возмущение, оттого что Левка принимал как должное то, что кто-то другой нес за него ответственность.

– Лев, – сказал он, – я женился на Катерине.

Он ждал, что брат разозлится. Но тот и глазом не моргнул.

– В этом я тоже был уверен.

– Что?! – Григорий остолбенел.

– Ну ты же так сходил с ума по ней, – кивнул Левка. – А ей как раз и нужен был такой человек – сильный, на которого можно положиться, с кем ребенка растить… Так уж карты легли.

– Я так переживал, – мрачно сказал Григорий. – Меня мучила мысль, что я тебя предал.

– О господи, конечно нет! Ведь я же ее бросил… Будьте счастливы!

То, как легко Левка отнесся ко всему этому, не на шутку разозлило Григория.

– А ты о нас хоть немного беспокоился? – спросил он без обиняков.

– Гришка, ну ты же меня знаешь!

– Знаю, ты о нас даже не думал.

– Да думал я, думал! Не строй из себя святошу. Ты ее хотел; какое-то время крепился – ну, может, даже пару лет. Но в конце концов стал с ней спать.

Это была суровая правда. У Левки была отвратительная манера любого ставить на место.

– Да, ты прав, – сказал Григорий. – Как бы то ни было, у нас уже двое детей: еще есть дочка, Аня. Ей полтора года.

– Двое взрослых и двое детей… Ну, не важно. Хватит.

– Ты о чем?

– Я тут наварил деньжат, продавал казакам виски с английского армейского склада. Платили золотом. Набралось целое состояние… – Левка сунул руки под гимнастерку, расстегнул пряжку и вытянул пояс, набитый монетами. – Здесь хватит денег, чтобы вы вчетвером смогли поехать в Америку! – и вручил пояс Григорию.

Тот был ошеломлен и тронут. Значит, Левка все же не забыл о брате. Конечно, передача денег выглядела театрально-красивым жестом, такой уж у Левки характер. Но он сдержал обещание.

Какая жалость, что теперь это не нужно!

– Спасибо, – сказал Григорий. – Я горжусь тобой. Ты сделал, что обещал. Но теперь в этом нет нужды. Я смогу добиться твоего освобождения и помогу тебе вернуться к нормальной жизни в России.

И отдал пояс с деньгами обратно.

Левка принял пояс и замер, глядя на него.

Григории видел, что Левка обижен, и понял, что отказ от подарка больно его задел. Но сейчас Григория беспокоили вещи поважнее. Что будет, когда Левка встретится с Катериной? Не влюбится ли она снова в более красивого брата, не начнется ли все сначала? У Григория сердце кровью обливалось при мысли, что он может ее потерять – после всего, через что им пришлось пройти.

– Теперь мы живем в Москве, – сказал он. – У нас квартира в Кремле, мы там живем вчетвером: мы с Катериной и Вовка с Аней. Я смогу добиться квартиры и для тебя…

– Постой-ка, – сказал Левка, глядя на него с недоверием. – Ты что же, думаешь, я хочу вернуться в Россию?

– Ты ведь уже вернулся, – сказал Григорий.

– Но не насовсем!

– Не может быть, чтобы ты хотел жить в Америке!

– Очень даже может! И ты должен поехать со мной.

– Но теперь-то это не нужно! Россия стала другой. Царя больше нет!

– Мне нравится в Америке, – сказал Левка. – И тебе понравится. Вам всем. Особенно Катерине.

– Но здесь мы творим историю! Мы создаем новое государство. А ты же все это пропустишь!

– Ты не понимаешь, – сказал Левка. – В Америке у меня собственный автомобиль. Еды – больше, чем я могу съесть. Выпивки – сколько угодно, сигарет – за всю жизнь не выкурить! У меня пять костюмов!

– Ну и зачем тебе эти пять костюмов? – удивился Григорий. – Все равно что иметь пять кроватей: спишь-то все равно только на одной.

– Я смотрю на это иначе.

Разговаривать было так трудно оттого, что Левка считал, что это Григорий не понимает главного. И Григорий не знал, что еще сказать, чтобы заставить брата взглянуть на вещи иначе.

– Неужели тебе нужно только это: сигареты, куча одежды и автомобиль?

– Это нужно всем. И вам, большевикам, лучше не забывать об этом.

– Русским нужен хлеб, мир и земля, – сказал он.

– У меня в Америке дочь. Ее зовут Дейзи. И ей три года.

Григорий недоверчиво прищурился.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказал Левка. – Я не интересовался ребенком Катерины… Как его зовут?

– Вовка.

– Я никогда его не видел. Когда уезжал из Питера, он был еще в проекте. А Дейзи я люблю, и что важнее – она тоже меня любит!

Это Григорий понимал. Он был рад, что у Левки в душе хватает тепла, чтобы любить свою дочку. И хотя ему было не понять Левкиного стремления назад, в Америку, в глубине души Григорий сознавал, что ему было бы легче, если бы не пришлось везти Левку к себе домой. Ему самому, сам себе признался он, было бы куда лучше, если бы Левка вернулся в Америку.

– Думаю, ты делаешь неправильный выбор, но силой тебя тянуть я не собираюсь, – сказал он.

Левка ухмыльнулся.

– Боишься, отобью Катерину? Я ведь тебя знаю!

Григорий опустил взгляд.

– Да, – сказал он. – Отобьешь, потом снова бросишь и предоставишь мне склеивать обломки во второй раз. Я тоже тебя знаю.

– Но ты мне поможешь вернуться в Америку?

– Нет. – Григорий не без удовольствия наблюдал, как лицо Левки исказил страх, но не стал выдерживать паузу. – Я помогу тебе вернуться в Белую армию. А ты сам уже доберешься в свою Америку.

– И как мы это сделаем?

– Поедем на передовую, на нейтральной территории я тебя отпущу. Дальше уж сам.

– Но меня могут убить!

– Нас обоих могут убить. Мы на войне. Но ты всегда выходишь сухим из воды.

IV

Билли Уильямса по грязным улицам Уфы вели из городской тюрьмы в здание коммерческого колледжа, где временно разместилась британская армия.

Заседание военного суда проходило в классе. За столом преподавателя сидел Фиц, рядом – его ординарец капитан Мюррей. Там же был и капитан Гвин Эванс, с тетрадью и карандашом.

Билли был грязен и небрит, а из-за соседства пьяниц и проституток не выспался. Фиц, как всегда, был в идеально выглаженной форме. Билли понимал, что попал в большую беду Вердикт суда можно было предсказать заранее: улики были неопровержимы. Но он решил не сдаваться и не подавать вида, что ему страшно.

Фиц произнес:

– Это военно-полевой суд высшей инстанции, имеющий право судить, когда обвиняемый находится в действующей армии или на заморских территориях, за неимением возможности судить его обычным военным судом высшей инстанции. Для вынесения приговора достаточно трех офицеров в качестве судей или даже двоих, если больше не имеется. Этот суд имеет право приговаривать к наказанию любой степени тяжести вплоть до смертной казни.

Единственное, что мог сделать Билли, – попытаться повлиять на судей, чтобы они смягчили наказание. Возможные варианты: тюрьма, каторжные работы или смерть. Не было сомнений, что Фиц предпочел бы поставить Билли к стенке, самое меньшее – посадить на несколько лет в тюрьму. Целью Билли было заронить в головах Мюррея и Эванса сомнения в справедливости суда, чтобы заставить их настаивать на меньшем сроке.

Поэтому он сказал:

– Где мой адвокат?

– Предоставить вам законного защитника не представляется возможным.

– Вы в этом уверены, сэр?

– Сержант, говорите только тогда, когда к вам обращаются.

– Пусть в протокол занесут, что мне отказали в помощи адвоката, – сказал Билли, сверля взглядом Гвина Эванса – тот один был с тетрадью. Когда Эванс никак не отреагировал, Билли добавил: – Или записи о суде будут ложью? – Слово «ложью» он особо выделил, зная, что это должно оскорбить Фица. Английский джентльмен при любых обстоятельствах должен говорить правду, это входит в кодекс чести.

Фиц кивнул Эвансу, и тот стал писать.

«Первая победа», – подумал Билли и немного приободрился.

– Уильям Уильямс, – сказал Фиц, – вы обвиняетесь по части первой Закона об армии. Обвинение заключается в том, что вы сознательно, находясь на службе в действующей армии, совершили деяние, имевшее целью поставить под угрозу успех вооруженных сил его королевского величества. За это предусматривается наказание вплоть до смертной казни, или любое более мягкое наказание, которое назначит суд.

От повторного упоминания смертной казни Билли бросило в дрожь, но его лицо осталось непроницаемым.

– Что вы желаете сказать в свое оправдание?

Билли глубоко вздохнул и заговорил.

– Я желаю спросить: как вы смеете выдавать себя за беспристрастный суд? – произнес он. – Как смеете вести себя пак, будто наше пребывание в России – законная операция? И как смеете обвинять в предательстве человека, который сражался с вами бок о бок три года? Вот что я желаю сказать.

– Билли, приятель, не надо дерзить, – сказал Гвин Эванс. – Так ты только ухудшишь свое положение.

Билли не намерен был позволять Эвансу говорить с ним снисходительно.

– А вам я бы посоветовал, – сказал он, – не иметь никакого отношения к этому опереточному суду. Когда о нем узнают – а можете мне поверить, статья о нем появится на первой странице «Дейли миррор», – окажется, что пятно позора на вас, а не на мне. – Он перевел взгляд на Мюррея. – Любой, кто имеет отношение к этому фарсу, будет опозорен.

Эванс забеспокоился. Он наверняка не думал, что дело будет предано огласке.

– Хватит! – громко и зло произнес Фиц.

«Отлично, – подумал Билли. – Вот я тебя и достал!»

– Перейдем к доказательствам, – продолжил Фиц. – Капитан Мюррей, прошу вас.

Мюррей раскрыл папку и извлек листок бумаги. Билли узнал свой почерк. Как он и ожидал, это было его письмо Этель.

Мюррей показал ему письмо и произнес:

– Это вы писали?

– А как оно попало к вам в руки, капитан Мюррей?

– Отвечайте на вопрос! – рявкнул Фиц.

– Вы же учились в Итоне, не так ли, капитан? – сказал Билли. – Джентльмен не станет читать чужие письма – по крайней мере, так говорят. Насколько мне известно, лишь официальный цензор имеет право читать письма солдат. Значит, насколько я понимаю, вам это письмо принес цензор… – Он помолчал. Как он и ожидал, Мюррей промолчал. – Или это письмо было получено вами незаконно?

– Вы писали это письмо? – повторил Мюррей.

– Если вы получили его незаконно, оно не может быть использовано в суде. Я думаю, так сказал бы любой юрист. Но здесь нет юристов. Потому я говорю, что это – неправедный суд.

– А вам известно, что вы можете понести наказание за неуважение к суду? – спросил Фиц.

«Мне уже грозит смертная казнь, – подумал Билли. – Какой дурак этот Фиц, если думает, что меня испугают его угрозы!»

Но сказал другое:

– Я защищаюсь, указывая на несостоятельность суда и незаконность обвинения. – На конверте написан обратный адрес и имя сержанта Билли Уильямса, – сказал Мюррей. – Если обвиняемый желает заявить, что не писал письма, ему следует сделать это сейчас.

Билли ничего не ответил.

– В письме зашифровано сообщение, – продолжал Мюррей, – которое можно расшифровать, читая каждое третье слово, а также первые буквы названий песен и фильмов. – Мюррей передал письмо Эвансу. – В расшифрованном виде сообщение звучит так…

В письме Билли описывал несостоятельность правления Колчака, рассказывая, что несмотря на все свое золото, они не заплатили работникам Транссибирской магистрали, в результате чего продолжились проблемы с транспортом и снабжением. В письме также подробно описывалось, какую именно помощь оказывает Колчаку Великобритания. Эту информацию держали в тайне от граждан Великобритании, на чьи деньги существовала армия и чьи сыновья рисковали здесь своей жизнью.

– Вы отрицаете, что посылали это письмо?

– Я не могу комментировать улику, полученную незаконно.

– Адресат Э. Уильямс – на самом деле миссис Этель Леквиз, возглавившая кампанию «Руки прочь от России!», не так ли?

– Я не могу комментировать улику, полученную незаконно.

– А она использовала полученную от вас информацию для того, чтобы публиковать в газетах статьи, порочащие и дискредитирующие британскую армию и угрожающие успеху наших действий здесь.

– Никак нет, – ответил Билли. – Армию дискредитировали люди, которые нас сюда послали с тайным и незаконным заданием, не ставя в известность парламент и не получив его одобрения. Кампания «Руки прочь от России!» – лишь первый шаг из числа необходимых для того, чтобы мы вернулись к нашей истинной роли защитников Великобритании и перестали быть личной армией маленького кружка генералов и политиков правого толка.

Точеное лицо Фица покраснело от гнева.

– Я думаю, мы слышали уже достаточно, – сказал Фиц. – Теперь суд вынесет приговор.

Мюррей ему что-то шепнул, и Фиц добавил:

– Ах, да! Обвиняемый, желаете что-нибудь сказать?

Билли встал.

– Я прошу вызвать моего первого свидетеля, полковника графа Фицгерберта.

– Прекратите дурачиться, – сказал Фиц.

– Прошу занести в протокол, что суд отказался позволить мне допросить свидетеля, несмотря на его присутствие в зале суда.

– Не тяните!

– Если бы мне не отказали в моем праве вызвать свидетеля, я бы спросил полковника Фицгерберта о его отношении к моей семье. Нет ли у него ко мне личной неприязни из-за того, что мой отец – глава профсоюза его шахтеров? И о его отношении к моей сестре: разве не правда, что он назначил ее экономкой, а потом без видимых причин уволил? – Билли подавил искушение сказать об Этель больше, ему не хотелось чернить ее имя, и кроме того, намека было наверняка достаточно. – Я бы спросил о его личной заинтересованности в этой незаконной войне против правительства большевиков. Правда ли, что его жена – русская княжна? И его сын должен получить здесь наследство? Правда ли то, что полковник находится здесь ради защиты своих личных финансовых интересов? И правда ли, что все вышеперечисленное является истинной причиной для этого бутафорского суда? И разве это не лишает его права быть судьей в этом деле?

Фиц выслушал все это с каменным лицом, но Мюррей и Эванс, похоже, были потрясены. Об личной подоплеке они ничего не знали.

– И еще одну вещь я хотел бы сказать, – произнес Билли. – Кайзеру Вильгельму предъявлено обвинение в военных преступлениях. Доказывают, что он объявил войну против воли немецкого народа, которая должна была получить выражение через народных представителей в Рейхстаге, немецком парламенте. И в качестве противоположного примера приводят Великобританию, объявившую Германии войну только после обсуждения в палате общин.

Фиц делал вид, что ему скучно, но Мюрреи и Эванс слушали внимательно.

– А теперь подумайте об этой войне в России, – продолжал Билли. – Ее никогда не обсуждали в парламенте. Информацию о ней утаивают от народа под тем предлогом, что для проведения операции необходимо обеспечивать ее секретность – вечная отговорка армии, когда она сознает свою вину. Мы сражаемся, но война не была объявлена. Британский премьер-министр и его коллеги находятся точно в том же положении, что и кайзер со своими генералами. Это они действуют незаконно, а не я.

Билли сел. Капитаны и Фиц начали совещаться. Билли подумал, не слишком ли далеко он зашел. Он чувствовал, что надо быть резким, но он мог вызвать неодобрение капитанов вместо того чтобы привлечь их на свою сторону.

Однако, похоже, у судей возникли разногласия. Фиц что-то говорил, а Эванс отрицательно качал головой. Мюррею было явно неловко. Может, это хороший знак, подумал Билли. Но все равно ему было страшно, как никогда в жизни. Ни на Сомме под пулеметным огнем, ни в шахте во время взрыва – никогда он не испытывал такого страха, как сейчас, когда его жизнь была в руках этих враждебно настроенных офицеров.