Текст книги "Гибель гигантов"

Автор книги: Кен Фоллетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 62 страниц)

– А я хочу эту! – Игорь огляделся. – Мы все хотим эту, да, ребята?

Григорий шагнул вперед.

– Вы кто, люди или собаки? – крикнул он и положил руку на плечо обозленному Игорю. – А скажи-ка мне, приятель, есть здесь где-нибудь место, где можно выпить?

Игорь ухмыльнулся, солдаты подняли радостный гвалт, а женщина тем временем ускользнула.

– Вон, на той стороне проспекта, – сказал Григорий, – я вижу небольшую гостиницу. Может, спросим у хозяина, не найдется ли у него водки?

Солдаты снова загалдели, и все пошли в гостиницу.

В холле хозяин угощал всех бесплатным пивом. Григорий подумал, что это мудро. Пиво пьется дольше, чем водка, и меньше вероятность, что после него начнут буянить.

Он отпил глоток. Приподнятое настроение угасло. Он чувствовал себя так, будто раньше был пьян, а теперь протрезвел. История с женщиной вызывала у него отвращение, а воспоминания о ребенке, стрелявшем из парабеллума – ужас. Чтобы совершить революцию, мало было просто сбросить цепи. Вооружать народ опасно. И позволять солдатам водить автомобили буржуев – тоже. Даже безвредная на первый взгляд свобода целовать кого хочешь привела к тому, что взвод Григория едва не совершил групповое изнасилование.

Так продолжаться не могло.

Восстановить порядок было необходимо. Конечно, к прежним временам Григорий возвращаться не хотел. Но свобода не должна превращаться в хаос.

Григорий пробормотал, что ему надо отлить, и вышел. Он направился по Невскому в обратную сторону, туда, откуда они пришли. В сегодняшней битве народ победил. Царская полиция и офицеры бежали. Но если результатом станут только распутство и насилие, довольно скоро народ захочет возвращения старого режима.

Кто должен всем этим заниматься? Как сказал Григорию Керенский, Дума отказалась повиноваться царю и не подчинилась его указу о роспуске. Какой бы беспомощной ни была, она символизировала демократию. Григорий решил пойти к Таврическому дворцу и посмотреть, что там происходит.

Он пошел на север, в сторону Невы, потом на восток, к Таврическому саду. Пока он туда добирался, стемнело. Фасад дворца смотрел десятками окон, и все они были ярко освещены. Мысль, посетившая Григория, пришла на ум еще нескольким тысячам людей. Весь широкий двор был забит солдатами и матросами.

Григорий увидел человека с рупором, повторявшего одно и то же объявление снова и снова. Григорий протолкался ближе, чтобы послушать.

– Из «Крестов» освобождена рабочая группа Военно-промышленного комитета! – прокричал человек. Григорий не понял, кто это такие, но звучало все обнадеживающе. – Вместе с другими товарищами они создали Временный исполнительный комитет при Совете рабочих депутатов!

Эта идея Григорию понравилась. Совет, собрание представителей… В 1905 году в Санкт-Петербурге уже был совет. Григорию было тогда всего шестнадцать, но он знал, что членов совета выбирали заводские рабочие и что совет организовывал забастовки. Его возглавлял Лев Троцкий, которого потом сослали.

– Все это будет сообщено в специальном выпуске газеты «Известия». Исполком создал продовольственную комиссию, чтобы обеспечить снабжение рабочих и солдат продовольствием. Кроме того, для защиты революции исполкомом создана Военная комиссия.

О Думе никто не вспоминал. Толпа радостно шумела, но Григорий с сомнением подумал: станут ли солдаты выполнять приказы самоизбранной военной комиссии? И где же во всем этом демократия?

В последней фразе объявления он услышал ответ на свой вопрос.

– Комитет призывает рабочих и солдат как можно скорее выбрать своих представителей и прислать их сюда, в Таврический дворец, для участия в заседании нового революционного правительства!

Именно это Григорий и хотел услышать. Новое революционное правительство – совет рабочих и солдат. Теперь будут перемены без беспорядков. Полный энтузиазма, он пошел от Таврического дворца к казармам. Раньше или позже, а ночевать ребята вернутся. Он с нетерпением представлял себе, как расскажет им новости.

А потом, впервые в жизни, они проведут выборы.

IV

На следующее утро Первый пулеметный полк собрался на плацу, чтобы выбрать представителя в Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Исаак предложил прапорщика Григория Пешкова.

Его выбрали единогласно.

Григорий знает жизнь и рабочих, и солдат, он принесет в коридоры власти запах машинного масла и настоящей жизни. Никогда он не забудет своих корней и не наденет цилиндра. И он будет следить, чтобы в результате бурной деятельности наступало улучшение, а не сыпались головы случайно подвернувшихся под руку людей. Наконец он получил обеспечить для Катерины и Вовки лучшую жизнь.

Он быстро шел через Литейный мост, на этот раз один, направляясь к Таврическому дворцу. В первую очередь следует решить проблему хлеба. Катерине, Вовке и еще двум с половиной миллионам жителей Петрограда надо есть. Но теперь, когда он взял на себя ответственность – хотя бы в душе – ему стало не по себе. Пекарням Петрограда нужна мука, и немедленно! Прислать ее должны из деревни – те, кто выращивает хлеб и мелет муку. Но они не сделают этого, если им не заплатить. А откуда взять денег? Он начал думать, что, возможно, свергнуть прежнюю власть было наиболее простой из задач.

Григорий узнал, что в Таврическом проходили заседания и Совета, и Думы. Дума располагалась в правом крыле, а Совет – в левом. Но кто главный? Этого никто не знал. Это надо будет решить в первую очередь, нетерпеливо подумал Григорий, прежде чем решать насущные задачи.

На лестнице Григорий заметил знакомую фигуру: тощего, как жердь, человека с копной черных волос. Это был Константин, сын Варвары. Григорий с ужасом сообразил, что и не подумал известить его о смерти матери. Но тут же понял, что Константин уже все знает. На руке у него была красная повязка, а на шапке – черная лента.

Григорий обнял его.

– Я видел, как это случилось, – сказал он.

– Это ты убил снайпера?

– Да.

– Спасибо. Но настоящей местью им будет революция!

Константин был одним из депутатов от Путиловского завода. Чем дальше за полдень, тем больше собиралось депутатов, и к вечеру в огромный Екатерининский зал набились три тысячи человек, в основном солдаты. Войска состояли из полков, рот и взводов, и Григорий догадался, что им легче было собраться на выборы, чем рабочим завода – ведь многие предприятия были закрыты. Одни депутаты шли от нескольких десятков человек, другие – от тысяч. С демократией оказалось не все так просто.

Кто-то предложил переименоваться в Совет рабочих и солдатских депутатов, и предложение было встречено громом аплодисментов. Никакой обязательной процедуры не было. Не было ни повестки дня, ни механизма голосования. Люди просто поднимались и говорили, иногда и наперебой. На трибуне вели записи несколько типов, выглядевших довольно подозрительно, и Григорий догадался, что это члены избранного накануне исполкома. Во всяком случае, хоть кто-то записывает, о чем идет речь и какие принимаются решения.

Несмотря на действующий на нервы хаос, все были радостно взволнованы. Все чувствовали себя так, будто победили в жестокой битве. Как бы то ни было, они создавали новый мир.

Однако о хлебе никто не заговаривал.

Разочарованные, Григорий и Константин вышли из Екатерининского зала и отправились через дворец в другое крыло, посмотреть, что происходит на заседании Думы. По дороге они увидели солдат с красными нарукавными повязками, складывавших в холле продукты и патроны, словно готовясь к осаде. Конечно, подумал Григорий, власть так легко не отдают. А значит, здание наверняка будут атаковать.

В правом крыле они встретили графа Маклакова, директора Путиловского завода. Он был делегатом от право-центристов, но говорил с ними вежливо и деловито. Он рассказал, что создан Временный комитет членов Государственной Думы для восстановления порядка и для сношения с лицами и учреждениями. Несмотря на нелепое название, Григорий почувствовал, что Дума пытается забрать власть, что могло представлять угрозу. Он еще больше встревожился, когда Маклаков сказал, что комитет назначил комендантом Петрограда полковника Энгельгардта.

– Да, – сказал с удовлетворением Маклаков, – и всем солдатам предписано вернуться в казармы и под начало своих командиров.

– Что?! – переспросил Григорий. – Но это же сведет на нет революцию! У власти снова будут царские офицеры!

– Члены Думы не считают произошедшее революцией.

– Члены Думы – идиоты! – возмущенно сказал Григорий.

Маклаков с надменным видом удалился.

Константин тоже негодовал.

– Это контрреволюция! – воскликнул он.

– Этому не бывать! – сказал Григорий.

Они немедленно вернулись в левое крыло. В большом зале председатель пытался вести дебаты. Григорий вскочил на трибуну.

– У меня срочное сообщение! – прокричал он.

– У всех срочное, – устало отозвался председатель. – Ну да черт с тобой, давай.

– Дума приказала солдатам возвращаться в казармы – и подчиняться приказам офицеров!

Делегаты возмущенно зашумели.

– Товарищи! – закричал Григорий, пытаясь их успокоить. – Мы не вернемся к старому!

Все закричали, соглашаясь.

– Городским жителям нужен хлеб. Наши женщины должны спокойно ходить по улицам. Предприятия должны снова открыться, мельницы должны молоть муку! Но не так, как в прежние времена!

Теперь все его слушали, не понимая, куда он клонит.

– Мы, солдаты, должны перестать избивать средний класс, насиловать женщин на улицах и громить винные лавки. Мы должны вернуться в казармы, протрезветь и вернуться к исполнению своих обязанностей. Но… – он сделал многозначительную паузу, – на наших собственных условиях!

Раздался шум одобрения.

– Какими же будут эти условия?

Кто-то крикнул:

– Приказы должны издавать выборные комитеты, а не офицеры!

– И никаких больше «благородий» и «превосходительств», будут называться по званиям! – сказал другой.

– И честь не отдавать! – выкрикнул еще один.

Григорий растерялся. Он не мог всех даже выслушать, а запомнить сказанное – тем более. Ему на выручку пришел председатель.

– Я предлагаю всем, у кого есть предложения, подойти к товарищу Соколову.

Григорий знал, что Николай Соколов был юристом левых. «Это правильно, – подумал он, – нам нужно, чтобы кто-то перевел все наши предложения на язык юристов».

– Когда вы запишете все свои предложения так, как считаете нужным, – продолжал председатель, – выносите их на рассмотрение Совета.

– Хорошо! – Григорий спрыгнул с платформы. Соколов сидел за маленьким столиком у стены. Григорий и Константин подошли к нему, а за ними еще полтора десятка депутатов.

– Ну что же! – сказал Соколов. – Кому это адресовано?

И снова Григорий пришел в замешательство. «Всему миру», – хотелось ему сказать. Но солдат рядом его опередил:

– Петроградскому гарнизону.

– Всем солдатам гвардии, армии и артиллерии, – сказал другой.

– И флота, – добавил кто-то.

– Отлично, – сказал Соколов, записывая. – Для немедленного и точного исполнения, я полагаю?

– Да.

– А также рабочим Петрограда – для сведения?

– Да-да! – нетерпеливо сказал Григорий. – Так… Кто предлагал выборные комитеты?

– Я предлагал, – сказал солдат с седыми усами. Он присел на край стола прямо перед Соколовым. – Все войска должны создать комитеты из выбранных ими представителей.

– Во всех ротах, батальонах, полках… – записывая, сказал Соколов.

– Батареях, эскадронах, на судах военного флота, – добавил кто-то.

– Те, кто еще не выбрал своих представителей, должны это сделать, – добавил седоусый.

– Так, – сказал Григорий нетерпеливо. – Теперь вот что. Всякого рода оружие, включая бронированные автомобили, должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов, а не офицеров.

Несколько солдат высказали одобрение.

– Готово, – сказал Соколов.

– Все воинские части, – продолжал Григорий, – подчиняются Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам.

Соколов впервые поднял голову.

– Это значит, – сказал он, – что фактическая власть над армией будет у Совета.

– Да, – сказал Григорий. – Приказы военной комиссии Думы следует исполнять лишь в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов.

Соколов продолжал смотреть на Григория.

– В этом случае Дума будет так же бессильна, как и прежде. Прежде она подчинялась прихоти царя. А теперь, значит, любое решение потребуется утверждать в Совете.

– Именно, – сказал Григорий.

– Следовательно, главным будет Совет.

– Пишите, – сказал Григорий.

Соколов записал.

Кто-то сказал:

– Офицерам воспрещается грубить другим чинам.

– Сейчас, – сказал Соколов.

– И обращаться к ним на «ты», словно мы дети или домашняя скотина.

Григорий подумал, что это все мелочи.

– Этому документу нужно дать название, – сказал он.

– Что вы предлагаете? – спросил Соколов.

– А как вы называли предыдущие приказы Совета?

– Никак, – сказал Соколов. – Это – первый.

– Значит, пусть так и будет, – сказал Григорий. – Так и запишите: «Приказ номер один».

V

В следующие два дня было принято еще несколько приказов, и Григорий с огромным воодушевлением занимался этой насущной работой революционного правительства. И все же он постоянно думал о Катерине и Вовке, а вечером в четверг наконец-то нашел возможность оставить работу и навестить их.

Он шел на юго-западную окраину Петрограда, и его сердце сжималось от плохих предчувствий. Катерина обещала держаться подальше от неприятностей, но ведь женщины Петрограда считали, что это и их революция. И если бы Катерина решила с Вовкой на руках отправиться в центр посмотреть, что происходит, – она была бы там не единственной матерью с ребенком. Множество невинных людей погибло – кто от выстрела полицейского, кто под ногами толпы, кто под колесами экспроприированного автомобиля с пьяным солдатом за рулем, а кто и просто от шальной пули. Когда Григорий входил в свой старый дом, он со страхом ждал, что навстречу попадется кто-нибудь из жильцов и со слезами на глазах скажет: «Случилось непоправимое…»

Он поднялся по лестнице, постучал в дверь и вошел. Катерина вскочила со стула и бросилась ему на шею.

– Ты жив! – воскликнула она и стала его целовать. – Я так волновалась! Я не знаю, что бы мы без тебя делали!

– Прости, что не мог прийти раньше, – сказал Григорий. – Но меня делегировали в Совет…

– В Совет?! – Катерина засияла от гордости. – Мой муж – депутат! – И снова обняла его.

Григорий увидел в ее глазах восхищение. Впервые в жизни.

– Депутат – это просто представитель избравших его людей, – сказал он скромно.

– Но они всегда выбирают самого умного и достойного.

– Ну… стараются.

Комнату освещала тусклая масляная лампа. Григорий положил на стол сверток. Теперь у него не было трудностей с получением продуктов в военной столовой.

– Я принес еще спички и одеяло, – сказал он.

– Спасибо!

– Надеюсь, ты старалась поменьше ходить по улицам? В городе опасно. Пока одни делают революцию, другие просто беснуются.

– Да я почти не выходила. Я ждала тебя.

– А как наш постреленок? – Вовка спал в уголке.

– Скучает по своему папке.

Сам он не настаивал, чтобы Вовка звал его папой, но согласился, раз этого хотела Катерина. Вряд ли они когда-нибудь увидятся с Левкой, – уже три года, как тот уехал, и от него ни слуху ни духу, – так что ребенок может никогда не узнать правды, да так, наверное, и лучше.

– Жаль, что он спит, – сказала Катерина. – Он всегда так радуется тебе.

– Еще увидит меня утром.

– Сможешь остаться на всю ночь? Как хорошо!

Григорий сел, и Катерина, опустившись рядом на колени, помогла ему снять сапоги.

– У тебя усталый вид, – сказала она.

– Я в самом деле устал.

– Давай же ложиться. Уже поздно.

Она стала расстегивать его рубашку. Он расслабился и дал ей себя раздеть.

– Генерал Хабалов спрятался в Адмиралтействе, – сказал он. – Мы боялись, что он отобьет вокзалы, но он даже не попытался.

– Почему?

– Струсил, – пожал он плечами. – Царь послал Иванова с войсками занять Петроград и установить военную диктатуру, но солдаты взбунтовались и из экспедиции ничего не вышло.

– И что, прежние власти просто сдались?

– Похоже что так. Странно, правда? Но возвращения к старому уже не будет.

Они легли: Григорий в исподнем, Катерина – в сорочке. Она никогда перед ним не раздевалась. Может, считала, что ей есть что скрывать. Он мирился с этой странностью, хоть и не без сожаления. Он обнял ее и стал целовать. А когда их тела слились и она прошептала: «Я люблю тебя», – почувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

Потом, уже в полусне, она спросила:

– А что же дальше?

– Будет учредительное собрание, делегатов на него будут избирать, используя четыре принципа голосования: всеобщее, равное, тайное и прямое. А пока что Дума создает Временное правительство.

– А кто будет там главным?

– Львов.

Катерина села на постели, не прикрывая голую грудь.

– Князь?! С какой стати?

– Они говорят, чтобы обрести доверие всех классов.

– К черту классы! – от возмущения она сделалась еще прекраснее, лицо пылало, глаза сверкали. – Революцию совершили рабочие и солдаты, так зачем нам еще чье-то доверие?

Этот же вопрос беспокоил и Григория, но ответ казался ему убедительным.

– Нам нужны предприниматели, которые вернут к жизни предприятия, поставщики, которые восстановят снабжение продуктами, торговцы, которые снова откроют лавки.

– А как с царем?

– Дума ждет, что он отречется от престола. Они послали к нему в Псков двух депутатов с этим требованием.

– Отречется? – Катерина широко распахнула глаза. – Царь? Но тогда прежней жизни конец!

– Да.

– А разве так может быть?

– Не знаю, – сказал Григорий. – Завтра увидим.

VI

В пятницу в Екатерининский зал Таврического дворца набилось две, а то и три тысячи человек, среди которых были несколько женщин. В воздухе стоял крепкий запах табачного дыма и немытых солдатских тел. Все ждали известий из Ставки.

Нередко дебаты прерывались сообщениями, часто вовсе не срочными: какой-нибудь солдат сообщал, что его батальон создал комитет и арестовал полковника. Иногда это были даже не сообщения, а речи, призывавшие защищать революцию.

Но когда седой прапорщик с раскрасневшимся лицом, задыхаясь, с листком бумаги в руке вскочил на трибуну и попросил тишины, Григорий понял, что на этот раз будет что-то важное.

Громко и медленно тот сказал:

– Царь подписал документ…

После первых же слов толпа зашумела. Оратор заговорил громче:

– Отречение от престола…

Крики перешли в рев. Григорий чувствовал, что нервы натянуты до предела. Неужели это в самом деле произошло? Неужели мечта сбылась?

Прапорщик поднял руку, ожидая тишины. Он еще не все сказал.

– И по причине слабого здоровья его сына Алексея он называет своим преемником младшего брата, великого князя Михаила.

Радостные крики сменились гневными воплями.

– Нет! – закричал Григорий, и его голос потонул в тысячах других.

Когда несколько минут спустя в зале стали успокаиваться, еще более грозный рев донесся снаружи. Должно быть, новость сообщили и толпе за стенами дворца, и там ее встретили с таким же негодованием.

– Временное правительство не должно на это соглашаться! – сказал Григорий Константину.

– Не должно, – согласился Константин. – Давай пойдем и скажем им это.

Они вышли из крыла Совета и пошли через дворец. Министры свежесформированного правительства заседали в зале, где раньше проводил свои собрания прежний Временный комитет – но в состав правительства вошли все те же члены комитета. Они уже обсуждали царский манифест об отречении.

Павел Милюков, вскочив на ноги, яростно спорил: центрист с моноклем доказывал, что монархию следует сохранить как символ законности.

– Дерьмо собачье! – проворчал Григорий. Монархия была символом несостоятельности, а не законности. К счастью, другие тоже так думали. Керенский, ставший министром юстиции, сказал, что Михаила тоже надо заставить отречься от престола, и, к облегчению Григория, большинство с ним согласилось.

Было решено, что Керенский и князь Львов отправятся к великому князю Михаилу немедленно. Милюков, яростно глядя через монокль, сказал:

– Я тоже должен пойти с ними, как представитель меньшинства!

Григорий думал, что это глупое предложение отметут, но остальные министры его приняли. Тогда Григорий встал и неожиданно для самого себя сказал:

– А я буду сопровождать министров как наблюдатель от Петроградского совета!

– Хорошо-хорошо, – устало сказал Керенский.

Они вышли из дворца через боковой вход и сели в два ожидавших лимузина «Рено». Бывший председатель Думы, чрезвычайно толстый Михаил Родзянко, тоже поехал. Григорий не мог поверить, что все происходит наяву. Он вошел в делегацию, которая направляется к великому князю, который должен отказаться от престола. А ведь еще недели не прошло с того дня, когда он покорно слез со стола по приказу поручика Кириллова. Мир менялся так быстро, что тяжело было это осознать.

Григорий никогда прежде не бывал в доме богатого аристократа. Куда бы он ни посмотрел, везде видел роскошные вазы, изящные часы, серебряные канделябры, безделушки с драгоценными камнями. Если бы он сейчас схватил какой-нибудь золотой кубок и выбежал через парадную дверь, то на вырученные за него деньги смог бы купить себе дом – только вот никто в эти дни не думает о золотых кубках, всем нужен хлеб.

Князь Георгий Львов, с серебристо-седыми волосами и широкой густой бородой, был единственным, кого не впечатляла обстановка дома и не угнетала значимость их миссии, но остальные заметно нервничали. Они ждали в гостиной, под суровыми взглядами родовых портретов, переминаясь с ноги на ногу на мягких коврах.

Наконец появился преждевременно начавший лысеть тридцативосьмилетний великий князь Михаил. К удивлению Григория, он нервничал еще больше, чем члены делегации. Несмотря на величественную осанку, он был смущен и растерян. Собравшись с духом, он наконец спросил:

– Что вы желаете мне сказать?

– Мы приехали, чтобы просить вас не принимать верховную власть.

– Ах вот как, – сказал Михаил и замолчал. Казалось, он не знал, как быть дальше.

Керенский не утратил присутствия духа.

– Народ Санкт-Петербурга с негодованием воспринял решение его императорского величества, – ясно и твердо заговорил он. – К Таврическому дворцу уже направляется огромный контингент войск. Если мы немедленно не объявим о вашем отречении, последует новое восстание, а затем – гражданская война.

– О боже, – тихо сказал Михаил.

Григорий решил, что великий князь не особенно умен. «Чему я удивляюсь? – подумал он. – Если бы эти люди были умны, им бы не приходилось сейчас отказываться от трона».

Милюков, сверкая моноклем, произнес:

– Ваше императорское высочество, я представляю во Временном правительстве меньшинство, которое считает, что монархия – единственный символ государственной власти, привычный для масс.

Это еще больше сбило с толку великого князя. Григорий понял, что в возможности выбора тот нуждается меньше всего. Михаил сказал:

– Господа, я бы хотел на несколько минут остаться наедине с господином Родзянко, если не возражаете. Нет, выходить не надо, мы с ним просто перейдем в соседнюю комнату.

Когда колеблющийся наследник престола и толстый председатель Временного комитета вышли, остальные стали тихо переговариваться. К Григорию никто не обращался. Он был в комнате единственным солдатским депутатом и чувствовал, что его побаиваются, подозревая – и правильно, – что карманы его сержантской формы набиты оружием и патронами.

Вернулся Родзянко.

– Он спросил меня, можем ли мы гарантировать ему личную неприкосновенность, если он взойдет на престол, – сказал Родзянко. Григорий нисколько не удивился, что великий князь больше печется о себе, чем о своей стране. – Я сказал, что не можем, – заключил Родзянко.

– И?.. – сказал Керенский.

– Он сейчас придет.

Ожидание казалось бесконечным. Но вот вернулся великий князь Михаил. Воцарилось молчание, которое долго никто не нарушал.

Наконец Михаил сказал:

– Я решил не принимать верховную власть.

Григорию показалось, что его сердце остановилось. Восемь дней, подумал он. Восемь дней назад женщины шли с Выборгской стороны через Литейный мост. А сегодня завершилось трехсотлетнее правление Романовых.

Керенский жал руку великому князю и говорил что-то пафосное, но Григорий не слушал.

«Мы этого добились, – думал он. – Мы совершили революцию. Мы свергли царя».

VII

В Берлине Отто фон Ульрих откупоривал полуторалитровую бутылку шампанского «Перье Жуэ» 1892 года. Фон Ульрихи пригласили фон дер Хельбардов на обед. Графиня Ева фон дер Хельбард была тучная женщина с седыми волосами, уложенными в замысловатую прическу. Перед обедом она, загнав Вальтера в угол, сообщила ему, что Моника превосходно играет на скрипке и всегда была лучшей ученицей по всем предметам. Краем глаза он заметил, что его отец беседует с Моникой, и догадался, что у них тоже речь идет о его успехах в школе.

Его раздражало стремление родителей навязать ему брак с Моникой. Она ему действительно нравилась, и от этого было еще хуже. Она была не только красива, но и умна. Ее волосы всегда были аккуратно уложены, но ему невольно представлялось, как она снимает шпильки и, качнув головой, распускает локоны на ночь. В последние дни ему было нелегко вспоминать о Мод.

Отто поднял бокал.

– Что ж, попрощаемся с российским царем! – сказал он.

– Отец, ты меня удивляешь! – раздраженно сказал Вальтер. – Тебя действительно радует свержение законного монарха толпой заводских рабочих и мятежных солдат?

Отто побагровел. Сестра Вальтера Грета ласково погладила отца по руке.

– Папа, не обращай внимания! Вальтер говорит это просто чтобы тебя позлить.

– Когда я был в нашем посольстве в Петрограде, я видел царя Николая, – сказал Конрад.

– И что вы о нем думаете? – спросил Вальтер.

За отца ответила Моника. Одарив Вальтера заговорщической улыбкой, она сказала:

– Папа не раз говорил, что если бы русский царь родился обычным человеком, из него мог бы получиться хороший почтальон.

– Это трагедия наследственной монархии, – ответил Вальтер и повернулся к отцу. – Но ты-то не можешь одобрять победу демократии в России!

– Демократии?! – саркастически отозвался Отто. – Это мы еще посмотрим. Пока нам известно лишь, что новый премьер-министр – аристократ с либеральными взглядами.

– Как вы думаете, – спросила Вальтера Моника, – может быть, князь Львов постарается заключить с нами мир?

Это был актуальный вопрос.

– Надеюсь, – сказал Вальтер, стараясь не смотреть на ее грудь. – Если бы мы получили возможность перебросить все войска с восточного фронта во Францию, мы бы наголову разбили Антанту.

Она подняла свой бокал и взглянула поверх него в глаза Вальтеру.

– Давайте за это и выпьем, – сказала она.

В холодном, мокром окопе на северо-востоке Франции взвод Билли пил джин.

Бутылку извлек Робин Мортимер, разжалованный офицер.

– Смотрите, дожила! – сказал он.

– Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь! – удивленно воскликнул Билли, припомнив одно из выражений Милдред. Мортимер отличался отвратительным характером и в жизни никого ничем не угостил.

Мортимер разлил джин по столовским плошкам.

– Ну что, за революцию, мать ее! – сказал он, и они выпили, а потом протянули жестянки за добавкой.

У Билли еще до джина было прекрасное настроение. Ведь русские доказали, что сбросить тирана все же возможно.

Когда они запели «Красный флаг», [21]21
  Песня «Красный флаг» была написана ирландцем Джеймсом О’Коннелом. Долгое время была неофициальным гимном лейбористов.


[Закрыть]из-за насыпи, по чавкающей грязи, хромая, появился граф Фицгерберт. Он был уже полковником, и стал еще надменнее.

– А ну-ка тихо там, в окопе! – крикнул он.

Пение не сразу, но стихло.

– Мы празднуем свержение царя в России, – сказал Билли.

– Он был законным монархом, – сердито сказал Фиц. – А те, кто его лишил трона – преступники! Отставить пение!

– Он был тираном, – сказал Билли, не в силах сдержать презрение к Фицу. – И у всех цивилизованных людей сегодня праздник.

Фиц глянул на него внимательнее. Граф уже не носил на глазу повязку, но левое веко навсегда осталось полуопущенным. Впрочем, похоже, на зрении это не отразилось.

– Сержант Уильямс? Я мог бы догадаться. Я знаю вас… и вашу семью.

«Еще бы», – подумал Билли.

– Ваша сестра занимается антивоенной пропагандой.

– Ваша тоже, сэр, – сказал Билли. Робин Мортимер расхохотался, но тут же смолк.

– Еще одно дерзкое слово, – сказал Фиц, – и пойдете под арест.

– Виноват, сэр! – ответил Билли.

– Всем успокоиться. И больше никаких песен, – приказал Фиц и зашагал прочь.

– Да здравствует революция! – тихо сказал Билли.

Фиц сделал вид, что не расслышал.

– Нет! – вскричала в Лондоне княжна Би, услышав новость.

– Постарайся не волноваться, – сказала Мод, сообщившая ей об этом.

– Этого не может быть! Они не могут заставить отречься нашего любимого царя! Отца народа!

– Может, это к лучшему…

– Я не верю! Это наветы!

Дверь открылась, и в комнату заглянул обеспокоенный Граут.

Би схватила японскую вазу и запустила в стену. Ваза разбилась вдребезги.

Мод погладила Би по плечу.

– Ну не надо, не надо, – сказала она. Что еще можно сделать, она не знала. Сама она была в восторге от того, что царя свергли, но все равно ей было жаль Би, для которой весь привычный уклад жизни рухнул.

Граут подал знак, и в комнату с испуганным видом вошла служанка. Он указал на разбитую вазу, и та начала собирать осколки.

Чай был подан. На столе стояли чашки, блюдца, чайники, молочник и сливочник, сахарницы. Би яростно смела все это на пол.

– Эти революционеры в конце концов всех перебьют!

Дворецкий опустился на колени и занялся уборкой.

– Ну, не надо себя еще больше расстраивать, – сказала Мод.

Би разрыдалась.

– Бедная царица! А их дети! Что с ними будет?

– Может, тебе стоит ненадолго прилечь? – сказала Мод. – Пойдем, я провожу тебя в спальню.

Она взяла Би под локоть, и та позволила себя увести.

– Это конец всему! – всхлипнула Би.

– Ничего, – сказала Мод. – Может, еще и начало чего-то нового.

Этель и Берни были в Эйбрауэне. У них было что-то вроде медового месяца. Этель с удовольствием показывала Берни места своего детства: вход в шахту, церковь, школу. Она даже по Ти-Гуину его провела (Фица и Би тогда не было), но Жасминовую спальню покалывать не стала.

Они остановились у Гриффитсов, которые снова предложили Этель комнату Томми, и это позволило не беспокоить деда. Они были на кухне с миссис Гриффитс, когда ее муж Лен, атеист и революционер, ворвался в дом, размахивая газетой.

– Русский царь отрекся от престола! – воскликнул он.

Все закричали и захлопали в ладоши. Уже неделю до них доходили известия про беспорядки в Петрограде, и Этель все гадала, чем это кончится.

– И кто теперь у власти? – спросил Берни.

– Временное правительство во главе с князем Львовым, – ответил Лен.

– Значит, для социалистов это не такая уж и победа, – сказал Берни.