Текст книги "Гибель гигантов"

Автор книги: Кен Фоллетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 62 страниц)

Глава четвертая

Март 1914 года

– Так значит, книги Библии были написаны на разных языках, а потом переведены на английский? – спросил Билли.

– Именно, – ответил отец. – А Римская католическая церковь пыталась запретить читать переводы. Она не хотела, чтобы обычные люди, такие, как мы, сами читали Библию и спорили со священниками.

Когда речь заходила о католиках, отец вдруг забывал, что относиться к людям надо по-христиански. Католиков он ненавидел, наверное, даже больше, чем атеистов. Но спорить любил.

– Тогда где же оригиналы? – спросил Билли.

– Какие оригиналы?

– Оригиналы Библии, написанные на иврите и греческом, где они хранятся?

Они сидели друг напротив друга за квадратным кухонным столом, у себя дома на Веллингтон-роу. Было три часа пополудни. Билли вернулся из шахты, вымыл лицо и руки, но еще не переоделся. Отец уже успел снять пиджак и сидел в жилете, рубашке и галстуке – после обеда он собирался на профсоюзное собрание. Мама разогревала еду. Дед сидел тут же и загадочно улыбался, словно все это слышал уже не раз.

– Сами оригиналы не сохранились, – сказал отец. – Они погибли много веков назад. Но остались копии.

– А где копии?

– В разных местах. В монастырях, в музеях…

– Их надо хранить в одном месте.

– Но существует не одна копия каждой книги. Одни хуже, другие лучше…

– Как это одна копия может быть лучше другой? Они же не должны отличаться друг от друга.

– Но отличаются. При переписывании люди иногда искажают текст.

Билли растерялся.

– Тогда как же нам узнать, что было написало на самом деле?

– Есть такая наука – герменевтика. Ученые богословы сравнивают разные варианты текста и делают вывод о том, что было написано в оригинале.

Это Билли потрясло.

– Ты что, хочешь сказать, что книги, где было бы записано Слово Божие в его истинном виде, не существует? Что люди обсуждают священные тексты и решают, что там должно быть?

– Да.

– Так откуда же нам знать, что они решают правильно?

Отец ответил многозначительной улыбкой – это всегда было верным знаком, что его приперли к стенке.

– Мы веруем, что если они работают со смирением и молитвой, Господь направляет их в трудах их.

– А если нет?

Мама поставила на стол четыре миски, отрезала четыре толстых ломтя хлеба.

– Не спорь с отцом! – сказала она.

– Кара, оставь его, детка, – сказал дед. – Пусть мальчик спрашивает.

Отец стал объяснять:

– Мы веруем, что Господь позаботится о том, чтобы донести до нас Слово Свое так, как считает нужным.

– Но то, что ты говоришь, нелогично!

– Не говори так с отцом! – снова вмешалась мама. – Ты еще мальчишка, ничего не знаешь.

– Почему же тогда, – спросил Билли, не обращая внимания на ее слова, – если Господь хотел, чтобы Слово Божие дошло до нас, он не направлял труды переписчиков и не позаботился о том, чтобы они не делали ошибок?

– Есть вещи, которые нам понять не дано, – сказал отец.

Этот ответ показался Билли совсем неубедительным.

– Если переписчики могли ошибаться, то наверняка ученые тоже.

– Мы должны верить, Билли!

– Верить – да, в Слово Божие. Но не каким-то ученым, изучающим греческий язык!

Мама села за стол и откинула со лба прядь волос с пробивающейся сединой.

– Значит, ты, как обычно, прав, а все остальные – нет?

Этот прием его всегда возмущал, потому что упрек выглядел справедливым. Не могло же быть, чтобы он оказался мудрее всех.

– Это не я прав, – попытался он спорить, – это же логика!

– Отстань ты со своей логикой, – сказала мама. – Ешь давай.

Тут открылась дверь и вошла миссис Дэй-Пони. На Веллингтон-роу это было в порядке вещей, стучались только чужие. Она была в переднике и мужских башмаках; то, что она собиралась сказать, было настолько срочно, что она даже не надела шляпы, выбегая из дома. С одного взгляда было видно, как она взволнована. В руке у нее был лист бумаги.

– Меня выселяют! – воскликнула она, взмахнув листком. – Что мне делать?

Отец поднялся со стула.

– Сядь, миссис Дэй-Пони, отдышись, – сказал он ровным голосом. – И дай-ка я взгляну на твое письмо.

Он взял листок из ее красных узловатых пальцев и положил на стол.

Билли заметил над текстом письма штамп «Кельтских минералов».

– «Уважаемая миссис Эванс, – читал вслух отец. – Дом по указанному адресу требуется для вселения работающего шахтера. – Большинство домов в Эйбрауэне построила компания „Кельтские минералы“. За прошедшие годы некоторые дома компания продала жильцам, в том числе и дом Уильямсов, но большинство домов по-прежнему принадлежало ей, а шахтеры были лишь арендаторами. – В соответствии с условиями аренды, я… – отец запнулся, и Билли увидел, что он поражен, – даю вам двухнедельный срок на то, чтобы съехать», – закончил он чтение.

– Подумать только, срок он дает! Она мужа похоронила полтора месяца назад! – воскликнула мама.

– Куда же мне идти, у меня пятеро детей!

Билли тоже был ошарашен. Как могла компания так поступить с женщиной, у которой муж погиб в их шахте?

– Подпись – «Председатель совета директоров Персиваль Джонс», – заключил отец.

– А что за условия аренды? – спросил Билли. – Я не слышал, чтобы рабочие заключали договор аренды.

– Отдельного договора никто не заключает, – ответил отец, – но это прописано в контракте. Мы уже бились с ними по этому вопросу – и проиграли. Теоретически дом человек получает вместе с работой, но вдов обычно не трогают. Иногда они все равно съезжают, переселяются к родным или еще куда-то. Часто снова выходят замуж за другого шахтера, и аренда переходит на него. Обычно в семье есть хотя бы один сын, который становится шахтером, когда подрастет. Так что выселять вдов не в интересах компании.

– Так почему же они хотят избавиться от меня и моих детей? – разрыдалась миссис Дэй.

– Персивалю ждать негоже, – заговорил дед. – Видно, он считает, что цены на уголь пойдут в рост. Потому, должно быть, и ввел воскресные смены.

Отец кивнул.

– Неважно почему, но они гонятся за выработкой, это точно. И пусть, но не за счет вдов! Я сделаю все возможное, чтобы этого не допустить.

II

Уведомление о выселении получили восемь женщин, вдовы шахтеров, погибших при взрыве. Как выяснил отец Билли, посетив их всех по очереди, они получили от Персиваля Джонса одинаковые письма. Билли ходил к ним вместе с отцом. Относились к этому известию женщины по-разному: от истерики миссис Хивэль Джонс, которая никак не могла успокоиться, до угрюмой покорности судьбе миссис Роули Хьюз, сказавшей, что для таких, как Персиваль Джонс, в этой стране стоило бы поставить гильотину.

Билли кипел от негодования. Разве мало того, что эти женщины потеряли в шахте своих мужей? Надо лишить их еще и крова?

– Пап, неужели компания действительно может это сделать? – спросил он, когда они с отцом шли по убогим шахтерским улочкам к шахте.

– Только если мы им позволим, мой мальчик. Нас, рабочих, гораздо больше, чем управляющих, и мы сильнее. Они во всем зависят от нас. Мы производим еду, строим дома, шьем одежду. Без нас они пропадут. И они могут делать только то, что мы им позволяем. Всегда помни это.

Сняв шапки и сунув в карман, они вошли в приемную начальника шахты.

– Доброе утро, мистер Уильямс, – испуганно сказал Левеллин-Клякса. – Подождите минутку, я спрошу мистера Моргана, сможет ли он вас принять.

– Не говори глупости, конечно, сможет, – сказал отец и прямиком прошел в кабинет. Билли вошел следом.

Малдвин Морган листал бухгалтерскую книгу, но Билли показалось, что он это делает просто для вида. Морган поднял голову. Его щеки были, как всегда, чисто выбриты.

– Входите, Уильямс, – сказал он, хотя необходимости в этом уже не было. В отличие от многих, он отца Билли не боялся. Морган родился в Эйбрауэне, был сыном учителя и имел образование инженера. Они с отцом похожи, подумал вдруг Билли: оба умные, уверенные в собственной правоте и очень упрямые.

– Вы знаете, зачем я пришел, мистер Морган, – сказал отец.

– Догадываюсь, но вы все равно скажите.

– Я требую, чтобы вы отозвали уведомления о выселении.

– Компании нужны дома для шахтеров.

– Будут неприятности.

– Вы мне угрожаете?

– Не надо вставать в позу, – примирительно сказал отец. – Эти женщины потеряли в шахте мужей. Неужели вы не чувствуете своей ответственности за их судьбу?

Морган воинственно выдвинул подбородок.

– Официальное расследование показало, что взрыв произошел не по вине «Кельтских минералов».

Билли захотелось спросить его, как может умный человек говорить такое и не краснеть.

– В ходе расследования был составлен список нарушений, длинный, как лондонский поезд. Электрооборудование без экранирования, нет дыхательных аппаратов, нет пожарной машины…

– Но взрыв и гибель шахтеров произошли не в связи с этими нарушениями.

– Эту связь просто не удалось доказать.

Морган недовольно заерзал на стуле.

– Вы что, пришли обсуждать результаты расследования?

– Я пришел уговорить вас принять разумное решение. Пока мы ведем этот разговор, слух о написанных вами письмах обойдет весь город! – Отец махнул рукой в сторону окна, и Билли увидел, что зимнее солнце уже садится за гору. – Люди идут кто выпить с друзьями, кто сыграть в шахматы, кто на репетицию хора, кто на молитвенное собрание – и все они обсуждают выселение вдов. И я могу поспорить на ваши сапоги, что им это очень не нравится.

– Я вынужден вновь вас спросить: вы что, угрожаете компании?

Билли хотелось его придушить. Отец лишь вздохнул.

– Послушайте, Малдвин, мы знаем друг друга со школьных времен. Проявите благоразумие. Вы же знаете, в нашем профсоюзе есть люди, настроенные более решительно, чем я.

Отец говорил об отце Томми Гриффитса. Лен Гриффитс верил лишь в действенность бунта, и все надеялся, что следующее противостояние станет той самой искрой, из которой возгорится пламя. А еще он метил на место отца. Так что можно было не сомневаться, что он будет предлагать крутые меры.

– Вы хотите сказать, что подстрекаете людей к забастовке? – спросил Морган.

– Я хочу сказать, что люди будут очень недовольны. Во что выльется их недовольство, я предугадать не могу. Но мне не нужны неприятности, и вам они тоже не нужны. Речь идет лишь о восьми домах, а сколько их всего? Восемь сотен? Я пришел сюда, чтобы вас спросить: оно того стоит?

– Компания приняла такое решение, – сказал Морган, и Билли почувствовал, что сам Морган не согласен с компанией.

– Попросите совет директоров пересмотреть решение. Что в этом плохого?

Билли раздражало, что отец говорит так мягко. Может, следовало повысить голос, стукнуть кулаком по столу, обвинить Моргана в жестокости, уж это доказать легче легкого! Лен Гриффитс поступил бы именно так.

Морган был непреклонен.

– Я здесь для того, чтобы решения совета директоров выполнялись, а не обсуждались.

– Значит, решение о выселении уже было утверждено советом директоров?

– Я этого не говорил, – с беспокойством сказал Морган.

Но намекнул, подумал Билли. Потому что отец умело спрашивал. Может быть, в мягком обхождении и есть свои преимущества.

Отец изменил тактику.

– А что если я найду восемь домов, где жильцы согласятся взять новых шахтеров постояльцами?

– У них есть семьи.

– Если вызахотите, – медленно и взвешенно произнес отец, – мы сможем найти компромисс.

– Компания должна иметь возможность самостоятельно решать свои дела.

– Независимо от того, к каким последствиям это приведет?

– Эта шахта – наша. Компания произвела разведку, заключила договор с графом, вырыла шахту и купила оборудование. И построила дома, чтобы в них жили рабочие. Мы заплатили за все это. И все это наша собственность. И мы не потерпим, чтобы другие указывали нам, что можно с ней делать, а что – нет.

Отец надел кепку.

– Только вот не вы наполнили недра углем, правда, Малдвин? – сказал он. – Это сделал Господь.

III

Отец Билли хотел арендовать зал в городском муниципалитете, чтобы на следующий вечер в семь тридцать провести собрание, но оказалось, что самодеятельный драматический театр должен там репетировать первую часть спектакля «Генрих Четвертый», и отец решил собрать шахтеров в здании церкви «Вифезды». Билли с отцом, Лен Гриффитс с Томми и несколько других членов профсоюза обошли весь город, объявляя о собрании и прикалывая написанные от руки объявления в пабах и церквах.

На следующий вечер в четверть восьмого в «Вифезде» яблоку негде было упасть. В первом ряду сидели вдовы. Все остальные стояли. Билли стоял впереди, боком к собранию, и ему было видно лица шахтеров. Рядом с ним стоял Томми Гриффитс.

Билли гордился отцом – тем, что он такой храбрый, умный, а еще тем, что он надел кепку раньше, чем вышел из кабинета. И все же он считал, что надо было действовать с б о льшим напором. Вот если бы отец говорил с Морганом так, как с прихожанами «Вифезды», грозя геенной огненной тем, кто не понимает простых вещей!

Ровно в семь тридцать отец попросил тишины. Звучным голосом он зачитал письмо, которое миссис Дэй-Пони получила от Персиваля Джонса.

– Такие письма получили вдовы всех восьми погибших в шахте шесть недель назад.

– Позор! – вскричало несколько человек.

– Согласно нашим правилам, у нас говорят только когда председатель собрания дает слово. Я буду вам признателен, если вы будете это правило соблюдать, даже в таких обстоятельствах, когда трудно держать себя в руках.

– Это черт знает что такое! – рявкнул кто-то.

– Ну-ну, Грифф Притчард, полегче. Вы в доме Божьем, и, кроме того, здесь женщины.

– Правильно, правильно! – сказали два-три голоса.

– Извините, мистер Уильямс, – сказал Грифф Притчард, с конца смены до самого собрания просидевший в «Двух коронах».

– Вчера я встречался с начальником шахты и официально предлагал ему отозвать уведомления о выселении, но он отказался. Он дал мне понять, что это решение совета директоров и он не может его даже вынести на обсуждение, не то что изменить. Я пытался предложить найти компромисс, но он заявил, что компания имеет право вести свои дела без постороннего вмешательства. Вот все, что я могу сказать.

Как-то очень сдержанно сказано, подумал Билли. Ему хотелось, чтобы отец призвал к бунту. Но тот лишь сделал жест в сторону поднявшего руку.

– Слово имеет Джон Джонс Лавка.

– Я всю жизнь живу в доме номер двадцать три по Гордон Террас, – сказал Джонс. – Я там родился. Но мой отец умер, когда мне было одиннадцать лет. Матери тогда приходилось очень тяжко, однако ей позволили остаться. В тринадцать я пошел работать в шахту и теперь плачу аренду. Вот как всегда делалось. Никто и не думал нас выставлять.

– Спасибо, Джон Джонс. У тебя есть предложение?

– Нет, я просто говорю, как всегда было.

– У меня есть предложение, – раздался другой голос. – Бастовать!

Раздался одобрительный шум.

– Дэй-Плакса, – объявил отец.

– Как я понимаю, – сказал капитан городской команды регби, – мы не должны допустить, чтобы компании и это сошло с рук. Если они безнаказанно выселят вдов – никто из нас не сможет быть спокойным за свою семью. Получается, всю жизнь человек работает на «Кельтские минералы», погибает на работе, а через пару недель его семья может оказаться на улице! Дэй-Профсоюз ходил к начальству, пытался договориться с Морганом-в-Мертире – и ничего из этого не вышло. Так что я считаю, путь у нас один – забастовка.

– Спасибо, Дэй, – сказал отец Билли. – Можно рассматривать твое выступление как официальное предложение объявить забастовку?

– Да.

Билли было странно, что отец так легко принял это предложение. Он знал, что отец старался избегать забастовок.

– Давайте голосовать! – крикнул кто-то.

Отец Билли сказал:

– Прежде чем я вынесу этот вопрос на голосование, нужно решить, в какой день ее начать.

Ага, подумал Билли, так он не собирается устраивать забастовку!

Отец продолжал:

– Можно подумать о том, чтобы начать забастовку в понедельник. Возможно, за оставшиеся до понедельника рабочие дни угроза забастовки поможет повлиять на дирекцию – и мы сможем победить, не потеряв в заработке.

Билли понял, что отец, не видя возможности совсем не объявлять забастовку, стремится хотя бы отсрочить ее.

Но к этому же выводу пришел и Лен Гриффитс.

– Господин председатель, можно сказать?

У отца Томми Гриффитса была лысая голова с одной черной прядью и черные усы. Он вышел вперед и остановился рядом с отцом Билли, лицом к толпе, так, чтобы выглядело, что оба наделены равным авторитетом. Шум стих. Лен, как отец Билли и Дэй Плакса, относился к тем нескольким, кого всегда слушали в уважительном молчании.

– Я хочу спросить, хорошая ли это мысль – давать компании четыре дня форы? А если они не передумают, что кажется очень возможным, учитывая, насколько упрямы они были до сих пор. Тогда мы и в понедельник ничего не добьемся, а вдовы столько времени потеряют зря!

И возвысив голос, чтобы добиться нужного впечатления, он заявил:

– Я считаю, нельзя давать им спуску!

Его слова потонули в одобрительных возгласах, к которым присоединился и Билли.

– Спасибо, Лен, – сказал отец Билли. – Итак, у нас два предложения: первое – начать забастовку завтра, и второе – начать ее в понедельник. Кто еще хочет высказаться?

Билли наблюдал за тем, как отец ведет собрание. Следующим выступил Джузеппе (все звали его Джой) Понти, лучший солист мужского хора Эйбрауэна, старший брат Джонни, школьного приятеля Билли. Несмотря на итальянское имя, он родился в Эйбрауэне и у него был такой же выговор, как у всех присутствующих. Он тоже считал, что бастовать нужно немедленно.

Отец Билли сказал:

– Справедливости ради надо дать высказаться стороннику забастовки в понедельник.

Билли удивился, почему отец не желает использовать собственный авторитет. Если бы он высказался в пользу забастовки в понедельник, шахтеры могли встать на его сторону. Но если бы этого не произошло, он оказался бы в сложном положении: пришлось бы руководить забастовкой после того, как сам был против. Билли сообразил, что отец не всегда может говорить все, что думает.

Обсуждение перешло на более широкий круг вопросов. Запасы угля были достаточны, и дирекция могла упереться, но спрос на уголь тоже велик, и велик соблазн продавать, пока можно. Начиналась весна, скоро семьи шахтеров смогут обойтись без бесплатного угля. Позиция шахтеров подкреплялась многолетней практикой, но формально закон был на стороне дирекции.

Отец позволил обсуждению идти своим чередом, и скоро выступления стали скучнее и однообразнее. Билли гадал, зачем отец это делает, и решил, что тот надеется, что горячие головы несколько остынут. Но в конце все равно пришлось голосовать.

– Сначала – кто за то, чтобы вообще не бастовать?

Несколько человек подняли руки.

– Теперь – кто за то, чтобы начать бастовать в понедельник?

Голосовали многие, но Билли не был уверен, что этих голосов достаточно.

– Наконец, кто за то, чтобы начать забастовку завтра?

Толпа оживилась, и в воздух взметнулся лес рук. Сомнений быть не могло.

– Победило предложение начать забастовку завтра, – сказал отец. Никто даже не предложил сосчитать голоса.

Все стали расходиться. Когда они вышли на улицу, Томми весело сказал:

– Значит, завтра у нас выходной!

– Ага, – ответил Билли, – и ни гроша в кармане.

IV

Когда Фиц впервые был с проституткой, он попытался ее поцеловать, – не потому, что так хотелось, просто ему это казалось само собой разумеющимся. «Я не целуюсь», – резко ответила она с особым произношением кокни, и больше он не повторял таких попыток. Бинг Вестхэмптон сказал, что проститутки часто отказываются целоваться, что странно, – учитывая все, что они позволяют. Может быть, этот глупый запрет призван сохранить остатки уважения к себе?

Девушки круга Фица не должны были ни с кем целоваться до свадьбы. Они, конечно, целовались, но только в редкие моменты уединения: на балу в случайно всеми покинутой комнате или в зарослях рододендрона в саду загородного дома. На то, чтобы симпатия переросла в страсть, никогда не было времени.

Единственная женщина, которую Фиц целовал по-настоящему, была его жена. Она подавала ему свое тело, как повар – свой фирменный торт: сладкий, ароматный, причудливо разукрашенный, чтобы оставить наилучшее впечатление. Она позволяла ему делать что угодно, но сама ни о чем не просила. Она подставляла губы для поцелуя, открывала рот навстречу его языку, но у него никогда не появлялось ощущение, что она жаждет его ласк.

Этель целовалась так, словно пыталась надышаться перед смертью.

Они стояли в Жасминовой спальне, возле кровати с зачехленным матрасом, держа друг друга в объятиях. Она покусывала его губы, терлась языком о его язык, целовала его шею, одновременно ероша волосы и другой рукой обнимая, потом запустила руки под жилет, чтобы гладить пальцами его грудь. Когда, задыхаясь, они наконец разомкнули объятия, она, не отрывая взгляда от его лица, обхватила руками его голову, поглаживая уши и щеки, и сказала:

– Вы такой красивый!

Он взял ее за руки и сел на край кровати. Она стояла перед ним. Он знал, что некоторые постоянно соблазняют служанок, но сам он не из таких. В пятнадцать лет он влюбился в горничную, работавшую в их лондонском доме. Через несколько дней мать об этом догадалась и немедленно дала девушке расчет. А отец улыбнулся и сказал: «Но вкус у него хороший». С тех пор он не взглянул ни на одну служанку. Но Этель… Удержаться было невозможно.

– Почему вы приехали? – сказала она. – Вы же собирались до конца мая быть в Лондоне.

– Мне хотелось тебя видеть. – Он понимал, что ей было трудно в это поверить. – Я все время думал о тебе, целыми днями, и просто не мог не приехать.

Она склонилась к нему и снова его поцеловала. Отвечая на ее поцелуй, он медленно стал опускаться на спину, увлекая ее за собой на кровать, пока она не оказалась сверху. Она была такая тоненькая, весила не больше ребенка. Шпильки выпали, волосы растрепались, и он зарылся рукой в ее блестящие кудри.

Через какое-то время она скатилась с него и легла рядом, тяжело дыша. Он привстал на локте и посмотрел на нее. В эту минуту она казалась ему прекраснейшим существом на свете. У нее горели щеки, а влажные красные губы были приоткрыты. Она смотрела на него с обожанием.

Он положил руку ей на талию, провел ладонью по бедру. Она прикрыла его руку своей и остановила, словно боялась, что он зайдет слишком далеко.

– Почему вас зовут Фиц? Ведь ваше имя Эдвард? – сказала она, как он понял – чтобы они оба немного успокоились.

– Меня так прозвали еще в школе, – сказал он. – У всех мальчишек были прозвища. А потом Вальтер фон Ульрих приехал к нам на каникулы, и Мод стала меня так звать вслед за ним.

– А до этого как вас звали родители?

– Тедди.

– Тедди, – повторила она, словно пробуя на вкус. – Мне это нравится больше, чем Фиц.

Он снова погладил ее бедро, на этот раз она ему позволила. Целуя ее, он медленно начал поднимать длинную юбку черного платья. На ней были гольфы, и он стал гладить голые колени. Выше колен начинались панталоны. Погладив ее ноги через ткань, его рука двинулась вверх, и когда он коснулся ее там, она со стоном качнулась навстречу его руке.

– Сними, – шепнул он.

– Нет!

Он нашел завязку на талии. Шнурок был завязан на бантик. Он потянул, и шнурок развязался.

Она вновь положила на его руку свою.

– Перестаньте!

– Я просто хочу тебя там погладить.

– Я хочу больше, чем вы, – сказала она, – но не надо.

Он приподнялся и сел.

– Мы не будем делать ничего, на что ты не согласишься, – сказал он. – Обещаю.

Потом он взялся обеими руками за пояс ее панталон и разорвал тонкую ткань. Этель потрясенно ахнула, но больше не останавливала его. Он снова лег рядом и стал наощупь изучать ее тело. Она тут же раздвинула ноги. Глаза ее были закрыты, дыхание – как при быстром беге. Он понял, что еще никто никогда этого с ней не делал, и слабый голос совести сказал, что он не должен пользоваться ее невинностью, но он зашел уже слишком далеко, чтобы его слушать.

Он расстегнул брюки и лег сверху.

– Нет! – сказала она.

– Прошу тебя.

– А если у меня будет ребенок?

– Я сделаю так, чтобы этого не случилось.

– Обещаете?

– Обещаю, – сказал он и попытался войти в нее.

И почувствовал препятствие. Она была девственницей. Он вновь услышал голос совести, на этот раз не такой слабый. Он остановился. Но теперь уже она зашла слишком далеко. Она обняла его за бедра и притянула к себе, приподнимаясь одновременно навстречу. Он почувствовал, как преграда подалась, Этель вскрикнула от боли – и путь был свободен. Он начал двигаться, и она тут же подхватила его ритм. Она открыла глаза, посмотрела на него. «О, Тедди, Тедди!» – прошептала она, и он понял, что она его любит. Эта мысль тронула его чуть не до слез и в то же время так завела, что он потерял контроль над собой, и кульминационный момент пришел неожиданно быстро. С отчаянной поспешностью он откинулся назад и пролил семя на ее бедро со стоном страсти и разочарования. Она обняла его, притянула к себе и стала жарко целовать его лицо, потом закрыла глаза и застонала удивленно и счастливо. И все было кончено.

«Надеюсь, я успел вовремя», – подумал Фиц.

V

Этель занималась своей обычной работой по дому, но все время чувствовала себя так, словно у нее в потайном кармашке спрятан бриллиант, и иногда, когда никто не смотрит, его можно украдкой достать, погладить гладкие грани, потрогать острые краешки.

В минуты, когда у нее получалось рассуждать более здраво, она с беспокойством думала, чего можно ждать от этой любви и куда она может завести. И содрогалась от мысли, что подумает отец, богобоязненный социалист, если обо всем узнает. Но большую часть времени она чувствовала себя так, словно падает с огромной высоты и нет никакой возможности остановить падение. Она любила его походку, его запах, его одежду, его безупречную воспитанность, его уверенный вид. Но еще ей нравилось, когда он выглядел – изредка – каким-то растерянным, уязвимым. Однако когда он с таким видом выходил из комнаты жены, ей хотелось плакать. Она была влюблена и не могла контролировать себя.

Каждый день ей удавалось найти хотя бы один повод для разговора с ним, и обычно им удавалось остаться на несколько секунд наедине и поцеловаться долгим, страстным поцелуем. Один лишь поцелуй приводил ее в такое состояние, что внутри становилось влажно, а иногда даже приходилось стирать белье в середине дня. Он позволял себе при любой возможности и другие вольности, гладил ее тело, что приводило ее в еще большее возбуждение. И еще дважды им удалось встретиться в Жасминовой спальне и полежать на кровати.

Одно лишь озадачило Этель: оба раза, когда они были вместе, Фиц кусал ее, и довольно сильно: один след остался на внутренней стороне бедра, а второй на груди. Она даже кричала от боли, поспешно закрывая рот рукой. А его это, казалось, еще больше распаляло. И хотя было больно, ей это тоже нравилось, – в конце концов, было приятно думать, что его желание столь всепоглощающе, что ему приходится выражать его даже таким образом. Она не имела представления, естественно это или нет, а спросить было не у кого.

Но больше всего она боялась, что однажды Фиц не успеет вовремя отстраниться. Этот страх был так силен, что она испытала чуть ли не облегчение, когда ему и графине Би пришлось вернуться в Лондон.

Перед его отъездом она уговорила Фица устроить благотворительный обед для детей бастующих шахтеров.

– Без родителей, потому что тебе нельзя вставать на чью-то сторону, – сказала она. – Можно позвать только маленьких мальчиков и девочек. Забастовка тянется уже две недели, и они на голодном пайке. Это обойдется недорого. Их, наверное, не больше пятисот. Тедди, люди будут тебе так благодарны!

– Можно разбить шатер на лужайке, – сказал Фиц. Он лежал на кровати в Жасминовой спальне, с расстегнутыми брюками, положив голову ей на колени.

– А приготовить еду можно здесь, на кухне, – сказала она с восторгом. – Дать им картофельного пюре с мясом и вволю хлеба.

– А может, еще пудинг со смородиной?

Она подумала: неужели он ее любит? Сейчас она чувствовала, что он сделает все, что она ни попросит: подарит ей настоящие драгоценности, повезет в Париж, купит ее родителям хороший дом. Правда, ничего этого ей не нужно… А чтоей нужно? Она не знала и решила не омрачать свое счастье вопросами о будущем, на которые невозможно ответить.

Прошло несколько дней, и вот в субботний полдень Этель стояла на Восточной лужайке и смотрела, как детвора Эйбрауэна уплетает свой первый в жизни бесплатный обед. Фицу и в голову не приходило, что эта еда была лучше, чем та, что готовили у них дома, даже когда их отцы работали. Еще бы, пудинг со смородиной! Родителей не пригласили, и большинство матерей стояли за воротами, глядя на своих счастливых чад. Но вот, Взглянув в ту сторону, Этель увидела, что кто-то ей машет, и пошла ко входу.

У ворот стояли в основном женщины: мужчины не присматривали за детьми даже во время забастовки. Когда Этель подошла, женщины окружили ее. У них был крайне взволнованный вид.

– Что случилось? – спросила она.

Ей ответила миссис Дэй-Пони:

– Выселяют всех!

– Всех? – переспросила Этель, не понимая. – Кого всех?

– Всех шахтеров, живущих в домах «Кельтских минералов».

– Быть того не может! – в ужасе воскликнула Этель. – Господи помилуй! – Это было не только страшно, а еще и непонятно. – Но почему? Что это им даст? У них же не останется рабочих!

– Одно слово – мужчины! – сказала миссис Дэй-Пони. – Если уж полезли в драку, думают лишь о том, как победить. И не сдадутся, чего бы это ни стоило. Все они одинаковы…

– Какой ужас…

Где компании взять столько штрейкбрехеров, подумала Этель, чтобы не пришлось останавливать работу? Если шахту закроют, вымрет весь город. Магазины лишатся покупателей, школа – учеников, врачи – пациентов… И отец тоже останется без работы. Никто и не предполагал, что Персиваль Джонс окажется таким упрямым.

– Интересно, что сказал бы король, если бы узнал, – сказала миссис Дэй.

Этель тоже было интересно. Его сочувствие казалось таким искренним. Он наверняка не знает, что вдов, которым он его выказал, выселяют на улицу.

И вдруг ее осенило.

– Может, ему об этом сообщить? – предложила она. Миссис Дэй рассмеялась. – Но вы ведь можете написать ему письмо!

– Не говори ерунды, Эт.

– Нет, в самом деле! – она оглядела стоящих вокруг нее женщин. – Надо, чтобы вы, восемь вдов, которых посетил король, написали ему письмо и рассказали, что вас выставляют из ваших домов и весь город бастует. Тогда ему придется отреагировать, правда?

Миссис Дэй, похоже, испугалась.

– Не было бы хуже…

– У тебя нет мужа, нет дома, и тебе некуда идти, – что может быть хуже? – здраво возразила миссис Минни Понти, худая светловолосая женщина.

– Так-то оно так. Но я ведь не знаю, как и что писать. Например, как обратиться: «Уважаемый король», или «Уважаемый Георг Пятый», или как?