Текст книги "Гибель гигантов"

Автор книги: Кен Фоллетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 62 страниц)

Глава сороковая

Февраль – декабрь 1920 года

Дисциплинарные казармы в Олдершоте казались Билли мрачным местом, но все же здесь было лучше, чем в Сибири. Военный городок Олдершот находился в тридцати пяти милях к юго-западу от Лондона. Тюрьма представляла собой современное трехэтажное здание с идущими вокруг атриума галереями, куда выходили двери камер. Она была ярко освещена: свет проникал через застекленную крышу, отчего заключенные называли тюрьму «стеклянный дом». С паровым отоплением и газовым освещением здесь было намного уютней, чем во многих местах, где Билли доводилось спать за последние четыре года.

И все равно он был несчастен. Война закончилась уже больше года назад, а он все еще был в армии. Большинство его друзей вернулись к гражданской жизни, хорошо зарабатывали, водили в кино девушек. А он по-прежнему ходил в форме и отдавал честь, спал на казенной койке и ел армейскую еду. Целый день он занимался плетением ковриков, которые производила тюрьма. А хуже всего было то, что он не видел женщин. Где-то снаружи его ждала Милдред – может быть. Любой мог рассказать про знакомого солдата, который, вернувшись домой, узнал, что его жена или девушка ушла к другому.

У него не было связи ни с Милдред, ни с кем другим из внешнего мира. Заключенные – или «солдаты, отбывающие наказание», как их официально называли, – обычно могли посылать и получать письма, но Билли был на особом положении. Поскольку он был осужден за разглашение военной тайны в форме писем, начальство изымало его почту. Это было частью мести армии. Конечно, он больше не знал никаких тайн и ему нечего было выдавать. О чем он мог написать сестре? О том, что картошка вечно недоварена?

И было ли вообще известно маме, отцу и деду о том, что его судили? Ближайших родственников солдата следовало известить, но он не был уверен, что в отношении его близких это выполнили, а на свои вопросы ответа он не получал. Как бы там ни было, он был почти уверен, что им все расскажет Томми Гриффитс. И он надеялся, что Этель объяснит, в чем заключалась его провинность на самом деле.

Его никто не навещал. Он подозревал, что родные даже не знают, что он вернулся из России. Ему хотелось опротестовать запрет на переписку, но у него не было возможности связаться с адвокатом – да и денег, чтобы ему заплатить, тоже. Единственным его утешением была мысль, что бесконечно так продолжаться не может.

Новости об окружающем мире он узнавал из газет. Фиц снова был в Лондоне, произносил речи и выбивал военную помощь Белому движению в России. Интересно, думал Билли, значит ли это, что «Эйбрауэнское землячество» тоже вернулось?

От речей Фица толку не было. Кампания Этель «Руки прочь от России!» нашла одобрение и поддержку у партии лейбористов. Несмотря на цветистые речи военного министра, Уинстона Черчилля, Великобритания вывела войска из русской Арктики. В середине ноября красные выбили адмирала Колчака из Омска. Все, что Билли писал о белых, а Этель повторяла в ходе своей кампании, оказалось правдой; все, что говорили Фиц и Черчилль, оказалось ложью. И тем не менее, Фиц был в палате лордов, а Билли – в тюрьме.

У него было мало общего с товарищами по заключению. Они были не политическими заключенными. Большинство совершило настоящие преступления: воровство, нападения, убийства. Это были жесткие люди, но и Билли – тоже, и он их не боялся. Они к нему относились настороженно и уважительно, по всей видимости, чувствуя, что его деяние выше рангом, чем их. Он говорил с ними достаточно дружелюбно, но никого из них политика не интересовала. Они не видели ничего неправильного в обществе, которое их заключило в тюрьму, но в следующий раз намеревались одержать верх над системой.

Обычно во время получасового обеденного перерыва Билли читал газету. Остальные в большинстве не умели читать. И вот однажды он открыл «Дейли Геральд» – и увидел на фотографии знакомое лицо. После секундного замешательства до него дошло, что это – его собственное лицо.

Он вспомнил, когда была сделана эта фотография. Милдред затащила его в Олдгейте к фотографу и заставила сфотографироваться в форме. «Я буду целовать тебя каждую ночь», – сказала она. Расставшись с ней, он часто вспоминал это обещание.

Он увидел заголовок: «За что отбывает срок сержант Уильямс?» Билли стал читать дальше, все больше волнуясь.

«Уильям Уильямс из восьмого батальона „Валлийских стрелков“ („Эйбрауэнское землячество“) отбывает десятилетний срок в военной тюрьме по обвинению в предательстве. Но разве этот человек – предатель? Разве он предал свою страну, перешел на сторону врага, бежал с поля боя? Напротив, он храбро сражался на Сомме и продолжал потом воевать во Франции, получил повышение и стал сержантом».

Билли пришел в восторг. «Это я, – думал он, – я в газетах! И обо мне пишут, что я храбро сражался!»

«Потом его послали в Россию. Мы не воюем с Россией. Не все британцы одобряют большевистский режим, но мы не начинаем войну против любой власти, которая нам не нравится. Большевики не представляют угрозы ни для нас, ни для наших союзников. Парламент никогда не давал согласия на военные действия против Москвы. Вопрос стоит так: не являются ли наши действия в России нарушением международного права?

На самом деле гражданам Великобритании несколько месяцев не сообщалось, что их армия сражается в России. Правительство вводило их в заблуждение заявлениями, что войска в России всего лишь охраняют нашу собственность, проводят организованную эвакуацию или просто осуществляют присутствие. И ясно подразумевалось, что они не ведут действий против Красной армии.

Однако, выяснилось, что это – ложь. И удалось это узнать в большой степени благодаря Уильяму Уильямсу».

– Надо же! – сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Вы только посмотрите! «Благодаря Уильяму Уильямсу».

Парни, сидевшие за его столом, столпились вокруг, заглядывая через плечо. Сосед по камере, мордоворот по имени Сирил Паркер, сказал:

– Это же ты! Что ты делаешь в газете?

Остальное Билли читал вслух:

– «Его преступление заключалось в том, что он писал правду – сестре в письмах, зашифровав простым шифром, чтобы цензор их пропустил. Наш народ должен быть ему благодарен.

Но его действия вызвали недовольство тех шишек в армии и правительстве, что использовали солдат Великобритании для защиты собственных политических интересов. Уильямс попал под трибунал и был приговорен к десяти годам.

И он не один такой. Огромное число военнослужащих, которые не желали участвовать в попытке нового переворота, были осуждены в России подобными сомнительными судами и получили возмутительно длинные сроки.

Уильям Уильямс и другие стали жертвами мстительных высокопоставленных чиновников. Это необходимо исправить! Британия – страна справедливости! В конце концов, мы воевали именно за это».

– Слыхали? – сказал Билли. – Здесь написано, что я стал жертвой высокопоставленных чиновников.

– Я тоже, – сказал Сирил Паркс, изнасиловавший в хлеву четырнадцатилетнюю бельгийскую девчонку.

Вдруг у Билли выхватили газету. Он поднял голову и увидел тупую физиономию Эндрю Дженкинса, одного из самых мерзких типов среди охранников.

– Даже если у тебя есть дружки наверху, Уильямс, – здесь на это всем плевать. Здесь ты – такая же мразь, как остальные заключенные. Пошел работать!

– Есть, мистер Дженкинс! – ответил Билли.

II

Фиц был в ярости, когда летом 1920 года в Лондон из России приехала делегация для переговоров о торговых отношениях – и была принята премьер-министром Дэвидом Ллойдом Джорджем в его официальной резиденции на Даунинг-стрит, 10. Большевики все еще воевали с недавно образованной страной Польшей, и Фиц считал, что Великобритания должна выступить на стороне Польши, но его мало кто поддерживал. Портовые грузчики скорее устроили бы забастовку, чем стали грузить на корабли винтовки для польской армии, а Съезд профсоюзов угрожал всеобщей забастовкой, если британские войска перейдут границу Полыни.

Фиц смирился с тем, что ему никогда не вступить во владение состоянием покойного князя Андрея. Его сыновья, Малыш и Эндрю потеряли право наследования русских земель, и ему пришлось это принять.

Однако он не мог молчать, когда узнал, что замышляли русские Каменев и Красин, разъезжая по Великобритании. Комната сорок по-прежнему существовала, хоть и в ином виде, и английская разведка продолжала перехватывать и расшифровывать телеграммы, которые посылали домой русские. Лев Каменев, председатель Московского Совета бесстыдно развернул революционную пропаганду.

Фиц был в таком негодовании, что в начале августа на одном из последних обедов в конце лондонского сезона в разговоре с Ллойдом Джорджем позволил себе упреки в его адрес.

Произошло это в доме лорда Сильвермэна на Белгрейв-сквер. Обед был не такой роскошный, как те, что лорд Сильвермэн устраивал до войны. Было меньше перемен блюд, и меньше нетронутых блюд возвращали на кухню, да и сервировка стола была проще. Еду подавали не лакеи, а служанки: в лакеи уже никто не шел. Похоже, что роскошные пиры эдвардианской эпохи навсегда канули в Лету, думал Фиц. Однако дом Сильвермэна по-прежнему привлекал самых могущественных людей страны.

Ллойд Джордж спросил у Фица о его сестре Мод.

Эта тема тоже приводила Фица в ярость.

– Я с прискорбием вынужден сказать, что она вышла замуж за немца и уехала жить в Берлин, – ответил он. О том, что она уже родила первенца, которого назвали Эрик, Фиц умолчал.

– Мне это известно, – сказал Ллойд Джордж. – Я просто хотел узнать, как она поживает. Очаровательная женщина.

Интерес премьер-министра к «очаровательным женщинам» был прекрасно – а вернее, скандально – известен.

– Боюсь, что в Германии жить нелегко, – сказал Фиц. Мод писала ему и просила назначить ей содержание, но он отказал наотрез. Она ведь вышла замуж без его разрешения, так с какой же стати она рассчитывает на его поддержку?

– Нелегко? – переспросил Ллойд Джордж. – Так и должно быть, после всего, что они творили. Но все равно, мне жаль ее.

– Господин премьер-министр, мне бы хотелось поговорить о другом, – сказал Фиц. – Этот еврей-большевик Каменев – вам следовало бы выдворить его из страны.

Премьер-министр был в благодушном настроении, с бокалом шампанского в руке.

– Мой дорогой Фиц, – любезно ответил он, – наше правительство не слишком обеспокоено дезинформацией из России, какой бы грубой и бесцеремонной она ни была. Пожалуйста, не надо недооценивать британский рабочий класс: они хорошо чувствуют показную фальшь. Поверьте мне, речи Каменева дискредитируют большевизм гораздо эффективнее, чем любые мои или ваши слова.

Фиц подумал, что это самодовольная чушь.

– Он даже давал деньги «Дейли Геральду»!

– Согласен, когда иностранное правительство субсидирует нашу газету, это невежливо. Но, сказать по правде, разве мы боимся «Дейли Геральда»? Как будто у нас, либералов и консерваторов, нет собственных газет!

– Но он контактирует с группами, которые проводят в нашей стране наиболее жесткую революционную политику, одержимые идеей сломать весь наш уклад жизни!

– Чем больше британцы будут знать о большевизме, тем с меньшим сочувствием будут к нему относиться, запомните мои слова. Он выглядит внушительно только на расстоянии, через непроницаемый туман. Большевизм чуть ли не защищает британское общество – ведь все классы приходят в ужас при мысли, что может случиться, если изменить существующий общественный порядок.

– Но мне это не нравится.

– Кроме того, – продолжал Ллойд Джордж, – если мы их выдворим, нам придется объяснять, откуда нам известно про их происки, и известие, что мы за ними шпионим, может возмутить рабочий класс и настроить против нас общественное мнение эффективнее всех их помпезных речей.

Фицу было неприятно выслушивать лекцию на тему политических реалий, даже от премьер-министра, но он был так раздражен, что продолжил спор:

– Но уж торговать с большевиками нам точно не следует!

– Если бы мы отказались вести дела со всеми, кто использует свои посольства здесь для пропаганды, у нас бы осталось не так уж много торговых партнеров. Ну что вы, Фиц, ведь мы торгуем даже с каннибалами, живущими на Соломоновых островах!

Фиц не был уверен, что это правда – в конце концов, каннибалы с Соломоновых островов мало что могли предложить, – но ничего не сказал по этому поводу.

– У нас что, настолько плохи дела, что мы вынуждены торговать с этими убийцами?

– Боюсь, что да. Я говорил со многими предпринимателями, и не их словам, перспективы на ближайшие полтора года просто ужасные Заказы не поступают. Покупатели не покупают. Возможно, мы вступаем в наихудший период безработицы, подобного которому еще никогда не знали. Но русские хотят покупать – и платят золотом.

– Я бы не стал брать у них это золото!

– Да ладно вам, Фиц, – сказал Ллойд Джордж. – У вас-то и своего достаточно.

III

Когда Билли привез домой в Эйбрауэн свою невесту, им устроили праздничную встречу.

Был летний субботний день, и в кои-то веки не шел дождь. В три часа дня на станцию сошли с поезда Билли и Милдред с детьми, приемными дочерьми Билли – Энид и Лилиан, восьми и семи лет. В это время все шахтеры уже были дома, вернувшись из шахты, и после еженедельного мытья переоделись в воскресную одежду.

Родители Билли встречали их на станции. Они выглядели состарившимися и как-то уменьшились, и больше не казалось, что они занимают главное положение среди окружающих. Отец пожал Билли руку и сказал:

– Я горжусь тобой, сын. Ты дал им отпор, как я учил тебя.

Билли был рад, хоть и не считал себя всего лишь очередным достижением отцовской жизни.

С Милдред его родители уже встречались на свадьбе Этель. Отец поздоровался с ней за руку, а мама поцеловала.

Милдред сказала:

– Как я рада видеть вас снова, миссис Уильямс! Может, теперь мне лучше называть вас мамой?

Ничего лучше этого придумать было невозможно, и мама Билли расцвела. Билли надеялся, что и отец ее полюбит – если, конечно, она сможет при нем воздерживаться от крепких выражений.

Настойчивые вопросы от членов парламента в палате общин – которых снабжала информацией Этель – вынудили правительство объявить о смягчении приговора некоторому количеству солдат и матросов, осужденных в России за бунт и другие преступления. Срок заключения Билли был уменьшен и составил один год, после чего он был освобожден и демобилизован. И они с Милдред сразу же поженились.

Эйбрауэн показался ему чужим, хоть почти не изменился. Теперь Билли по-другому стал к нему относиться: маленький, грязный городишко, окруженный горами, точно стенами, чтобы удержать здесь людей. Билли больше не чувствовал себя здесь дома. А когда он надел свою одежду, в которой ходил до войны, то заметил, что хоть она и была ему впору, он больше не ощущал себя в ней привычно. И он понял: ничто происходящее здесь не изменит мир.

Они поднялись на холм к Веллингтон Роу и увидели, что дома украшены флагами: над крышами развевались и «Юнион Джек», и валлийский «дракон», и красный флаг. Через всю улицу шел транспарант со словами: «С возвращением, Дважды Билли!» Все соседи высыпали на улицу. Были выставлены столы с кувшинами пива и чайниками с чаем, и тарелки с пирогами, печеньем и сэндвичами. Завидев Билли, все запели «Вернешься ты в родные горы». [28]28
  «We’ll keep a welcome in the Hillsides».


[Закрыть]

Билли заплакал от радости.

Ему вручили кружку пива. Вокруг Милдред собралась толпа восхищенных парней. Для них она была экзотическим существом – в лондонской одежде, со своим акцентом кокни и в широкополой шляпе, которую она сама украсила шелковыми цветами. Но даже несмотря на то, что она пыталась подать себя наилучшим образом, с ее губ порой слетали не вполне невинные обороты.

Дед постарел и ноги уже едва держали его, но голова работала по-прежнему. Он сразу занялся Энид и Лилиан: начал доставать из карманов жилета конфеты и показывать фокусы с исчезающей монеткой.

Билли пришлось поговорить с родственниками погибших друзей: Джоя Понти, Пророка Джонса, Кляксы Левеллина и других. Встретился он и с Томми Гриффитсом, которого в последний раз видел в России, в Уфе. Отец Томми, атеист Лен, выглядел изможденным: у него был рак.

Билли собирался снова выйти на работу в шахту уже в понедельник, и все шахтеры горели желанием рассказать ему о произошедших с его отъезда изменениях: вглубь угольного слоя шли новые выработки, освещение стало ярче, а меры безопасности – эффективнее.

Томми забрался на стул и произнес приветственную речь, на которую Билли потом следовало ответить.

– Война изменила нас всех, – сказал Билли. – Я помню, как люди рассуждали, что богатые поставлены самим Господом Богом, чтобы здесь, на земле, управлять нами, низшими существами. – Эти слова были встречены презрительными смешками. – Многие избавились от этого заблуждения, попав под начало офицеров-аристократов, которым нельзя доверить даже учеников воскресной школы на прогулке. – Другие ветераны понимающе закивали. – В войне победили такие, как мы: обычные люди, необразованные, но не глупые.

Остальные с ним были согласны. Послышались выкрики: «Точно!» и «Вот-вот!»

– Теперь мы можем голосовать. И наши женщины тоже, хоть и не все пока, как сразу поправит меня сестра Этель. – При этих словах женщины оживились. – Это наша страна, и контролировать, что и как здесь будет, должны мы. Как в России решают большевики, а в Германии – социал-демократы. – Слушатели радостно загалдели. – У нас есть партия рабочего класса, партия лейбористов, и нас достаточно много, чтобы наша партия оказалась в правительстве. На последних выборах Ллойд Джордж оставил нас в дураках, но больше у него этот номер не пройдет.

– Ни за что! – крикнул кто-то.

– Вот потому-то я и вернулся домой. Дни Персиваля Джонса, представляющего в парламенте Эйбрауэн, практически сочтены. – Это сообщение было встречено радостными криками. – Я хочу, чтобы в палате общин от нас был лейборист! – Билли встретился глазами с отцом; тот сиял от удовольствия. – Спасибо вам за такой сердечный прием! – он спустился со стула, и все с жаром захлопали.

– Отличная речь, Билли, – сказал Томми Гриффитс. – Но кто же будет этот лейборист в парламенте?

– Знаешь, что я тебе скажу, дружище Томми? – ответил Билли. – Попробуй угадать с трех раз.

IV

В этом году Россию посетил философ Бертран Рассел и написал книгу «Практика и теория большевизма». Семью Леквиз эта небольшая книжка чуть не довела до развода.

Рассел со всей категоричностью выступал против большевиков. Что еще хуже, он делал это с левой точки зрения. В отличие от критиков-консерваторов, он не доказывал, что русский народ не имел права свергать царя, крестьяне – отбирать земли у помещиков, а рабочие – управлять своими заводами. Напротив, все это он одобрял. Он нападал на большевиков не за ложные идеалы, а за то, что они не могут жить в соответствии со своими верными идеалами. Поэтому от его выводов нельзя было без разговоров отмахнуться как от чуждой пропаганды.

Первым книжку прочитал Берни. Он как библиотекарь испытывал ужас при мысли о пометках на полях, но в этом случае сделал исключение, испещрив страницы яростными комментариями. Подчеркивая целые предложения, он карандашом писал на полях: «Чушь!» или «Довод неубедителен!»

Этель читала книгу с ребенком на руках. Девочке было чуть больше года. Ее назвали Милдред, но обычно сокращали и говорили «Милли». Старшая Милдред переехала с Билли в Эйбрауэн, и они уже ждали первенца. Этель по ней очень скучала, хоть ей и пригодились освободившиеся наверху комнаты. У маленькой Милли были кудрявые волосы и уже сейчас ее глаза задорно блестели, демонстрируя всем ее сходство с мамой.

Этель читала книжку с удовольствием. Рассел писал остроумно. С аристократической безмятежностью он попросил об интервью Ленина и проговорил с этим великим человеком целый час. Беседовали они по-английски. Ленин сказал, что его лучший пропагандист – лорд Нортклифф: он полагал, что страшные истории, которые печатала «Дейли Мэйл», – о том, как русские грабят свою аристократию, – возможно, могли ужасать буржуазию, но вот на рабочий класс Британии влияли совсем иначе.

Однако Рассел в своей книге подчеркивал, что большевики абсолютно не демократичны. Диктатура пролетариата – это именно диктатура, но вот правители – такие, как Ленин и Троцкий – вышли из буржуазной интеллигенции, и в помощниках у них оказались лишь те пролетарии, которые соглашались с их взглядами.

– Я думаю, это должно настораживать, – сказала Этель, отложив книгу.

– Бертран Рассел – аристократ! – запальчиво сказал Берни. – Он граф!

– Но от этого его мнение не становится неверным, – возразила Этель. Милли оставила грудь и задремала. Этель пощекотала кончиком пальца ее мягкую щечку. – Рассел – социалист. Он считает, что большевики не ведут Россию к социализму.

– Как он может заявлять такие вещи? Они одержали победу над знатью!

– И над не согласной с ними прессой.

– Это – временная необходимость…

– Насколько временная? Русская революция произошла три года назад!

– Нельзя сделать омлет, не разбив яиц.

– Он пишет, что там творится произвол: аресты, казни, а у тайной полиции гораздо больше власти, чем при царе.

– Но ведь эти действия направлены против контрреволюционеров, а не против социалистов.

– Социализм означает свободу, даже для контрреволюционеров.

– Нет, не означает!

– А для меня означает!

Их громкие голоса разбудили Милли. Почувствовав, что в комнате сердятся, она заплакала.

– Ну вот, – с упреком сказала Этель. – Смотри, что ты наделал.

V

Вернувшись с Гражданской войны, Григорий с Катериной и детьми – Вовкой и Аней – жил в удобной квартире в правительственной части Кремля. На его вкус, квартира была слишком шикарная. Вся страна страдала от нехватки топлива и продовольствия, но в магазинах Кремля товаров было предостаточно. На территории Кремля имелось три ресторана с поварами, обученными во Франции, и, к отчаянию Григория, официанты, обслуживая большевиков, щелкали каблуками точно так же, как при старом режиме. Катерина, отведя детей в ясли, отправлялась в парикмахерскую. По вечерам члены Центрального комитета в машинах с личными водителями ездили в оперу.

– Надеюсь, мы не превращаемся в новую знать, – сказал Григорий Катерине в постели как-то ночью.

Она презрительно рассмеялась.

– Если превращаемся, то где мои бриллианты?

– Но у нас же бывают банкеты, и в поезде мы ездим первым классом, и еще много чего…

– Баре никогда в жизни ничего нужного не делали. А ты работаешь по двенадцать, пятнадцать, даже восемнадцать часов в сутки. Не можешь же ты после этого рыскать по свалкам в поисках мусора, которым можно топить печку, как ходят бедные…

– Ну, у элиты всегда находятся предлоги для особых привилегий…

– Иди-ка сюда, – сказала она. – Будет тебе сейчас особая привилегия.

И они занялись любовью. Потом Григорий долго лежал без сна. Несмотря на свои терзания, в глубине души он не мог не радоваться, видя благополучие своей семьи. Катерина набрала вес. Когда он впервые увидел ее, она была фигуристой двадцатилетней девчонкой; сейчас, в двадцать шесть лет, она стала пышнотелой матерью семейства. Вовке было пять лет, он ходил в школу и учился читать и писать вместе с детьми новых хозяев России. Кудрявой озорнице Ане было три года. Поселили их в квартире, где когда-то проживала одна из фрейлин царицы. Здесь было тепло, сухо и просторно, и кроме спальни, у них были детская, кухня и гостиная – по сравнению с прежней комнатой Григория в Петрограде, здесь места хватило бы на двадцатерых. И еще здесь был коврик перед камином, занавески на окнах, фарфоровые чашки, а на стене висела картина маслом, изображавшая озеро Байкал.

Наконец Григорий заснул. В шесть часов утра его разбудил громкий стук в дверь. Он открыл и увидел женщину – бедно одетую, тощую, как скелет. Она показалась ему знакомой.

– Простите, что беспокою вас в такую рань, ваше превосходительство… – сказала она, используя старое обращение.

И тут он ее узнал – это была жена Константина.

– Магда! – изумленно воскликнул он. – Как ты изменилась… Входи же! Что случилось? Ты теперь живешь в Москве?

– Да, ваше превосходительство, мы переехали.

– Ради Бога, не называй меня так! Где же Константин?

– В тюрьме.

– Что?! Почему?

– За контрреволюцию…

– Не может быть! – воскликнул Григорий. – Это какая-то ужасная ошибка.

– Да, ваша милость.

– Кто его арестовал?

– ЧК.

– Чрезвычайная комиссия… Я разузнаю, что и как. Сразу же после завтрака начну наводить справки.

– Пожалуйста, ваше превосходительство, умоляю… Сделайте хоть что-нибудь немедленно, его через час расстреляют…

– Черт! – ахнул Григорий. – Сейчас, только оденусь.

Он надел форму. Хоть и без знаков отличия, но по качеству она была намного лучше, чем обычная солдатская, и ясно определяла его как командира.

Через несколько минут они с Магдой уже вышли с территории Кремля. Шел снег. Идти было недалеко, и они добрались до Лубянской площади пешком. ВЧК занимала большое здание в стиле барокко, принадлежавшее прежде страховому обществу. Часовой у дверей отдал Григорию честь.

Едва войдя в здание, Григорий начал кричать:

– Кто здесь главный? Дежурного начальника мне сюда, живо! Я Григорий Пешков, член Центрального Комитета! Я хочу сейчас же видеть арестованного Константина Воротынцева. Чего ждете? Шевелитесь! – В свое время он выяснил, что быстрее всего делать дела именно таким образом, несмотря на то, что это ему до отвращения напоминало хамство распущенного офицерья.

Вокруг в панике забегали охранники. Но через несколько минут Григорий пережил настоящее потрясение. Ко входу спустился дежурный начальник, и Григорий его узнал. Это был Михаил Пинский.

Григорий был в ужасе. Ведь Пинский – из царской полиции, живодер и скотина! И теперь этот живодер на службе у революции?

Пинский льстиво улыбнулся.

– Товарищ Пешков! – сказал он. – Какая честь!

– Когда я вас отделал за приставания к бедной крестьянской девушке, вы говорили со мной по-другому, – сказал Григорий.

– Все так изменилось, товарищ… Для всех нас.

– За что вы арестовали Константина Воротынцева?

– За контрреволюционную деятельность.

– Это бред какой-то. В четырнадцатом году он был руководителем большевистской ячейки на Путиловском заводе. Он был одним из первых депутатов в Петроградском совете. Он такой же большевик, как и я!

– Правда? – произнес Пинский, и в его голосе послышалась скрытая угроза.

Григорий не обратил внимания.

– Приведите его ко мне.

– Сию минуту, товарищ Пешков.

Через несколько минут появился Константин. Он был грязный, небритый, от него пахло так, словно он пришел из свинарника. Магда залилась слезами и бросилась ему на шею.

– Мне нужно поговорить с арестованным наедине, – сказал Григорий Пинскому. – Проводите нас в ваш кабинет.

Пинский покачал головой.

– Моя скромная комната…

– Не спорьте, – сказал Григорий. – Идемте в кабинет.

Это был способ подчеркнуть свою власть. Пинского нужно было держать под каблуком.

Пинский повел их наверх, в комнату с окном, выходящим во внутренний двор. Войдя, он поспешно смахнул в ящик кастет, лежавший на столе.

Выглянув в окно, Григорий увидел, что начинает рассветать.

– Подождите снаружи, – сказал он Пинскому.

Они с Константином и Магдой сели, и Григорий сказал:

– Что за чертовщина происходит?

– Мы приехали в Москву, когда переехало правительство, – стал рассказывать Константин. – Я надеялся стать комиссаром. Вот только зря надеялся. Здесь меня никто не поддерживал.

– И что же ты стал делать?

– Вернулся к обычной работе. Пошел на завод, делал детали моторов, шестерни, подшипники…

– Но с чего они взяли, что ты контрреволюционер?

– На заводе были выборы в Моссовет. Один инженер объявил, что он кандидат от меньшевиков. Устроил собрание, я пошел послушать. Там было-то около дюжины человек. Я не выступал, ушел с середины, и не голосовал за него. Конечно же, победил кандидат большевиков. Но после выборов всех, кто ходил на это меньшевистское собрание, уволили. А потом, на прошлой неделе, нас всех арестовали.

– Ну нельзя же так! – в отчаянии воскликнул Григорий. – Мы не должны так поступать, даже во имя революции. Нельзя арестовывать рабочих за то, что они слушают разные точки зрения!

Константин посмотрел на него как-то странно.

– Ты что, надолго уезжал?

– Конечно, – ответил Григорий. – Сражался с белыми.

– Так вот почему ты не знаешь, что здесь творится…

– Ты хочешь сказать, что это происходило и раньше?

– Гришка, да каждый день это происходит!

– Не может быть…

– А этой ночью, – заговорила Магда, – я узнала от подруги, муж которой работает в ЧК, что Костю и всех остальных сегодня в восемь утра расстреляют.

Григорий взглянул на свои армейские часы. Было почти восемь.

– Пинский! – крикнул он.

Тот вошел.

– Отменить расстрел!

– Боюсь, что уже поздно, товарищ.

– Вы хотите сказать, их уже расстреляли?

– Не то чтобы… – сказал Пинский, направляясь к окну. Григорий тоже подошел, за ним придвинулись Константин и Магда.

Внизу, на занесенном снегом дворе, в ярком утреннем свете была хорошо видна выстроившаяся расстрельная команда. Напротив солдат, дрожа без верхней одежды, стояло человек двенадцать с завязанными глазами. Над их головами развевалось красное знамя.

Едва Григорий все это увидел, как солдаты подняли винтовки.

– Стойте! Не стрелять! – закричал Григорий, но закрытое окно заглушило его голос, и его не услышали.

В следующий миг раздался залп.

Расстрелянные упали. Григорий в ужасе смотрел, как вокруг безжизненно распростертых тел на снегу расплываются пятна крови: ярко-красные, под цвет реющего над ними флага.