Текст книги "Гибель гигантов"

Автор книги: Кен Фоллетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 62 страниц)

– Нет, – он резко сел и протянул ей пальто. – Надень.

– Хлеб не отдам! – сказала она испуганно. – Половину уже съели.

Он покачал головой.

– Что у вас случилось?

Она надела пальто и застегнула пуговицы.

– Покурить есть?

Он дал ей папироску и закурил сам.

Она затянулась.

– У нас был обувной магазин: высокое качество, разумные цены, для среднего класса. Мой муж знает толк в торговле, и жили мы хорошо. Но вот уже два года, – в ее голосе послышалось отчаяние, – никто, кроме богатых, не покупает обувь!

– А вы не пробовали заняться чем-нибудь другим?

– Мы не стали сидеть сложа руки! Мой муж нашел способ поставлять армии сапоги вдвое дешевле, чем она за них собиралась платить. Всем маленьким фабрикам, с которыми муж работал, заказы были нужны отчаянно. Он пошел в Комитет военной промышленности…

– Это что такое?

– Вы, видно, давно не были в столице, да, сержант? Сейчас всем, что работает, руководят независимые комитеты: правительство самоустранилось. Снабжением армии занимается Комитет военной промышленности… вернее, занимался, пока военным министром был Поливанов.

– И что произошло?

– Мы получили заказ, муж вложил в дело все наши сбережения, а вскоре царь снял Поливанова. Тот позволил ввести в комитет выбранных народом представителей, и царица решила, что он может быть революционером. Как бы то ни было, от прежнего заказа отказались – и мы были разорены… Мы еще многое пробовали. Мой муж был готов на любую работу, хоть официантом, хоть извозчиком, да только никто его не брал, а потом от беспокойства и голода он занемог.

– И теперь вы работаете – вот так.

– Но у меня не получается. Иногда попадаются добрые люди, вроде вас. А иногда… – Она поежилась и отвернулась.

Григорий встал.

– Прощайте. Как вас зовут, не спрашиваю…

Она поднялась.

– Моя семья все еще жива благодаря вам… – Ее голос дрогнул. – До завтра мне не придется выходить на улицу.

Она встала на цыпочки и легонько поцеловала его в губы.

– Спасибо тебе.

Похолодало. Он быстро шел по улицам к Нарвскому району. Чем дальше он уходил от хозяйки обувного магазина, тем сильнее чувствовал возвращающееся желание, и с сожалением вспоминал ее нежное тело.

Ему пришло в голову, что и Катерина может испытывать потребность в физической близости. Два года – долгий срок, чтобы без этого обходиться. Особенно для молодой женщины (Катерине ведь всего двадцать три). У нее не было особых причин хранить верность что Левке, что Григорию. Чтобы отпугнуть большинство мужчин, вполне достаточно и одного ребенка, но с другой стороны, она так хороша – по крайней мере два года назад. Может, она и не одна сегодня вечером. О, это было бы ужасно…

Он шел к своей прежней квартире у железной дороги. Улица выглядела так, словно за время его отсутствия ничего на ней не белили и не ремонтировали. Похоже, ее даже не подметали. На углу, у булочной, он увидел очередь, хотя та была закрыта.

Ключ у него остался, и он вошел.

Поднимаясь по лестнице, почувствовал страх. Он не желал застать ее с мужчиной. Но предупреждать о своем появлении, чтобы она ждала его и никого в этот вечер не приглашала, ему тоже не хотелось.

Он постучал.

– Кто там?

От звука ее голоса у него на глаза не навернулись слезы.

– Свои, – сказал он хрипло и открыл дверь.

Она стояла у плиты с кастрюлькой в руке. Увидев его, выронила кастрюльку – молоко разлилось, – и закрыв рот руками, тихо вскрикнула.

– Это же я, – сказал Григорий.

На полу у ее ног сидел маленький мальчик с оловянной ложкой в руке. По-видимому, он только что стучал ложкой по пустой жестянке. Он посмотрел на Григория долгим испуганным взглядом – и расплакался.

Катерина подхватила его на руки.

– Ну не плачь, Вова, – сказала она, качая его. – Не бойся. Это твой папа.

Григорию не хотелось, чтобы Вовка считал его папой, но сейчас было не лучшее время, чтобы спорить. Он затворил за собой дверь, обнял их и поцеловал: сначала малыша, потом Катерину – в лоб.

Потом отступил на шаг и внимательно на них посмотрел. Она уже не была той круглолицей девочкой, которую он спас от внимания околоточного Пинского. Она похудела, и у нее был усталый, напряженный взгляд.

Как ни странно, ребенок был не очень похож на Левку. Не было у него Левкиной красоты, его обаятельной улыбки. Если уж говорить о сходстве, то Григорий видел такой же внимательный взгляд, когда смотрелся в зеркало.

– Какой красавец! – сказал Григорий, улыбаясь.

– Что у тебя с ухом? – воскликнула Катерина.

Григорий коснулся того, что осталось от правого уха.

– Потерял в сражении под Танненбергом.

– А зуб?

– Вызвал неудовольствие старшего офицера. Но его уже нет в живых, так что в конце концов я остался в выигрыше.

– Теперь ты не так красив.

Никогда раньше она не называла его красивым.

– Да это мелочи. Мне повезло, что жив остался.

Григорий оглядел свою старую комнату. В ней что-то неуловимо изменилось. На полке, где они с Левкой хранили табак и спички, Катерина поместила цветок в горшке, куклу и фотографию Мэри Пикфорд. На окне была занавеска. Она была сшита из обрезков, но у Григория прежде вообще занавески не было. И еще он заметил запах – вернее, его отсутствие – и понял, что обычно в комнате сильно пахло табаком, вареной капустой и мужским потом. Сейчас воздух был свежим.

Катерина вытерла пролитое молоко.

– Теперь Вовка без ужина, – сказала она. – Не представляю, чем его накормить. У меня нет молока.

– Не волнуйся, – Григорий достал из вещмешка колбасу, капусту и банку варенья. Катерина смотрела, не веря своим глазам. – С солдатской кухни, – объяснил он.

Она открыла варенье и дала немного Вовке на ложечке. Он съел и сказал:

– Еще!

Катерина тоже съела ложку и дала еще варенья ребенку.

– Как в сказке, – сказала она. – Столько еды! Сегодня не придется ночевать у булочной.

– Что это значит? – нахмурился Григорий.

– Хлеба всегда не хватает. Как только булочная утром открывается – вскоре все уже продано. Единственный способ купить хлеба – занять очередь с ночи. Если не встанешь в очередь до полуночи – хлеб кончится раньше, чем подойдет твоя очередь.

– О господи… – думать о том, что она спит, сидя на тротуаре, было невыносимо. – А как же Вовка?

– Одна из девчонок-соседок слушает, не проснется ли он, пока меня нет. Но он сейчас спит крепко всю ночь.

Неудивительно, что хозяйка обувного магазина согласилась переспать с ним за хлеб. Пожалуй, он переплатил…

– Тебе удается сводить концы с концами?

– Я на заводе получаю двенадцать рублей в неделю.

Он опешил.

– Но это в два раза больше, чем когда я уезжал!

– Вот только за комнату раньше приходилось платить четыре рубля в неделю, а теперь – восемь. И на все остальное у меня остается четыре рубля. А мешок картошки, который раньше стоил рубль, теперь стоит семь!

– Семь рублей за мешок картошки?! – воскликнул Григорий. – Как же люди живут?

– Голодают. Дети и старики болеют и умирают. С каждым днем становится все хуже, и никто ничего не может поделать.

У Григория заныло сердце. В армии он утешал себя мыслью, что Катерина с ребенком живут получше – у них есть теплый ночлег и достаточно денег на еду. Но оказалось, он обманывал себя. Мысль о том, что она оставляла Вовку одного, а сама сидела ночью у булочной, приводила его в бешенство.

Они сели за стол, Григорий своим ножом порезал колбасу.

– Чайку бы сейчас, – сказал он.

Катерина улыбнулась.

– Я уже с год не пила чаю…

– Я принесу из столовой.

Катерина ела колбасу, и Григорий видел, что ей стоит немалых усилий не набрасываться на нее. Он взял на руки Вовку и дал ему еще немножко варенья. Колбасу такому маленькому давать еще не стоило.

Григорий почувствовал легкость и покой. На фронте эта картина представлялась ему в мечтах: маленькая комнатка, еда на столе, малыш, Катерина. И все сбылось.

– Не так уж трудно этого добиться, – сказал он задумчиво.

– Ты о чем?

– Мы с тобой оба сильные, здоровые, работящие. И мне нужно только вот это: комната, какая-нибудь еда, отдых после рабочего дня. Уж это у нас должно получиться – чтобы так было каждый день!

– Нас предали сторонники Германии при дворе.

– Да ну? Как это?

– Ну, ты же знаешь, что царица – немка?

– Да… – Царь был женат на немецкой принцессе Алисе Гессенской.

– А Штюрмер уж точно немец.

Григорий пожал плечами. У многих русских были немецкие имена, и наоборот: жители обеих стран на протяжении веков постоянно пересекали границы то в одну сторону, то в другую.

– И Распутин тоже стремится к победе Германии.

– Разве? – Григорий подозревал, что этот «старец» в основном стремится очаровывать придворных дам и расширять свое влияние и власть.

– Они там все заодно. Штюрмеру немцы заплатили, чтобы он заморил крестьян. Царь звонит кайзеру Вильгельму – а ведь это его двоюродный брат – и сообщает, куда направятся наши войска. Распутин хочет, чтобы мы капитулировали. А царица со своей фрейлиной Анной Вырубовой – обе они спят с Распутиным одновременно…

Большинство этих сплетен Григорий слышал. Он не верил, что при дворе желают победы Германии. Но многие солдаты таким слухам верили, и судя по Катерине – штатские тоже. А объяснить настоящие причины, почему русские проигрывают войну и умирают от голода, было делом большевиков.

Но сегодня об этом говорить не стоило. Вовка зевнул, и Григорий поднялся на ноги и стал его укачивать, носить взад-вперед по комнате, а Катерина говорила. Она рассказывала ему про заводскую жизнь, про других квартирантов и прочих людей, которых он знал. Околоточный Пинский был теперь сотрудником секретной полиции и выискивал опасных революционеров. Тысячи осиротевших детей жили на улице, занимались воровством или проституцией – и умирали от голода и холода. Константин, лучший друг Григория на Путиловском заводе, был сейчас членом Петроградского комитета большевиков. Только семейство Вяловых продолжало богатеть: как бы ни было плохо с продовольствием, у них всегда можно было купить и водку, и икру, и сигареты, и шоколад. Катерина рассказывала, а Григорий смотрел на ее большой красиво очерченный рот. Какое счастье – любоваться ею, когда она говорит. У нее решительный подбородок и смелые голубые глаза, но ему она всегда казалась такой беззащитной…

Вовка наконец заснул. Григорий аккуратно уложил его в постель, которую Катерина соорудила в углу. Это был просто мешок тряпья, накрытый одеялом, но малыш уютно свернулся на нем калачиком и сунул в рот большой палец.

Вдалеке часы пробили девять.

– К которому часу тебе надо вернуться? – спросила Катерина.

– К десяти, – сказал Григорий. – Пожалуй, я пойду.

– Побудь еще немного! – Она обняла его за шею и поцеловала.

Это был сладкий миг. Ее губы прикоснулись к его губам нежно и страстно. Он закрыл глаза и вдохнул аромат ее тела. И отстранился.

– Так нельзя, – сказал он.

– Не говори глупости!

– Ты же любишь Левку.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

– Я была двадцатилетней деревенской девчонкой, только что попала в город. Мне нравилось, как он одевается, нравилось пить с ним водку и курить сигареты, нравилось, что он легко расстается с деньгами. Он был такой обаятельный, красивый, веселый… Но сейчас мне двадцать три, у меня ребенок на руках, и где этот Левка?

– Ну, мало ли… – пожал плечами Григорий.

– А ты – здесь. – Она погладила его по щеке. Он понимал, что надо убрать ее руку, но не мог. – Ты даешь мне деньги, приносишь еду моему ребенку. Неужели ты думаешь, я не понимаю, какой дурой была, когда влюбилась в Левку, а не в тебя? Неужели не видишь, что я поумнела? Неужели не понимаешь, что я люблю тебя?

Григорий смотрел на нее и не мог поверить услышанному. Ее голубые глаза смотрели на него честно и прямо.

– Да, – сказала она. – Я люблю тебя.

Он со стоном закрыл глаза, обнял ее и сдался.

Глава двадцатая

Ноябрь – декабрь 1916 года

Этель Уильямс взволнованно читала в газете список раненых и убитых. Уильямсов было несколько, но капрала Уильяма Уильямса из «Валлийских стрелков» среди них не было. Произнеся про себя благодарственную молитву, она сложила газету, отдала ее Берни Леквизу и поставила чайник – варить какао.

Она не могла быть уверена, что Билли жив. Его могли убить в последние дни или часы. Ее преследовали ужасные воспоминания о «дне телеграмм» в Эйбрауэне, она не могла забыть женские лица, искаженные страхом и горем, лица, на которых навсегда останется жестокая отметина страшной вести, полученной в тот день. Ей было за себя стыдно – оттого, что она радовалась, что среди погибших не значился Билли.

Телеграммы в Эйбрауэн все приходили. Битва на Сомме в тот первый день не закончилась. Весь июль, август, сентябрь и октябрь английская армия бросала своих молодых солдат через нейтральную полосу – и их косил огонь пулеметов. Газеты вопили о победе, а телеграммы извещали совсем о другом.

В этот вечер, как почти всегда, на кухне у Этель сидел Берни. Малыш Ллойд дядю Берни обожал. Обычно он устраивался у Берни на коленях, и тот читал ему газеты. Малыш плохо понимал, что означали все эти слова, но сам процесс ему явно нравился. Однако сегодня Берни почему-то был на взводе и Ллойду внимания не уделял.

Со второго этажа спустилась Милдред с заварочным чайником в руке.

– Эт, одолжи ложку заварки, – попросила она.

– Бери, ты же знаешь, где. Не хочешь какао?

– Нет, спасибо, от какао меня пучит. Привет, Берни, когда революция?

Берни поднял голову от газеты и улыбнулся. Милдред ему нравилась. Она всем нравилась.

– Революция ненадолго откладывается, – сказал он.

Милдред насыпала в чайник заварки.

– От Билли письма не было?

– Давно уже, – сказала Этель. – А тебе он писал?

– Последнее пришло недели две назад.

Этель часто видела в почте письма от Билли, адресованные Милдред. Она догадывалась, что брат любит Милдред: иначе с какой стати он стал бы писать квартирантке своей сестры? И по всей видимости, чувства были взаимны: Милдред постоянно спрашивала, нет ли от него новостей, тщетно пытаясь за деланной небрежностью скрыть беспокойство.

Этель хорошо относилась к Милдред, но не знала, готов ли Билли в свои восемнадцать жениться на двадцатитрехлетней женщине с двумя детьми. Хотя, конечно, Билли всегда был не по годам взрослым и ответственным. А к тому времени как война кончится, он еще повзрослеет… Как бы то ни было, единственное, чего хотела Этель, – чтобы он вернулся живым. Остальное было не так уж важно.

– Слава богу, в сегодняшней газете его нет в списке раненых и убитых, – сказала Этель.

– Интересно, когда его отпустят на побывку?

– Но он ушел всего пять месяцев назад!

Милдред поставила чайник.

– Этель, можно тебя попросить кое о чем?

– Конечно.

– Я подумываю уйти из мастерской и работать швеей самостоятельно.

Этель удивилась. Милдред была старшей у Литова и зарабатывала больше других.

– У меня есть знакомая, – продолжала Милдред, – она предложила мне обшивать шляпы: пришивать вуали, ленты, перья и бусины. Работа требует мастерства и оплачивается намного лучше, чем пошив солдатской униформы.

– Звучит многообещающе.

– Вот только работать мне придется дома, во всяком случае поначалу. А потом я надеюсь взять в дело еще девочек и устроить небольшую мастерскую.

– Уже планируешь вперед?

– Но ведь так и надо, правда? Когда война закончится, форма будет не нужна… Ты не станешь возражать, если в комнатах, которые я занимаю, некоторое время будет еще и мастерская?

– Конечно нет! Удачи тебе!

– Спасибо! – Она порывисто поцеловала Этель в щеку, взяла чайник и вышла.

Ллойд зевнул и стал тереть глаза. Этель подняла его с пола и уложила спать в соседней комнате. Минуту-другую она ласково наблюдала, как он засыпает. Как всегда, от его беззащитности у нее защемило сердце. «Когда ты вырастешь, Ллойд, мир будет лучше, – пообещала она про себя. – Мы об этом позаботимся».

Вернувшись на кухню, Этель попыталась вывести Берни из задумчивости.

– Надо, чтобы было больше книг для детей, – сказала она.

Он кивнул.

– Хорошо бы, чтобы в любой библиотеке был отдел детской литературы, – сказал он, не поднимая глаз от газеты.

– Может, если вы, библиотекари, создадите у себя такие отделы, это побудит издателей больше такой литературы печатать?

– Остается только надеяться.

Этель подбросила угля в огонь и налила в чашки какао. Странно, что Берни так задумчив. Обычно эти уютные вечера доставляли ей удовольствие. И он, и она были изгоями – валлийская девчонка и еврей. И не то чтобы в Лондоне было мало валлийцев или евреев, но он стал ей близким другом, как Милдред и Мод.

Она догадывалась, о чем он думает. Прошлым вечером у них в ячейке партии лейбористов с темой «Послевоенный социализм» выступал молодой талантливый лектор из Фабианского общества. Этель начала с ним спорить – и скоро стало заметно, что он ею очарован. Он флиртовал с ней после собрания – хотя все знали, что он женат, а ей его внимание было приятно, хотя она не принимала его всерьез. Однако Берни мог приревновать.

Она решила, если уж он так хочет, оставить Берни в покое, села за кухонный стол и открыла большой конверт с письмами. Женщины слали ей в редакцию «Жены солдата» письма своих мужей: за каждое опубликованное письмо она платила по шиллингу. Эти письма давали более правдивую картину жизни на фронте, чем любая популярная газета. Большую часть материалов в номер писала Мод, а печатать письма была идея Этель, и эту страницу, ставшую изюминкой газеты, она готовила сама.

Ей предлагали перейти с полной занятостью на более оплачиваемую работу в Государственный союз работников швейной промышленности, но она отказалась, ей хотелось работать с Мод.

Она прочла уже полдюжины писем, вздохнула и посмотрела на Берни.

– Казалось бы, люди должны выступать против войны, – сказала она.

– Должны, но не выступают, – сказал он. – Взять хоть результаты выборов.

В прошлом месяце в Эршире были довыборы – голосование проходило в одном округе из-за смерти члена парламента. Кандидату от консерваторов, генерал-лейтенанту Хантер-Вестону, участвовавшему в битве на Сомме, противостоял кандидат от сторонников мира, преподобный Чалмерс. Военный победил с огромным отрывом: 7149 голосов против 1300.

– Это все из-за газет, – с досадой сказала Этель. – Чем может помочь делу мира наша маленькая газетка, когда за войну выступают все газеты этого чертова Нортклиффа? – Ярый милитарист Нортклифф был владельцем «Таймс» и «Дейли мейл».

– Дело не только в газетах, – сказал Берни. – Дело в деньгах.

Берни внимательно следил за тем, на что правительство направляет средства, – странный интерес для человека, у которого в кармане никогда не бывало больше нескольких шиллингов. Этель подумала, что разговор на эту тему может вывести его из задумчивости, и спросила:

– Что ты имеешь в виду?

– Перед войной наше правительство тратило на все в день около полумиллиона: на армию, суд, тюрьмы, образование, пенсии, колонии – ну, на все.

– Надо же! – Она тепло улыбнулась. – Моего отца тоже всегда интересовали такие данные.

Он отпил какао и сказал:

– Угадай, сколько мы тратим сейчас.

– В два раза больше? Миллион в день? Хотя это кажется невероятным…

– Не угадала. Война стоит нам пять миллионов фунтов в день. Это в десять раз больше обычных расходов на управление страной.

Это потрясло Этель.

– Но откуда эти деньги берутся?

– В том-то и дело. Мы их занимаем.

– Но война идет уже больше двух лет. Значит, мы уже должны… почти четыре миллиарда фунтов!

– Что-то вроде того. При мирной жизни мы бы их израсходовали за двадцать пять лет.

– Но как мы сможем их отдать?

– Никак. Если правительство попытается ввести налоги, которые обеспечат возвращение этого долга, это вызовет революцию.

– А что же будет?

– Если мы проиграем войну, наши кредиторы – в основном американцы – разорятся. А если победим, мы заставим платить Германию. Это называется «репарации».

– А как же онисмогут их выплатить?

– Будут голодать. Но никого не волнует, что произойдет с побежденными. Во всяком случае, Германия в 1871 году поступила с французами именно так… – Берни встал и поставил чашку в кухонную раковину. – Вот потому мы и не можем пойти на мировую с Германией. Кто тогда будет платить?

Этель пришла в ужас.

– И поэтому мы продолжаем посылать наших мальчиков в окопы! Потому что не можем отдать долг! Бедный Билли… В каком страшном мире мы живем.

– Но мы это изменим.

«Надеюсь», – подумала Этель. Берни считал, что необходима революция. Этель читала о французской революции и знала, что результат не всегда получается таким, к какому люди стремятся. Но все равно она была намерена сделать все возможное, чтобы Ллойду жить было лучше.

Они помолчали. Через некоторое время Берни поднялся. Он пошел к двери, словно собираясь уходить, но передумал и снова сел.

– Интересный был вчера лектор, – сказал он.

– Да, – ответила Этель.

– И умный.

– Да, в самом деле.

– Этель… Два года назад ты мне сказала, что тебе не нужен любимый человек, тебе нужен друг.

– Прости, что я тебя обидела…

– Ты меня не обидела. Дружба с тобой – лучшее, что есть в моей жизни.

– Я тоже очень рада, что ты у меня есть.

– Ты сказала тогда, что я скоро забуду всю эту любовь-морковь, и мы просто останемся хорошими друзьями. Но ты ошиблась… – Он подался вперед. – Чем лучше я узнаю тебя, тем больше люблю.

Этель увидела горячую преданность в его глазах, и ей стало отчаянно горько, что она не может ответить на его чувство.

– Я тебя тоже очень люблю! – сказала она. – Только… не так.

– Но какой тебе смысл быть одной? Мы хорошо друг к другу относимся. Мы понимаем друг друга. У нас общие идеалы, цели в жизни, взгляды… мы можем быть вместе!

– Для брака нужно большее.

– Я знаю. Я так хочу обнять тебя… – Он протянул к ней руку, но она отодвинулась. Его обычно доброжелательное лицо исказила горькая усмешка. – Я понимаю, что я не самый красивый человек на свете. Но уверен, никто никогда не любил тебя так, как я.

В этом он прав, подумала она печально. Многим она нравилась, один ее соблазнил, но никто не относился к ней с таким терпеливым обожанием, как Берни. И она могла быть уверенной, что так будет всегда. А где-то в глубине души она этого и желала.

Видя ее смятение, Берни сказал:

– Этель, будь моей женой! Я люблю тебя. Я всю жизнь положу, чтобы ты была счастлива. Мне больше ничего не надо.

А нужен ли ей вообще мужчина? Ей и так неплохо… Постоянным источником радости был Ллойд – его неуверенные шаги, его детский лепет, безграничное любопытство. Этого для нее достаточно.

– Малышу Ллойду нужен отец, – сказал Берни.

Ей стало стыдно. Берни уже в какой-то мере заменил Ллойду отца. Выйти замуж за Берни ради Ллойда?

Но это значит расстаться с остатками призрачной надежды вновь испытать всепоглощающую страсть, пережитую с Фицем. Когда она вспоминала о нем, внутри все сжималось от тоски. Она пыталась, вопреки чувствам, думать объективно. Что ей дала эта любовь? Лишь разочарование. Ее отвергла собственная семья. И ей пришлось покинуть родные края. Зачем ей стремиться к такому?

Но как ни уговаривала себя, принять предложение Берни она не могла.

– Позволь я подумаю, – сказала она.

Он просиял. Он не смел надеяться даже на такой ответ.

– Думай сколько пожелаешь, – сказал он. – Я буду ждать.

Она открыла дверь.

– Спокойной ночи, Берни.

– Спокойной ночи, Этель.

Он наклонился к ней, и она подставила щеку для поцелуя. Его губы чуть задержались на ее щеке. Она немедленно отклонилась. Он поймал ее за руку.

– Этель…

– До завтра, Берни.

Поколебавшись, он кивнул:

– До завтра.

II

В ночь после выборов в ноябре 1916 года Гас Дьюар подумал, что его карьера в политике подошла к концу.

Он сидел в Белом доме и отвечал на звонки, передавая президенту Вильсону сообщения, – тот со своей второй женой Эдит был в новой летней резиденции Шедоу Лоун в Нью-Джерси. Газеты из Вашингтона слали туда почтой каждый день, но некоторые известия президенту требовалось доставить быстрее.

К девяти часам вечера стало ясно, что в четырех колеблющихся штатах – Нью-Йорк, Индиана, Коннектикут и Нью-Джерси – победил республиканец, судья Верховного суда Чарльз Эванс Хьюз.

Но Гас понял, что это действительно так, лишь когда курьер принес ему утренние газеты и он прочел заголовки: «Побеждает Хьюз».

Это его потрясло. Он думал, что победит Вудро Вильсон. Ведь избиратели не могли забыть, как искусно Вильсон справился с кризисом, связанным с «Лузитанией»: ему удалось выдержать с Германией суровый тон и при этом остаться нейтральным. Лозунг избирательной кампании Вильсона был: «Он хранит нас от войны».

Хьюз обвинял Вильсона в том, что тот не подготовил Америку к войне, но это привело к противоположному результату. После того как Англия жестоко подавила Пасхальное восстание в Дублине, американцам менее чем когда-либо хотелось ей помогать. Отношение Англии к ирландцам было ничуть не лучше, чем отношение Германии к бельгийцам, так почему же Америка должна становиться на чью-либо сторону?

Просмотрев газеты, Гас ослабил галстук и задремал на диване в комнате рядом с Овальным кабинетом. Мысль о том, что ему придется оставить Белый дом, вывела его из равновесия, ведь работа у Вильсона стала основой его жизни.

Он переживал не только за себя. Вильсон надеялся поучаствовать в создании международного порядка, при котором войн можно будет избегать. Как соседи больше не решали споры о границе участков с помощью шестизарядного револьвера, так и страны должны со временем научиться отказываться от войн и обращаться по спорным вопросам к независимому суду Министр иностранных дел Великобритании сэр Эдвард Грей в письме к Вильсону назвал эту систему «Лигой наций», и название президенту понравилось. Гас готов был сделать все возможное, чтобы воплотить эту идею в жизнь.

Но теперь, похоже, мечте не суждено сбыться, подумал он, погружаясь в беспокойный сон.

Ранним утром его разбудила телеграмма, в которой говорилось, что Вильсон победил в Огайо – в «штате голубых воротников», где его любили за введение восьмичасового рабочего дня, – и еще в Канзасе. Борьба продолжалась. Чуть позже он победил в Миннесоте с перевесом в тысячу голосов.

Гас понял, что еще далеко не конец, и воспрянул духом.

К вечеру среды Вильсон набрал 264 голоса, а Хьюз – 254. Но еще один штат, Калифорния, еще не объявил результатов голосования, а у них было 13 избирательных голосов. За кого проголосует Калифорния, тот и станет президентом.

Телефон Гаса молчал. Делать ему было уже нечего. Подсчет в Лос-Анджелесе шел медленно. Каждую запечатанную урну сопровождали демократы с оружием – они считали, что в 1876 году их лишили победы на выборах с помощью подкупа избирательных комиссий.

Результаты были все еще неизвестны, когда Гасу позвонили из вестибюля с сообщением, что к нему пришел посетитель. К его удивлению, это была Роза Хеллмэн. Гас обрадовался: с Розой всегда было интересно побеседовать. Он вспомнил, что в 1901 году в Буффало от руки анархиста погиб президент Маккинли. А Роза, между прочим, прежде работала в газете «Буффальский анархист». Однако президент Вильсон был далеко, в Нью-Джерси, так что Гас без опасений пригласил Розу наверх и предложил кофе.

Она была в красном пальто. Когда склонился к ней, помогая раздеться, он почувствовал легкий цветочный аромат.

– Когда мы в последний раз встречались, вы назвали меня идиотом за то, что я собирался жениться на Ольге Вяловой, – сказал он, вешая ее пальто.

Похоже, ей стало неловко.

– Я прошу извинить меня за мои слова, – сказала она.

– Однако вы были правы, – сказал он и тут же сменил тему. – Значит, вы работаете в телеграфном агентстве?

– Да.

– В качестве вашингтонского корреспондента?

– Нет, я его одноглазая ассистентка.

Никогда прежде она не говорила о своем уродстве. Гас, помедлив, все же сказал:

– Я удивлялся, почему вы не носите повязку. Но на самом деле так лучше. Вы красавица, а все остальное не должно вас беспокоить.

– Спасибо. Вы очень добры. А что входит в круг ваших обязанностей у президента?

– Помимо того что отвечаю на телефонные звонки, я читаю сладкоречивые доклады из Госдепартамента, а потом рассказываю Вильсону, как все обстоит на самом деле.

– Например?

– Наши послы в Европе заявляют, что в результате наступления мы достигли некоторых, хотя и не всех целей, с большими потерями с обеих сторон. Опровергнуть такое высказывание почти невозможно – но президенту оно ничего не дает. А я ему говорю, что Сомма – катастрофа для англичан… – Он пожал плечами. – Точнее говорил… Моя работа может подойти к концу… – Гас не хотел демонстрировать свои истинные чувства. Мысль о том, что Вильсон может проиграть, была ужасна.

Она кивнула.

– В Калифорнии снова пересчитывают голоса. Проголосовало около миллиона человек, разница около пяти тысяч.

– Как много зависит от кучки плохо образованных людей!

– Это и есть демократия.

Гас улыбнулся.

– Ужасный способ руководить страной, но любой другой еще хуже.

– Если Вильсон победит, какую цель он поставит себе в первую очередь?

– Обещаете не публиковать?

– Конечно.

– Мир в Европе, – не колеблясь ответил он. – Ему никогда не нравился лозунг «Он хранит нас от войны». Ведь от него не все зависит. Нас ведь могут втянуть в войну, хотим мы того или нет.

– А что может он?

– Побуждать обе стороны искать компромисс.

– А ему удастся?

– Не знаю.

– Но не будут же они все время устраивать такую бойню, как теперь…

– Кто знает… Расскажите мне новости из Буффало, – снова сменил он тему.

– Вы хотите узнать про Ольгу? – спросила она, глядя прямо на него. – Или вам это неприятно?

Гас отвел взгляд. Сначала он получил от Ольги письмо, в котором та расторгла помолвку. Никаких объяснений она ему не дала. Гас не пожелал смириться с этим и написал ответ, в котором настаивал на личной встрече. Он предполагал, что кто-то заставил ее это сделать. Но в этот же день его мать выяснила через своих сплетниц-подружек, что Ольга выходит замуж за шофера своего отца.

«Но почему?!» – воскликнул Гас в отчаянии.

«Милый мой мальчик, – ответила мать, – есть только одна причина, по которой девушка может выйти замуж за шофера… – Он смотрел на нее, не понимая, и мать наконец произнесла: – Должно быть, она беременна».

Никогда в жизни Гас не испытывал такого унижения. Даже через год он морщился от боли каждый раз, когда вспоминал об этом.

Роза заметила, как изменилось его лицо.

– Простите, я не должна была говорить о ней.

Гас подумал, что ему вообще-то следует знать то, что известно всем остальным.

– Спасибо за прямоту, – сказал он, коснувшись ее руки. – Мне так легче. И – да, мне хотелось бы знать, как она.

– Они обвенчались в Русской православной церкви на Айдиэл-стрит и устроили прием в гостинице «Статлер». Было шестьсот человек гостей, Джозеф Вялов снял бальный и обеденный залы и угощал всех по-царски. За всю историю Буффало не было свадьбы богаче.