Текст книги "Гибель гигантов"

Автор книги: Кен Фоллетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 62 страниц)

– Простуда случается и летом.

– Весь день он чувствовал себя прекрасно. Просто небольшой насморк.

– Да, конечно!

Фиц вынул из внутреннего нагрудного кармана фрака льняной платок и вытер Малышу нос.

– Он не играл с другими детьми?

– Нет, сэр, ни в коем случае!

– А в парке?

– В тех местах, где ходим мы, гуляют только дети из благородных семей. Я очень слежу за этим.

– Надеюсь, что так. Этот ребенок – наследник титула Фицгербертов, а может, и княжеского титула в России. – Фиц поставил Малыша на пол, и тот вернулся к няньке.

Появился Граут, неся на серебряном подносе конверт.

– Милорд, телеграмма! – объявил он. – Адресована графине.

Фиц сделал знак, чтобы Граут подал телеграмму Би. Она нахмурилась – в военное время всем страшно получать телеграммы – и вскрыла конверт. Пробежав глазами по тексту, она горестно вскрикнула.

– Что случилось? – вскочил Фиц.

– Мой брат…

– Он жив?

– Он ранен… – Она зарыдала. – Ему ампутировали руку! Но он выздоравливает. Ах, бедный Андрей…

Фиц взял телеграмму и прочел. Кроме уже сказанного он узнал лишь, что князь Андрей вернулся в свое родовое имение в Тамбовской области. Фиц понадеялся, что князь Андрей действительно выздоравливает. Многие умирали от заражения крови, и ампутация не всегда могла остановить гангрену.

– Ах, дорогая, мне так жаль! – сказал Фиц. Мод и Гермия уже были возле Би, утешая ее. – Здесь сказано: «подробности письмом», – но оно будет идти сюда бог знает сколько!

– Я должна узнать, как он! – всхлипнула Би.

– Я попрошу английского посла навести справки, – сказал Фиц. Даже в век демократии граф все еще пользовался привилегиями.

– Би, может, проводить тебя в твою комнату? – спросила Мод.

Би кивнула и встала.

– А мне лучше все-таки поехать на обед к лорду Сильверману, – сказал Фиц. – Там должен быть Бонар Лоу. – Фиц надеялся когда-нибудь стать министром в правительстве консерваторов и был рад любой возможности перекинуться парой слов с лидером партии. – Но на бал я не останусь, сразу вернусь домой.

Би кивнула и позволила увести себя наверх.

Вошел Граут.

– Милорд, машина подана.

В течение короткой поездки на Белгрейв-сквер Фиц думал о только что полученной новости. У князя Андрея и прежде неважно получалось распоряжаться родовыми землями. А теперь его физическое состояние несомненно станет предлогом уделять делам еще меньше внимания. Имение будет и дальше приходить в упадок. Но Фиц ничего поделать с этим не мог, ведь имение находилось в полутора тысячах миль от Лондона. Он был взволнован и огорчен. До анархии всегда рукой подать, и если аристократия позволяет себе расслабиться, – как князь Андрей, например, – тогда и появляется шанс у революционеров.

Когда Фиц подъехал к особняку Сильвермэна, Бонар Лоу был уже там – как и Персиваль Джонс, член парламента от Эйбрауэна и председатель «Кельтских минералов». В благоприятной обстановке Джонс раздувался, как индюк. И сегодня он просто лопался от гордости, оказавшись в обществе столь выдающихся особ. Он беседовал с лордом Сильвермэном, сунув руки в карманы, через весь его широкий живот из жилетного кармана шла тяжелая золотая цепочка для часов.

Фиц подумал, что на самом деле удивляться нечему Это был политический прием, а Джонс быстро делал карьеру в партии консерваторов. Вне всякого сомнения, он тоже надеялся, если Бонар Лоу станет премьер-министром, оказаться в правительстве. Но все равно Фиц чувствовал себя так, как если бы, приехав на прием в честь открытия охотничьего сезона, встретил среди гостей своего слугу. У него появилось неприятное ощущение, что большевизм уже добрался до Лондона – не в результате революции, а втихую, просто просочился.

За столом Джонс поразил Фица, заявив, что он за то, чтобы дать женщинам право голоса.

– Да почему же, скажите на милость?! – воскликнул Фиц.

– Мы провели опрос председателей и членов окружных ячеек нашей партии, – сказал Джонс, и Фиц заметил, что Бонар Лоу кивает. – За этот законопроект вдвое больше голосов, чем против.

– Среди консерваторов? – недоверчиво переспросил Фиц.

– Да, милорд.

– Но почему?

– Законопроект предлагает дать право голоса лишь женщинам за тридцать, обладающим собственным жильем, или женам обладателей собственного жилья. Большинство рабочих с фабрик и заводов сюда не входят. А все эти ужасные дамы-интеллектуалки, как правило, не замужем и своего дома не имеют.

Фиц опешил. Он-то всегда считал подобные вопросы делом принципа. Но какое значение имели принципы для таких выскочек, как Джонс?

– Я все же не понимаю…

– Среди женщин, что придут голосовать, большинство – средний класс, рассудительные матери семейств, – и Джонс вульгарным жестом простолюдина постучал себя по носу. – Лорд Фицгерберт, это же самая консервативная часть населения в стране! Этот законопроект даст нашей партии шесть миллионов голосов.

– Так значит, вы собираетесь поддержать женское избирательное право?

– Консерваторам нужны эти женщины. К следующим выборам из армии вернутся три миллиона рабочих, и большинство будет не на нашей стороне. Но благодаря голосам женщин у нас сохранится перевес.

– Но ведь это же дело принципа! – воскликнул Фиц, хотя уже чувствовал, что борьба проиграна.

– Принципа? – переспросил Джонс. – Это жизнь. – Он снисходительно улыбнулся, приведя Фица в ярость. – Впрочем, если мне будет позволено так выразиться, вы всегда были идеалистом, милорд.

– Мы все идеалисты, – сказал лорд Сильвермэн, как хороший хозяин желая сгладить конфликт. – Потому мы и пошли в политику. Люди без идеалов этим не занимаются. Но нам приходится считаться с реальностью выборов и общественным мнением.

Фиц не хотел прослыть оторванным от жизни идеалистом, поэтому он быстро сказал:

– Разумеется. Но вопрос об участии женщин в выборах затрагивает жизнь каждой семьи, что, мне кажется, должно быть немаловажным для консерваторов.

– Вопрос остается пока открытым, – сказал Бонар Лоу. – У членов парламента будет свободное голосование. Каждый будет голосовать так, как подсказывает ему совесть.

Фиц кивнул, соглашаясь, и Сильвермэн заговорил о мятежах во французской армии.

До конца обеда Фиц молчал. То, что законопроект поддерживали и Этель Леквиз, и Персиваль Джонс, показалось ему недобрым знаком. Фиц полагал, что консерваторы должны защищать традиционные ценности и не должны поступаться ими из сиюминутных соображений о перевесе голосов, но он ясно видел, что Бонар Лоу не разделяет его мнениями не хотел демонстративно идти не в ногу. В результате ему было стыдно перед самим собой: он не мог быть абсолютно честен, а для него это было непереносимо.

Он покинул дом лорда Сильвермэна сразу, как только уехал Бонар Лоу. Вернувшись домой, немедленно поднялся к себе. Переодевшись из фрака в шелковый халат, он прошел в комнату Би.

Она сидела в постели с чашкой чая в руке. По ее лицу было заметно, что она недавно плакала, но она слегка напудрилась и надела ночную сорочку с цветами и розовый трикотажный пеньюар с пышными рукавами. Фиц спросил ее, как она себя чувствует.

– Я совершенно разбита, – ответила она. – Ведь Андрей – единственный, кто у меня остался из родных…

– Я понимаю, – сказал Фиц. Ее родители умерли, а других близких родственников у нее не было. – Это тяжело, но он наверняка поправится.

Она поставила чашку с блюдцем.

– Фиц, я очень много думала, – сказала она. Не в ее привычке было говорить такие вещи. – Пожалуйста, возьми меня за руку.

Он обеими руками сжал ее руку. Она выглядела чудесно, и несмотря на печальную тему беседы, он почувствовал желание. Ладонь ощутила ее кольца с бриллиантами, подаренное на помолвку и обручальное. Ему захотелось поднести ее руку к губам и куснуть упругую мякоть под большим пальцем.

– Я хочу, чтобы ты отвез меня в Россию, – сказала она.

Это так его потрясло, что он выпустил ее руку.

– Что?!

– Не говори сразу «нет»… подумай, – сказала она. – Ты скажешь, что это опасно – я знаю. Но сейчас в России находятся сотни англичан: дипломаты в посольстве, бизнесмены, офицеры и солдаты, направленные туда с поручениями, журналисты и многие другие.

– А как же Малыш?

– Мне тяжело его оставлять, но Джонс – превосходная няня, тетушка Гермия его обожает, а если что случится, всегда можно положиться на Мод, она непременно примет разумное решение.

– Но ведь нужны разрешения…

– Да тебе стоит только слово шепнуть нужному человеку! Господи, ты ведь только что сидел за одним столом как минимум с одним членом кабинета министров!

Она была права.

– Министерство иностранных дел наверняка попросит меня написать отчет о поездке – особенно о тех местах, где редко бывают наши дипломаты.

Она снова взяла его за руку.

– Мой единственный оставшийся в живых родственник тяжело ранен и может умереть! Я должна повидать его. Пожалуйста, Фиц. Я тебя умоляю!

По правде сказать, Фиц был не настолько против поездки, как она предполагала. Его представления о том, что значит настоящая опасность, на фронте сильно изменились. В конце концов, сколько людей выживает даже под огнем артиллерии. Поездка в Россию хоть и рискованна – не идет с этим ни в какое сравнение. Но все равно он колебался.

– Я понимаю твое желание ехать, – сказал он. – Позволь, я сначала наведу справки.

Она приняла это за согласие.

– О, благодарю тебя!

– Пока не благодари. Дай сначала выяснить, насколько это возможно.

– Хорошо, – сказала она, но он видел, что она уже решила для себя, каким будет исход.

Он встал.

– Время готовиться ко сну, – сказал он и направился к двери.

– Когда переоденешься… пожалуйста, возвращайся. Я хочу сегодня спать с тобой.

Фиц улыбнулся.

– Конечно, дорогая!

III

В день, когда парламент обсуждал женское избирательное право, Этель организовала митинг в зале неподалеку от Вестминстерского дворца.

Теперь она работала в Национальном союзе работников швейной промышленности, где были счастливы принять известную активистку. Ее основной работой было агитировать за союз женщин, работавших в мастерских Ист-Энда, но союз считал, что отстаивать интересы своих членов в политике так же важно, как и на рабочем месте.

Ей было жаль, что отношения с Мод кончились разрывом. Возможно, всегда было что-то искусственное в этой дружбе сестры графа и его бывшей экономки, но Этель надеялась, что перешагнуть классовую пропасть возможно. Однако в глубине души Мод считала – сама того не осознавая, – что рождена распоряжаться, а Этель – выполнять распоряжения.

Этель надеялась, что голосование в парламенте закончится раньше, чем митинг, и она сможет огласить результат, но дебаты затянулись, и в десять митинг пришлось завершить. Этель с Берни пошли на Уайтхолл в паб, где собирались члены парламента от партии лейбористов, и стали ждать новостей.

Уже пробило одиннадцать и паб собрались закрывать, когда вбежали двое членов парламента. Один заметил Этель.

– Мы победили! – воскликнул он. – Я имею в виду, вы, женщины, победили!

Она едва могла в это поверить.

– Законопроект прошел?

– Принят подавляющим большинством: триста восемьдесят семь за и пятьдесят семь против!

– Мы победили! – Этель бросилась на шею Берни.

– Поздравляю! – сказал он. – Вы это заслужили.

Выпить в честь победы они не могли: во время войны вступили в силу правила, ограничивающие продажу спиртного в пабах определенными часами. Считалось, что это влияет на производительность труда. Этель и Берни отправились домой.

Этель все не могла прийти в себя от восторга.

– Просто не могу поверить! Через столько лет – у женщин будет избирательное право!

На ее слова обернулся прохожий, высокий мужчина во фраке, с тростью. Она узнала в нем Фица.

– И не надейтесь! – сказал он. – Мы забаллотируем вас в палате лордов.

Глава двадцать седьмая

Июнь – сентябрь 1917 года

Вальтер Ульрих выбрался из окопа и пошел через нейтральную полосу. Сейчас от его действий зависела его жизнь.

Воронки от бомб заросли травой и полевыми цветами. Стоял тихий летний вечер. Когда-то эта земля принадлежала Польше, затем России, а теперь частично была захвачена немецкими войсками. На Вальтере поверх формы капрала был неприметный плащ. Для достоверности он вымазал лицо и руки землей. На нем была белая кепка – как белый флаг парламентера, – а на плече он нес картонную коробку.

Он повторял себе, что бояться нечего.

Позиции русских были едва видны в сумерках. Уже много недель не стреляли, и Вальтер думал, что его появление вызовет скорее любопытство, чем подозрения.

Если он ошибся, он умрет.

Русские готовились к наступлению. По данным разведчиков и пилотов самолетов, летавших над вражеской территорией, к передовой подвозили пополнение и выгружали грузовики боеприпасов. Это подтверждали и голодные русские солдаты, перешедшие линию фронта и сдавшиеся в надежде, что в плену их будут кормить.

Доказательства предстоящего наступления стали для Вальтера большим разочарованием. Ведь он надеялся, что новое правительство не сможет продолжать войну. В Петрограде Ленин и большевики на все голоса призывали заключить мир, выпуская одну за одной брошюры и газеты, – напечатанные на немецкие деньги.

Русскому народу война не нужна. Когда Павел Милюков, министр иностранных дел, с моноклем в глазу, заявил, что Россия все еще стремится к «решительной победе», это снова заставило выйти на улицы яростные толпы рабочих и солдат. Манерный молодой военный министр Керенский, ответственный за ожидаемое новое наступление, вернул в армии телесные наказания и восстановил власть офицеров. Но станут ли воевать русские солдаты? Вот что нужно было узнать немцам, и Вальтер рисковал жизнью, чтобы это выяснить.

На некоторых участках линии фронта русские вывешивали белые флаги и в одностороннем порядке объявляли перемирие. В других местах царили покой и дисциплина. Как раз такой участок Вальтер и решил посетить.

Ему наконец удалось выбраться из Берлина. Похоже, Моника фон дер Хельбард прямо заявила родителям, что свадьбы не будет. Как бы то ни было, Вальтер снова оказался на передовой.

Он переложил коробку на другое плечо. Теперь он заметил, что из окопа выглядывают с полдюжины голов. Все были в шапках: касок у русских солдат не было. Они смотрели на него, но пока что не целились.

К смерти он относился как фаталист. Он считал, что теперь, после ночи, проведенной с Мод в Стокгольме, может умереть счастливым. Но, конечно, он предпочел бы остаться в живых. Ему хотелось жить с Мод и растить детей. И он надеялся, что это еще станет возможным в процветающей Германии. Но прежде нужно было победить в войне, для чего, в свою очередь, требовалось рисковать жизнью, так что выбора ему не оставалось.

И все равно, когда он оказался в досягаемости винтовочного выстрела, у него свело живот. Любой солдат легко мог прицелиться и спустить курок. В конце концов, для того их сюда и поставили.

У него винтовки не было, и он надеялся, что это заметили. Сзади, за поясом – девятимиллиметровый «Люгер», но его не видно. Видно только коробку, которую он нес. Он был благодарен за каждый следующий шаг, но понимал, что с каждым шагом опасность растет. «Теперь это может случиться в любую секунду», – философски подумал он. И тут же мелькнула мысль: интересно, слышит ли человек, как летит пуля, которая его убьет? Чего Вальтер боялся больше всего, так это оказаться раненым и медленно истечь кровью или умереть от инфекции в грязном и вонючем полевом госпитале.

Теперь он видел лица русских: они глядели с насмешкой, недоумением и живым интересом. Он напряженно искал признаки страха: главная опасность была именно в этом. Испуганный солдат сможет выпалить просто чтобы разрядить напряжение.

Наконец ему уже осталось пройти десять ярдов, девять, восемь… Он подошел к краю окопа.

– Здравствуйте, товарищи, – сказал он по-русски. И поставил коробку.

Он протянул руку ближайшему солдату. Тот механически подал ему руку и помог спрыгнуть в окоп. Вокруг собралась небольшая группа.

– Я пришел, чтобы задать вам вопрос, – сказал он.

Самые образованные русские немного говорили по-немецки, но в войсках были крестьяне, и мало кто понимал какой бы то ни было язык, кроме собственного. В детстве Вальтер учил русский по настоянию отца, в ходе подготовки к карьере в армии и Министерстве иностранных дел. Ему редко доводилось использовать свои знания, но он думал, что для выполнения задания их достаточно.

– Но сперва давайте выпьем, – сказал он и спустил коробку в окоп. Открыв крышку, вынул бутылку шнапса. Вытащил пробку, приложился, вытер рот и передал бутылку соседу – высокому прапорщику лет восемнадцати или девятнадцати. Тот усмехнулся, глотнул и передал бутылку дальше.

Вальтер украдкой осмотрелся. Окоп выглядел неважно: стены кривые, не обшиты деревом. Дно окопа неровное, без дощатого настила, так что даже сейчас, летом, под ногами чавкала грязь. Окон даже не был прямым – хотя, возможно, это и хорошо: меньше разрушений при попадании снаряда. Пахло здесь ужасно, и потом и испражнениями. Что же за люди эти русские? Что бы они ни делали – все у них выходило небрежно, неорганизованно и с недоделками.

Пока бутылка шла по кругу, появился офицер.

– Егоров, что здесь происходит?! – рявкнул он. – Что вы тут якшаетесь с этим недобитым немцем?

Егоров был молодым парнем, с роскошными, лихо закрученными усами и в фуражке набекрень – вид у него был самоуверенный, чуть ли не дерзкий.

– Глотните лучше, Гавриков!

Гавриков, как и остальные, приложился к бутылке, но был не столь безалаберным, как его подчиненные. Он смерил Вальтера недоверчивым взглядом.

– Какого черта ты тут делаешь?

Вальтер заранее отрепетировал, что скажет.

– От имени немецких рабочих, солдат и крестьян я пришел спросить: почему вы с нами воюете?

На миг все удивленно замолчали, потом Егоров сказал:

– А выпочему с нами воюете?

– У нас нет выбора. Мы-то революцию пока не совершили, в нашей стране власть у кайзера. А вы свергли царя, и власть находится в руках народа. Вот я и пришел спросить у народа: почему вы с нами воюете?

Егоров взглянул на Гаврикова и сказал:

– Мы и сами хотели бы это знать.

Гавриков пожал плечами. Вальтер подумал, что этот человек придерживается традиционных взглядов, но из осторожности оставляет свое мнение при себе.

К ним подошли еще несколько человек, и Вальтер открыл новую бутылку. Он оглядел этих худых, оборванных, грязных людей, пьяневших прямо на глазах.

– Чего хотят русские?

Раздалось сразу несколько голосов:

– Земли.

– Мира.

– Свободы.

– Еще выпивки!

Вальтер вынул из коробки новую бутылку. Что им действительно нужно, подумал он, так это мыло, хорошая еда и новая обувь.

– Я вот хочу домой, в деревню, – сказал Егоров. – Там делят землю нашего князя, и мне надо быть там, чтобы мою семью не обделили.

– А вы поддерживаете какие-нибудь политические партии? – спросил Вальтер.

– Большевиков! – сказал один солдат. Раздались возгласы одобрения.

Это Вальтеру было приятно.

– Вы члены партии?

Все покачали головами.

– Я раньше за эсеров был, но они нас предали, – сказал Егоров. Остальные согласно кивали. – Керенский ввел обратно порку, – добавил он.

– И готовит наступление, – сказал Вальтер. Он видел всюду ящики с боеприпасами, но не стал на них указывать из опасения навлечь на себя подозрения в военном шпионаже. – Об этом докладывали наши пилоты, – сказал он.

– А зачем нам наступать? – сказал Егоров Гаврикову. – Мы можем договориться о мире прямо здесь, где стоим! – Солдаты загомонили, соглашаясь.

– Так что же вы сделаете, если получите приказ наступать? – сказал Вальтер.

– Солдатский комитет должен будет устроить собрание, чтобы обсудить его.

– Не пори чушь! – сказал Гавриков. – Солдатским комитетам не дозволено обсуждать приказы.

Пронесся возмущенный ропот, и кто-то с краю кружка пробормотал:

– Ну, это мы еще посмотрим, товарищ прапорщик!

Толпа продолжала расти. Русские чуяли выпивку за версту. Вальтер выставил еще две бутылки. Пересказывая вновь прибывшим суть разговора, он сказал:

– Немецкому народу мир нужен не меньше, чем вам. Если вы не будете драться с нами, мы с вами тоже не будем.

– Вот за это я выпью! – сказал один из только что подошедших. Вокруг хрипло засмеялись.

Вальтер боялся, что шум привлечет внимание кого-то из офицеров, и думал, как бы уговорить русских, несмотря на шнапс, говорить тише; но было уже поздно. Громкий властный голос произнес:

– Что здесь происходит? Вы что это затеяли?

Толпа расступилась, пропуская здоровяка в форме майора. Тот увидел Вальтера и сказал:

– А ты кто такой?

У Вальтера душа ушла в пятки. Долг офицера наверняка потребует арестовать его. Немецкая разведка знала, как русские обращаются с военнопленными. Попасть к ним в плен значило обречь себя на медленную смерть от холода и голода.

Он с трудом изобразил улыбку и предложил последнюю неоткрытую бутылку со словами:

– Выпейте, майор!

Офицер не обратил на это никакого внимания и повернулся к Гаврикову.

– Вы что себе позволяете?!

Но Гавриков не стушевался.

– Люди сегодня не обедали, товарищ майор. Не мог же я требовать, чтобы они еще и выпить отказались!

– Вам следовало его арестовать!

– Не можем мы его арестовать, раз уж мы пили его водку! – Язык у него уже начинал заплетаться. – Это было бы бесчестно! – закончил он, и остальные поддержали.

– Ты шпион, я тебе башку снесу! – повернулся майор к Вальтеру, доставая из кобуры на поясе пистолет.

Солдаты возмущенно загомонили. Майор выглядел по-прежнему обозленным, но больше ничего не сказал, не желая столкновения со своими людьми.

Вальтер вышел из положения:

– Пожалуй, я пойду. Ваш майор не очень-то дружелюбен. К тому же у нас в двух шагах от передовой имеется бордель, в котором меня уже заждалась пышная блондиночка…

Все засмеялись и стали выкрикивать напутствия. Частично это была правда: бордель действительно имелся, но Вальтер там ни разу не был.

– Запомните, – сказал он на прощанье. – Если вы не будете драться – мы тоже не будем.

Он выкарабкался из окопа. Это был самый опасный момент. Он поднялся на ноги, прошел несколько шагов, обернулся, помахал и пошел дальше. Их любопытство было удовлетворено, а шнапс кончился. Теперь им могло прийти в голову выполнить свой долг и выстрелить во врага. Он чувствовал себя так, словно у него на спине была мишень.

Сгущались сумерки. Скоро он скроется из виду. Еще несколько метров – и он будет вне опасности. Он собрал всю силу воли, чтобы не броситься бежать, понимая, что может спровоцировать выстрел. Стиснув зубы, шел ровным шагом, то и дело обходя неразорвавшиеся снаряды.

Вальтер бросил взгляд назад. Окопов он не видел. Значит, и его оттуда не видели. Он спасен.

Дальше шел уже спокойнее. Рисковать стоило. Он много узнал. На этом участке не вывешивали белых флагов, но здесь русские были не в состоянии хорошо сражаться. Эти солдаты тоже недовольны и готовы к мятежу, а офицерам едва удается поддерживать дисциплину. Прапорщик старался их не сердить, а майор не решился арестовать Вальтера. При таком состоянии умов солдаты не могли храбро сражаться.

Вдали показались немецкие окопы. Он прокричал свое имя и условленный заранее пароль, спрыгнул в окоп. Лейтенант приветствовал его и спросил, удачно ли все прошло.

– Да, все прошло превосходно, – ответил Вальтер.

II

Катерина лежала на кровати в одной сорочке. Окно было открыто, впуская теплый июльский воздух и шум поездов, проходивших всего в нескольких метрах от окна. Она была на шестом месяце беременности.

Григорий провел пальцем по ее телу – от плеча, по налитой груди, вниз, по ребрам, снова вверх по округлому холмику живота – и снова вниз. До Катерины он не знал такой беспечной радости. В юности его отношения с женщинами были поспешными и недолговечными. Для него лежать рядом с женщиной после секса, касаться ее тела, но не стремиться ею овладеть, не жаждать ее – было ново и волнующе. Может, именно так и бывает в браке, подумал он.

– Теперь, беременная, ты стала еще красивее, – сказал он тихо, почти шепотом, чтобы не разбудить Вовку.

Два с половиной года он был за отца сыну своего брата, но теперь у него будет и собственный ребенок. Ему бы хотелось назвать сына в честь Ленина, но Владимир у них уже был. Когда Катерина забеременела, он стал категоричным сторонником жесткого курса в политике. Следовало думать о том, в какой стране ребенок будет расти, ведь Григорий хотел, чтобы его сын жил свободным. (Почему-то он был уверен, что родится мальчик.) Он хотел, чтобы в России у власти был народ, а не царь или буржуазный парламент или коалиция бизнесменов и генералов, готовая править по-старому, называясь по-новому.

На самом деле Ленин ему не очень нравился. Этот человек постоянно злился, все время кричал на кого-то. Любой, кто с ним не соглашался, был свиньей, ублюдком или проституткой. Но он работал так напряженно, как никто, долго обдумывал проблемы, и его решения всегда оказывались верными. Все прошлые революции в России ни к чему не приводили, сходили на нет. Но Григорий чувствовал, что Ленин этого не допустит.

Временное правительство тоже это чувствовало и, похоже, стремилось свести Ленина с политической сцены. Пресса правого крыла обвиняла его в том, что он – немецкий шпион. Обвинение было смехотворно. Однако что правда – то правда, у Ленина был какой-то тайный источник финансирования. Григорий как один из большевиков еще с довоенного времени входил в круг «своих» и знал, что деньги действительно приходили из Германии. Если бы тайна открылась, это подлило бы масла в огонь подозрений.

Он уже засыпал, когда услышал шаги в коридоре, и за ними последовал громкий, настойчивый стук в дверь.

– В чем дело? – крикнул он, натягивая брюки. Вовка проснулся и заплакал.

– Григорий Сергеевич? – спросил мужской голос.

– Да.

Григорий открыл дверь и увидел Исаака.

– Что случилось?

– Принято решение об аресте Ленина, Зиновьева и Каменева.

Григорий похолодел.

– Надо их предупредить!

– У меня внизу машина.

– Сейчас, я мигом.

Катерина взяла Вовку на руки и стала успокаивать. Григорий торопливо натянул одежду, поцеловал их обоих и сбежал вниз по лестнице.

Вскочив за Исааком в машину, сказал:

– Важнее всего успеть! – Зиновьев и Каменев были стойкими революционерами, но Ленин был той силой, благодаря которой совершалось движение. – Мы должны первым делом предупредить Ленина. Езжай к его сестре. Как можно быстрее!

Исаак погнал машину на полной скорости.

Когда они поворачивали за угол, Григорию пришлось крепко держаться. Потом они снова ехали прямо, и он спросил:

– Как ты узнал?

– От одного товарища в Министерстве юстиции.

– Когда подписали ордера?

– Сегодня утром.

– Надеюсь, мы успеем.

Григорий с ужасом подумал, что Ленина могли уже арестовать. Больше никто не обладал столь непреклонной волей. Он был резок, но именно он сделал партию большевиков ведущей. Без него революция скатилась бы вновь к неразберихе и компромиссам.

Исаак выехал на улицу Широкую и остановился у здания, в каких жили люди среднего класса. Григорий выскочил из машины, вбежал в подъезд и постучал в квартиру Елизаровых. Дверь открыла Анна Ильинична, старшая сестра Ленина. Ей было за пятьдесят, седеющие волосы разделены посередине пробором. Григорий встречался с ней и раньше: она работала в «Правде».

– Он здесь? – сказал Григорий.

– Да, а что? Что случилось?

Григорий почувствовал облегчение. Еще не поздно. Он шагнул за порог.

– Его хотят арестовать.

Анна Ильинична захлопнула дверь.

– Володя! – воскликнула она. – Иди скорее сюда!

Появился Ленин – как обычно, в поношенном темном костюме и галстуке. Григорий быстро объяснил ситуацию.

– Я ухожу немедленно, – сказал Ленин.

– Не хочешь собрать хоть что-то из вещей? – спросила Анна Ильинична.

– Рискованно. Пришлешь все потом. Я дам знать… – Он взглянул на Григория. – Спасибо, что предупредили, Григорий Сергеевич. Вы на машине?

– Да.

Не сказав больше ни слова, Ленин вышел из квартиры, Григорий поспешил распахнуть перед ним дверцу.

– Еще решено арестовать Зиновьева и Каменева, – сказал Григорий, когда Ленин сел в машину.

– Вернитесь в квартиру и позвоните им, – сказал Ленин. – У Марка есть телефон, и он знает, где их найти.

И захлопнул дверцу. Наклонился вперед и сказал что-то Исааку, чего Григорий уже не расслышал. Машина тронулась с места.

Так Ленин вел себя всегда. Отдавал всем приказы, и все подчинялись, потому что его решения были разумны.

Григорий радостно почувствовал, что с его плеч сняли огромную тяжесть. Он оглядел улицу – сначала посмотрел в одну сторону, потом в другую. Из дома на другой стороне вышла группа людей. Одни были в костюмах, другие – в офицерской форме. В одном из них Григорий узнал Михаила Пинского. Тайная полиция теоретически была запрещена, но, похоже, такие, как Пинский, продолжали работать в контрразведке.

Должно быть, эти люди шли за Лениным – и упустили его лишь потому, что зашли сначала не в тот дом.

Григорий снова вбежал в парадное. Дверь в квартиру Елизаровых была все еще открыта. Прямо у порога стояли Анна, ее муж Марк, приемный сын Жора и служанка Аннушка – все страшно взволнованные. Григорий закрыл за собой дверь.

– Он благополучно уехал, – сказал Григорий, – но возле дома полиция. Я должен немедленно позвонить Зиновьеву и Каменеву.

– Телефон там, на столе, – сказал Марк.

Григорий нерешительно посмотрел на телефон и спросил:

– А как он работает? – Он никогда им еще не пользовался.

– О, извините, – сказал Марк. Он приложил одну трубку к уху, а вторую – к губам. – Для нас это тоже новшество, но мы часто им пользуемся и уже привыкли…

Он нетерпеливо постучал по рычагу на стойке.

– Оператор! Будьте добры… – сказал он и назвал номер.

Раздался громкий стук в дверь.

Григорий прижал палец к губам, делая знак всем молчать.

Анна Ильинична увела Аннушку и мальчика в комнату. Марк быстро говорил по телефону. Григорий встал у входной двери. Снаружи голос произнес:

– Открывайте, или мы выломаем дверь! У нас ордер!

– Одну минуту! – крикнул в ответ Григорий. – Штаны надеваю!

Полиция часто навещала дома вроде того, где жил он, и он знал все способы задержать их подольше.

Марк нажал на рычаг и попросил соединить с другим номером.

– А кто это? – крикнул Григорий. – Кто такие?

– Полиция! Открывай сию секунду!

– Да иду я, иду! Только собаку закрою на кухне.

– Пошевеливайтесь!

Григорий услышал, как Марк сказал:

– Передайте ему, чтобы скрылся. У меня за дверью полиция.

Потом Марк положил трубку и кивнул Григорию. Григорий открыл дверь и отступил. Вошел Пинский.

– Где гражданин Ульянов? – спросил он.

Следом за ним вошли несколько офицеров.

– Здесь нет такого, – сказал Григорий. Пинский воззрился на него.

– А ты что здесь делаешь?! Как был смутьяном, так и остался!

Вперед вышел Марк и спокойно произнес: