Текст книги "Гибель гигантов"

Автор книги: Кен Фоллетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 62 страниц)

Глава шестнадцатая

Июнь 1916 года

– Сынок, мы можем поговорить? – спросил отец.

Билли ушам не поверил. Уже почти два года, с тех самых пор, как Билли перестал ходить в «Вифезду», они практически не разговаривали. В маленьком домике на Веллингтон-роу всегда чувствовалось напряжение. Билли уже забыл, как это бывает, когда на кухне звучат тихие голоса, ведущие спокойную беседу. Да хоть бы и громкие, повышенные в жарком споре, как часто случалось. В немалой мере именно из-за этой тяжелой атмосферы Билли и пошел в армию.

Отец говорил почти робко. Билли внимательно глянул на него. Лицо отца выражало то же: не раздражение, не вызов, лишь мольбу.

Но Билли не собирался идти у него на поводу.

– Зачем? – сказал он.

Отец уже открыл рот, чтобы бросить в ответ резкость, но сдержался.

– Я поддался гордыне, – сказал он. – Это грех. Возможно, ты тоже поддался гордыне, но это дело твое и Господа, и для меня не оправдание.

– Чтобы это понять, тебе понадобилось два года.

– Мне понадобилось бы еще больше, если бы ты не уходил на войну.

Билли и Томми записались в армию в прошлом году, прибавив себе лет. Их взяли в Восьмой батальон «Валлийских стрелков», который назвали Эйбрауэнским землячеством. Батальон земляков – нечто новое. Люди из одного города оставались вместе, обучались военному делу и потом воевали бок о бок с теми, с кем вместе росли. Это должно было поднять воинский дух.

Отделение Билли обучали год, – в основном в новом лагере под Кардиффом. Билли занятия нравились. Легче, чем добывать уголь, и намного безопасней. Конечно, было скучновато – «заниматься» часто означало просто ждать чего-то – но кроме этого были занятия спортом, игры и товарищеские отношения парней, привыкающих к новому образу жизни. Как-то, когда ему долго было нечем заняться, он взял случайно подвернувшуюся книжку – это оказался Шекспировский «Макбет» – и, к своему удивлению, обнаружил, что стихи на удивление хорошие, а сюжет захватывающий. Человеку, проведшему так много часов за изучением протестантской Библии семнадцатого века, язык Шекспира не казался сложным. Потом он прочел полное собрание сочинений, перечитывая некоторые пьесы по нескольку раз.

Теперь подготовка окончена, и «землякам» перед отъездом во Францию дали двухдневный отпуск. Отец, понимая, что может никогда больше Билли не увидеть, впервые за это время с ним заговорил.

Билли посмотрел на часы. Он заглянул домой попрощаться с мамой. Эти два дня он собирался провести в Лондоне с Этель и ее квартиранткой. Милое личико Милдред с розовыми губками и заячьими зубками запало ему в душу, хотя ее: «Ебеныть, так ты Билли?» – и поразили его. На полу у двери стоял ранец, собранный и готовый к отъезду.

– Мне бы успеть на поезд, – сказал он.

– Поедешь на следующем, – сказал отец. – Сядь, Билли. Прошу тебя.

Билли чувствовал себя неловко, когда отец был в таком настроении. Отец мог метать громы и молнии, говорить презрительно или едко – но все это были проявления силы. Билли не хотел видеть его в минуты слабости.

Дед, как обычно, сидел на своем стуле и слушал.

– Не торопись, Билли, – сказал он. – Дай отцу поговорить с тобой.

– Ну ладно, – сказал Билли и сел за стол.

С кухни пришла мать.

Несколько секунд все молчали. Билли подумал, что может никогда больше не вернуться в этот дом. Теперь, после лагеря, он впервые заметил, что домик у них маленький, а комнаты темные. От угольной пыли и кухонных запахов дышать было тяжело. Но самое главное – после лагеря он вдруг понял, именно из-за того, что в родительском доме его держали в строгости, он слишком многого не знал и не понимал. И все же ему было грустно уезжать. Он расставался не только с местом, но и с жизнью, которую вел. Здесь все было просто. Он верил в Бога, слушался отца, доверял приятелям в шахте. Владельцы шахты были злыми, профсоюз защищал шахтеров, а социализм обещал светлое будущее. Но жизнь не так проста. Возможно, он еще вернется на Веллингтон-роу, но ему никогда уже не стать прежним мальчишкой.

Отец молитвенно сложил руки, закрыл глаза и сказал:

– Господи, помоги рабу твоему быть смиренным и кротким, как Иисус! – Потом, открыв глаза, он спросил: – Билли, зачем ты это сделал? Зачем пошел в армию?

– Потому что мы ведем войну, – сказал Билли. – Хочешь не хочешь – сражаться кому-то надо.

– Но разве ты не понимаешь… – Отец замолчал и примирительно поднял ладони. – Давай начнем с начала. Ты же не веришь тому, что читаешь в газетах, что немцы – злодеи, насилующие монашек, ведь нет?

– Нет, – сказал Билли. – Все, что газеты писали про шахтеров, было ложью, так что и написанное про немцев – вряд ли правда.

– Мне представляется, что это война капиталистов, к рабочему классу не имеющая отношения, – сказал отец. – Но ты можешь со мной не согласиться.

Усилия отца быть терпимым произвели впечатление на Билли. Никогда еще он не слышал от отца: «Ты можешь со мной не согласиться».

– Я знаю о капитализме немного, но, думаю, ты прав. Только все равно Германию нужно остановить. Они думают, что должны править миром!

– Мы – жители Британской империи, – сказал отец. – Под ее властью четыре миллиона человек. Вряд ли кто-нибудь из них имеет право голосовать. Они не могут управлять собственными странами. А спроси обычного британца, почему – и он ответит, что это наша судьба – править низшими народами! – Отец развел руки жестом, означающим: «Неужели ты еще не понял?». – Билли, мальчик мой, это не Германия считает, что должна править миром, а мы!

Билли вздохнул. Со всем этим он был согласен.

– Но на нас напали. Может быть, причины для войны другие, но все равно мы должны драться.

– Сколько уже погибло за эти два года? – сказал отец. – Миллионы! – Его голос сорвался, но не от гнева, а от отчаяния. – И пока молодежь согласна убивать друг друга, говоря «все равно мы должны драться», – это будет продолжаться.

– Я думаю, это будет продолжаться, пока кто-нибудь не победит.

– А мне кажется, – сказала мама, – ты боишься, что люди подумают, будто ты струсил.

– Нет! – сказал он, но она была права. Все его разумные объяснения, зачем он пошел в армию – это было еще не все. Как обычно, мама видела его насквозь. Почти два года он слышал и читал, что если молодые здоровые ребята вроде него не идут воевать – значит, они трусы. Об этом писали во всех газетах, говорили в магазинах и пабах, в Кардиффе девчонки вручали белое перо всем парням не в военной униформе, а набирающие пополнение сержанты отпускали язвительные шуточки вслед таким, как Билли. Билли знал, что это пропаганда, но все равно она действовала. Трудно было смириться с мыслью, что люди могут счесть его трусом.

Он придумывал объяснения – тем девчонкам с белыми перьями, – что добывать уголь намного опасней, чем воевать. Если солдат не на передовой, вероятность погибнуть у него намного меньше, чем у шахтера. А уголь Британии необходим. Половина кораблей ходит на угле. Правительство практически заявило, что шахтерам в армию идти не следует. Но все это было неважно. Как только он надел колючую зеленую рубашку и брюки, новые башмаки и каску, ему стало легче.

– Говорят, в конце месяца будет большое наступление, – сказал отец. Билли кивнул.

– Офицеры словно воды в рот набрали, но все остальные только об этом и говорят. Я думаю, потому они и торопятся завербовать побольше людей.

– В газетах пишут, что это может оказаться переломная битва – начало конца.

– Как бы там ни оказалось, мы можем на это надеяться.

– Патронов у вас сейчас должно быть достаточно, благодаря Ллойд Джорджу.

– Да уж.

В прошлом году боеприпасов не хватало. В результате шумихи, устроенной газетами вокруг скандала с производством снарядов, премьер-министр Асквит едва не был отправлен в отставку. Он сформировал коалиционное правительство, создал пост военного министра и отдал его самому популярному в кабинете министров человеку, Дэвиду Ллойд Джорджу. С тех пор производство стремительно возросло.

– Постарайся быть поосторожнее, – сказал отец.

– Не геройствуй там, – сказала мама. – Предоставь это тем, кто войну начал, – аристократам, консерваторам, офицерам. Делай что приказано – и не больше.

– Война есть война, – сказал дед. – Безопасного способа воевать не существует.

Билли понял, что наступило время прощаться. Он почувствовал желание заплакать и сердито подавил его.

– Ну что… – сказал он, вставая.

Дед пожал ему руку. Мама поцеловала. Отец крепко сжал его ладонь, а потом, не сдержавшись, обнял. Билли не мог вспомнить, когда отец последний раз его обнимал.

– Спаси и сохрани тебя Господь, Билли, – сказал отец. В глазах у него стояли слезы.

Билли едва удавалось держать себя в руках.

– Ну что, пока, – сказал он. Поднял свой ранец. И услышал, как мама всхлипнула.

Не оглядываясь, он вышел, закрыл за собой дверь и глубоко вздохнул, взяв себя в руки. И пошел по круто спускающейся улочке вниз, к станции.

II

Река Сомма, изгибаясь, текла с востока на запад, стремясь к морю. Линия фронта, направленная с севера на юг, проходила по реке неподалеку от Амьена. К югу от него французские войска удерживали фронт союзников до самой Швейцарии. К северу в основном стояли английские и объединенные войска.

Отсюда на двадцать миль на северо-запад простиралась цепь холмов. Склоны холмов в этом районе были изрыты немецкими траншеями. Из одной такой траншеи Вальтер фон Ульрих рассматривал позиции англичан в мощный цейсовский бинокль.

День был солнечный, начиналось лето, и слышалось пение птиц. В ближайшем саду, до сих пор избегавшем бомбардировок, вызывающе цвели яблоневые деревья. Люди – единственные животные, миллионами уничтожающие себе подобных, – превратили окружающую местность в пустошь, где не было ничего, кроме воронок от снарядов и заграждений из колючей проволоки. Возможно, человеческая раса полностью себя истребит, и этот мир останется в распоряжении птиц и деревьев, подумал Вальтер. В голову лезли мысли о конце света. Может, так было бы лучше.

У их позиции много преимуществ, подумал он, возвращаясь к насущным делам. Англичанам придется идти в атаку вверх по склону. И еще полезней была получаемая немцами возможность видеть сверху, что делают англичане. А сейчас Вальтер был уверен, что те готовятся к большому наступлению.

Такую подготовку вряд ли можно скрыть. На протяжении месяцев англичане многозначительно ремонтировали автомобильные и железные дороги в этом прежде тихом уголке Франции. Теперь они перевозили сотни тяжелых пушек, тысячи лошадей, сотни тысяч людей. За линией фронта прибывали непрекращающимися потоками и разгружались грузовики и поезда с ящиками боеприпасов, бочками питьевой воды и тюками сена. Наведя бинокль на ходы сообщения, он изучал подробности: вон копают узкую траншею, разматывают огромный рулон – несомненно, телефонный кабель.

Должно быть, у них серьезные планы на этом участке, бесстрастно подумал он. Столь огромное вложение средств, сил и человеческих ресурсов может быть оправдано только если отсюда должно начаться решительное наступление, которое повлияет на ход войны. Вальтер надеялся, что так и будет, и ход войны так или иначе изменится.

И все время, рассматривая вражескую территорию, он думал о Мод. В бумажнике он носил ее фотографию, вырезанную из журнала «Татлер» – в отеле «Савой», одетую в вызывающе простое бальное платье, с подписью: «Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде». Сейчас она вряд ли часто посещает балы. Возможно, нашла себе место среди тех, кто помогает армии в тылу, как сестра Вальтера Грета в Берлине, принося раненым солдатам в армейских госпиталях маленькие приятные мелочи. Или уехала из города, как мать Вальтера, и сажает на цветочных клумбах картофель из-за нехватки продуктов.

Как у англичан с продовольствием, он не знал. Английские войска не выпускали немецкий флот из порта, и почти два года морем товары не ввозили. Но англичане продолжали получать поставки из Америки. Немецкие подводные лодки время от времени атаковали атлантические корабли, но верховное командование воздерживалось от решительных действий – неограниченной подводной войны – опасаясь, что в войну вступит Америка. Значит, предполагал Вальтер, Мод не испытывает такого голода, как он. Ему, конечно, было лучше, чем штатским немцам. В некоторых городах жители устраивали забастовки и демонстрации из-за нехватки продуктов.

Он ей не писал, как и она ему. Между Германией и Великобританией не было почтового сообщения. Единственная возможность отправить письмо могла представиться, если бы кто-то из них оказался в нейтральной стране – в Америке или Швеции – и оттуда послал письмо. Но пока что как ему, так, вероятно, и ей такая возможность не представлялась.

Ничего о ней не знать было мучительно. Его терзал страх, что она может заболеть там, в госпитале, а он и не узнает. Как он ждал конца войны, когда сможет быть с ней! Конечно, он отчаянно хотел, чтобы Германия победила, но временами ему казалось, что он бы согласился и на поражение, лишь бы с Мод все было в порядке. Ему снились кошмары, что все кончилось и он поехал к ней в Лондон – а там узнал, что она умерла…

Вальтер отогнал страшную мысль. Он опустил бинокль, настроил его так, чтобы видеть передний край, и осмотрел заграждения из колючей проволоки, отделявшие немецкие позиции от нейтральной полосы. Колючая проволока шла в два ряда, с интервалом пятнадцать футов. Проволока была прочно прикреплена к земле железными скобами, снять которые было бы нелегко. Заграждение казалось внушающим доверие. Он слез с бруствера и спустился по длинной лестнице в глубокую землянку. Их траншеи на склоне холма были слишком заметны для вражеской артиллерии, так что землянки в этом секторе уходили в известковую почву достаточно глубоко, чтобы защитить от обстрела, кроме, разумеется, прямого попадания снаряда самого крупного калибра. Места в землянках было достаточно для того, чтобы здесь могли пережидать артобстрел все солдаты до единого. Между некоторыми землянками – на случай, если главный ход будет разрушен – были прорыты запасные проходы.

Вальтер сел на деревянную скамейку и достал блокнот. Несколько минут он вкратце записывал все, что увидел. Его отчет должен был подтвердить сведения из других источников. Разведка предупреждала, что именно здесь англичане собираются идти на прорыв.

Через лабиринт окопов он пробрался в тыл. Немцы оборудовали три линии укреплений, в двух-трех километрах одна от другой, чтобы, если выбьют с первой линии, задержаться на второй, а если это не получится, то на третьей. Как бы ни обернулось, подумал он с удовольствием, на легкую победу англичанам рассчитывать не приходится.

Вальтер нашел своего коня и вернулся в штаб Второй армии как раз к обеду. Среди сидевших за столом офицеров он с удивлением заметил отца. Тот был в генеральских чинах, и теперь его перебрасывали с одного поля боя на другое, совсем как раньше, в мирное время, из одной европейской столицы в другую.

Отто постарел и исхудал – все немцы сейчас выглядели исхудавшими. Его монашеская челка была острижена так коротко, что он казался лысым. Но он был бодр и весел. Военное время его вполне устраивало: ему нравилось, что нужно спешить, все время быть в напряжении, быстро принимать решения, нравилось чувство постоянной опасности.

О Мод они никогда не говорили.

– Ну, что видел? – спросил отец.

– В ближайшие недели в этом районе начнется крупное наступление, – сказал Вальтер.

Отец с сомнением покачал головой.

– Сектор Соммы – наилучшим образом укрепленный район на нашей линии фронта. У нас выгодное положение, три линии укреплений. На войне наносят удар по слабому месту противника, а не по самому сильному, даже англичанам это известно.

Вальтер рассказал о грузовиках, поездах и прокладке телефонного кабеля.

– Я думаю, это блеф, – сказал Отто. – Если бы здесь собирались перейти в наступление, они бы старались скрыть подготовку. Это просто уловка, настоящее наступление начнется севернее, во Фландрии.

– А что об этом думает фон Фалькенхайн? – спросил Вальтер. Эрик фон Фалькенхайн уже почти два года был начальником генерального штаба.

Отец улыбнулся.

– Он думает то, что я ему скажу.

III

Когда в конце ланча подали кофе, леди Мод спросила леди Гермию:

– Тетя, при необходимости вы сможете связаться с адвокатом Фица?

Тетя Гермия была шокирована.

– Дорогая моя, какая у меня может быть необходимость в адвокате?

– Мало ли что… – Мод взглянула на дворецкого, который ставил кофейник на серебряную подставку. – Граут, будьте так любезны, принесите мне листок бумаги и карандаш.

Граут вышел и возвратился с письменными принадлежностями. Мод написала имя и адрес семейного адвоката.

– Зачем мне это? – сказала тетя Гермия.

– Меня сегодня могут арестовать, – бодро сказала Мод. – Если это случится, попросите его поехать и вытащить меня из тюрьмы.

– Да ты что, шутишь?! – воскликнула тетя Гермия.

– Нет, я уверена, что этого не произойдет, – сказала Мод. – Но просто на всякий случай…

Она поцеловала тетю и вышла из комнаты.

Ее страшно раздражало отношение тети Гермии к этому вопросу, но так же думали многие женщины. Даме не подобало даже знать имя собственного адвоката, не то что разбираться в своих законных правах. Неудивительно, что женщин безжалостно эксплуатировали.

Мод надела шляпку, перчатки и легкий летний плащ, вышла из дома и села на автобус, идущий в Олдгейт.

Она ехала одна. С началом войны правила смягчились. Уже не было ничего зазорного в том, чтобы дама ходила днем без сопровождения. Тетя Гермия была недовольна этой переменой, но не могла же она запереть Мод в комнате! Воззвать к Фицу она тоже не могла: он был во Франции. Поэтому ей пришлось принять новые правила, хотя и с кислой миной.

Мод была редактором малотиражной газеты «Жена солдата». Один член Парламента, консерватор, назвал газету «вечная заноза для правительства», и с тех пор журнал поместил эту цитату под шапку. Надежду Мод победить в предстоящей схватке подогревало возмущение положением женщин и ее собственный ужас перед бессмысленной бойней. Мод субсидировала газету из собственных средств. Самой ей эти деньги вряд ли понадобились бы: все, что ей было нужно, оплачивал Фиц.

Этель Уильямс заведовала редакцией. Она была рада уйти из мастерской на более высокий оклад и ответственную должность. Этель разделяла настроения Мод, но умения у нее были другие. Мод разбиралась в политике в высших сферах. Выходя в свет, она встречалась с членами кабинета министров и обсуждала с ними злободневные вопросы. Этель же знала другой политический мир: Национальный союз работников швейной промышленности, Независимую партию лейбористов, забастовки, локауты и уличные демонстрации.

Как было условлено, Мод встретилась с Этель через дорогу от олдгейтского отделения Ассоциации семей солдат и моряков.

Перед войной это благотворительное общество, действуя из лучших побуждений, позволило обеспеченным дамам оказывать помощь и давать советы женам солдат, попавшим в стесненные обстоятельства. Теперь у них была другая роль. Правительство выплачивало женам находящихся на войне солдат, имевшим двоих детей, пособие размером в один фунт и один шиллинг. Это было немного – в два раза меньше, чем получал шахтер, – но достаточно, чтобы вывести из состояния крайней нищеты миллионы женщин и детей. Ассоциация семей солдат и матросов контролировала распределение пособий.

Но пособия следовало выдавать лишь при «надлежащем поведении», и дамы из благотворительного общества иногда не выплачивали государственные деньги женщинам, которые отвергали их советы по поводу воспитания детей и ведения хозяйства, а также были замечены в предосудительных вещах: посещении мюзик-холла и употреблении спиртного.

Мод считала, что женщинам лучше обходиться без джина, но тем не менее это не дает никому права ввергать их в бедность. Жившие в довольстве особы среднего класса, осуждавшие солдатских жен и лишавшие средств к существованию, приводили ее в бешенство. Парламент никогда бы не позволил так оскорблять женщин, думала она, если бы женщины имели право голоса.

С Этель пришло около дюжины женщин-работниц и один мужчина – Берни Леквиз, секретарь олдгейтской ячейки Независимой партии лейбористов. Партия одобряла газету Мод и поддерживала ее деятельность.

Когда Мод подошла к группе, собравшейся на тротуаре, Этель разговаривала с парнем, державшим блокнот.

– Пособие – это не подаяние, – говорила она. – Жены солдат получают его по праву. Вам разве приходится подтверждать, что вы вели себя «благопристойно», когда вы получаете деньги за работу журналиста? А когда мистер Асквит получает свою зарплату как член парламента, разве его кто-нибудь спрашивает, сколько мадеры он пьет? Эти женщины имеют такое же право на пособия, как если бы это была их зарплата.

Хорошо стала Этель говорить, подумала Мод, просто и выразительно. Возможно, этот талант перешел к ней от отца-проповедника.

Журналист смотрел на Этель с восхищением: кажется, он в нее почти влюбился. Извиняющимся тоном он сказал:

– Ваши противники утверждают, что женщина не должна получать пособие, если не хранит верность мужу, находящемуся на войне.

– А за мужьями кто-нибудь следит?! – возмутилась Этель. – Я уверена, что и во Франции, и в Месопотамии, и повсюду, куда посылают наших солдат, есть публичные дома. Что, командиры будут составлять списки женатых мужчин, посещающих такие заведения, и удерживать с них деньги? Измена – грех, но не повод ввергнуть согрешившую в нищету и позволить ее детям голодать.

Этель держала на руках своего ребенка, Ллойда. Ему было уже шестнадцать месяцев, и он мог ходить, хоть и нетвердо. У него были густые темные волосы, зеленые глаза и хорошенькое, как у матери, личико. Мод протянула руки, чтобы взять его, и он радостно к ней потянулся. Она почувствовала зависть: теперь она почти жалела, что не забеременела в ту единственную ночь с Вальтером, несмотря на все проблемы, которые это могло вызвать.

С того Рождества она ничего о нем не слышала, даже не знала, жив ли он. Может, она уже вдова? Она старалась не поддаваться унынию, но иногда ужасные мысли заставали ее врасплох, и ей приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не заплакать.

Этель закончила беседу с журналистом и представила Мод женщину с двумя детьми, которые держались за ее юбку.

– Это Джейн Маккалли, о которой я рассказывала, – сказала она.

У Джейн было милое лицо и решительный вид.

Мод пожала ей руку.

– Надеюсь, сегодня мы поможем вам добиться справедливости, миссис Маккалли, – сказала она.

– Благодарю вас, госпожа, вы очень добры.

Привычное почтение неохотно сдавало позиции даже там, где люди боролись за равноправие.

– Ну что, мы готовы? – спросила Этель.

Мод вернула Ллойда Этель, и все вместе они перешли дорогу и вошли в здание ассоциации. В приемной за столом сидела женщина средних лет. Похоже, она испугалась, увидев такую толпу.

– Вам не о чем беспокоиться, – сказала ей Мод. – Мы с миссис Уильямс хотели бы видеть вашу управляющую, миссис Харгривз.

Секретарша встала.

– Я посмотрю, на месте ли она, – произнесла она нервно.

– Я знаю, что она на месте, – сказала Этель, – полчаса назад я видела, как она вошла.

Секретарша выскочила за дверь.

Женщина, с которой она вернулась, была не столь робкой. Это была дородная особа за сорок, во французском пиджаке, юбке и в модной шляпке. Но на ее тучной фигуре ансамбль утратил свой континентальный шик, ехидно подумала Мод. У женщины был заносчивый вид, какой имеют лишь те, у кого есть деньги. И еще длинный нос.

– Ну чего? – невежливо сказала она.

Мод в очередной раз отметила, что, отстаивая права женщин, приходится бороться не только с мужчинами, но и с другими женщинами.

– Я пришла побеседовать с вами по поводу того, как вы обошлись с миссис Маккалли.

Больше всего миссис Харгривз удивила речь Мод, выдающая аристократическое происхождение. Она внимательно оглядела Мод, должно быть, оценивая одежду – не менее дорогую, чем ее собственная. И когда вновь заговорила, спеси у нее поубавилось.

– К сожалению, я не имею права обсуждать личные дела.

– Но меня попросила об этом сама миссис Маккалли. Она тоже пришла, чтобы подтвердить это.

– Разве вы меня не узнаете, миссис Харгривз? – спросила Джейн Маккалли.

– Вообще-то узнаю. Вы мне так нагрубили…

– Я сказала, пусть дает советы кому-то еще, а в мои дела нос не сует, – сказала Джейн, обращаясь к Мод.

Услышав про нос, женщины захихикали, а миссис Харгривз вспыхнула.

– Вы не имеете права отказывать обратившейся за пособием лишь на том основании, что она вам нагрубила, – сказала Мод. Она сдерживала гнев и старалась говорить с холодным неодобрением. – Вам, разумеется, это известно?

Миссис Харгривз воинственно выставила подбородок.

– Миссис Маккалли видели в пабе «Гусь и пес», а также в мюзик-холле Степни, и оба раза с молодым человеком. Это пособие для женщин, ведущих добропорядочный образ жизни. Правительство не поощряет нескромное поведение!

Мод захотелось ее придушить.

– Отказывать в выплате по подозрению в нескромном поведении не входит в вашу компетенцию.

Миссис Харгривс выглядела уже не столь уверенной.

– Я полагаю, мистер Харгривз находится дома, в безопасности? – вставила Этель.

– Отнюдь! – быстро ответила миссис Харгривз. – Он в Египте.

– А! – сказала Этель. – Значит, вы тоже получаете пособие.

– Это к делу не относится.

– Миссис Харгривз, к вам домой приходит кто-нибудь, чтобы удостовериться в вашем добропорядочном поведении? Кто-нибудь отмечает уровень хереса у вас в буфете? Спрашивает, в каких отношениях вы находитесь с посыльным, который доставляет вам продукты?

– Да как вы смеете?!

– Ваше возмущение понятно, – сказала Мод. – Но может быть, теперь и вам стало ясно, почему миссис Маккалли так отреагировала на ваши расспросы.

– Какое тут может быть сравнение! – взвизгнула миссис Харгривз.

– Какое сравнение?! – вскричала Мод. – Ее муж, как и ваш, рискует жизнью ради своей страны. И вы и она имеете право на пособие для солдатских жен. Но вы считаете себя вправе оценивать ее поведение и отказывать ей в деньгах, а вас судить никто не смеет. Но почему? Ведь и жены офицеров порой слишком много пьют.

– И изменяют, – сказала Этель.

– Хватит! – заорала миссис Харгривз. – Оскорблений я не потерплю!

– Джейн Маккалли тоже не желает их терпеть, – сказала Этель.

– Человек, которого видели рядом с миссис Маккалли, – ее брат, – сказала Мод. – Он приехал из Франции на побывку. У него было всего два дня, и ей хотелось, чтобы он немного развеялся, прежде чем вернется в окопы. Вот она и повела его в паб и мюзик-холл.

Миссис Харгривз была обескуражена, но выглядела непреклонной.

– Она должна была мне объяснить, когда я спросила. А сейчас прошу вас покинуть помещение.

– Теперь, когда вы знаете, как было на самом деле, я полагаю, вы подпишете заявку миссис Маккалли.

– Посмотрим.

– Мы не уйдем, пока вы этого не сделаете.

– Я вызову полицию.

– Вызывайте.

Миссис Харгривз ушла.

Этель повернулась к журналисту.

– Где ваш фотограф?

– Ждет снаружи.

Через несколько минут вошел полицейский – крепкий мужчина средних лет.

– Так-так, дамы, – сказал он. – Давайте-ка без неприятностей. Расходитесь по-хорошему.

Мод шагнула вперед.

– Я никуда не уйду! – сказала она. – А на остальных не обращайте внимания.

– А вы, мадам, кто такая будете?

– Я – леди Мод Фицгерберт, и если хотите, чтобы меня здесь не было, вам придется меня отсюда вынести.

– Ну, если вы настаиваете… – сказал полицейский и поднял ее.

На выходе из здания их запечатлел фотограф.

IV

– Тебе не страшно? – спросила Милдред.

– Ну… есть немного, – сознался Билли.

Говорить с Милдред ему было легко. Казалось, она и так все про него знает. Она два года жила у его сестры, и женщины все всегда друг другу рассказывали. Но было в Милдред еще что-то, отчего он чувствовал себя с ней спокойно. Эйбрауэнские девчонки старались произвести на мальчишек впечатление, рисовались, смотрелись в зеркало, – Милдред же всегда оставалась собой. Иногда она говорила непристойности, и Билли не мог удержаться от смеха. Он чувствовал, что может говорить с ней о чем угодно.

Ее красота его ошеломляла. Но не светлые кудри и голубые глаза очаровывали его больше всего, а бесшабашное отношение к жизни. И еще – разница в возрасте. Ей было двадцать четыре, а ему еще и восемнадцати не было. Она казалась очень умной, знающей жизнь и интересовалась им искренне, что ему очень льстило. Он с обожанием смотрел на нее, надеясь, что им удастся поговорить наедине, и гадая, хватит ли ему смелости взять ее за руку, обнять, поцеловать.

Они сидели за квадратным столом на кухне Этель: Билли, Томми, Этель и Милдред. Вечер был теплый, и задняя дверь в сад открыта. На каменном полу играли Ллойд и две маленькие дочки Милдред, Энид и Лилиан. Одной было три, а другой – четыре года, но Билли еще не научился их различать. Из-за детей женщины решили никуда не идти, и Билли с Томми принесли из паба несколько бутылок пива.

– Все будет хорошо, – сказала Милдред. – Вы же прошли подготовку.

– Ну да… – Подготовка не давала Билли уверенности. В лагере они только и делали, что маршировали, учились приветствовать старших по званию и колоть штыком. Билли казалось, то, чему его научили, не поможет ему выжить.

– Если окажется, что все немцы – чучела набитые, привязанные к шесту, – сказал Томми, – тогда мы сможем заколоть их штыками.

– Но вы же умеете и стрелять из ружей, правда? – спросила Милдред.

Некоторое время они учились обращаться со ржавыми, поломанными винтовками, отмеченными буквой «У», что означало «учебные», но стрелять из этих винтовок нельзя было ни при каких обстоятельствах. Потом наконец им выдали винтовки Ли Энфилда с продольно-скользящим затвором и магазином на десять патронов. Выяснилось, что стреляет Билли хорошо, он мог опустошить магазин меньше чем за минуту и при этом попасть в цель размером с человека с расстояния в триста ярдов. Новобранцам сказали, что винтовка Ли Энфилд отличается высокой скорострельностью и мировой рекорд из нее – тридцать восемь выстрелов в минуту.

– Снаряжение – ладно, – сказал Билли, – меня больше беспокоят офицеры. Пока я не встретил ни одного, кому в шахте можно было бы доверять в случае опасности.

– Должно быть, все стоящие офицеры уже во Франции, – сказала Милдред ободряюще. – А раздолбаев оставили дома учить новичков.

Билли засмеялся над ее словами. Для Милдред не существовало запретов.

– Надеюсь, так оно и есть.

Чего Билли на самом деле боялся – не бросится ли он наутек, когда по нему начнут палить немцы. Вот это пугало его больше всего. Лучше пусть его ранят, чем такой позор, думал он. Иногда это опасение так мучило его, что хотелось, чтобы ужасный миг скорее наступил и он узнал, как оно будет на самом деле.