Текст книги "Бунт на «Кайне»"

Автор книги: Герман Вук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

– Мэй! – крикнул Марти.

Она повернулась, подбежала к Вилли, обхватила его руками за шею и поцеловала в щеку.

– Еще несколько минут, и мы сможем уйти отсюда, милый, – шепнула она. Вилли стоял прижавшись спиной к двери, парясь в теплом плаще, но Мэй еще не менее десяти минут разговаривала с Марти и этими двумя, что ее записывали. Потом они сидели наверху в пустом кафе.

– Я хочу сначала выпить, – сказала Мэй, – а потом позавтракаем.

– Завтрак в такое время? Странный у тебя распорядок дня. Что это? – быстро спросил он, когда Мэй бросила в рот белую таблетку.

– Аспирин. Потрогай мой лоб. – Лоб был горячим. Вилли с тревогой посмотрел на девушку. Усталый вид, волосы небрежно сколоты на макушке, под глазами синие круги. Она грустно улыбнулась, но в улыбке был вызов.

– Я ужасно выгляжу, я знаю. Ты выбрал не лучшее время для свидания.

– Тебе нужно лечь в постель, Мэй.

– В постели лежит тот, кто может себе это позволить. Я же не могу. Расскажи лучше, как там, на войне.

Но вместо этого Вилли стал расспрашивать Мэй. Она поет в клубе на 52-й улице, это ее первая работа за много недель. Отец долго болел, почти год, и их дела в фруктовой лавке, оставленной на попечение матери, сильно пошатнулись. Они едва сводили концы с концами. Мэй пришлось искать работу и снять комнату в центре, ибо ее ночные возвращения домой чуть не закончились пневмонией.

– Я очень устала, Вилли. Учеба в школе и работа в ночном клубе плохо сочетаются. Не высыпаюсь. Клюю носом в вагоне метро, в классе на уроках, просто ужасно…

– Ты совсем решила бросить учебу?

– Нет, нет! Просто много пропускаю, вот и все. Ну и пусть. Я не собираюсь получать ученую степень. Мне просто нужно немножко знаний, хоть сколько-нибудь. Хочешь, поговорим по-французски? Я знаю французский. Avez-vous le crayon de ma tante?[30]30
  У вас карандаш моей тетушки? (фр.).


[Закрыть]

Она рассмеялась. Вилли заметил, как лихорадочно блестят ее глаза, выражение их было странным. Мэй допила свой кофе.

– Я узнала две вещи о себе – это касается моей профессии певицы. Первое – у меня маловато таланта, второе – у других, таких как я, его еще меньше. Но я знаю, что могу петь и зарабатывать этим на жизнь, пока не стану старой каргой. Судя по взятым темпам, я превращусь в нее уже к следующему четвергу. Знаешь, вот что мы сделаем! Мы пойдем ко мне, я прилягу, и мы продолжим разговор. Мне еще петь сегодня. Я тебе не говорила, что ты выглядишь отлично? В три раза лучше, чем раньше. Ты теперь похож на серого волка, а не на прежнего зайчонка.

– Когда-то тебе нравился этот зайчонок.

– Нет, скорее на зайчонка, который хочет походить на серого волка. Я уже заговариваюсь. Мартини на пустой желудок не очень удачная идея. Что ж, учтем на будущее. Ну, пойдем.

В такси она неожиданно крепко поцеловала его в губы. От нее пахло джином.

– Я тебе противна? – неожиданно спросила она.

– Что за дурацкий вопрос?

– Больна, плохо одета. Посмотри на это платье! Угораздило же меня надеть именно его, когда есть другие, получше. Вожу дружбу с какими-то нищими музыкантами в какой-то вшивой студии. Мы родились под злосчастной звездой, Вилли. Видишь, я недаром учусь читать и писать! Приди, святая любящая ночь, приди и приведи ко мне Вилли. Когда же он умрет, изрежь его на маленькие звезды, и все так влюбятся в ночную твердь[31]31
  У. Шекспир. «Ромео и Джульетта». Акт III, сцена 2.


[Закрыть]. Ты, случайно, не думаешь, что я сплю с Марти Рубином, а, дорогуша?

Лицо Вилли залилось краской.

– И все это после одной порции мартини?

– Прибавь сюда еще и температуру 38,8, не меньше. Придется измерить, как приду домой. На всякий случай. Да, везеньем это не назовешь. Объехать половину земного шара, вернуться, позвонить девушке, и чей же голос услышать? Мужской. Проклятые телефоны. Если тебе ответит Шекспир, бросай сразу трубку.

Такси резко свернуло на повороте, и Мэй прильнула к плечу Вилли. Знакомый чудесный и волнующий запах ее волос! Вилли крепко прижал ее к себе и почувствовал, какой худенькой и хрупкой она стала.

– Милый, скажи всем своим энсинам на «Кайне», чтобы никогда не устраивали таких сюрпризов своим девушкам. Скажи, чтобы предупреждали их заранее, задолго до своего приезда, чтобы девушка могла приготовиться, вовремя выставить из комнаты чужого мужчину, отдохнуть недельку, побывать в парикмахерской и вообще привести себя в порядок… Мало ли что еще нам, девушкам, нужно. Я прямо потрясена твоими боевыми отличиями, Вилли, твоими звездочками. Ты не был ранен, милый?

– Даже близко до этого не доходило.

– А знаешь, у меня есть послушный раб. Настоящий раб. Зовут его Марти Рубин. Он никогда не слышал о манифесте Линкольна об освобождении рабов. Видишь, как я преуспела в своем колледже! Обещай, что ты ему не расскажешь, что Линкольн освободил рабов. Дядя Том Рубин. Не знаю, что бы со мной было, если бы не он. Я бы просто погибла, а мои старики попали бы в приют для бедных. О, мы уже дома! Так скоро?

Она жила в бедной маленькой комнатке, окнами выходившей в темный вентиляционный колодец между домами. Покрывало на кровати, вытертый ковер, стулья, кресло, облупившаяся штукатурка на потолке… Мэй закрыла дверь и крепко поцеловала Вилли.

– Ты похож на огромного медведя в этом бушлате. Неплохая комнатка за три доллара в неделю, как ты считаешь? Только из уважения к Марти мне разрешили в ней поселиться. Мне очень жаль, но ванной нет. Все в конце коридора. Прежде всего надо измерить температуру. Может, совсем не обязательно ложиться в постель. Полистай книгу моей славы.

Она насмешливо, зажав термометр в губах, смотрела, как он перелистывает страницы альбома с вырезками. Вырезки были короткими, не более одного абзаца. Но на одной странице во всю ее длину под аркой из золотых звезд была наклеена довольно пространная заметка из нью-йоркской газеты «Дейли-ньюс» с фотографией Мэй. Заголовок гласил: «Мэй Уинн бросает вызов Дайне Шор».

– Не могу сказать, чего мне это стоило, – проговорила невнятно Мэй, придерживая термометр зубами. А затем добавила: – Совсем не то, о чем ты сейчас подумал.

Вилли поторопился придать своему лицу обычное выражение.

– Ну, посмотрим, что там на градуснике. Всего 38,2. Вполне можем отправиться на верховую прогулку в Центральный парк.

– Ложись в постель. Я вызову врача…

– Нет, милый, пожалуйста, без всяких грелок, чайников с горячей водой и прочей суеты. Я была у врача. Мне предписан отдых и аспирин. Вопрос в том, сколько времени в нашем распоряжении. Когда ты обещал маме быть дома?

– Весь вечер наш, – ответил Вилли. Судя по голосу, ее тон задел его.

– Чудесно. – Она обвила его шею руками. – Значит, ты не обидишься, если я лягу в постель? Мы поговорим, как прежде.

Я отдохну и вечером буду здоровой и красивой.

– Конечно, ложись.

– Ну тогда полюбуйся видом из окна. Он великолепен.

Вилли подчинился. За окном на перекладине, перекинутой через вентиляционный колодец, стояли две бутылки молока, лежал одинокий помидор и завернутое в бумагу масло, все это было припорошено мелким снежком. Стена колодца почернела от копоти. За его спиной слышалось торопливое шуршание снимаемой одежды.

– Все в порядке, милый. Я готова. Садись возле меня. – Платье и чулки Мэй висели на спинке стула, а она в сером махровом халатике полулежала на кровати, положив под спину подушку и натянув на себя одеяло.

– Хэди Ламар в сцене соблазнения, – сказала она, слабо улыбнувшись.

– Милая… – Вилли сел рядом и сжал ее холодную руку. – Мне жаль, что я приехал так неудачно, что не предупредил тебя…

– Вилли, если бы ты знал, как мне жаль! Гораздо больше, чем тебе. Но что случилось, то случилось, – она обеими руками сжала его руку. – Я понимаю, милый, ты представлял, что я жду тебя в тепле и уюте родительского дома, пишу тебе письма и тысячу раз перечитываю твои, мечтаю и жду. Но все получилось иначе. Отец заболел плевритом. Где тонко, там и рвется, кстати, к чулкам это тоже относится. Нужны были деньги. Мужчины, ты их знаешь, всегда пристают, а тогда, не работая, я даже не могла послать их к черту. Приходилось думать, как получить работу. Но я была паинькой все это время. – Она посмотрела на него застенчиво и устало. – В школе мне даже вывели балл за полугодие, а по литературе самый высший.

– Ты бы лучше уснула. Ты совсем замучила себя на этом прослушивании…

– И провалилась, потому что не могла дождаться, когда увижу тебя…

– Сегодня тебе обязательно быть на работе?

– Да, милый. Я должна быть там каждый вечер, кроме понедельника, так записано в контракте. Если папа, мама и Мэй хотят иметь кусок хлеба. Знал бы ты, сколько желающих на мое место.

– Почему ты не написала мне, что тебе так плохо? У меня есть деньги…

Тень испуга пробежала по лицу Мэй. Она сжала его руку.

– Вилли, я не объект для благотворительности. Может, я нарочно все это говорю, потому что нездорова и выгляжу ужасно. А что касается моего финансового положения, то здесь все благополучно, и в остальном тоже… Просто я больна. Разве ты никогда не болел? – И она заплакала, прижав его руку к мокрым глазам. Теплые слезы текли по его пальцам. Он прижал Мэй к себе и поцеловал ее волосы.

– Знаешь, мне лучше поспать немного. Я действительно устала, если так неприлично реву, – сказала она тихим чужим голосом, пряча лицо. Наконец она подняла на него глаза и улыбнулась. – Может, ты пока почитаешь? «Троил и Крессида», «Преступление Сильвестра Боннара» Анатоля Франса на французском, «История Англии» Тревельяна. Все там, на столе, вон в той стопке…

– Не беспокойся, спи.

– Может, ты хочешь пойти в кино? Все же лучше, чем сидеть в этой мышиной норе и слушать мой храп…

– Я останусь здесь. – Он поцеловал ее.

– Не целуй меня. Ты можешь заразиться.

– Спи.

– Ничего себе возвращение моряка домой. Плаксивая, подвыпившая подружка, несущая вздор, обманом затащила беднягу, в эту тараканью дыру, а сама, извольте, завалилась спать… – Мэй улеглась пониже на подушке и закрыла глаза, но продолжала тихим голосом: – У меня необыкновенная способность восстанавливать силы. Разбуди меня в половине восьмого. Разбуди во что бы то ни стало, даже если придется стащить меня с кровати. Вот увидишь, я проснусь совсем другой… Давай считать, что наша настоящая встреча произойдет в половине восьмого… – Через минуту она уже спала. Ее легкие темно-каштановые волосы казались рыжими на белой подушке. Вилли долго смотрел на бледное лицо и стершуюся помаду на губах. Затем, взяв в руки томик «Троила и Крессиды», открыл наугад и стал читать. Он не прочитал и полстраницы, как ему встретились слова героев о любви, и мысли его вернулись к собственным печалям и заботам.

Он твердо решил порвать с Мэй. И теперь, когда он увиделся с нею, это решение окрепло. Он уже не сомневался, что поступает так, как нужно. Беспощадно и честно, как только мог, он оценил свое поведение и отнюдь не гордился результатами. Вилли справедливо пришел к выводу, что он самый заурядный интеллигент из средних классов. Его желания не простирались дальше его возможностей – он хотел стать преподавателем в одном из престижных университетов и понимал, что жизненным комфортом он будет обязан своей матери или же деньгам будущей жены, а отнюдь не своему скромному профессорскому жалованию. О браке он думал как о чем-то отдаленном. Его избранницей станет девушка его круга, с хорошими манерами, недурна собой, получившая образование. Кроме того, она будет обладать массой пусть скромных, но необходимых достоинств, которые являются следствием воспитания и, разумеется, материального благополучия. Мэй Уинн умна, это бесспорно. Она потрясающе красива, правда, сегодня о ней этого не скажешь, но, увы, Мэй вульгарна, держит себя слишком свободно, не умеет пользоваться духами, как почти все артистки эстрады. Кроме того, в первое же их свидание она позволила ему зайти так далеко, что ее репутация несколько упала в его глазах. Она ни с какой стороны не подходила для жизни, которую он себе представлял. К тому же она католичка. Он не верил в искренность Мэй, когда она сказала, что способна отречься от веры ради любви. Он разделял общепринятое в его кругах убеждение, что католики никогда окончательно не порывают со своей верой и, когда возвращаются к ней, становятся еще большими фанатиками. Неразумно осложнять свою семейную жизнь и жизнь своих детей столь опасными несоответствиями.

Трудно сказать, что бы он подумал, если бы, вернувшись, увидел красивую и преуспевающую Мэй, звезду музыкальной эстрады. Но он сидел в убогой каморке в грязном отеле рядом с Мэй, которая была больна, плохо одета и отнюдь не преуспела в своей карьере. Учебники, лежавшие на столе, делали ее еще более жалкой в его глазах и отдаляли от нее. Мэй стремилась соответствовать его вкусам, хотела измениться ради него, но из этого ничего не получилось. Да, это конец.

Она спала, открыв рот, неровно и тяжело дыша. Ворот серого купального халатика чуть приоткрыл грудь, и Вилли почувствовал неловкость. Он встал и укрыл Мэй одеялом до самого подбородка. Затем тяжело плюхнулся на стул и вскоре погрузился в дремоту.

– Мне все это привиделось? – воскликнул Вилли, когда такси остановилось у входа в ночной клуб «Грот». – А где «Таити», где «Желтая дверь»? Разве не здесь…

– Да, когда-то здесь был бар «Желтая дверь», – пояснила Мэй. – А «Таити» давно уже нет, на том месте теперь стоит вон тот китайский ресторанчик. Ничто не вечно на этой Богом забытой улице.

– А что случилось с мистером Деннисом?

– Умер, – коротко ответила Мэй, выходя из такси навстречу холодному ночному ветру, поднимавшему пыль с тротуаров.

За ужином она больше молчала. А теперь, исчезая за занавеской своей гримерной, как-то устало махнула ему рукой. Через полчаса она вышла, чтобы подняться на сцену, и Вилли не узнал ее. Она сияла свежестью и красотой. Публика, набившаяся в подвал клуба, стиснутая со всех сторон серыми стенами из папье-маше и большими аквариумами с еле различимыми тенями плавающих рыб, слушала певицу в полном молчании, но громко аплодировала после каждого номера. Она с благодарностью раскланивалась, глаза ее сияли, и улыбалась она искренней девичьей незаученной улыбкой. На едином дыхании она исполнила пять песен, а затем, подобрав свою пышную зеленую юбку, покинула сцену упругой походкой гимнастки.

– Как это ей удается? – спросил Вилли у Рубина, который пришел в середине и втиснулся своим грузным телом вместе со стулом в узкое пространство между стеной и крохотным столиком.

– Что поделаешь, спектакль должен продолжаться несмотря ни на что. А Мэй профессиональная актриса. Клиенты платят не только за пиво, и в нашем баре с них не берут дешевле, если певица заболела и не может петь.

Мэй подошла к их столику, горло ее было укутано желтым газовым шарфом, на плечах черный бархатный жакетик. Рубин встал и поцеловал ее в щеку.

– Тебе надо почаще болеть, малютка. Ты сегодня бесподобна.

– Я чувствую себя хорошо… Тебе не кажется, Вилли?

– Ты великолепна, Мэй!..

– Не преувеличивай, я сразу чувствую, когда ты фальшивишь… Ты хочешь улизнуть, Марти?

– Меня ждут другие клиенты. Отвезешь ее домой сразу же после двух часов, Вилли. Она немедленно должна лечь в постель, слышишь?

Вилли уже пять часов сидел на маленьком твердом стуле, беседуя с Мэй в перерывах или слушая, как она поет. Публика менялась, но, казалось, уходившие прямо у дверей передают свое выражение лица вновь пришедшим, так все они были похожи друг на друга. В подвальчике становилось душно и все более шумно. Рыбы в аквариуме опустились на илистое дно и лежали неподвижно, разевая рты и тараща глаза. Шумная атмосфера ночного клуба утратила для Вилли прежнюю притягательность и всякий интерес. Зарабатывать на жизнь в этом нереальном бутафорском мире казалось ему теперь судьбой еще худшей, чем жариться в тропиках на «Кайне». Он ничего не сказал Мэй о бунте на корабле, хотя немало насмешил ее, рассказывая разные истории о капитане Квиге. Она действительно быстро приходила в себя, шутила, смеялась и в полутьме подвала, с умело наложенным гримом, казалась воплощением свежести и здоровья. Но Вилли был слишком напуган ее больным видом несколько часов тому назад, чтобы забыть это, и держался скованно. Вечер прошел в сдержанной и неопределенной, хотя и остроумной болтовне. Мэй переняла его тон и хорошо вела свою роль.

Они вернулись в ее убогую каморку в начале третьего утра. Вилли с трудом подавил зевоту и почувствовал, как болят глаза. Не говоря ни слова, они сняли пальто и легли на кровать. Несколько минут они молча жадно целовали друг друга. Вилли чувствовал, как горячи ее лоб и руки. Наконец, почти одновременно, они затихли и отстранились. Она прямо посмотрела ему в лицо. При слабом свете торшера он видел, как светятся ее глаза.

– Вилли, это конец, да?

Надо было что-то отвечать. Но Мэй прочла все на его лице.

– Тогда зачем все это? – спросила она.

– Ты права, как всегда. Я подлец. Хорошо, не будем.

– Нет, я по-прежнему люблю целовать тебя, к сожалению. – И она снова поцеловала его несколько раз. Но слова были сказаны, и все изменилось. Они поднялись и сели, а затем Вилли встал и пересел в кресло.

– О, зачем я заболела? – печально простонала Мэй.

– Мэй, Мэй! Твоя болезнь здесь не при чем. Все дело во мне…

– Нет, милый, ты не знаешь. Разве можно любить больную кошку? Ну ладно, все прошло. Да и бесполезно. Письма твои были ужасны…

– Что мне сказать тебе, Мэй? Ты самая чудесная девушка на свете. Если бы я знал…

– Как ни странно, это именно так. Для тебя я действительно самая лучшая девушка на свете. Но ты или слишком молод, или, может быть, слишком любишь свою мать, или еще что-то в этом роде. – Она встала и рассеянно расстегнула молнию на платье. Подойдя к платяному шкафу, она переоделась в свой серенький халатик. Ее тоненькая фигурка в нейлоновой комбинации казалась такой беззащитной, и это причиняло странную боль. Ему захотелось взять ее на руки. Это было так же необходимо, как глоток воздуха, чтобы не умереть, но он понимал – теперь это невозможно. Она остановилась перед ним, глубоко засунув руки в карманы халатика. Голос ее слегка дрожал, а в глазах и в уголках губ было страдание.

– Значит, все?

– Да, Мэй.

– Ты не любишь меня?

– Все так перепуталось, Мэй, все так плохо. Слова здесь не помогут.

– Возможно, но я хочу закончить это по всем правилам. Разобрать, а потом упаковать, завязать крепким узлом и засунуть куда-нибудь в самый дальний угол чердака. Ты не любишь меня, и этим все сказано. А вот твои поцелуи говорят совсем другое. Объясни, пожалуйста.

Разве мог Вилли признаться ей, что он любит ее губы, и все же не настолько, чтобы связать с ней всю жизнь? Хотя это было бы по крайней мере честным признанием.

– Я не знаю, что такое любовь, Мэй. Для меня это просто слова. Ты останешься всегда желанной, я говорю правду, но этого мало для жизни. Я не уверен, что мы будем счастливы. И не ты виновата в этом. Считай меня снобом, если хочешь. Все плохое между нами было по моей вине…

– Это потому, что я бедна, глупа, католичка. Ты это хочешь сказать? Ты можешь мне объяснить все простыми словами, чтобы я наконец поняла?

Выход из этого ужасного положения был для Вилли лишь один. Он молчал, уставившись в пол, а время шло, секунда за секундой, и каждая из них жгла, как огонь, была позором его беспомощности. Уважение к самому себе покидало его. Наконец Мэй нашла в себе силы и голосом, который был почти спокойным, лишь чуть дрожал, произнесла:

– Ну хорошо, Вилли. Совесть твоя наконец может быть спокойна.

Она выдвинула ящик обшарпанного комода и вынула флакон с таблетками аспирина.

– Пойду в ванную, надо лечиться. Я недолго. Подождешь?

– Мэй…

– Милый, не надо трагедий. Никакой мировой катастрофы. Мы оба остались живы и будем жить.

Вилли, плохо соображая, что он делает, почему-то схватил «Троила и Крессиду» и залпом прочел две страницы.

Когда Мэй вошла, он виновато посмотрел на нее и отложил книгу. Глаза ее покраснели, и лицо без косметики снова стало бледным. Она чуть улыбнулась.

– Читай, читай. Хотя, дай-ка мне сигарету. Я не решалась курить, боялась, что голос сядет. – Она взяла с собой пепельницу в кровать и со вздохом облегчения откинулась на подушки.

– О, какая вкусная сигарета. Кстати, температура упала. Всего лишь чуть больше 37-и. Воздух ночного бара – лучшее лекарство от болезней и неприятностей… Что ты собираешься делать после войны? Снова будешь играть на пианино в ночных клубах?

– Не думаю.

– Правильно, Вилли. Ты должен преподавать.

– «Те, кто могут – дерзают, кто не может – учат дерзать». Так что ли?

– Учитель – нужная людям профессия. И тебе она подходит. Я так и вижу тебя преподавателем в каком-нибудь университетском городке. Ты ведешь спокойный, размеренный образ жизни, погружен в чтение Диккенса, а годы идут, идут…

– Похоже на подвиг, не так ли?

– Вилли, милый, каждый должен делать то, что может, к чему у него призвание. Ты заставил меня полюбить книги. Поверь, это была нелегкая задача.

– Я тоже подумываю об этом, Мэй. Значит, еще один год учебы?

– Матушка как-нибудь прокормит тебя, как ты думаешь? Особенно теперь… – И Мэй громко зевнула. – Извини, дорогой…

Вилли встал.

– Я понимаю, что надоел тебе… и ты, должно быть, ужасно устала…

– О, сядь пожалуйста. Ты мне не надоел, и я не сержусь на тебя. – Она снова зевнула, прикрыв рот рукой, и вдруг рассмеялась. – Не глупо ли? Я должна была бы рвать на себе волосы, быть убитой горем, но, Вилли, милый, я давно готовила себя к этому. У меня была еще надежда там, в Сан-Франциско, но когда ты поговорил со своей матерью и отправил меня домой, что ж, надежда исчезла… Но я не жалею. Я была сама собой, я была искренней…

– Мэй, я знаю, как много значит для тебя то, что было… И для меня тоже…

– Не надо об этом, Вилли. Пусть совесть тебя не мучит. Ведь мы оба желали друг другу только хорошего. Может, я и пыталась расставить для тебя силки. Кто знает? Придется пройти курс психологии, чтобы научиться разбираться в самой себе…

– Мама ничего плохого не думает о тебе. Не вини ее. Мэй.

– Вилли, миленький, – в ее голосе послышалось раздражение, – я знаю, что думает обо мне твоя мама. Не надо об этом…

Они еще немного поговорили. Она проводила его до двери и нежно поцеловала.

– Ты очень-очень красивый, Вилли, несмотря ни на что, – прошептала она.

– Я позвоню тебе завтра, Мэй. Поправляйся. – Он нажал кнопку вызова лифта. Когда лифт поднялся и дверцу открыл негр-лифтер, Мэй неожиданно спросила:

– Я еще увижу тебя?

– Конечно. Я позвоню тебе завтра. Спокойной ночи.

– До свидания, Вилли.

Но он не позвонил ни завтра, ни на следующий день. Он сопровождал мать на дневные концерты, вечером ужинал с ней в ресторане и водил в варьете. Он ходил с ней в гости ко всем своим родственникам. Когда миссис Кейт предлагала ему пойти куда-нибудь одному, он хмуро отказывался. И все же однажды он побывал в родном Колумбийском и прогулялся один по Ферналд-Холлу.

Беспрестанные приветствия курсантов с детскими лицами сперва льстили, а потом стали угнетать. В вестибюле училища все осталось таким же, как два года назад. Стоял тот же кожаный диван, на котором отец с пониманием выслушал его исповедь, та же телефонная кабина, из которой он тысячу раз звонил Мэй, и возле нее по-прежнему кучка нетерпеливых юнцов ждала своей очереди, чтобы позвонить, а в кабине стриженый паренек то ворковал, то хихикал в трубку. Вилли вдруг охватило чувство безвозвратно ушедшего времени. Он поспешил уйти.

День был хмурый, ветреный, оставалось целых два часа до встречи с матерью в ресторане, и он завернул в один из невзрачных баров на Бродвее, полутемный и пустой, где одну за другой выпил четыре порции виски с содовой, отчего в голове лишь слегка зашумело.

В ресторане на двадцать первом этаже небоскреба к ним присоединился дядя Ллойд. Банкир в мирное время, теперь он имел чин майора и служил в информационном отделе армии. Он любил вспоминать о том, как он был артиллеристом в первую мировую войну. К рассказу о бунте на тральщике «Кайн» он отнесся серьезно. Он начал вспоминать всякие истории о своих бывших командирах в артиллерийском полку. Они были куда хуже, чем его капитан Квиг, но он, как солдат, всегда с честью выполнял свой долг и помнил о присяге. Не было сомнений, что дядя не одобрял поступка племянника и считал, что его ждут неприятности. Миссис Кейт заставила его пообещать, что он поможет сыну, но дядя Ллойд как-то неопределенно сказал, что попробует посоветоваться с кем-то на флоте, а там видно будет.

– В конце концов тебя, возможно, и не будут судить, Вилли, – сказал он. – Если этого вашего Марика оправдают, думаю, этим все и кончится. Надеюсь, это послужит тебе уроком.

Война вещь серьезная. Кто не научился достойно переносить превратности судьбы, тот не может быть надежной опорой своего отечества в трудную минуту. – С этими словами дядя Ллойд распрощался и отбыл в Вашингтон, где у него был постоянный номер в дорогом отеле.

В воскресенье вечером Вилли переодевался у себя в комнате, собираясь в оперу. Взглянув на стрелки часов, он вдруг с неумолимой реальностью понял, что через двенадцать часов будет уже в самолете, летящем туда, где его ждет тральщик «Кайн» и суд военного трибунала. Его рука почти автоматически потянулась к телефону. Он попросил соединить его с отелем «Вудли».

– Мэй? Как поживаешь? Это Вилли.

– Здравствуй, дорогой! Я уже не надеялась…

– Как простуда?

– Прошла. Я чувствую себя отлично.

– Я улетаю завтра утром и хотел бы поговорить с тобой.

– Я работаю вечером, Вилли…

– Можно я приду в клуб?

– Конечно.

– Я буду около двенадцати.

– Хорошо.

Вилли не представлял, что опера «Дон Жуан» может показаться такой скучной. Он всегда любил ее за прекрасную музыку, когда, казалось, останавливалось время, и весь мир растворялся в красоте. Но в этот вечер Лепорелло казался ему вульгарным клоуном, баритон был скрипучим и хриплым стариком, Церлина визжала, как на любительской сцене, и все казалось невыносимо скучным. Даже когда исполнялись его любимые арии, Вилли то и дело поглядывал на часы. Наконец занавес опустился.

– Мама, – сказал он, как только они очутились на мокром тротуаре у оперного подъезда. – Мне хочется прогуляться по городу. Разумеется, я прежде отвезу тебя домой.

По лицу матери было видно, что она все понимает и встревожена.

– Вилли, это последний вечер!..

– Я вернусь рано, мама.

Он почувствовал, что готов силой втолкнуть ее в первое попавшееся такси. И она, словно угадав его мысли, сама подняла руку и остановила машину.

– Желаю тебе хорошо провести время, дорогой.

Мэй пела, когда он появился в переполненном подвале ночного клуба «Грот». Он нашел место у стойки бара и, глядя на лица мужчин, обращенные к сцене, почувствовал, как в его душе поднимается злоба. Свободных столиков не было, и Мэй, взяв его за руку, повела к себе в гримерную. Слепящий свет в крохотной комнатушке заставил Вилли зажмуриться. Он стоял, прислонившись к гримерному столику, Мэй села на стул. Она подняла к нему свое лицо, светившееся какой-то внутренней красотой, которая не имела отношения ни к ее гриму, ни к белизне ее плеч и полуоткрытой груди.

– Я не успел тебе все рассказать в тот раз, Мэй, – сразу же начал Вилли. – Мне хочется знать, что ты скажешь по этому поводу. – И он рассказал ей во всех подробностях то, что произошло на тральщике «Кайн». Это напоминало исповедь, и, как ни странно, собственный рассказ воодушевил Вилли. Мэй спокойно слушала.

– Что же ты хочешь, чтобы я тебе сказала, Вилли? – спросила она, когда он умолк.

– Сам не знаю, Мэй. Что ты думаешь об этом? Что мне делать? Чем это может кончиться?

– Ты для этого пришел? – Она глубоко вздохнула.

– Я хотел, чтобы ты все знала…

– Вилли, я мало разбираюсь в делах американского флота. Но мне кажется, тебе ничего не надо делать. Американский флот сам разберется – это учреждение серьезное. Думаю, вас не станут наказывать за то, что вы пытались спасти свой корабль. Самое большее, вам скажут, что вы совершили ошибку, но без всякого умысла. А это не преступление…

– Это бунт, Мэй…

– О черт! Ты что, заковал Квига в кандалы, бросил в шлюпку и пустил в открытый океан? Ты угрожал ему ножом или пистолетом? Я лично уверена, что он псих, что бы ни говорили доктора. Просто псих, и все тут. Вилли, дорогой, ты не способен взбунтоваться даже против собственной мамочки, а уж тем более против своего командира…

И, не выдержав, они рассмеялись. Хотя Мэй почти повторила то, что говорила его мать, ее слова вселили в Вилли надежду, в то время как мнение миссис Кейт показалось глупым и продиктованным не разумом, а материнскими чувствами.

– Извини, Мэй. Сам не пойму, зачем я обременяю тебя своими заботами… Спасибо тебе.

– Когда ты улетаешь?

– В семь утра.

Мэй встала, подошла к двери и заперла ее на задвижку.

– Здесь работают самые шумные музыканты в мире. – Она подошла и обняла Вилли. Поцелуи их были жадны и полны отчаяния.

– Все, – наконец сказала Мэй, высвобождаясь из его объятий. – Запомни это на всю жизнь. А теперь уходи. Мне трудно, когда ты здесь.

Она открыла дверь. Вилли вышел и, протиснувшись через танцующие пары, покинул клуб.

Он и сам не мог себе объяснить, почему пришел к ней. Попытался неловко скрыть вновь вспыхнувшие чувства и сделал вид, будто ищет совета? Испокон веков мужчина искал совета у жены или любимой женщины, но Вилли еще не знал этого.

На следующий день в положенное время самолет покинул аэродром. Утро было солнечным, ясным. Миссис Кейт бодро махала сыну платком, а Вилли смотрел в иллюминатор и пытался найти отель «Вудли» среди тесно лепившихся друг к другу старых кварталов города.