Текст книги "Бунт на «Кайне»"

Автор книги: Герман Вук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

– Вы читали роман, который пишет ваш приятель Кифер?

Марик взглянул на него с недоумением человека, которого внезапно разбудили.

– Он его никому не показывал. Чертовски длинный, должно быть, выйдет роман. Он всегда держал рукопись в сумке, в той самой, которую вы видели.

– Не иначе, как будет бестселлер.

– Да, Том умница. Этого у него не отнимешь…

– Интересно бы почитать. Наверное, про ужасы войны, напрасные жертвы и разрушения. Командование, разумеется, сплошь болваны, садисты с фашистскими замашками. Проваливают одну операцию за другой, не дорожа жизнями готовых на смерть веселых и славных парней. Немало любовных сцен, написанных живо, неплохой ритмизованной прозой, особенно когда герой укладывает девицу в постель.

Гринвальд, увидев на лице Марика недоуменную и недоверчивую улыбку, пожал плечами.

– Я говорю так, потому что знаю. Романы выходят уже сейчас, хотя война еще не закончилась. Я перечитал их все, какие только вышли. Мне нравятся те, в которых автор ругает военных и показывает, насколько выше их мыслящие и тонко чувствующие люди гражданских профессий. И я им верю, потому что сам такой же, мыслящий и впечатлительный гражданский человек. – Он снова попробовал затянуться сигарой, но скривился от отвращения и швырнул ее в большую медную пепельницу, наполненную до половины песком.

– Как вы курите такую гадость? Ну так вот что я вам скажу, Марик. За всем этим делом стоит ваш чувствительный друг писатель. Он главный зачинщик, это бесспорно, но нам от этого не легче…

– Я не хочу его вмешивать, – упрямо повторил Марик.

– Придется. Что до меня, то я сделаю все, чтобы его не вызывали даже в качестве свидетеля. То, что вы сделали – вы сделали. От этого не уйдешь. Лучше, если это будет вашей собственной ошибкой, сделанной из лучших побуждений, а не по подсказке и наущению вашего друга, писателя, а заодно и психолога. О намерении вовремя уйти от ответственности он, кажется, предупредил вас еще на «Нью-Джерси», не так ли? Он проницательный человек, ваш друг писатель. Распускать слухи о струсившем капитане за его спиной и придумывать разные прозвища, правда, удачные, ничего не скажешь, – это одно, а вот в открытую – это уже другое дело… Он знал, чем это может кончиться.

– После всего, что я вам рассказал, – как-то просительно, по-детски сказал Марик, – вы, значит, тоже не считаете Квига психом?

– Нет, не считаю.

– Значит, мое дело дрянь, – дрогнувшим голосом произнес он.

– Не обязательно. Скажите мне вот еще что. Как получилось, что вам все же разрешили провести тральщик в пролив Лингайен?

Марик облизнул губы и снова отвел глаза в сторону.

– Это важно?

– Не могу сказать, пока не услышу ответа на свой вопрос.

– Во всяком случае, все это было чертовски странным. – Марик вынул из нагрудного кармана новую сигару. – После тайфуна, когда мы вернулись в Улити, выяснилось, что тральщик порядком потрепало. Повреждена труба, потеряны два трала, пострадало кое-что из оборудования и приборов на главной палубе. Но тральщик не потерял ход, мы могли тралить. – Адвокат поднес ему зажженную спичку, и старпом раскурил сигару. – Спасибо… Когда мы ошвартовались, я тут же сошел на берег, чтобы доложить коммодору, кажется, из Пятой эскадры судов обслуживания. Я рассказал ему все, как было. Он заволновался и в то же утро вызвал на берег Квига и направил его к главному врачу. Ну а результат был такой – этот толстый старикан с четырьмя нашивками и красным носом заявил, что не считает Квига психом. По его мнению, он нормальный и неглупый офицер, может, только несколько переутомился. Но он все же не дал Квигу разрешения вернуться на тральщик. Сказал, что, поскольку он сам не психиатр, а Квиг четыре года в море, его лучше отправить в Штаты на полное освидетельствование специалистами. Коммодор чертовски на меня обозлился – я был у него, когда доктор все это докладывал. Коммодор заявил, что адмирал мечет гром и молнии, требует срочной посылки как можно большего числа тральщиков в пролив Лингайен, что тайфун порядком потрепал флотилию, и никто не позволит «Кайну» прохлаждаться в гавани в такое время. После долгих препирательств с врачом он вновь вызвал Квига и долго объяснял ему, как нужны сейчас адмиралу тральщики, а потом вдруг спрашивает, можно ли доверить мне командование тральщиком, чтобы я повел его в пролив Лингайен. Он просил Квига поставить интересы флота выше личных чувств и обид, а что касается меня, то я свое получу сполна, как только вернусь из похода. И тут капитан прямо-таки удивил меня. Держался он тихо, спокойно, а коммодору ответил, что за те одиннадцать месяцев, что я был у него помощником, он так натаскал меня, что, несмотря на нарушение присяги и мой паршивый характер, он может рекомендовать меня, и я с заданием справлюсь. Вот как все это было.

Гринвальд закончил вертеть в руках канцелярскую скрепку, из которой успел смастерить что-то похожее на вопросительный знак, и запустил ее в открытый иллюминатор салона.

– Где сейчас Квиг?

– У себя дома, в Фениксе. Медицинская комиссия признала его годным к службе. Пока временно он в распоряжении КОМ-12. Сидит и ждет трибунала.

– Он допустил ошибку, дав вам рекомендацию. Для себя ошибку, если он хочет, чтобы вас засудили.

– Да, верно. Как вы думаете, почему он это сделал?

Адвокат встал, потянулся, и стало видно, как далеко в рукава уходят шрамы, изуродовавшие кисти его рук.

– Может, он решил последовать совету коммодора и поставил интересы флота выше своих. Я, пожалуй, сейчас вернусь в КОМ-12. Надо прочистить мозги Джеку Челли.

– А что мы будем говорить на суде? – Марик с тревогой посмотрел на адвоката.

– Вы не признаете себя виновным. Ведь вы почти герой на нашем флоте. Ну, до скорой встречи.

32. Вилли Кейт получает отпуск

Вилли Кейт летел в Нью-Йорк. Капитан Брэкстон рекомендовал новому капитану тральщика «Кайн» лейтенанту Уайту отпустить Вилли домой.

– У парня есть десять дней до начала судебных заседаний, – сказал юрисконсульт. – Пусть бедняга слетает домой, пока можно. Кто знает, когда ему это еще удастся.

Вилли нужен был отпуск лишь для одного: он решил объясниться с Мэй и разорвать их отношения.

В последние, полные бурных событий месяцы он настолько преуспел в критической переоценке собственных поступков и мыслей, что стал понимать, насколько отвратительно вел себя по отношению к Мэй даже в письмах. Его чувства к ней оставались прежними. Если любовь означает то, что о ней пишут в романах и стихах, то он, должно быть, любит Мэй. И вместе с тем где-то в подсознании таилась мысль, что ему не удастся побороть с детства впитанные предрассудки и он не отважится жениться на Мэй. Конфликт, тоже хорошо знакомый из литературы, и ему было грустно и досадно, что в реальной жизни он угодил именно в эту ловушку. Однако он прекрасно понимал, что жертвой создавшихся обстоятельств будет Мэй, а не он, и потому решил дать ей полную свободу, до того как начнется суд, а за ним новые и непредвиденные повороты в его судьбе. Он мог бы написать ей письмо, или же, наоборот, совсем перестать писать ей, но теперь это казалось уже невозможным. Он непременно сам должен увидеться с Мэй и мужественно выслушать все, что она скажет, какую бы боль это ему ни причинило. С тяжелым сердцем летел он домой.

Он попытался отвлечься и завел разговор с соседом, лысым толстым литературным агентом, сидевшим в кресле рядом. Но тот оказался из тех путешественников, которые предпочитают преодолевать воздушные пространства во сне. Поначалу он, правда, откликнулся и стал выяснять у Вилли, много ли японцев он лично убил, был ли ранен, имеет ли награды, но вскоре потерял интерес и стал рыться в своем портфеле. В это время самолет попал в болтанку над Скалистыми горами, и агент вынул флакончик с таблетками, проглотил сразу три и выключился. Вилли пожалел, что не захватил с собой фенобарбитал. Наконец, ему ничего не оставалось делать, как последовать примеру соседа. Он задернул шторки иллюминатора, опустил пониже спинку кресла, закрыл глаза и погрузился в безрадостные мысли о том, что произошло на тральщике «Кайн».

Из снов, которые снились ему в детстве, лишь немногие он помнил, но один хорошо запомнился ему навсегда: Господь Бог, огромный и страшный, выскочил неизвестно откуда, поднялся выше деревьев на лужайке перед домом, а потом опустился вниз и стал разглядывать Вилли, словно букашку. Посещение следователя юридического отдела осталось в памяти Вилли как нечто столь же нереальное и пугающее, как страшный сон детства. Закрыв глаза, он видел зеленые тесные стены, шкафы, набитые толстыми сводами законов в коричневых с красным переплетах, резкий свет одинокой люминесцентной лампы под потолком, пепельницу у своего локтя, полную неприятно пахнущих окурков, и «следственную комиссию» в лице худого, невзрачного на вид, но полного самоуверенности капитана. Голос его был сух и насмешлив, а выражение лица – как у почтового клерка, которому пытаются всучить для отправки плохо упакованную бандероль.

Как все это было непохоже на то, чего мысленно ждал и на что надеялся Вилли. Как несправедливо, неожиданно и быстро все произошло, а главное, каким мелким и ничтожным все обернулось.

Вилли представлял себя актером великой драмы. Лежа в одиночестве на койке в своей каюте, сколько раз он повторял про себя: «бунт на „Кайне“, бунт на „Кайне“», пробуя эти слова на слух и на вкус! Он видел уже большую статью под этим заголовком в еженедельнике «Тайм», в похвальных тонах рассказывающую о геройском поведении Марика и Кейта. Он даже попытался представить обложку журнала с портретом Марика, а себя перед сонмом генералов и адмиралов за столом, покрытым зеленым сукном. С завидной выдержкой и спокойствием он доказывает им правомерность своих действий, подкрепляя свою речь неопровержимыми фактами. Одно из таких «сновидений наяву» заставляло его теперь корчиться от стыда. Он якобы главное действующее лицо бунта, его вызывают в Вашингтон к самому президенту Рузвельту для личной беседы, и он убеждает президента, что бунт на «Кайне» – это исключительный случай, и отнюдь не говорит о падении дисциплины на флоте. Он даже решает про себя, что если президент великодушно предложит восстановить его на службе в любой должности, он с достоинством ответит: «Господин президент, разрешите мне вернуться на мой корабль».

Все эти фантастические нелепости не раз рождались в его голове во время кампании в проливе Лингайен и потом, когда они вернулись в Пёрл-Харбор.

Атака японского камикадзе на тральщик была неожиданной (Вилли даже не успел заметить самолет, пока он не врезался в палубу), но не нанесла судну особого ущерба. Это событие еще больше подогрело воображение – Марик, он сам и весь офицерский состав корабля представлялись храбрецами, людьми исключительной выдержки и самообладания.

Радужность картин несколько поблекла во время пребывания в Пёрл-Харборе, с приходом на тральщик нового командира Уайта: красавчик, блестящий кадровый офицер и, по всему видно, мастер улаживать конфликтные ситуации. Марик за один день слинял и превратился в послушного и не очень смекалистого старпома. Настроение отваги и романтики в кают-компании угасло, офицеры попритихли и прикусили языки. Капитан Уайт был сдержан, спокоен и дело свое знал. Он вел себя так, будто случая с отстранением Квига не было. Он сразу же показал, что способен командовать тральщиком не хуже Марика, и сумел расположить к себе команду. Представление о бунте, как о победе героического Резерва над неврастеническим самодурством Академии, дало трещину в сознании Вилли. Командиром тральщика и хозяином положения снова был выученик Академии.

И, несмотря на все эти перемены, Вилли все же не был готов к тому, как стали развиваться события в Сан-Франциско. Он не ожидал, что исторический мятеж на «Кайне» будет отнесен к разряду досадных, но не таких уж серьезных юридических казусов. Для юридического отдела этот случай был не важнее пропажи груза свиной тушенки.

Шли дни, тральщик стоял в доке, рапорт капитана Уайта оставался без ответа. И когда наконец началось следствие, не было ни адмиралов, ни стола, покрытого зеленым сукном, ни вызова к президенту. Допрос вел маленький человечек в своем крошечном служебном кабинете.

Неужели подобная переоценка, так искажающая значение всего происшедшего, думал Вилли, может превратить неопровержимые факты в ряд дешевых и сомнительных анекдотов, которые дискредитируют не Квига, а его, Вилли, и тем больше, чем чаще он будет об этом говорить. Возможно, следователь предубежден против него? Факты, которые Вилли приводил, вместо того чтобы свидетельствовать против Квига, каким-то образом говорили о его собственной нелояльности и некомпетентности. Даже рассказ о том, как Квиг распорядился резко урезать рацион пресной воды – самый бесчеловечный проступок Квига, – свидетельствовал, скорее, о предусмотрительности капитана, а попытка нарушить его членами команды в машинном отделении превращалась в акт неповиновения, поощряемый некомпетентными офицерами. Вилли не удалось передать того отчаяния, которое охватило тогда команду. Следователь недоверчиво смотрел на Вилли, когда тот говорил о нестерпимой жаре в машинном отделении, угарном газе, и вдруг, прервав его, сказал: «Я верю, мистер Кейт, что вам было нелегко. Однако почему вы все-таки не доложили капитану, что команда, вопреки запрету, расходует пресную воду не по назначению?»

Вилли понимал, что надо было ответить: «Потому что считал капитана трусом и маньяком…» Но вместо этого сказал: «Никто не сделал этого, почему же это должен был сделать я?»

Он помнил, как вышел от следователя, и недобрые предчувствия сжали сердце, он понял, под какой удар себя поставил. Предчувствия скоро сбылись. Прошло пять тревожных дней, и его вызвал к себе капитан Брэкстон. Ему вручили для ознакомления материалы следствия. Прохладные бумажные листки с полями, отчеркнутыми голубой тонкой линией, вызвали страх еще до того, как он стал их читать. Когда он дошел до того места, где говорилось о нем, Вилли показалось, что все это происходит в каком-то кошмаре и что он читает заключение врача о том, что он смертельно болен.

«Рекомендация (3): Лейтенанта Виллиса Севарда Кейта, ВМС США, привлечь к суду военного трибунала за участие в бунте».

Вилли умом сознавал жестокую неизбежность суда, но сердцем, как перепуганный кролик, молил о пощаде. Он считал, что он все тот же прежний Вилли Кейт и ни в чем не виноват, он добрый и хороший парень, которого всегда все любили и который умел восхищать публику, когда садился за рояль и играл «Если б знала антилопа…»

По воле рокового случая попавший на острие карающего меча Фемиды, Вилли почувствовал, как вся доблесть куда-то исчезла, как воздух из проткнутой шины. Он словно был отброшен назад, превратился в Вилли времен Принстонского университета и клуба «Таити». И мысль, казалось, давно ушедшая вместе с зеленой юностью: «мама что-нибудь придумает» – ожила и зашевелилась в подсознании.

Прижатый к креслу ремнями, впивавшимися в тело при каждом толчке, Вилли строил фантастические планы собственного спасения. Мама нанимает лучших адвокатов, а те обезоруживают членов суда своей эрудицией и отличным знанием законов. Мысленно сочиняя пространные свидетельские показания, он видел, как теряется Квиг под беспощадными, как удары хлыста, перекрестными вопросами защитника, очень похожего на Томаса Е. Дьюи. Мысли становились все более сумбурными, начали путаться. Откуда-то появилась Мэй Уинн, постаревшая и чужая, с лицом, покрытым безобразными пятнами. Вилли заснул.

Когда он проснулся, самолет уже летел над острыми пиками небоскребов Манхеттена в лиловой утренней дымке. Сердце радостно забилось. Взглянув вниз, Вилли увидел Нью-Йорк, самый прекрасный город в мире, райский сад, затерянный остров его золотой весны, место, где он встретил и полюбил Мэй. Самолет пошел на посадку. Золотисто-белое солнце поднялось над грядой облаков, и его косые лучи упали на землю. Вокруг все посветлело. Пока самолет снижался, Вилли еще раз успел увидеть стройные розовые силуэты небоскребов – Эмпайр, Стэйт-билдинг, Крайслер, Радио-сити. В памяти возникли песчаные пляжи Кваджалейна и широкие голубые просторы океана, оранжевые дымки взрывов снарядов береговых батарей на фоне зеленых гор Сайпана, непроглядная тьма, залитая водой рулевая рубка «Кайна», свист и вой тайфуна. В эту минуту он остро осознал, что такое война.

– Опоздали на полчаса, – недовольно ворчал литературный агент, с шумом застегивая молнию на портфеле.

Вилли вышел из самолета и ступил на ступеньки трапа. Холодный колючий ветер обжег лицо и легкие. Он забыл, что такое зима в Нью-Йорке. С воздуха город казался обманчиво весенним. Вилли поежился от холода и поплотнее обмотал шею белым шелковым шарфом. Спускаясь по трапу, он уже издалека увидел мать, радостно махавшую ему рукой за стеклянной стеной зала ожидания. Он побежал, пересекая взлетную полосу аэродрома. Еще мгновение – и он уже был в объятьях матери в жарко натопленном зале аэропорта.

– Вилли, Вилли, Вилли! Мой дорогой, как я рада, что ты снова дома!

«Как она поседела», – была первая мысль. Вилли не был уверен, произошло ли это за время его отсутствия, или мать стала седеть еще перед войной, только он не замечал этого, а сейчас вот увидел. Ее некогда каштановые волосы потускнели и приобрели неопределенный серо-коричневый цвет.

– Ты прекрасно выглядишь, мама.

– Спасибо, милый. Дай-ка я рассмотрю тебя получше, какой ты стал. – Она смотрела на него, и лицо ее светилось радостью. Ее удовлетворил, хотя и несколько встревожил вид Вилли. Море изменило ее сына. Загорелое похудевшее лицо с слишком выдававшимся носом, тяжелый подбородок показались почти чужими. Но это был, конечно, Вилли, ее Вилли – тот же изгиб губ, и все-таки…

– Ты стал настоящим мужчиной, Вилли…

– Не совсем, мама, – с усталой улыбкой ответил он.

– Ты аккуратен и подтянут. Надолго?

– В субботу утром улетаю.

Она снова обняла его.

– Пять дней! Ну ничего. Эти пять дней будут мне дороже любых пяти лет моей жизни.

Вилли мало рассказывал о себе, пока они ехали в машине. Он даже заметил, что преуменьшает опасности и излишне подчеркивает обыденность своей боевой жизни, как и положено настоящему, скупому на слова американцу, каких показывают в кино. Чем больше расспрашивала мать, тем неопределенней становились его ответы. Он понял, что ей хочется услышать, как он не раз подвергался смертельной опасности и чудом оставался жив, а он упорно утверждал, что, по сути, ему еще не довелось участвовать в серьезных боях. По правде говоря, теперь он и сам был несколько раздосадован тем, что в его фронтовой жизни не было случаев, от которых, если их порассказать, стыла бы кровь в жилах. Он остался жив и даже ни разу не был ранен. Ему не нравилось, что мать буквально засыпала его вопросами. Было бы естественным самому рассказать, приукрасив немного, об опасностях, которым он подвергался, но странное чувство стыда мешало сделать это.

Вилли казалось, что, увидев родной дом, он испытает взрыв ностальгических чувств, но вот машина свернула на аллею и, шурша шинами по хрустящему гравию, остановилась у подъезда, а он почти безразлично смотрел на пожухлую траву газона и голые сучья деревьев. В доме мало что изменилось, но почему-то он показался пустым и мертвым, и аппетитный запах поджаренного бекона не смог перебить запах нафталина. В доме стоял чужой незнакомый дух, и Вилли сразу понял почему. Здесь больше не пахло сигарами, их запах давно выветрился из оконных драпировок, ковров и мебельной обивки.

– Я приму душ, мама, а потом позавтракаем, хорошо?

– Конечно, Вилли! У меня еще не все готово.

В холле он прихватил свежую газету и, поднимаясь к себе наверх, успел пробежать заголовки: «Наступление Мак-Артура на Манилу». Вилли вошел в свою комнату, швырнул газету в сторону. В душе что-то медленно повернулось – прежний Вилли просыпался в нем. Ему уже не казалось все здесь странным, он не видел контрастов, не чувствовал ушедшего времени. Так, он не испытал удивления, увидев свои книги, фотографии на стенах, старые костюмы в шкафу. Лишь тугая тяжелая струя воды в ванной, упавшая на голову, вдруг показалась чудом. Он привык к жалкой, часто исчезающей струйке в душевой на «Кайне». И эта чудесная упругая струя, которая так легко становилась то горячей, то холодной, казалась ему сейчас самым дорогим подарком. На «Кайне» воду подогревали горячим паром из котла. Любая ошибка или оплошность могла грозить ожогами. Вилли помнил, как сам не раз орал благим матом, получив порцию вырвавшегося из трубы раскаленного пара.

Ему тут же захотелось надеть свой лучший костюм из светло-бежевого твида, купленный за двести долларов в магазине «Аберкромби и Фитц». Он придирчиво подбирал к нему галстук, пока не остановился на светло-голубом, из тонкой шерсти, а затем выбрал клетчатые носки и белую сорочку с воротничком на пуговках. Брюки оказались слишком просторными, подбитые ватой плечи пиджака торчали, а сам пиджак болтался на нем, как на вешалке. Но нелепей всего оказался галстук, когда он повязал его. По сравнению с обычным черным, к которому он так привык за эти два года службы на флоте, этот галстук казался чересчур ярким. Вилли посмотрел на себя в зеркало. Он с удивлением вгляделся в свое лицо, заметив в нем, должно быть, те же перемены, что увидела мать. Его обеспокоило еле заметное поредение волос на лбу. Но постепенно новый его облик стал тускнеть, и из зеркала на него снова глядел прежний Вилли, только немного усталый и, пожалуй, слишком франтовато одетый. Он спустился вниз, чувствуя, как тяжелые ватные плечи сковывают привычную легкость движений.

Он проголодался, и пока счастливая мать без умолку говорила о том, как ему идет костюм и какой у нее красивый сын, Вилли успел съесть целую тарелку яичницы с беконом и несколько булочек.

– Ты никогда прежде не пил так много кофе, – заметила миссис Кейт, наливая ему четвертую чашку.

– Теперь я кофеман.

– Все вы, моряки, невыносимы.

– Пойдем в библиотеку, мама, – попросил Вилли, допивая кофе.

Комната с рядами книг в кожаных переплетах хранила тени прошлого, и Вилли подавил чувство благоговейного трепета и печали. Он опустился в отцовское красное кожаное кресло, намеренно выбрав именно это место, несмотря на – печально-укоризненный, но полный нежности взгляд матери, и рассказал ей все о бунте на тральщике «Кайн». После первых испуганных возгласов она молча выслушала все до конца. Свет в комнате померк, утреннее небо затянули тяжелые серые тучи. Солнце спряталось, и его лучи больше не освещали пустой цветник перед домом. Когда Вилли наконец умолк и поднял глаза, мать спокойно смотрела на него, покуривая сигарету.

– Что ты об этом думаешь, мама?

Миссис Кейт ответила не сразу.

– Ты говорил об этом с Мэй?

– Она даже не знает, что я в Нью-Йорке, – ответил он раздраженно.

– Разве ты не собираешься увидеться с ней?

– Почему же? Я, пожалуй, встречусь с ней.

Мать вздохнула.

– Вот что я могу сказать, сынок. Судя по твоим рассказам, этот ваш трусливый капитан – порядочное чудовище. Ни ты, ни его помощник ни в чем не виноваты. Ты поступил правильно.

– Медики так не считают.

– Поживем увидим. Суд оправдает вашего помощника капитана. А тебя вообще не будут судить.

Слепая вера матери в его невиновность отнюдь не утешала Вилли. Напротив, она вызвала раздражение.

– Разумеется, не в упрек тебе, мама, но ты ничего не понимаешь в порядках на флоте.

– Может, ты и прав. Что ты решил с Мэй, Вилли?

Вилли не собирался отвечать на этот вопрос, но он был слишком зол и раздражен, а рассказ о бунте на тральщике снова выбил его из колеи, и он не удержался:

– Мой ответ должен тебя порадовать. Я решил, что у нас с Мэй ничего не получится. Я намерен все покончить.

Мать едва заметно кивнула и опустила голову, словно хотела скрыть улыбку.

– В таком случае, зачем тебе встречаться с ней? Лучше не делать этого, ради нее самой.

– Я не могу так поступить с ней, мама. Она не потаскушка, с которой я просто переспал одну ночь.

– Ты набрался морских словечек, Вилли.

– Ты еще не знаешь, мама, как говорят на флоте.

– А ты не боишься сцены, мучительной и ненужной?..

– Мэй имеет право на сцену, мама.

– Когда ты собираешься увидеться с нею?

– Сегодня вечером, если удастся. Пожалуй, надо позвонить ей сейчас…

– А знаешь, я не такая уж недогадливая! – с невеселым удивлением воскликнула миссис Кейт. – Я пригласила в гости родственников завтра, понимая, что сегодня вечером ты будешь занят.

– Только сегодня, мама. Остальные четыре дня твои.

– Дорогой, если ты думаешь, что я довольна всем этим, ты ошибаешься. Я разделяю твою боль…

– Хорошо, мама…

– Когда-нибудь, Вилли, я расскажу тебе о человеке, за которого я не вышла замуж, очень красивом, умном и никчемном… Он до сих пор жив. – Миссис Кейт слегка покраснела и отвернулась к окну.

– Я, пожалуй, пойду позвоню, – сказал Вилли и встал.

Миссис Кейт подошла к сыну, обняла его и положила голову ему на плечо. Вилли терпеливо ждал. За окном сквозь голые сучья деревьев сыпались редкие снежинки.

– Не волнуйся, дорогой, и не думай о суде. Я поговорю с дядей Ллойдом. Он посоветует, что делать. Никто не может наказать тебя за благородный поступок, за твою храбрость.

Вилли зашел в спальню матери, взял с ночного столика телефон и перенес его в свою комнату. Позвонив на переговорную, он попросил соединить его с кондитерской в Бронксе. Ожидая ответа, он ногой захлопнул дверь комнаты.

– Мэй Уинн нет дома, – ответил ему хриплый женский голос с иностранным акцентом. – Позвоните 6–3475.

Вилли набрал указанный номер.

– Отель «Вудли» слушает. Доброе утро, – ответила телефонистка.

Вилли знал этот дешевый отель на 47-й улице, где селились актеры.

– Пожалуйста, мне нужна Мэй Уинн.

– Мисс Уинн? Одну минутку. – Послышались звонки соединения, и голос ответил: – Алло? – Но это не был голос Мэй. Отвечал мужчина.

– Я разыскиваю мисс Мэй Уинн. Это ее комната? – спросил Вилли, и сердце его сжалось от недоброго предчувствия.

– Да, это ее комната. Кто ее спрашивает?

– Меня зовут Вилли Кейт.

– Вилли! Откуда ты, черт побери? Это Марти Рубин, как ты поживаешь, Вилли? Где ты находишься?

– Я дома.

– Дома? Где? В Сан-Франциско?

– Нет, на Лонг-Айленде. Где Мэй?

– Она здесь. Вот чудеса! Вилли, она знает, что ты приехал? Она мне ничего не говорила… Подожди, я сейчас ее позову…

Молчание в трубке длилось довольно долго. Наконец:

– Алло! Вилли!

– Здравствуй, Мэй. Прости, что я разбудил тебя.

– Не будь идиотом, милый. Я… я просто не могу поверить… Когда ты приехал?

Вилли терпеть не мог фамильярности обращения, столь распространенной в актерской среде. Тем неприятнее было замечать это в Мэй. Голос ее звучал высоко, по-детски, как спросонья.

– Прилетел час тому назад, – ответил он.

– Почему же ты не известил меня, дружок?

– Хотелось сделать тебе приятный сюрприз. Я до сих пор не могу опомниться. – Наступила пауза, которая показалась Вилли зловещей.

– Милый, когда я увижу тебя?

– Когда захочешь.

– О, дорогой, ты выбрал самый неудачный день для приезда. У меня грипп или что-то в этом роде… Однако мы могли бы позавтракать вместе… нет, погоди… Марти, когда мне записываться? Когда я буду свободна? Не раньше? О, Вилли, все так сложно… Радиоконцерт, и мне надо записываться… Именно в такой день!.. Мне пришлось наглотаться таблеток, чтобы не свалиться совсем… Марти, дорогой, нельзя ли отменить? Вилли, почему ты не предупредил меня о своем приезде!..

– Ладно, забудь об этом. Не огорчайся, – произнес Вилли, пялясь на свое отражение в зеркале. – Увидимся завтра, если захочешь…

– Нет, нет! Я освобожусь около трех. Когда, Марти? В половине четвертого, Вилли, слышишь! Встретимся в Брилл-билдинге, ты сможешь?

– Где находится этот Брилл-билдинг и что это такое?

– Ты не знаешь Брилл-билдинга? О, черт, я все забываю, что ты не имеешь отношения к шоу-бизнесу. Слушай, большое серое здание напротив «Риволи», это студия звукозаписи. Запомнил? Студия звукозаписи.

– Хорошо. В три тридцать я буду там. Ты больше не ходишь в колледж?

– О, – голос Мэй звучал виновато. – Я прогуливаю. Потом все объясню.

– До встречи.

– Да, милый.

Вилли с такой силой бросил трубку на рычаг, что телефон с грохотом свалился на пол. Он сорвал с себя бежевый костюм, скомкал его и швырнул на стул. Снова надел форму. Из двух Фуражек он взял ту, что носил на корабле, с позеленевшим позументом околыша, только сменил белый чехол, и теперь он еще резче оттенял потускневшую позолоту кокарды.

Куда девалась чарующая красота Манхеттена, которую Вилли видел сегодня утром с самолета? На перекрестке Бродвея и 50-й улицы, куда доставил его поезд подземки, ее не было и в помине. Это был знакомый, грязный, заполненный толпой перекресток – табачная лавка, киоск, торгующий лимонадом, парусиновый тент над входом в кино. И кругом спешащие люди с усталыми, угрюмыми лицами, подгоняемые холодным ветром, который играл брошенными на тротуар газетами и закручивал в маленькие вихри поземку. Все здесь было знакомо Вилли, как знакома каждая линия на собственной ладони.

Он вошел в приемную студии звукозаписи, семь шагов в длину, с покрытыми сухой штукатуркой стенами, такой же дверью, зеленым железным столом и восседавшей за ним некрасивой секретаршей с лицом цвета штукатурки. Она жевала резинку, большую и розовую, как он успел заметить.

– Я должен здесь встретиться с Мэй Уинн.

– Она еще записывается. Туда нельзя, микрофоны включены.

Вилли опустился на единственный желтый стул, расстегнул бушлат и освободил шею от шарфа. Секретарша взглянула на его нашивки, пересчитала звездочки и одарила его широкой улыбкой, от которой ему стало не по себе. За тонкой перегородкой слышался мужской голос: «Хорошо, повторим все сначала». Заиграл небольшой оркестр, и Вилли услышал голос Мэй. Непонятным образом этот голос вызвал в памяти кают-компанию на «Кайне», бессильную ненависть к капитану Квигу и нежность первого чувства к Мэй. Печаль все больше охватывала его, пока он слушал, как поет Мэй. Когда она умолкла, открылась дверь и в приемную вошел Марти Рубин.

– Привет, Вилли! Рад видеть тебя. Входи.

Он растолстел еще больше. Зеленый костюм подчеркивал нездоровую желтизну его кожи, за толстыми стеклами дымчатых очков его глаза казались далекими темными точками. Он пожал руку Вилли.

– Ты отлично выглядишь, сынок!

Мэй стояла у микрофона и беседовала с двумя мужчинами без пиджаков. Музыканты укладывали инструменты в футляры. В студии не было ничего, кроме оборудования и спутанных микрофонных шнуров на полу. Вилли в нерешительности остановился в дверях.