Текст книги "Бунт на «Кайне»"

Автор книги: Герман Вук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)

2. Мэй Уинн

Имея один из самых больших регистрационных номеров, Вилли спокойно провел первый год войны, не пытаясь укрыться от призыва в пехоту на военно-морской службе.

Шли разговоры о его возвращении в Принстон и последующей защите диссертации, которая стала бы первой ступенькой его профессорской карьеры. Однако в сентябре, после лета, проведенного в доме его деда в Род-Айленде, где он играл в теннис да волочился за местными красотками, Вилли нашел работу в коктейль-холле второразрядного ресторанчика Нью-Йорка, хозяином которого был худой, сморщенный грек. Он пел куплеты собственного сочинения, аккомпанируя себе на пианино. Первый доллар, заработанный собственным трудом, всегда оказывает немалое влияние на выбор карьеры. Музыка взяла верх над литературой. Платили ему немного, практически минимум, установленный профсоюзом для пианиста. Его это не смущало, так как мать по первому требованию снабжала сына пятидесятидолларовыми купюрами. По словам хозяина ресторана, Вилли набирался опыта.

Песенки Вилли были скорее фривольными, чем остроумными или мелодичными. Лучшая из них, исполняемая только при большом скоплении слушателей, называлась «Если б знала антилопа, антилопа гну…», в ней сравнивались любовные игры людей и животных. Если в тексте попадалось ругательство, Вилли обычно произносил первый слог, а затем улыбался аудитории и заменял слово другим, совершенно невинным, но не рифмующимся с предыдущей строкой. Обычно это вызывало веселый смех завсегдатаев коктейль-холла. Привлекательная внешность Вилли, детская непосредственность, дорогая, изысканная одежда способствовали, как считал грек, популярности его заведения.

Через пару месяцев владелец «Таити», захудалого ночного клуба на Пятьдесят второй улице, увидел Вилли в деле и переманил его у грека, посулив лишних десять долларов в неделю. Встретившись днем в «Таити», темном подвале, заставленном пальмами из папье-маше и столами с перевернутыми стульями, они ударили по рукам. Случилось это 7 декабря 1941 года.

Вилли вышел на залитую солнцем улицу гордый и счастливый. Теперь его гонорар превышал установленный минимум. Ему казалось, что он обошел Кола Портера и оставалось совсем немного, чтобы догнать Ноэля Кауарда. Улица, с чередой ночных клубов, двойников «Таити», и увеличенными фотографиями таких же безвестных, как и он сам, музыкантов, казалась Вилли дорогой в рай. Он остановился у газетного киоска, привлеченный необычно большими и черными буквами заголовка: «ЯПОНЦЫ БОМБЯТ ПЁРЛ-ХАРБОР». Вилли не знал, где находится Пёрл-Харбор, но решил, что на Тихом океане. Он понимал, что это сообщение означает вступление США в войну, но по своей значимости оно не шло ни в какое сравнение с новой работой в «Таити». Как уже говорилось, в те дни очень большой регистрационный номер позволял мужчинам не волноваться из-за начавшейся войны.

В тот же вечер за семейным ужином Вилли сообщил о своих успехах, положив конец робким попыткам миссис Кейт вернуть его в лоно сравнительного литературоведения. Разговор, конечно, коснулся и призыва Вилли на действительную службу. В поезде, по пути в Манхассет, при виде сограждан, охваченных военной лихорадкой, в Вилли проснулась совесть.

– Вместо того чтобы бренчать на пианино и сравнивать достоинства современных писателей, – изрек он, когда миссис Кейт налила ему вторую чашку кофе по-баварски, – я должен пойти на флот. Думаю, я смогу получить офицерское звание.

Миссис Кейт глянула на мужа. Невысокий, полноватый, с круглым, как у Вилли, лицом доктор Кейт молчал, не вынимая изо рта сигары.

– Не болтай ерунды, Вилли. – Миссис Кейт уже забыла, что совсем недавно в ее мечтах не раз возникала табличка с надписью: «Профессор Виллис Севард Кейт, доктор филологии». – Какой флот, если у тебя такие успехи в музыке. Вероятно, я недооценила тебя. Если тебе так быстро прибавили вознаграждение, значит, ты действительно талантлив. Теперь я верю, что ты станешь вторым Ноэлем Кауардом.

– Кто-то должен воевать, мама.

– Не пытайся быть умнее армии, мой мальчик. Когда ты им понадобишься, они тебя позовут.

– А что ты об этом думаешь, папа? – спросил Вилли.

Доктор провел рукой по поредевшим прядям некогда черных волос. Вынул сигару изо рта.

– Знаешь, Вилли, – у него был тихий мелодичный голос, – если ты отправишься за океан, ты очень огорчишь маму.

Так что Вилли пел и играл для посетителей «Таити» с декабря 1941 по апрель 1942 года. За это время японцы захватили Филиппины, затонули «Принц Уэльсский» и «Рипалс», пал Сингапур, а печи фашистских крематориев ежедневно вбирали в себя тысячи мужчин, женщин, детей.

Весной в жизни Вилли произошли два знаменательных события: он влюбился и получил повестку с призывного пункта.

В колледже он привык к обычным любовным интрижкам не стесненного в деньгах студента: легкий флирт с девушками своего круга, более существенные романы с секретаршами и официантками. Три или четыре раза ему казалось, что он страстно влюблен. Но все его прошлые увлечения не выдерживали никакого сравнения с тем взрывом эмоций, который внесло в его жизнь появление Мэй Уинн.

В тот туманный дождливый день он пришел в «Таити» на прослушивание новых артистов. Клуб «Таити» всегда выглядел мрачным и унылым, но особенно в дождливый день. Серый свет проникал с улицы в открытую дверь и освещал вытертый плюш красных портьер в вестибюле, черные шарики жевательной резинки на синем ковре, облупившуюся оранжевую краску дверного косяка. А обнаженные девушки стенной росписи «Южные моря» становились пятнистыми из-за табачного дыма, расплесканных коктейлей и обычной грязи. Но Вилли любил ночной клуб таким, со всей его обшарпанностью, запахами табака, спиртного, дешевых духов, потому что в нем он чувствовал себя полноправным владыкой.

Две девушки сидели у пианино в дальнем конце холодного зала. Владелец клуба, бледнолицый толстяк с прорезанным глубокими морщинами лицом, облокотившись на пианино, жевал недокуренную сигару и пролистывал ноты.

– А, вот и Принстон. За дело, девушки.

Вилли поставил галоши у пианино, снял коричневые кожаные перчатки и сел на вращающийся стул прямо в пальто, бросив на девушек оценивающий взгляд. Блондинка встала и протянула ему ноты.

– Вы сможете сыграть с листа, дорогой? Тут другая тональность, возьмите пониже. – По ее бродвейскому выговору Вилли сразу понял, что смазливое личико всего лишь маска, за которой ничего нет. Такие пустышки сотнями проплывали по Пятьдесят второй улице.

– Как скажете. – Его внимание переключилось на вторую певичку, маленькую, невзрачную, в большой черной шляпе, под которую были упрятаны волосы. Сегодня ничего не светит, подумал он.

– Надеюсь, моя простуда не испортит впечатления. – Блондинка поправила прическу. – Можно начинать?

Она исполнила «Ночь и день», но, кроме решительности, в ее пении не было ничего. Мистер Деннис, владелец «Таити», поблагодарил ее и обещал позвонить. Невысокая девушка сняла шляпу, подошла к пианино и положила перед Вилли довольно толстую стопку нот.

– Возможно, вам лучше просмотреть их, там есть кое-какие тонкости, – она заговорила громче, обращаясь к мистеру Деннису. – Вы не будете возражать, если я останусь в пальто?

– Как вам удобнее, дорогая. Только позвольте взглянуть на вашу фигуру до того, как вы уйдете.

– Смотрите сейчас, – девушка распахнула свободного покроя пальто и покружилась перед ним.

– Прекрасно, – кивнул мистер Деннис. – Но ведь вы еще и поете, так?

Вилли, увлекшись нотами, ничего не видел. Когда он повернулся, пальто уже скрыло ее фигуру. Девушка улыбнулась ему. Руки она держала в карманах.

– Ваше мнение тоже имеет значение, мистер Кейт? – она сделала вид, что снова распахивает пальто.

Вилли улыбнулся в ответ. Кивнул на ноты.

– Довольно необычно.

– Обошлось мне в сотню долларов, – пояснила девушка. – Ну, вы готовы?

Ее программа начиналась с любовной песенки Керубино из «Женитьбы Фигаро», причем по-итальянски. По ходу мелодия резко меняла ритм, итальянский текст переходил в нескладный английский, а заканчивала она под музыку Моцарта словами Да Понте.

– У вас есть что-нибудь еще? – спросил Вилли, отметив для себя необычайно яркие карие глаза девушки и ее красивые каштановые волосы. Он пожалел, что не видел ее фигуры, хотя обычно не обращал внимания на девушек маленького роста и ему не нравились рыжеватые волосы. Эту свою особенность Вилли, еще на втором курсе, объяснял по теории Фрейда как механизм подавления «эдипова комплекса».

– А в чем дело? Вы же можете это сыграть.

– Не думаю, что ему понравится, – прошептал Вилли. – Для него это слишком шикарно.

– Давайте попробуем хоть разок, дорогой Принстон.

Вилли заиграл. Музыка Моцарта всегда брала его за душу. Эту арию он знал наизусть. При звуках первых аккордов девушка положила руку на край пианино, так что ее кисть свободно висела на уровне глаз Вилли. У нее была маленькая кисть, с короткими, тонкими и сильными пальцами.

Казалось, девушка поет для друзей, а не ради того, чтобы получить работу. Слух Вилли, воспитанный многолетними посещениями оперного театра, подсказал ему, что голос у нее не сильный и не профессиональный – голос обычной девушки, любящей музыку, обладающий, однако, очарованием и свежестью.

Мелодия заполнила мрачный подвал. Блондинка, уже направившаяся к выходу, остановилась и повернулась к ним. Вилли, играя, взглянул на девушку, улыбнулся и кивнул. Та ответила улыбкой и коротким жестом, словно ударила по струнам воображаемой гитары. В ее движениях чувствовались изящество и грациозность. По-итальянски она пела легко, очевидно понимая значения слов.

– Скоро переход, – прошептала она в паузе между куплетами. Чуть наклонилась, перевернула страницу и показала пальцем. Едва началась джазовая часть, девушка отошла от пианино, распростерла руки в манере певичек ночных клубов. Двигались ее губы, морщился нос, в произношении появился южный акцент, она улыбалась во весь рот, отбрасывая голову назад при каждой высокой ноте, заламывала руки. От былого очарования не осталось и следа.

После джаза Вилли вновь заиграл Моцарта, и девушка обрела утраченную было непринужденность. Как она мила, подумал Вилли, когда та, опершись спиной о пианино и засунув руки в карманы, закончила песню.

– Дорогая, а есть у вас что-нибудь попроще? – спросил мистер Деннис.

– «Нежная Сью», «Городской разговор», ноты у меня с собой, но я могу…

– Прекрасно. Подождите нас, пожалуйста. Вилли, зайди ко мне на минутку.

Кабинет мистера Денниса представлял собой крохотную клетушку в глубине подвала. Зеленые стены украшали фотографии певцов и актеров. Единственная лампочка свисала с потолка.

– И что ты думаешь? – Он поднес зажженную спичку к остатку сигары.

– Ну, от блондинки толку не будет.

– Пожалуй, что нет. А рыженькая?

– Э… как ее зовут?

– Мэй Уинн.

Иногда произнесенное имя гулко отдается в сердце, словно крик в пустом зале. Вот и у Вилли от словосочетания «Мэй Уинн» по телу пробежала дрожь.

– Ну, и что ты о ней думаешь?

– А какая у нее фигура? – спросил Вилли.

– При чем здесь фигура? – Мистер Деннис погасил окурок. – Я спрашиваю о ее пении.

– Ну, я люблю Моцарта, – в голосе Вилли слышалось сомнение. – Но…

– Просит она немного.

– Немного? – Вилли не сразу понял о чем идет речь.

– Я о вознаграждении, Принстон. Если дать меньше, профсоюз выставит пикеты у моего заведения. Даже не знаю, что и делать. Может, Моцарта нам и не хватает. В нем есть новизна, лоск, привлекательность. Но с тем же успехом Моцарт может и разогнать публику… Давай посмотрим, как у нее с обычным репертуаром.

«Нежная Сью» удалась Мэй Уинн лучше, чем предыдущий джазовый кусок, возможно, потому, что ее не обрамляла музыка Моцарта. Было меньше вульгарных жестов, практически исчез южный акцент.

– Кто ваш агент, дорогая, Билл Мансфилд? – спросил мистер Деннис.

– Марти Рубин, – выдохнула Мэй.

– Вы можете начать в понедельник?

– А можно? – ахнула девушка.

– Вот и чудесно. Покажи ей, где у нас что, Принстон. – И мистер Деннис удалился в кабинет. Вилли Кейт и Мэй Уинн остались вдвоем меж искусственных пальм и кокосовых орехов.

– Поздравляю, – Вилли протянул руку, и девушка быстро пожала ее.

– Спасибо. Как я? Убила Моцарта, да?

Вилли надел галоши.

– Где бы вы хотели перекусить?

– Перекусить? Я буду обедать дома, благодарю вас. А разве вы не собираетесь показать мне клуб?

– А что тут показывать? Ваша артистическая вон там, за зеленой занавеской, напротив женского туалета. Это чулан, без окна и умывальника. Мы выступаем в десять, двенадцать и два. Вы должны приезжать в половине девятого. Вот и все. – Он встал. – Вы любите пиццу?

– Почему вы хотите пригласить меня на обед? Это совсем не обязательно.

– Потому что в эту минуту у меня нет более сокровенного желания.

Глаза Мэй Уинн изумленно раскрылись. Вилли взял ее под локоток.

– Так мы идем, да?

– Мне нужно позвонить. – Девушка позволила увлечь себя к двери.

Они отправились в «Луиджи», маленький, ярко освещенный ресторанчик, со столиками в отдельных кабинках. После пронизывающей сырости улицы тепло и ароматные запахи итальянской кухни казались особенно приятными. Мэй Уинн так и села в пальто. Вилли удивленно уставился на нее.

– Ради Бога, снимите пальто.

– Не хочу. Мне холодно.

– Неправда. Это самый жаркий и душный ресторан Нью-Йорка.

Мэй неохотно поднялась, словно ее принуждали к стриптизу.

– Я начинаю думать, что вы глуповаты… Ну, – она покраснела, – перестаньте так смотреть на меня.

Вилли остолбенел. Фигура Мэй Уинн, в облегающем платье из лилового шелка, с тонким серым ремешком, была очень хороша. Смутившись, она села, сдерживая смех, чтобы не обидеть Вилли.

– Ну и фигурка у вас. – Вилли устроился рядышком. – Я-то подозревал, что у вас слоновьи бедра или совсем нет груди.

– Жизнь научила меня не искать работу и друзей с помощью моей фигуры, – ответила Мэй. – Иначе от меня требуют то, чего я не могу дать.

– Мэй Уинн, – нараспев произнес Вилли. – Мне нравится это сочетание.

– Вот и хорошо. Я долго билась над ним.

– Так это не ваше имя?

– Извините, но разговор у нас какой-то странный. Почему вы допрашиваете меня?

– Извините.

– Я вам скажу, хотя обычно этого не делаю. Меня зовут Мария Минотти.

– О! – Вилли взглянул на официанта с подносом спагетти. – Так вы здесь, как дома.

– Несомненно.

Итальянское происхождение Мэй Уинн вызвало у Вилли сложные чувства: облегчение, радость и разочарование. Пропала таинственность. Певичка ночного клуба, исполняющая арию Моцарта и понимающая, о чем поет, казалась чудом, ибо в обществе, к которому причислял себя Вилли, знакомство с оперой являлось признаком благородного происхождения, для всех, кроме итальянцев. Итальянская певичка стояла гораздо ниже на ступенях социальной лестницы и теряла свою исключительность. Вилли знал, как вести себя с такими, как Мария Минотти. Обычная певичка, пусть даже и хорошенькая. Никаких серьезных намерений. Он понимал, что никогда не женится на итальянке. Они же бедные, грязные, вульгарные и католики.

Но это отнюдь не означало, что ему не удастся поразвлечься. Наоборот, заранее зная исход, он мог чувствовать себя гораздо уверенней.

Мэй Уинн пристально наблюдала за Вилли.

– О чем вы думаете?

– Только о вас.

– Вы действительно Виллис Севард Кейт?

– Да.

– И вы – отпрыск старинного, знатного рода?

– Самого старинного и самого знатного. Моя мать – из Севардов, Севардов с «Мэйфлауэра»[1]1
  «Мэйфлауэр» – английский корабль, с прихода которого в Америку (1620) ведется отсчет истории США.


[Закрыть]. Мой отец, правда, не так знаменит, его предки прибыли сюда лишь в 1795 году.

– О, пропустили революцию.

– И намного. Обычные иммигранты. Мой дед, однако, шагнул повыше, став главным хирургом в больнице, и вообще светилом в этой области.

– Ну, Принстон, – девушка рассмеялась, – вероятно, мы не подойдем друг другу. Раз уж мы заговорили об иммигрантах, мои родители приехали в Америку в 1920 году. У моего отца фруктовая лавка в Бронксе. Мать едва говорит по-английски.

Принесли пиццы, пышущие жаром лепешки с сыром и томатным соусом. Мэй вырезала треугольный кусок, скатала его кончиками пальцев, откусила.

– Мамина пицца гораздо лучше. А я, кстати, готовлю самую вкусную пиццу в мире.

– Вы пойдете за меня замуж?

– Нет, вашей матери это не понравится.

– Отлично, значит, мы понимаем друг друга. Позвольте тогда признаться, что с каждой минутой я все сильнее влюбляюсь в вас.

Лицо девушки внезапно затуманилось.

– Это запрещенный удар.

– Я не хотел вас обидеть.

– Сколько вам лет? – спросила Мэй.

– Двадцать два. А что?

– Вы кажетесь моложе.

– У меня детское лицо. Я думаю, что меня не пустят в кабину для голосования до семидесяти лет. А сколько вам?

– Я еще не голосую[2]2
  То есть Мэй еще нет 21 года.


[Закрыть].

– Вы обручены, у вас есть ухажер или кто еще?

Мэй закашлялась.

– Ну?

– Давайте лучше поговорим о книгах. Вы же учились в Принстоне.

Они поговорили, не забывая о вине и пицце. От современных бестселлеров, о существовании которых Мэй хотя бы слышала, Вилли скоро перешел к своим любимым писателям восемнадцатого и девятнадцатого веков, и девушка совсем сникла.

– Диккенс! – благоговейно восклицал Вилли. – Будь у меня хоть капля решительности, я бы провел всю жизнь, изучая и комментируя творчество Диккенса. Он и Шекспир останутся, даже когда английский станет таким же мертвым языком, как и латынь. Вы знакомы с его произведениями?

– Я прочитала только «Рождественскую песнь»[3]3
  Рождественская песнь в прозе. Святочный рассказ с привидениями.


[Закрыть].

– О!

– Послушайте, я окончила только среднюю школу. В магазинчике дела идут плохо. А нужно покупать платья и чулки, да и есть тоже надо. Поэтому я пошла работать. Пару раз я бралась за Диккенса. Но он как-то не лезет в голову, когда проведешь весь день за прилавком.

– Когда-нибудь вы полюбите Диккенса.

– Надеюсь. Я думаю, что Диккенс особенно хорош в сочетании с десятью тысячами долларов в банке.

– У меня нет ни цента.

– Зато есть у вашей мамы. Это одно и то же.

Вилли откинулся на спинку сиденья и закурил.

– Действительно, любовь к искусству – удел праздных, но это не умаляет достоинств искусства. Древние греки…

– Не пора ли нам? Я должна порепетировать сегодня вечером, раз уж получила работу.

На улице лил дождь. Неоновые огни вывесок отбрасывали синие, зеленые, красные блики на мокрую мостовую. Мэй протянула руку.

– До свидания. Спасибо за пиццу.

– До свидания? Я отвезу вас домой на такси.

– Мой мальчик, такси до Хонивелл-авеню в Бронксе обойдется вам в пять долларов.

– У меня есть пять долларов.

– Нет, благодарю. Меня вполне устраивает подземка.

– Ну, давайте поедем на такси до станции.

– Такси! Такси! А для чего бог дал вам ноги? Проводите меня до Пятидесятой улицы.

Вилли вспомнил, как восхищали Джорджа Мередита прогулки под дождем, и перестал настаивать на такси. Певичка взяла его под руку. Шли они не спеша, капли дождя падали на их лица и скатывались на одежду. Тепло, идущее от ладони Мэй, растекалось по всему телу Вилли.

– Действительно, прогулки под дождем не лишены прелести, – изрек он.

Мэй искоса взглянула на него.

– Вы так не думали бы, если б шли один, Принстон.

– Еще бы. Это ваша первая работа?

– В Нью-Йорке, да. Я пою только четыре месяца. Много выступала в дешевых ресторанчиках в Нью-Джерси.

– И как принимали Моцарта в Нью-Джерси?

Мэй пожала плечами.

– Я обходилась без него. Там думают, что «Звездная пыль» такая же классика, как Бах.

– Кто написал английский текст? Вы сами?

– Мой агент, Марти Рубин.

– Слова ужасные.

– Напишите лучше.

– И напишу. – Они пересекли Бродвей. – Сегодня же.

– Это шутка. Я не смогу вам заплатить.

– Вы уже заплатили. Никогда в жизни Моцарт не доставлял мне такого наслаждения, как сегодня.

Мэй отпустила его руку.

– Не надо. Я не люблю лести. Я сыта ею по горло.

– Иногда, скажем, раз в неделю, я говорю правду.

Мэй посмотрела ему в глаза.

– Извините.

Они остановились у газетного киоска. Мимо сплошным потоком шли пешеходы.

– Благодарю вас за обед, – Мэй повернулась к Вилли. – До понедельника.

– А раньше мы не увидимся? Я позвоню. Какой у вас телефон?

– У меня нет телефона, – Вилли поморщился. Мэй Уинн таки принадлежала к самым низким слоям общества. – В крайнем случае можно звонить в кондитерскую, она в соседнем доме, и меня позовут.

– А если возникнет этот случай? Дайте мне телефон кондитерской.

– В другой раз, – она кокетливо улыбнулась. – До понедельника мы все равно не увидимся. Буду готовиться к выступлению. До свидания.

– Наверное, я наскучил вам разговорами о книгах, – Вилли пытался оттянуть расставание.

– Нет, вы меня развлекли, – помолчав, она протянула руку. – За сегодняшний день я узнала много интересного.

Мэй спустилась по ступенькам и затерялась в толпе. Вилли пошел в «Таити» с таким ощущением, будто родился заново. Нью-Йорк, с его яркими ресторанными вывесками и мчащимися такси, казался ему таким же прекрасным и загадочным, как Багдад.

В три часа ночи мать Вилли открыла глаза. Ей снилось, будто она в оперном театре. Прислушиваясь к звукам музыки, она вдруг поняла, что слышит ее наяву: любовная песня Керубино доносилась из комнаты Вилли. Она встала, накинула синее шелковое кимоно, прошла в комнату сына.

– Вилли, дорогой… Пластинки, в такой час?

Вилли сидел у проигрывателя с блокнотом и карандашом в руках. Виновато взглянув на мать, он нажал кнопку «стоп».

– Извини, мама. Не думал, что разбужу тебя.

– Что ты делаешь?

– Хочу украсть у Моцарта пару нот для нового номера.

– Какой нехороший мальчик, – она всмотрелась в лицо сына и решила, что возбуждение его вызвано творческим порывом. – Ты обычно ложишься спать, когда приходишь домой.

Вилли поднялся, положил блокнот на стул, зевнул.

– Я как раз подумал об этом. Устал. А Моцарт подождет до утра.

– Хочешь стакан молока? Мартина испекла изумительный шоколадный торт.

– Я уже съел кусок. Извини еще раз, что разбудил тебя. Спокойной ночи.

– Ты решил украсть прекрасный фрагмент. – Она подставила Вилли щеку для поцелуя.

– Лучше не придумаешь, – поддакнул Вилли, закрывая за ней дверь.

Мэй Уинн пела в «Таити» три недели. Ее Моцарта приняли хорошо. С каждым вечером она держалась на сцене все раскованнее, в движениях появилась плавность, исчезли лишние жесты. Марти Рубин, агент и учитель Мэй, приходил несколько раз в неделю послушать ее. После выступления они не меньше часа обсуждали его за столиком или в артистической. Тридцатипятилетний Марти, низенький, полный, в очках с очень толстыми стеклами без оправы, одевался по последней бродвейской моде, носил пиджаки с подложными плечами и широкие брюки, но предпочитал спокойные тона, серые или коричневые. Вилли несколько раз мимоходом говорил с ним. Он не сомневался, что Рубин – еврей, но не видел в этом ничего предосудительного. Вилли нравились евреи за их сердечность, юмор, деловую хватку. В то же время в пригороде, где он жил, дома евреям не продавали.

За исключением бесед с Рубином, все время между выступлениями Мэй проводила с Вилли. Обычно они сидели в артистической, курили и разговаривали. Говорил, в основном, Вилли, а Мэй слушала, ограничиваясь редкими репликами. Спустя несколько вечеров, Вилли уломал Мэй встретиться с ним днем. Он повез девушку в Музей современного искусства, но экскурсия завершилась провалом. В ужасе смотрела Мэй на шедевры Дали, Шагала, Челищева, а затем на нее напал безудержный смех. Более удачным стало посещение «Метрополитена». Ей очень понравились Ренуар и Эль Греко. Она заставила Вилли пойти туда еще раз. Тот оказался хорошим экскурсоводом.

– Неужели всему этому вас научили в колледже за четыре года? – спросила Мэй, когда Вилли познакомил ее с творческой карьерой Уистлера.

– Не совсем. Мама водит меня по музеям с шести лет. Она у меня меценат.

– О, – только и ответила Мэй.

Вилли скоро получил телефонный номер кондитерской в Бронксе, они перешли на ты и продолжали встречаться, после того как Мэй закончила выступления в «Таити». Шел апрель. Они гуляли по зазеленевшим паркам, обедали в дорогих ресторанах, целовались в такси. Вилли дарил ей фарфоровых кошечек, плюшевых медвежат и цветы, много цветов. Он сочинил несколько плохоньких сонетов. Мэй взяла их домой и перечитывала снова и снова, роняя на бумагу теплые слезы. Никто еще не писал ей стихов.

В самом конце апреля Вилли получил повестку из призывного пункта, приглашающую его на медицинский осмотр. Он вспомнил о том, что идет война, и, не откладывая, отправился на базу подготовки офицеров военно-морского флота. Его приняли в Училище подготовки резерва. Занятия начинались в декабре. Таким образом он выскользнул из когтей армии и получил длительную отсрочку.

Миссис Кейт, однако, восприняла его зачисление в училище как трагедию. Она метала громы и молнии в адрес волынщиков из Вашингтона, которые так затянули войну. Она все еще верила, что война закончится до того, как Вилли наденет форму, но у нее не раз холодело сердце при мысли о том, что ему придется-таки отправиться за океан. Советуясь с влиятельными друзьями, она всякий раз отмечала странную холодность в собеседнике, стоило ей заикнуться о тепленьком местечке в Штатах для Вилли. Она решила сделать все, чтобы последние месяцы свободы стали для Вилли лучшими в его жизни. Мэй Уинн занималась тем же, но без ведома миссис Кейт, вообще не подозревавшей о существовании девушки. Миссис Кейт заставила Вилли бросить работу и увезла его, вместе с согласным на все доктором, в Мексику. Вилли, которому скоро наскучили сомбреро, яркое солнце и оперенные змеи, вырубленные на разрушающихся пирамидах, тратил деньги на телефонные разговоры с кондитерской. Мэй ругала его за расточительность, но ее радостный голосок служил достойной наградой. Кейты вернулись в июле и сразу же поехали на Род-Айленд. С десяток раз Вилли вырывался в Нью-Йорк под надуманными предлогами. Осенью Марти Рубин организовал Мэй гастроли по ночным клубам Чикаго и Сент-Луиса. Она вернулась в ноябре, и Вилли провел с ней три счастливых недели. Он проявлял чудеса изворотливости, достойные отдельной книги коротких рассказов, придумывая объяснения частых отлучек из дому.

О женитьбе не было и речи. Иногда Вилли задумывался, а почему она не касается этой темы, но радовался тому, что их отношения не шли дальше страстных поцелуев. Он рассчитывал, что роман растянется еще на четыре месяца его пребывания в училище. А потом он уйдет в море – весьма удобный и самый безболезненный финал их любви. Ему импонировало изящество, с которым он вел интригу, выжимая из нее максимум развлечений при минимальных обязательствах. Он гордился тем, что не пытался соблазнить Мэй. Правильная линия поведения, решил он, заключалась в том, чтобы наслаждаться живостью и возбуждением, которые дарило общество девушки, не наживая себе неприятностей. Действительно, он выбрал достаточно правильный курс, но особой его заслуги в этом не было, потому что основывался он на трезвом подсознательном расчете: на его домогания Мэй могла ответить отказом.