Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)

– Куда столько? – ахнул Руслан при виде телячьей ноги, пяти кругов овечьего сыра, баллона масла...

– Тебе надо много есть, – возразил Мурат. – Возраст такой...

Всякий раз, когда дядя проявлял заботу о нем – а это случалось часто, – Руслану становилось не по себе. Наслушавшись рассуждений Урузмага, обвинявшего в случившемся с Умаром именно Мурата и только его, он, принимая щедрые дары, чувствовал себя так, словно совершал предательство по отношению к отцу. Дядя был искренен и когда гневался, и когда проявлял заботу. Руслан нутром чувствовал, что в случившемся с его отцом не столько виноват брат, сколько сам Умар. Трудно было произнести это вслух, но так ощущалось. Да и сам Мурат вел себя с сыном Умара так, будто считал себя совершенно правым, и ни перед кем не собирался извиняться... Он внушал Руслану уважение к себе и поступками, и своим обликом открытого человека, не ищущего личных выгод...

Руслан уступил дяде Мурату кровать, а сам улегся на бурке...

Утром Мурат сказал: «Нет, больше я тебя здесь ни на один день не оставлю... Забьешь двери квартиры и поедешь со мной. В колхозе будешь работать. Возвратишься, когда крепко на ногах будешь стоять... Молчи – не возражай!.. Собирайся в дорогу!..»

Глава 37

Внешне, казалось, ничто не изменилось в жизни Мурата. Лишь в соседнюю комнату вселился Руслан. Работал он в строительной бригаде колхоза, слыл толковым и опытным каменщиком... В выходные дни и вечерние часы Мурат стал тренировать племянника, закаляя и тело его, и дух, и память...

– Из него хороший командир получится! – уверенно повторял Зареме одну и ту же фразу Мурат.

Именно в те дни особенно придирчив был Мурат, заставлял его раз за разом проделывать сложнейшие элементы джигитовки, и останавливала его не усталость племянника, который просто валился с ног от многочасовых усилий и напряжения, а дрожащие ноги и истошный храп коня, закатывавшего от бешеного темпа глаза…

Коня отводили в стойло, и Мурат приступал к дотошным расспросам племянника, пытаясь убедиться, что у него окрепла память и он освоил те премудрости, которые так необходимы командирам...

Беспокоила Зарема. Нет, на работе у нее все получалось прекрасно. До самого Алагира стали распространяться невероятные слухи о ее умении вытаскивать из сложнейших ситуаций самых безнадежных больных. Даже из долины привозили к ней занемогших. Рабочий день ее длился не восемь часов, как у всех, а двенадцать-четырнадцать, да и ночью ее нередко поднимали. И дома приходилось все домашние дела вести самой. Но она не роптала... Ее успехи радовали Мурата...

И тем не менее все чаще повторялись ночи, когда бессонница терзала Мурата, он все упорно обмусоливал: свою жизнь, поступки, прикидывая так и этак, где он допустил ошибку, с кем был несправедлив и кому ненароком нанес обиду...

В одну из таких беспросветных по тоске ночей Зарема, которая, казалось, крепко спала, вдруг повернулась к нему всем телом, ее руки обхватили его за шею и плечо, и она горячо прошептала:

– Ладно, не мучай себя, Мурат. Давай попытаемся забыть все... – и ее губы прильнули к его рту...

Это было упоительное мгновенье. Мурат, отмахнувшись от своих мыслей-мук, весь отдался страсти... Каждый из них очень хотел порадовать другого, угадывая желания, подлаживаясь и ластясь...

И вдруг в ухо Мурата вполз – зловеще и неотвратимо – тот самый страстный шепот, которым Зарема много лет назад обдала его: «Таймураз! Ой, Таймураз!.. Ты пришел, Таймураз». Мурат на миг оцепенел: неужели это шепчет вновь Зарема? Он бросил лихорадочный взгляд на нее. Нет, она не шепчет: ее глаза и губы были плотно сжаты... А шепот проникал внутрь Мурата, кинжалом выкорчевывая из него душу...

... Они очень старались склеить совместную жизнь. Но ТО, неизвестно откуда нахлынувшее на них, было сильнее их. Мурат и Зарема мучились, чувствуя, что разлад и недовольство друг другом усиливаются...

После одной из бурных ночей, когда они оба вновь старались убедить себя, что могут дать друг другу счастье, и каждому из них казалось, что он своей пылкостью и податливостью сумел ввести в заблуждение другого, внушив ему, что все хорошо и нормально, никаких причин и поводов для разрыва нет, Мурат никак не мог уснуть...

На следующий день Зарема получила очередное письмо от Токмакова, который вновь настырно уговаривал ее возвратиться в Ленинград, обещая устроить на хорошую должность и «героя гражданской войны Мурата Гагаева»... Ночью Мурат потянулся к Зареме...

– Нет, Мурат, не надо... – услышал он ее шепот, и в нем явственно прозвучали новые, непреклонные и даже неприязненные нотки.

– Что случилось? – приподнялся на локте Мурат.

– Не хочу... – отвернула лицо к стене Зарема.

– Но почему?

Она резко села на кровати, уставилась на него злыми глазами.

– Хочешь знать, ПОЧЕМУ?

– Хочу, – он почувствовал, как по телу пробежала дрожь.

– Что с тобой, Мурат, случилось? Что?!

– Да что? – недоуменно переспросил он.

– Ты был совсем другим!

– Нет, я остался таким же, каким был... Только постарел, – неловко пошутил он.

– Я не узнаю тебя! – гневно бросила ему в лицо Зарема. – НЕ УЗНАЮ. Я ведь помню, как вы, Гагаевы, появились в ауле, помню, каким ты был... Скромный и вежливый, стеснительный до робости, ты от одного моего взгляда конфузился, и это получалось у тебя так по-детски... А в деле ты был надежным другом и отчаянным джигитом... Неспроста именно тебя Таймураз взял с собой, когда задумал похищение... А главное – ты был внимателен к людям, каждого старался одарить добром. Ни перед кем не заискивал, но готов был по зову и без зова прийти на помощь. Не забыть мне, как ты после гибели Таймураза привел ко мне в пещеру козу, как таскал муку, сыр, охотничьи трофеи... Взвалил на себя мои заботы... И живы мы, я и Тамурик, благодаря тебе. И воевать с германцами ты пошел по жребию, выпавшему на твоего брата Умара. Того самого, которого сейчас позволил отправить в ссылку...

– Да нет же у меня таких прав, чтоб отменять ссылку! – взмолился Мурат.

– Но ты же ничего не сделал, чтоб отстоять брата, красного бойца! – уличила его Зарема. – К тебе начальство прислушалось бы. Когда Гизельдонскую гидроэлектростанцию открывали, за тобой машину прислали. МАШИНУ!.. А ты пошел к Скифу, и на том успокоился. Ни к Ворошилову не обратился, ни к Калинину... Не стал вмешиваться... Поражаюсь: твое сердце, которое было полно доброты, вдруг стало... жестким и безжалостным. Не задумываясь о людях, ты конфисковал один дом, другой, изымал зерно, обрекая семьи на голодное существование...

– Но ради чего я делал это?! – закричал Мурат. – Ты же знаешь, ради чего!..

– Я дотошно изучала историю и помню: люди всегда любое зло пытались оправдать благородной целью. И больно мне, что ты, раньше живший по справедливости, как завещали предки, теперь отбросил их завет.

– Что-то ты не то говоришь, – внезапно перешел на шепот Мурат, – не то...

Она умолкла, посидела, не двигаясь, затем, глубоко вздохнув, спокойным голосом, чуть слышно произнесла:

– Извини, – и улеглась лицом к стене...

Закукарекали петухи... Где-то глухо залаял волкодав... Мурат таращил глаза в темноту, прислушивался к Зареме... Она ни разу не шелохнулась, и дыхания ее не было слышно, он никак не мог определить, спит ли она... Всю ночь Мурат вел с ней тяжкий, бесконечный, отдающий горечью спор...

Мурат глубоко вздохнул оттого, что пришла ясность... Теперь он знал, как поступить... И когда пришло очередное письмо от Токмакова и Зарема поведала, о чем в нем идет речь, Мурат, не глядя ни на отца, ни на мать, ни на жену, четко произнес:

– Профессор прав – место Заремы там, в институте...

Когда родители осознали, что предлагает сын, это вызвало бурную реакцию.

– Ты разрешаешь жене уехать? – спросил Дзамболат, гневно сверля его глазами.

– Так нужно, – сказал Мурат.

Дзамболат обратил растерянный взор на Зарему:

– Как же так? Мы все привыкли к тебе, так долго ждали, когда в ауле появится врач, а ты уедешь...

– Профессор пишет, что сюда взамен направят опытного врача-практика, – заявил Мурат. – Уже нашелся доброволец.

– А как тебе быть? Об этом пишет профессор? – рассердился Дзамболат. – Без жены всю жизнь коротать? С тем, что так и не дождемся внуков, пусть не считается. Но ты, ты, сын, что хорошего видел в этом мире? Председательство? А много тебе это радостей принесло? Или, может быть, тем, кого председателями избирают, нельзя заводить семью и потомство?!

... Оставшись наедине с Муратом, Зарема напрямик спросила, что заставило его прийти к такому решению.

– В чувствах моих ты можешь не сомневаться, – ответил Мурат и, отвернувшись, добавил: – Прошлое стоит между нами. Прошлое и... будущее...

Осенью, сдав больницу моложавому седому питерцу, Зарема уехала в Ленинград...

И чтоб больше не было никаких кривотолков, Мурат сообщил: – Разошлись мы с Заремой, разошлись...

***

– Все! – наконец объявил Мурат Руслану. – Теперь повезу тебя устраивать в военное училище.

Начальник училища узнал его, вскочил с места, торопливо пошел навстречу. А когда Мурат сообщил ему, с чем он прибыл в училище, начальник обнял его за плечи, выдохнул радостно:

– Это для нас честь – принять в дружную семью курсантов племянника Северного Чапая...

И как же Мурат был огорчен, когда через неделю на пороге хадзара показался Руслан и огорченно развел руками:

– Кто-то написал в училище, что я сын раскулаченного...

– Дауд выслуживается! – вырвалось у дяди.

Скиф Кайтиев был опечален не менее Мурата. На его просьбу:

– Позвони начальнику училища, пусть восстановит в курсантах, – огорченно покачал головой:

– Ничего не получится... Вот если Руслан официально откажется от отца, тогда...

– Как это – откажется от отца? – перебил его Мурат, искренне недоумевая. – Ты что предлагаешь, уважаемый Скиф?! Возможно ли такое? Отречься от отца?! Будто можно сказать: не хочу этого отца – желаю другого!..

Скиф покраснел и опустил глаза – значит, ему стыдно стало... Потом тихо произнес:

– Я для тебя, Мурат, готов все делать, что в человеческих силах... Но восстановить в училище твоего племянника – не могу...

Там же, во Владикавказе, Мурат продиктовал письмо Ворошилову, поклялся, что из Руслана получится героический красный командир, приказал племяннику запечатать конверт и отправить в Москву, в Кремль...

Снег уже покрыл склоны гор, когда в Хохкау пришло письмо – правительственное...

Готовя Руслана к поездке в Краснодар, где его должны были зачислить в кавалерийскую школу, Мурат напутствовал его:

– Никому не говори, куда едешь, никому не пиши... Даже мне. Чтоб не настигла тебя очередная кляуза Дауда...

Глава 38

Он нагрянул в Ногунал нежданно-негаданно, вызвав массу кривотолков и слухов. Неожиданно для соседей, но не для властей, которых заранее оповестили – впрочем, не сообщая причины, – чтобы они в течении суток освободили хадзар, ранее принадлежавший красному бойцу Умару Гагаеву и в котором вот уже в течение почти трех лет размещалась контора правления колхоза. После долгого обсуждения, куда же девать контору, было решено временно поприжать работников клуба, отняв у них помещение, где проводились репетиции танцоров и гармонисток, которые могут заниматься на сцене... И директору клуба незачем иметь кабинет – пусть уступит его председателю колхоза... Так и решили. И ночью стали переносить столы и стулья...

Утром в Ногунал въехала на подводе семья Умара Гагаева. Сам бывший красный кавалерист, а потом и раскулаченный элемент сидел на передке, гордо выпрямившись, всем своим видом укоряя тех, кто три года назад так несправедливо обошелся с ним. Он придерживал лошадей, желая, чтоб подвода двигалась медленно, чтоб их возвращение выглядело пристойным и запоминающимся. В отличие от холодно поглядывавшего вокруг Умара, Сима, Езетта и Абхаз живо зыркали глазами по сторонам, узнавая и не узнавая аул, случайных прохожих, деревья, хадзары, заборы и даже валуны на улицах...

Сторож вручил ключи Умару, и возвратившийся хозяин, укоризненно качая головой, обошел обшарпанные комнаты с побитыми и потрескавшимися стенами, огромными грязными подтеками на потолках и грязно ругался по адресу разгильдяев, кому доверено огромное колхозное хозяйство, но кто за три года так запустил добротное здание. Двор, некогда аккуратный, чистенький, где весь инвентарь, каждая вещь имела свое, только ей принадлежащее место, было вообще не узнать: огромные комья грязи от тракторных колес, лужи, отдающие запахом солярки и бензина, сваленный плетеный забор, кучи мусора... От навеса, под которым Умар когда-то поставил аккуратную печь, чтобы в летнюю жару Сима могла готовить еду не в духоте хадзара, остались лишь два столба, и сама она была разрушена наездом трактора... Прикинув, сколько предстоит работы, чтобы привести все в божеский вид, Умар смачно чертыхнулся и еще раз дал себе клятву никогда не связываться с колхозом, где наплевательски относятся и к полю, и к постройкам, и к вещам...

... Надел, который некогда привел его в восторг, Умару не возвратили, потому что он оказался посреди колхозного поля. А взамен выделили крохотный участок на бросовых землях возле оврага, в паводок частично затапливаемого рекой. И огород при хадзаре был вдвое урезан, и рядом вырос дом переселенца из Нара...

Утром, не встретившись ни с кем из соседей, осторожно поглядывавших из окон и из-за заборов на Гагаевых, Умар отправился в Хохкау... За Русланом, который сейчас мог очень помочь в становлении хозяйства и в ремонте хадзара, и за мной, своим младшим сыном. Из последнего письма Урузмага, полученного в Сибири, отец знал, что Мурат увез Руслана к себе в Хохкау...

***

В Хохкау Умар не мог въехать иначе, как верхом на коне. Можно было добраться на линейке, дождаться автобуса, который ходил до Нижнего аула через день, а оттуда до Хохкау рукой подать. Но Умар не мог иначе как на коне.

Мурат, возвращавшийся с участка земли и заприметивший всадника еще издали, узнал его и невольно содрогнулся: неспроста Уастырджи столкнул его на этом же самом месте сперва с Таймуразом, а теперь вот с Умаром... Ой неспроста... Отчего бы это?..

Умар сидел на корточках у реки, бессильно уронив кисти рук в воду и обливаясь слезами. Теперь он уже не пытался сдерживать себя, и ему не было стыдно. Река шумно бежала мимо, напевая ему древние мелодии, вызывая картины далекой молодости...

Лошадь фыркнула. Умар оглянулся, увидел горца возле своего коня и торопливо нагнулся над рекой, лихорадочно черпая воду и брызгая ею в лицо, чтоб поскорее смыть следы слез. Напоследок он прижал холодные ладони к глазам и поднялся...

Мурат спокойно дожидался. Умар, приблизившись метров на десять, всмотрелся в него, узнал и невольно остановился. Мурат терпеливо и миролюбиво, даже с какой-то смиренностью смотрел на него и не уходил. Конь фыркал, нетерпеливо бил копытом по земле. Мурат протянул руку и успокаивающе похлопал его по шее. Молчание затягивалось...

– Так и будем стоять: ты – там, я – здесь? – наконец подал голос Мурат.

И тут родная кровь сказалась. Они бросились друг к другу, обнялись... Потом сидели на берегу реки, и Мурат отвечал на вопросы брата, а он – на его.

– Как там Сима, Езетта, Абхаз?.. – неосторожно поинтересовался Мурат и по заострившимся чертам лица брата понял, как отчуждение вновь возникло между ними.

Умар не выдержал, все-таки упрекнул брата:

– Раз так заботлив, чего ж ты не проведал? Приехал бы, посмотрел, и на себя позволил поглядеть...

Слушая его дрожащий от возбуждения и гнева голос, Мурат пристально глядел Умару в глаза и, когда он умолк, спокойно сказал:

– Знаю, что трудно было. Но не старайся разжалобить меня. Сам виноват в случившемся.

– Куда тебе жалеть? – закричал Умар, и лошадь испуганно повела ушами. – Ты не тот человек, что может оглядываться назад. Всмотрись в себя. – Фразы Умара больно хлестали Мурата: – Кому ты добро сделал? Кому? Даже своей любимой Зареме горе принес. Не без твоей помощи она была похищена, а затем и опозорена. И сколько она смогла с тобой под одной крышей прожить? Назови, кого ты осчастливил?

– Видимо, такова моя судьба, – тяжко вздохнув, произнес Мурат. – Мне жаль, что ты и Сима проклинаете меня: я всегда желал вам счастья и готов был отдать за вас жизнь. – Он беспомощно, почти по-детски развел руками. – Но я не мог помочь, Умар. Понимаешь?.. Одно могу твердо сказать: мою судьбу тебе не отделить от судеб односельчан... Походи по хадзарам, присмотрись, кто как живет, сравни с тем, что есть в моем доме, с кем хочешь переговори, и получишь ответ, как я прожил жизнь... Не для себя жил – для людей... Никто не может упрекнуть меня, что я под себя греб... И если не все так получалось, как хотелось, то разве в этом моя вина?..

Умар почувствовал, что Мурат с ним искренен, и голос его смягчился:

– Ты не жил как все. Ты пытался заставить всех жить одинаково, и в этом твоя вина, брат...

– То есть как? – поразился Мурат: такая мысль ему никогда не приходила в голову.

– Ты навязывал всем образ жизни, который кто-то считал правильным и справедливым и это же внушил тебе. И ты не позволял людям самим разобраться, что для них лучше. Ты не давал им права выбора. А разве можно навязать образ жизни, не покалечив души? Люди сами должны определять, как им жить. А все твои поступки были пронизаны одним желанием – всем жить одинаково... Тебе казалось, что тогда никому не будет плохо, – ты был уверен, что несешь всем добро... А выходило иначе: никому не стало хорошо, всем было бедно и голодно... Иначе и не могло быть: человек, потерявший свое, не похожее на других лицо, перестает дерзать, становится овечкой в стаде, где только вожаку-козлу – независимо от того, умен он или глуп, проницателен или бездарен, – позволительно определять и указывать путь... Вы и колхозы придумали для того, чтоб всех под одну гребенку...

– Ты до сих пор против колхозов? – поразился Мурат. – Но разве они не улучшили нашу жизнь?..

– Немножко, – согласился Умар. – А ты присмотрись к людям, стали ли они более хозяйственными?.. Как они относятся к общему добру?.. Ну что плохого было в том, если бы рядом с колхозом трудился бы я на своем участке земли? – спросил Умар. – Я что, обворовывал колхоз? Или какое другое преступление совершал?.. Нет, вы не терпели своеволия – вам хотелось, чтоб все строем шагали... Вина твоя, Мурат, еще и в том, что ты пытался жить, как все.

– То есть как? – возроптал Мурат; именно эта мысль всегда служила ему успокоением: – Я должен был отделить себя от народа?

– У тебя в руках власть, – жестко произнес Умар. – И ты должен потакать не большинству, а тем, кто больше пользы приносит... Это хочется думать, что большинство не ошибается, что большинство всегда право... На самом деле в пути впереди идут самые пытливые и одержимые... Но они никогда не бывают в большинстве. И как важно, чтобы их вовремя заметили, поддержали и убедили – не навязали, не заставили, а убедили массу – пойти следом за ними... В этом мудрость и справедливость...

– Но я всегда поступал по справедливости, – возразил Мурат. – И когда во Владикавказе не позволил приказчику побить подростка, когда в Маньчжурии лез с петицией в окно к генералу, и когда заставил управляющего отдать мексиканцам заработанные ими деньги, и когда в Сельце раздал трофейный обоз, и здесь, когда искал тайники с зерном и создавал колхозы... Одно было желание – поступить справедливо, помочь страдающим...

– Добро через зло? – усмехнулся Умар. – Эх, Мурат, забыл ты заповедь Асланбека. Он ведь никому ничего не навязывал. Не стану спорить – и он искал выгоду. Но за людьми он признавал право выбора. Только когда человек сам решает, как ему поступить, он живет полнокровно, рассуждает, прикидывает, взвешивает, что лучше, и, в конце концов, находит наиболее короткий путь к добру... Именно так: сам ищет – сам выбирает – сам добивается... – Он горько усмехнулся: – Но вот я попытался выбрать сам путь – и оказался в Сибири...

– Из-за твоей ссылки и Зарема ушла от меня, – сказал Мурат.

– Испугалась, что раскулаченный брат мужа тень на нее бросит?

– Наоборот. Меня обвинила в том, что не защитил тебя... Услышал я ее слова о своей жестокости, задумался: если даже она, похищенная, с изломанной душой, обвиняет меня – значит, что-то я не то делаю... И я решил уйти с председательства... Завтра собираю собрание...

– Сам решил? – обрадовался Умар. – Правильно поступаешь. Не твое это дело – руководить людьми... В бою – да, ты был хорош... А я, честно говоря, удивлен, как тебя до сих пор не сняли с председательства: брат раскулачен, а он председательствует?!

– Сам уйду, сам, – подтвердил Мурат и спросил: – Семья следом едет?

– Нет, сюда мои не приедут, – сказал как отрезал Умар. – Потом навестим отца, мать. Да и я заглянул сюда только для того, чтоб сына взять. Говорят, ты Руслана из города увез... Зачем?..

– Хотел как лучше, – сдерживая раздражение, ответил Мурат. – Решил, что не станешь возражать, если я его в люди выведу...

– За помощь сыновьям говорю тебе спасибо, – непримиримо произнес Умар. – Но теперь позволь мне самому их наставлять. Сибирь не все силы у меня забрала, земля меня любит, и я ее понимаю. Так что я не пропаду, можешь за меня не волноваться, мой прославленный брат... И помощи ни у кого просить не стану!.. Пойдем, хочу скорее увидеть мать, отца, Касполата, сыновей.

– Алана бери, а Руслана не увидишь, – пояснил Мурат. – Он уж два месяца, как в Краснодаре, в кавалерийском училище. Хороший командир из него получится!

Беседуя, Мурат и Умар шли вместе, рядом, а следом двигался конь... Так и подошли к аулу. Вот и последний поворот дороги – и Хохкау раскрылся перед их взором. Умар в волнении остановился, оглядел приютившийся на крутом склоне аул и воскликнул:

– Красавец наш Хохкау! Красавец!

– Красавец! – подтвердил Мурат.

Умар перевел взгляд на его испещренное множеством морщин лицо, на котором отразились мучившие тяжкие раздумья. Мурат не пытался его разжалобить; он видел, что брату хотелось быть с ним суровым до жестокости, и поразился, когда тот неожиданно для него и самого себя произнес:

– Не повезло нам обоим в жизни, Мурат, не повезло...

Мурата передернуло от этой фразы Умара: он, как и Зарема, жалеет его. Почему он считает Мурата неудачником? Почему обвиняет его в том, что Мурат не думал о людях, нес им страдания?.. Хотя он и не отрицает, что хотел добра всем, поступал, как совесть велела... Но почему это боком выходило людям? Или он навеки проклят из-за одной ошибки?.. Но ведь и тогда Мурат хотел другу помочь, не сознавал, что поступает плохо...

***

... Когда по настойчивой просьбе Мурата прибыл в Хохкау председатель райисполкома Дауд и спросил его, что случилось, тот коротко ответил:

– Сейчас услышишь, – и велел Габо обежать хадзары и пригласить всех аульчан на нихас. – И женщин не забудь, – крикнул он вслед племяннику, стремглав бросившемуся выполнять поручение грозного дяди.

Нихас настороженно гудел, когда подошли Мурат с Даудом. Председатель райисполкома, гадая, зачем Гагаев так спешно собрал горцев, поглядывал на аульчан исподлобья, выжидательно, готовый к подвоху. Он еще не забыл тот случай, когда хохкауцы к приезду отряда шахтеров, изымавших излишки зерна, надежно припрятали кукурузу, коров, овец... От них любую пакость можно ждать, – подозрительно поглядывал он на суровых, смотрящих на представителя власти в упор, без всякого почтения, горцев...

– Я начну, – сказал ему Мурат и шагнул вперед: – Люди добрые! Односельчане! – повысив голос, обратился он к собравшимся. – Извините, что в этот выходной день оторвал вас от домашних дел. Но мне больше невмоготу тянуть лямку, которую вы накинули мне на плечи... – Он нашарил в глубоком кармане галифе ключи и печать, вытащил их и показал притихшей толпе. – Вот они!.. Отдаю их вам!.. Пусть с этой минуты кто-нибудь другой председательствует в сельсовете!.. Говорите, кому отдать печать?..

Что тут началось!.. Первым всполошился Дауд. Потрясенный услышанным, он выскочил вперед, заслонил собой Мурата, протестующе поднял ладонь высоко над головой и завопил:

– Нет! Нет!.. Так не бывает!.. Это против всяких правил и законов! Такого подхода ни одна инструкция не позволяет!.. Не проинформировав райисполком, не согласовав предложение с райкомом и областными инстанциями, – так решать политической важности вопрос?! У нас не анархия! У нас есть определенный порядок того, как ставятся и решаются кадровые перемещения!..

Стараясь быть спокойным и сдерживая гнев, Мурат деликатно отодвинул его в сторону и вновь обратился к горцам:

– Вы меня избирали, люди, и освобождать меня должны вы...

– А что скажут во Владикавказе?! – взвизгнул Дауд. – Не знаешь, товарищ Гагаев?! А я знаю: посчитают это самоуправством! Са-мо-уп-рав-ством!.. И я, председатель райисполкома, не даю на подобные действия своего согласия. – И зычно закричал: – Собрание объявляю закрытым!..

– Э-э, нет, так не пойдет, – резко прервал его Мурат. – И ты, и люди меня знают: я слов на ветер не бросаю. Раз решил уйти с председательства, значит, сейчас же и уйду. – И потряс ладонью с ключами и печатью: – Кому отдать эти причиндалы?.. Говорите же!..

Дауд вновь вмешался:

– У нас принято обосновывать то или иное решение. Назовите, товарищ Гагаев, причины, по которым хотите сложить с себя обязанности председателя сельсовета...

– Да-да, причину назови, почему отдаешь печать, – поддержал Дауда чей-то голос из стоящих позади стариков и молодых горцев.

Мурат, нахмурив брови, окинул взглядом аульчан, потом перевел глаза на председателя райисполкома и медленно, предупредительно произнес:

– Лучше не проси меня, Дауд, выкладывать то, что у меня на душе. Не понравится ни тебе, ни тем, кто тобой командует... – И, помолчав, точно взвешивая все «за» и «против», еще раз повторил: – Нет, не порадуют тебя причины моего решения. – И вновь обратился к нихасу: – Кому вручить печать и ключи от сельсовета?

Притихший от его предупреждения Дауд решил больше не вмешиваться, чтоб не усугубить и без того аховую ситуацию; придется пустить дело на самотек, авось ничего не произойдет... Но тут подал голос Дзамболат, вкрадчиво спросив:

– А на кого ты надеешься? Кто, по-твоему, справится с этим делом, сынок?..

– Скажи, – подхватил Хамат. – Может, мы и прислушаемся к твоему выбору...

Мурат враз успокоился от такого делового поворота и, задумавшись на миг, назвал имя желательного преемника:

– Тузар Тотикоев...

– Тотикоев?! – взбеленился Дауд. – Как это?! Брат раскулаченных кулаков?! Врагов народа, выступивших против советской власти с оружием в руках?! – И в панике замахал руками на Гагаева: – Да ты с ума сошел, Мурат... Предлагать такую кандидатуру на сельсовет?! Да любой аульчанин достойнее представит в Хохкау советскую власть, чем Тотикоев! Да вот хотя бы... – он лихорадочно обвел взглядом сидящих перед ним горцев и, выхватив из толпы знакомое лицо, воскликнул: – Вот хотя бы твой брат... Касполат!.. Красный боец, проливший свою кровь в борьбе с белогвардейцами, – чем не председатель сельсовета?! Изберем Касполата, красного бойца, работягу, сына бедняка и брата героя гражданской войны!

Расчет был прост: кто станет возражать против кандидатуры брата?..

Но Мурат Гагаев не был бы Муратом Гагаевым, если бы смолчал.

– Слов нет, – сказал он рассудительно, – и Касполат, мой старший брат, достоин быть председателем сельсовета. Да только здоровья у него нет – последствия проклятой раны. Да честно говоря, и хозяйственник он не ахти какой, явно уступает Тузару...

Чего греха таить, многим из аульчан понравилась кандидатура Тузара. Объективный, рассудительный, работяга, он вызывал симпатию скромностью и уважительным отношением к каждому. Такой человек надежен, не пойдет на сделку с совестью... И вот уж все чаще и чаще над нихасом разносится его имя:

– Тузара!.. Тузара!.. Конечно, Тузара!..

Дауд в отчаянии замахал руками, проревел:

– Вас никто не поймет!.. Так и знайте!.. Вас осудят!.. Вашу кандидатуру не утвердят!.. Никто, ни один человек, какую бы он должность ни занимал в нашей стране, не поддержит вас!..

На нихасе стало тихо, и тем отчетливее разнесся невинный вопрос, заданный как бы в задумчивости Хаматом:

– Ни один?

– Ни один! – рявкнул Дауд.

– Даже... Сталин? – опять же наивно уточнил Хамат.

Председатель райисполкома на миг замешкался, ибо прозвучавшее имя было чересчур высоко и грозно. Но отступать было некуда, и Дауд твердо заявил:

– И товарищ Сталин!..

И вновь в гнетущей тишине раздался голос Хамата:

– Выходит, ему оттуда, «сверху», из Москвы, виднее, кто у нас в малюсеньком поднебесном ауле, которого, как мой малолетний внук говорит, и на карте-то нет, – лучше поведет дело? Не зная ни Касполата, ни Тузара, ни их характеров, привычек, не ведая, кто из них хозяйственнее?.. Не послушав нас, на чьих глазах росли, рядом с кем трудились и Гагаев, и Тотикоев?.. – И в недоумении развел руками: – Что же это получается? Мне все время твердят, что я имею право выдвигать и голосовать, а выходит, и не имею...

Тузар не выдержал, поднял руку, закричал:

– Я снимаю свою кандидатуру.

На него зашикали:

– Молчи. Это уж наше право, кого избрать!

Дауд побледнел, судорожно замахал рукой, потребовал:

– Я прошу не трепать своим языком имя вождя народа товарища Сталина!.. – И пригрозил: – Это уже очень, очень, очень серьезно...

Теперь уже Хамату не было удержу. Старец поднялся, вытянул палец вверх, закричал:

– А вот мы сейчас проголосуем и вынесем выговор... товарищу Сталину!

– Вынесем товарищу Сталину выговор за то, что не прислушивается к народу!

– Выговор вождю, как это сделали ногирцы на своем собрании!

– И ничего с ними не случилось...

– Люди! Люди! – завопил Дауд. – Избирайте кого хотите!.. Хоть самого черта!.. Только не трогайте, не пачкайте имя товарища Сталина!.. Прошу вас, одумайтесь!.. Одумайтесь!!!

Возбужденные, старавшиеся перекричать один другого, хохкауцы не заметили, как в аул въехала линейка с тремя горожанами в кепках. Увидев толпу горцев, они направились к нихасу...

– Ох и горячо же у вас! – зычно прогремел голос высокого, в очках, мужчины, перекрывая шум.

На нихасе мгновенно водворилась тишина.

– Добрый день всем вам, осетины! – доброжелательной улыбкой одарил горцев приезжий и обернулся к Гагаеву.

– Мы к тебе, уважаемый Мурат.

– Рад вас видеть, дорогой Скиф! – приветствовал Кайтиева Мурат.

Они крепко пожали друг другу руки. Гость обернулся к горцам:

– Прибыл я затем, чтобы увезти вашего знатного земляка. Как вы знаете, приближается пятнадцатилетие знаменательной даты – Великого Октября. Так ни в Москве, ни тем более в Питере не хотят отмечать праздник без «Северного Чапая» Мурата Гагаева. – И, с удовлетворением прислушавшись к одобрительным возгласам хохкауцев, спросил: – Отпустите своего славного земляка?