Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 47 страниц)

Он бы еще долго выбрасывал из себя негодующие фразы, если бы отец, поморщившись, не остановил его:

– Не надо кричать, сын... Дело радостное, а гневаешься... Нехорошо... – помолчав, он, точно высказывая давно обдуманное, предложил: – Честно признаться вам, дети, меня гнетет создавшаяся ситуация. Твоя, Мурат, пуля поразила Агуза. Ты был прав, тут не может быть иных мнений. Но и у нас, Гагаевых, и у Тотикоевых много мужчин. И новые поколения подрастают. Как среди нас, Гагаевых, так и среди Тотикоевых есть горячие головы. А тут еще их обуяла обида из-за того, что в неволе столько лет провели. Я не слышал, чтобы из тюрьмы человек выходил мудрее и лучше. У заключенных в четырех каменных стенах злость большая накапливается на весь род людской, особенно на обидчиков. Один из Тотикоевых сорвется, возьмет кровь с Гагаевых – мы ведь тоже не смиримся с этим... Известно: кровь водой не смывается, пойдет череда убийств... И это растянется на десятилетия... Нужно ли это и нам, и им? Нет... Значит, чем быстрее мы придем к миру, тем лучше...

– Тотикоевы не просто кровники, они – классовый враг, – возразил Мурат.

– Не говори мне мудреные слова, – попросил отец. – Я знаю одно: нельзя фамилиям смотреть друг на друга через прицел винтовки. Никому и никогда это не принесло счастья – только горе, страдания и много-много пролитой крови... Причем давно замечено: от кровной мести роды вырождаются. А почему? Худшего убить – особой доблести нет. Поэтому стреляют в лучших, наиболее умных и авторитетных... От этого страдает семья, фамилия, род, весь народ... И неспроста наши предки придумали обычаи примирения кровников. И они понимали, что нельзя вечно жить во вражде и мести. Когда-то пора и мир установить. И лучше раньше, чем поздно.

– Так что, мне, красному бойцу, представителю власти, крадучись пробираться в хадзар Тотикоевых?! – негодующе воскликнул Мурат.

– Послушай, сын, – успокаивающе произнес Дзамболат. – У осетин никогда не было и нет двух видов одного обычая: для простых горцев и для облаченных властью. И ты прекрасно понимаешь, что народ силен не враждой, а дружбой и сплоченностью. Соблюсти обычай – не значит унизить себя. Наоборот, народ к начальнику, соблюдающему обряды, обычаи и традиции, проникнется еще большим уважением. Смири же свою гордыню, Мурат. Тем более что тебе не придется крадучись пробираться в хадзар Тотикоевых – Тузар всегда рад увидеть тебя в своем доме. И Кябахан, как умная женщина, тоже не станет препятствовать примирению... Не пожелаешь исполнить обычай – значит, обречешь многих своих родных на смерть и станешь на пути счастья своего же родного брата... Так что выбирай...

– Да, Мурат, да, – выдавил из себя разволновавшийся Урузмаг. – Как ни противно твоей натуре, сделай это для меня. – Он оглянулся на отца и братьев: – Если не хотите, чтобы девушка из фамилии Тотикоевых жила под нашей крышей, отпустите меня...

В наступившей тишине Мурат сказал уклончиво:

– Фариза трудолюбивая, хозяйственная и скромная – не в Тотикоевых... – и умолк.

Умар усмехнулся, спросил:

– И куда ты, Урузмаг, намерен направить свою... культяпку?

– В долине одноногому легче, – ответил вместо Урузмага Мурат. – Договорюсь с начальством, ему выделят участок...

– Отец, – поспешно воскликнул Умар. – Я ведь пригласил всех вас для того, чтобы объявить о своем решении отправиться в долину!.. Да-да, вы не ослышались: хочу туда, в Ногунал. Здесь мне тесно, тесно!.. – вырвалось у него. – Мне бы земли еще!.. Силы есть, желание – тоже... Хочу жить достойно...

– И я с тобой, Умар, – тихо признался Урузмаг.

– Вот к чему привели твои, Мурат, слова, – вздохнул отец. – Небось и сам задумал покинуть нас?..

Мурат заколебался...

– Если бы весь аул поднялся – Мурат во главе бы встал, – Умар озорно подморгнул Касполату. – А так ему резона нет... Ему еще в Хохкау больницу построить надо...

От такого явного намека Дзамболат не удержал улыбки. Лицо Урузмага тоже расплылось, засветилось... Что делать? – тайна Мурата давно уже не тайна. Упрятав улыбку в усы, Дзамболат сказал Урузмагу:

– Хорошо, пусть будет по-твоему. Пошлем сватов к Тотикоевым и в одно из ближайших воскресений сыграем свадьбу. И тотчас же начнем готовить вас к переезду в долину... Мурат проводит вас до самого Ногунала. Его начальство знает: глядишь и не посмеют обидеть вас при выдаче земли... – Дзамболат зыркнул глазами на Касполата: – А тебя не отпущу. Воздух родных гор тебе полезен. И нам спокойнее, когда ты при нас...

... Поначалу Тузар и не догадывался, что в хадзар пожаловали сваты. Хамат, Иналык и Мурат, сурово хмуря брови, пересекли двор и, когда хозяин широко распахнул перед гостями дверь, согнувши головы степенно перешагнули через порог.

– Мир и счастье этому дому, – успел только произнести Хамат.

Мурат шагнул к очагу, снял с крючка еще теплый от вскипяченного молока котел, опустил его на пол и, подхватив обеими руками цепь, взвалил ее на плечи и обвил вокруг груди и талии.

– Дело сделано, – заявил Хамат. – Две кровные фамилии помирились.

– Надо бы, чтобы это увидела и Кябахан, – сказал Иналык и кивнул Тузару на дверь в женскую комнату: – Нельзя ли ее вывести сюда?..

Мурат, гордо выпрямился, покорно выждал, пока Тузар и Фариза одели мать в лучшее платье и на руках вынесли ее к очагу... Горянка посмотрела своими строгими и одновременно грустными глазами на Мурата, не пожелала заметить, что в его позе и лице ничего нет от кающегося человека, жестом попросила его приблизиться и, прижав его голову к груди, провозгласила:

– Святой Сафа, которому ты вверил свою судьбу, берет тебя под свое покровительство...

Потом ей пришлось выслушать много нареканий от Махарбека, Васо, Дабе, Салама и особенно Мамсыра, которые никак не желали примириться с Гагаевыми, но Кябахан пригрозила, что любого из них, кто попытается взять кровь с Гагаевых, она проклянет, и его душа попадет в ад... Обычай был соблюден, и исчез повод для кровной мести. Не стало и препятствий для свадьбы Урузмага и Фаризы...

***

Переезд на новое место – это не только хлопоты, вызванные необходимостью уложить громоздкие и хрупкие вещи на подводы так, чтобы можно было еще и детей и жену пристроить поудобнее, а самому усесться с таким расчетом, чтобы дорогу видеть, не прозевать ни поворота, ни спуска, ни подъема, ни пропасти... Переезд – это не только горечь расставания с домом, который ты сам строил и в котором прожил столько лет, где познал радость первой брачной ночи, услышал неистовый крик новорожденного. Переезд – это не только прощание с родными и земляками, о которых ты все знаешь и которые о тебе все знают, это и прощание с могилами родных и близких.

Умар весь в бегах с утра до вечера, домашние что-то связывают, собирают, ремонтируют, сушат на солнце, пекут; только и разговоров о том, чтобы все предусмотреть и в пути ни в чем не нуждаться... Дзамболат выделил из своих скудных запасов семена пшеницы, кукурузы, картофеля, настойчиво предлагая сыну взять их, ибо эти сорта им проверены, а кто знает, какие Умару достанутся на новом месте... В хлопотах и в выслушивании советов проходил день. Умар и за одно возьмется, и за другое, а щемящее чувство не покидает его ни на миг, каждую минуту напоминает о себе: как будет там, не пожалеет ли он, что сорвался с места, перекочевал в спешке, заранее не разведав ни место, куда направляется, ни людей, с кем придется рядом теперь строить свою жизнь. Лектор из Алагира в каждый свой приезд в Хохкау говорил о том, как хорошо в долине переселенцам с гор: и богатую, лучшую землю им выделила советская власть, и помогает отстроиться, давая денежную ссуду. Было известно, что никто из тех, кто отправился на новые земли из Нижнего аула, назад не возвратился. И это тоже был весомый довод. И они спешили, чтоб не опередила весна, чтоб не упустить благоприятное время для сева...

Смущало Дзамболата то, что в дальний и неведомый путь отправлялся калека Урузмаг с молодой женой, и он за день до отъезда попытался отговорить его, на что Урузмаг хмуро возразил:

– Калеке по горам труднее ходить... Хуже в долине не будет...

Хадизат успокаивала Фаризу, которая очень волновалась, оставляя мать с парализованными ногами.

Мурат возвращался с поля домой, когда из своего двора вышел Дахцыко и встал у него на пути. Мурат остановился, как полагается младшему, первым поздоровался. Дахцыко, глядя в сторону, спросил:

– Правду люди говорят, что ты не перебираешься в долину?

– Это так. Умар и Урузмаг отправляются в Ногунал, а я и Касполат остаемся с отцом.

Дахцыко кивнул головой, точно одобрил семейную раскладку Гагаевых, и задал новый вопрос:

– Кому подать заявление о желании переселиться?

– Мне, – насторожился председатель сельсовета.

– Считай, что я его уже написал, – заявил Дахцыко.

– Мадину здесь оставляешь? – уточнил Мурат.

– Нет! – резко отвел такое предположение Дахцыко и не стал распространяться, что среди доводов в пользу отправки в долину не последнее место занимало и устройство ее судьбы. Годы летели, ей уже перевалило за тридцать, а через порог хадзара сваты так и не переступили. И это было понятно: кому охота стать зятем кровника такой сильной фамилии, как Тотикоевы? Ясно, что они рано или поздно, но попытаются свести счеты с Дахцыко, и тогда и над зятем и его наследником нависнет опасность... Да и позорное пятно на семье Дзуговых броское: как забыть, что родную сестру Мадины похитили? Дочери грозит печальная судьба старой девы, надо перебраться в долину, где больше женихов и не так страшны законы адата, с которыми советская власть повела отчаянную борьбу... Да и Мадина красива, стройна и хозяйка что надо... Не может быть, чтобы ей не подвернулось бабье счастье...

В тот же вечер пришел к Мурату домой и Тотырбек Кетоев и тоже объявил, что собирается в путь с его братьями.

Глава 30

Отправились они в путь как положено, ранним утром. Впереди двигалась арба с огромным, заполненным посудой котлом, который на крутых спусках больно напирал на Мурата и уснувшего рядом с ним Руслана. Вторую арбу решили вещами не загружать – в ней ехали Урузмаг, его молодая жена Фариза, Сима, которая вновь была в положении, и Езетта. Годовалого Абхаза по настоянию Дзамболата оставили в Хохкау до тех пор, пока не устроятся как следует на новом месте. Умар примостился на подводе, доверху нагруженной вещами и мешками с семенами. Арба Тотырбека Кетоева была полупустой. Последней шла подвода Дзуговых с Дахцыко, Дунетхан и Мадиной...

Как ни бодрились и отъезжающие, и провожающие, но когда колеса подвод и арбы заскрипели на окраине аула, раздался плач. Первыми в голос зарыдали женщины, им стали вторить дети... Чувствуя, как горький комок подкатил к горлу, Умар замахнулся кнутом и огрел лошадь, торопясь поскорее отдалиться от родного аула.

Путь изматывал детей. Точно сговорившись, они поочередно требовали остановиться для исполнения надобностей.

К вечеру третьего дня наконец добрались до долины. Повстречавшийся им всадник в ответ на вопрос, как ехать до Ногунала, насмешливо усмехнулся, глядя на их скарб, потные лица и запыленную одежду, ткнул кнутовищем в сторону едва видных строений:

– Вон ваше гнездышко отчаянных...

Сам всадник явно был не оттуда. Он, видимо, съехал на эту дорогу с одной из проселочных. Он ускакал, не желая продолжать разговор, озадачив словами «гнездышко отчаянных».

Все явственнее становились видны дома. Чем ближе подъезжали подводы к селу, тем беспокойнее становилось на душе. Со слов лектора и из газет Мурат знал, что переселенцы довольны своей судьбой, благодарят за предоставленную возможность перебраться в долину, где им выделены плодородные земли... Проезжая мимо сел, Мурат видел, как добротны дома жителей низины. Крыши их покрыты железом или черепицей. Окна поднимались на два-три метра над землей. Во дворе блеяли овцы. Коровы жевали свою вечную жвачку. Довольством так и веяло от хадзаров... А тут им предстали низенькие, скособоченные, неровно, наспех построенные домишки с узенькими окошками и разбитыми стеклами. На редкой крыше увидишь черепицу, не говоря уже о железе, – большинство крыты соломой. Дворов не было – домишки стояли, не огражденные забором, что считалось позором, последней гранью бесхозяйственности горца. Собаки не были привязаны; заслышав скрип колес, они яростно набросились на них. Хотя вечер еще не наступил, единственная улица села была пустынна. Лишь возле одного домика возились в земле дети. Мурат натянул вожжи, закричал им:

– Из взрослых кто-нибудь дома есть?

На него уставились удивленные глаза. Остановились и следовавшие за ним подводы и арбы. Мурат встретился взглядом с Умаром и по его растерянному виду понял, что и брат удручен увиденным. Дахцыко, Дунетхан, Мадина и Фариза с недоумением смотрели на неухоженных детей. Губы Урузмага кисло скривились...

– Эй, малыш, – выделил Мурат среди столпившихся возле подвод мальчуганов того, что постарше, – позови кого-нибудь из дома.

Малыш сорвался с места и бросился к хадзару. Через минуту из низеньких дверей дома, согнувшись, вышел старик осетин и бодро зашагал к ним, сопровождаемый маленьким гонцом. Он поздоровался, обращаясь к Дахцыко, тотчас же определив, что он старше по возрасту:

– С приездом, дорогие гости, – и засмеялся, показав им беззубый рот. – Впрочем, что я говорю? Вы, судя по скарбу, хотите стать нашими соседями. Угадал?

Дахцыко, поражаясь его веселости, уточнил:

– Мы намерены были поселиться в Ногунале...

Старик всплеснул руками, что совсем не было прилично мужчине, замотал бородой:

– Значит, вы на месте. Это и есть Ногунал. Мы его сами воздвигли. Сами! За шесть лет! Когда я приехал сюда, здесь было поле. Только поле – и ни одного домика. А теперь... – он счастливо засмеялся.

Чему он радуется? – поразился Мурат. Так говорит, будто горы свернул, достиг земного рая. А чего здесь радоваться? Сразу видно: беднее села в Осетии нет. Мурат видел, что и Умару, и Дахцыко, и Урузмагу, и Тотырбеку не по себе, а Сима, глядя на село, ладонями шлепнула себя по щекам:

– Это и есть Ногунал?!

– Деревья здесь не растут? – спросил Мурат, чтоб сказать что-то.

– В первый же год посадили, – охотно стал рассказывать старик. – Да наши недруги, когда мы были в поле, порубили их. Мы осенью вновь посадили, а они опять порубили, – продолжал он. – Прошлой весной снова привезли саженцы. Да не подросли они еще. Через три-четыре года вокруг каждого дома будет много деревьев, – закончил он.

– Зачем вам много? – зло усмехнулся Умар. – И одного хватит, чтобы весь ваш хадзар скрылся в его тени.

Старик приподнял брови, глянул на Умара испытующе, скривил губы:

– А-а, вот ты о чем... Домишки наши не нравятся. Так они и нам не по душе, времянка же.

– И эта времянка? И эта? – стал тыкать пальцем в выстроившиеся неровной линией хадзары Умар. – И эта? И та вон? Все временно построили?

– Временно, – серьезно кивнул старик.

И тут в беседу вступил молчавший до этой минуты Урузмаг, удивленно спросив:

– А кто рубил деревья?

– Если бы мы знали, – вздохнул старик и махнул рукой сперва на запад, потом на восток. – Кто-то или со станицы, или из аула. И те и другие нас не любят...

– Повздорили вы? – спросил Тотырбек.

– Нет, мы к ним всей душой. Это они никак не могут простить, что у них урезали землю и нам отдали... Вот и... Смотрите не попадитесь им в одиночку на дороге или в лесу.

Мурат опять переглянулся с Умаром. Весь вид брата говорил о том, что он не верит старику. И Дахцыко пожал плечами, как будто говоря: ума, что ли, лишился старик? О чем он лепечет?..

– Послушай, уважаемый, мы не малые дети. Если ты решил, что запугаешь нас и мы возвратимся назад в Хохкау, то ты глубоко ошибаешься: мы прибыли сюда жить и, что бы ты ни говорил, останемся здесь. Ясно тебе?

Старик выслушал Умара, посуровев, резко ответил:

– Никого я пугать не хочу. Я только отвечаю на ваши вопросы. И если вам не нравятся мои ответы, то вина в том не моя. Не желаете – не стану вам говорить ни о пожарах, ни о стрельбе, ни о драках...

– Стрельба? – поразился Дахцыко. – До этого доходит?

– Ничего я вам не стану говорить, от других услышите, – обидевшись, отмахнулся старик.

Неужели и это есть? – пытливо смотрел в лицо ему Мурат. Видимо, старик и в самом деле ума лишился...

– Шесть лет вы здесь – и все твердите, временно?! Эх вы! – выдохнул презрительно Умар.

– Говорю тебе, скорый человек, времянками мы называем наши дома, потому что скоро у нас будут другие... – старик вдруг добро улыбнулся: – Вон школа у нас построена не временная. Сами увидите: красавица школа. Всем миром воздвигали. Каждый выходной объявляли зиу...

– Ждете, когда и для строительства вашего дома объявят зиу, – недобро усмехнулся Умар. – Не хозяйственные вы, лень вас охватила...

– Думаешь, из-за лени? Не-ет, – оскорбился старик. – Я погляжу, как ты воздвигнешь свой хадзар без леса, кирпича, камня, гвоздей.

– Лес вон он, под носом, – показал рукой Тотырбек.

– Нам позволь – мы тот лес весь за день вырубим, – возразил старик и сердито добавил: – Но не разрешают. И правильно делают. Что оставим детишкам нашим? Их детишкам? Голое место? Кому такой ценой построенные дома нужны?.. Так что и тебе не советую в тот лесок лезть – не позволим рубить, а попытаешься – народ так тебя отделает, что вовек помнить будешь...

– Какой-то ты неделикатный, – обиделся Урузмаг.

– Это есть, – вновь заулыбался старик. – Говорим все, что думаем. Такое поветрие пошло. Простите, коль не угодил вам, а слух ваш режет мое слово.

– И слово, и вид этих жалких домов заставляют нас думать о вашей нерадивости. Лес не разрешают рубить, так вам ссуду государство дает, почему на нее не купить досок и кирпича?

– А где их купить? – встрепенулся старик. – Ты такой базар знаешь? Мы не знаем. Нужно, чтобы их выделили нам. А нам распределили столько, что едва на школу хватило...

– Странно ты рассуждаешь, уважаемый, – не выдержал Дахцыко. – Послушаешь тебя: вы за то, чтобы лес никто не трогал. А деревья возле своих домов позволили уничтожить.

– Если б нас спросили – мы бы не разрешили, – засмеялся старик. – Да не спросили нас!..

– Ладно, – взяв в руки вожжи, полез Мурат на подводу. – Веселый ты человек, да нам некогда, ночь приближается, устраиваться надо... Скажи? как проехать к дому моего боевого друга Коста Кикиева? Знаешь такого? Он родом из Нижнего аула. Мы с ним вместе против деникинцев дрались...

У старика плетью повисли руки. Он шикнул на начавшую шуметь детвору, скорбно покачал головой:

– Опять ваш слух, почтенные люди, оскорблю недоброй вестью. Дом уважаемого Коста я вам покажу, но самого его вы уже никогда не увидите... Выражаю вам свое соболезнование. Мир праху его...

– Что ты говоришь? – ахнул Мурат. – Что с ним случилось?

– Убили его, убили, – покачал бородой старик. – Позавчера похоронили. Весь Ногунал шел за гробом...

– Кто убил? – закричал Умар.

– Не знаем, – развел руками старик и опять махнул рукой на запад и на восток. – Или те, или эти...

... Утром Мурат отправился с сыном Коста Кикиева – пятнадцатилетним Уруспи – на кладбище. Хотя неприлично в траурные дни беспокоить семью погибшего Коста, уговоры вдовы и сына боевого друга заставили Мурата, Умара и Урузмага все же остановиться в их доме. К тому же Сима почувствовала себя неважно – видно, растрясло горянку, да и ночлег на подводе в горах ранней весной не мог не сказаться. Кикиевы постелили детям на полу, взрослым гостям сыновья Коста уступили свои кровати... Умар и Урузмаг тоже собирались пойти на кладбище, да уснули только под утро. Фариза скорбно заявила Симе, что муж ее пал духом. К тому же радикулит совсем скрутил. Уруспи вышел из дому с винтовкой в руках. Мурат покосился на оружие, но ничего не сказал. А Уруспи настолько привык к винтовке, что даже не заметил изумления гостя.

Кладбище представляло собой еще более жалкое зрелище, чем Мурат мог себе представить. Три холма – могилки, на которых примостились, по обычаю осетин, высокие камни, – сиротливо торчали в версте от села. Не спрашивая Уруспи, по свежей земле определив могилу, в которой покоился Коста, Мурат направился к ней и молча встал, опустив руки. Рядом справа, в шаге от него, тихо всхлипывал Уруспи. Чтоб не смущать его, Мурат не оглядывался...

– Как это случилось? – глухо, не оборачиваясь, спросил Мурат.

Шмыганье носом прекратилось, но Уруспи не сразу ответил. Видимо, сдерживал дрожь в голосе.

– Мы, переселенцы, вооруженные вместе выезжаем в поле, вместе и возвращаемся. Три дня назад была моя очередь охранять школу, и я остался в селе. Отца позвали, когда собрались в обратный путь. Он ответил, что завершит круг и догонит. Да видно, вздумал закончить пахоту. Оставалось всего три круга. По следам видно, что подкрались к нему вплотную. Стреляли в упор, в спину, четыре пули всадили...

В спину... Трусливые убийцы!.. Каким надо быть зверем, чтобы стрелять в пахаря!..

– Ночью мы с соседом отправились в поле на поиски отца... Он был мертв, – продолжал Уруспи. – Ничего не тронули: ни лошадей, ни плуга. Пришли не грабить – пришли убивать... Да, пришли убивать – и убили. Убили, чтоб напугать других.

– И часто нападают? – спросил Мурат.

– В открытую боятся, – сказал Уруспи. – Ищут любую причину: то овцы на их поле забрели – драку начинают с избиением хозяина до полусмерти, то сорняк на нашем поле нашли – опять же крик, шум – губят, мол, все поля и наш урожай тоже.

– Понятно, – промолвил Мурат и посмотрел на соседнюю могилу.

– Тоже от их рук погиб, – пояснил Уруспи. – В двадцать первом году, как только приехали сюда. Чего они только ни делали, лишь бы сорвать нас с места, выгнать отсюда! Пожар устроили в поле. Пшеница сгорела. Весь первый урожай. Харитон и не выдержал. Нельзя, говорит, им спуску давать – совсем обнаглеют. Они нам красного петуха – мы им! Они стреляют в наших овец, мы – в их овец. Только, мол, так! Отговаривали его люди, убеждали, опасаясь, что до братоубийства дойдет... Тогда Харитон решил сам мстить. Слухи ходили про одного кулака-казака, что пожар – дело его рук, очень уж он был зол за то, что отрезали у него кусок земли. Доказать это милиции не удалось, но все знали: поджигатель – он. Едва кулак снопы собрал, запылали они. Вся его пшеница сгорела. Харитон уже не мог успокоиться, мстил. Вот однажды ночью и настигли его в поле – застрелили.

– А что же власти? – развел руками Мурат.

– А что они сделают? Уговаривали, грозили судом, ничего не помогает... В двадцать втором году кулаки банду собрали и напали на переселенцев. Но к этому времени у нас уже был свой отряд самообороны. Настоящий бой разгорелся. У них и у нас были раненые. С тех пор вот так и ходим с винтовкой: в поле – с винтовкой, в лес – с винтовкой, в район – с винтовкой... Ночью дозорных выставляем... От кулаков свое добро бережем...

– А здесь кто? – указал на третью могилу Мурат.

– Володя Тисов, тоже погиб, но не от пули. Спешил на поле с семенами, а у подводы колесо отвалилось. Сам решил вставить. Подпер плечом подводу, колесо надел, но внутри что-то оборвалось. Ему бы возвратиться домой, отлежаться, а он жадный был до работы, отправился в поле. Там плохо стало, пока везли в район к врачу, помер...

В последующие два дня, знакомясь с переселенцами, слушая их, Мурат непрестанно удивлялся несоответствию между жизнью, царившей в Ногунале, и душевным состоянием его жителей. Поселенцы говорили громко, жесты у них были размашистыми, речь отрывистая, резкая, какая бывает у людей, знающих, что впереди ждут радости.

Откуда же у них эта радость жизни, эти горящие счастливым огнем глаза? Откуда у них сила духа, бодрость и уверенность в завтрашнем дне? Откуда?

– ... Итак, все подписи есть, – на третий день пребывания хохкауцев в новом ауле сказал Мурату председатель сельсовета Андрей Кокуев. – Теперь твои братья – полноправные жители нашего нового села. Мы им поможем поставить землянку на первое время, выдадим денежную ссуду. Сегодня же обретете землю... Заимообразно ссудим семена... Правда, у нас их очень мало...

***

Им не терпелось поскорее увидеть выделенные участки. И наконец Мурата, Дахцыко, Умара, Урузмага и Тотырбека повезли в поле. Они ошалели при виде необъятных, простиравшихся до самых гор полей. Чувство, охватившее их, было близко к страху. Казалось, что везут их на подводе по владению какого-то великана. Давно им не дышалось так привольно. Умар верил и не верил тому, что видел. До него едва доносились голоса сопровождавших Андрея Кокуева и двух его помощников. Андрей остановил лошадь и, дождавшись, пока все сойдут на землю, широко зашагал по еще не вспаханному полю, а потом, внезапно остановившись, показал пальцем в воткнутый в землю колышек и небрежно бросил Умару:

– Отсюда начинается твой участок и простирается до следующего колышка.

Старший брат Мурата, страшно волнуясь и дрожа всем телом, устремил взгляд вперед – он искал второй колышек, отмечающий границу участка...

– Я не вижу, – застонал он, обращаясь к Андрею.

– Так отсюда и я не вижу, – улыбнулся Кокуев и опять подмигнул друзьям: – Ты уж не поленись, уважаемый Умар, сделай шагов пятьсот – и тогда увидишь впереди колышек...

– Пятьсот?! – ахнул Умар.

– Это в ширину, а в длину – вдвое больше, – и Андрей махнул рукой налево...

Бедный Умар! Он чуть не упал от неожиданности.

– Это все мое?! – выдохнул он.

– Твое, Умар, твое, – подтвердил Андрей и повел рукой направо. – А по эту сторону твоя земля, Урузмаг. А рядом твоя, уважаемый Дахцыко... Соседом же твоим будет Тотырбек Кетоев.

Урузмаг изумленно изучал свой участок, стоял, положив ладонь на грудь, чтоб не выскочило на радостях сердце, и не мог оторвать глаз от земли.

– И я могу ее пахать?! – закричал Умар.

– Можешь, – засмеялся Андрей.

– Я могу что пожелаю посеять здесь?! – вопрошал Умар срывающимся голосом.

– Сей что хочешь, – отвечал Андрей.

– И урожай будет мой?! – все еще жаждал убедиться, что над ними не подшутили, Умар.

– Конечно, твой! Чей же еще?

Умар больше не слышал ни вопросов Урузмага, ни ответов Андрея, ни доброжелательного смеха новых односельчан... Смотрел на поле и шептал: «Моя земля! Мой урожай!» Он широко вздохнул, отгоняя слезы, невольно навернувшиеся на глаза, взмахнул руками, как бы обнимая жаждущую плуга землю, и вдруг закричал на все поле:

– Эй вы, кулачье! Попробуйте напугать меня! Не выйдет по-вашему! Не видать вам этой земли, не видать!..

Умар стоял в кругу веселившихся горцев, размахивал кулаками и громко, на все поле, кричал слова о любви, о дружбе, о земле. В какой-то миг Мурат как бы со стороны взглянул на братьев, Дахцыко и Тотырбека и ахнул: теперь и они были похожи на этих странных поселенцев, радости которых он удивлялся прежде... Да-да, теперь и они чувствовали то же, что и ногунальцы. И пусть и у них пока вместо хадзаров будут землянки, они не станут жаловаться на судьбу, не будут роптать, потому что все это мелочи. У них есть земля! Своя земля! Участок, края которого не видать! А когда есть такая земля, ничего не страшно. Есть земля, есть руки, есть воля – будет и достаток, будет и счастье!..

***

Пока мужчины находились в поле, Сима посоветовалась с Фаризой, и вдвоем они решили, что следует отговорить мужей от мысли остаться здесь, убедить их возвратиться в Хохкау. Но когда услышали возбужденные голоса Умара и Урузмага, засомневались в успехе. Тем не менее Сима встретила мужа заготовленной репликой:

– Жди еще одного наследника, хозяин моей головы...

– Скорее, скорее его рожай! – счастливо засмеялся Умар. – Сколько ни дашь сыновей, на всех дела хватит!..

И тут она осмелилась сказать то, ради чего затеяла разговор:

– Неужто в этой разнесчастной стороне увидит свет твой сын?! Ни гор тут, ни бурной реки с прозрачной родниковой водой... Да и я как буду жить вдали от могил моих предков?.. Возвратимся в Хохкау, хозяин моей головы!..

Умар задрожал от бешенства, зло закричал на нее:

– Возвратимся?.. Да мои предки все как один встанут из могил и спустятся сюда, в эту бесценную долину, где земля мягкая, точно пух!..

***

Расчет Дахцыко оказался точен. Уже через два-три месяца после их переезда в Ногунал он стал замечать, что неженатые горцы очень уж почтительно с ним здороваются, и глаза у них становятся покорно-заискивающие. И однажды ночью Дунетхан прошептала ему:

– Ты знаешь Гоева?

– Это которого? – спросил он, не улавливая, почему жена вспомнила на ночь глядя одного из ногунальцев.

– Павла?

Он насупился, перебирая в памяти Гоевых, стараясь определить, какой из них носит это редкое имя...

– Учетчик, что ли? – уточнил Дахцыко.

– Он! – обрадовалась Дунетхан. – Он тебе нравится?

Дахцыко представил хилую фигуру уже немолодого горца, с карандашом, невесть для чего пристроенным над ухом, старенькую полинявшую рубашку с порванным воротом, черную щетину на бледных щеках, и пожал плечами:

– А почему он должен мне нравиться?

Дунетхан недовольно поджала губы и выпалила:

– Потому что он метит к тебе в зятья!

– Он? – вздрогнул Дахцыко и ужаснулся: – Но он же старик?!

– Скажешь тоже, – пожала плечами Дунетхан. – Ему всего-то сорок два года.

Нет, не о таком женихе для Мадины мечтал Дахцыко, он недовольно буркнул:

– Но он же точно полинявший петух, которого изрядно потрепал коршун...

– А у тебя есть лучше жених для твоей дочери? Нет?.. И тебя не беспокоит, что Мадине уже за тридцать? По мне, так лучше Павел, чем никого!.. Учти: еще год-два – и не видать твоей дочери семейного счастья. Ты этого хочешь?.. Так что, присылать ему к нам сватов? – услышал он голос жены.

И это вот не нравится Дахцыко: нет чтобы взять и послать сватов к родителям понравившейся девушки, Павел Гоев предварительно проводит разведку, не желая попасть впросак...

– Он что, заговаривал о сватах с тобой? – повысил голос Дахцыко.

– Ну что ты? – отмахнулась от его слов Дунетхан. – Павел не нахал. Деликатен и стеснителен. С виду не джигит, ходит оглядываясь, но к жизни приспособлен и уже учетчик!.. Тетя его ко мне приходила...

– А что Мадина? – прервал излияния жены Дахцыко.

– Позволишь, и с ней переговорю, она должна понять, что в ее годы выбирать не приходится...

Поддался уговорам жены Дахцыко, смирился было с мыслью, что Мадине дольше нельзя ждать, следует как можно скорее выдавать ее замуж и нельзя упускать такого случая: пусть этот учетчик и не очень смахивает на жениха, но надо радоваться и ему... Дахцыко дал согласие на приход сватов.

И они незамедлительно заявились: три старца и с ними двое горцев помоложе. Шумно, не слезая с коней, въехали во двор, небрежно бросив поводья, стуча сапогами, поднялись по ступенькам в хадзар, развязно, не дожидаясь уговоров хозяина дома, расселись за столом, с ходу приступили к тостам, пили и ели много, не стесняясь... В общем, вели себя как победители, заранее предвидя успех своей миссии...