Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 47 страниц)

– Все понял, – изумился Гринин, нетерпеливо развернул лист и стал читать вслух: – «Товарищ! Пишет тебе красный боец, спасенный от белобандитов горянкой по имени Зарема, по фамилии Дзугова (у них отчества отсутствуют). Не будь ее, ты, товарищ, не читал бы это письмо! Надо освободить ее от вековых оков темноты и незнания! Сорви, товарищ, цепи с нее! Она не знает русского языка, но ты не трусь! Она быстро улавливает слова! Устраивай ее в институт!» Вот дает! – оторвался от письма секретарь. – «Устраивай в институт... Желательно во врачебный – профессора скажут тебе спасибо: она их травам научит. Учти: врачи здесь очень даже нужны! Привет тебе от свободолюбивого осетинского народа. Красногвардеец Кирилл Фокин», – Гринин ошарашенно поглядел на горянку. – Да как тебя учить-то будут?! – и в сердцах чертыхнулся: – Дать бы тебе, красногвардеец Кирилл Фокин, хорошеньких чертяк! Она языка не знает, а он ее через всю Россию – в Петроград! Света набирайся, дочь гор! От темноты спасайся! А как? Где тот профессор, что по-ихнему понимает? А жить она где будет? Да на какие шиши?

– Отправить ее домой надо, – предложила Мария и повернулась к горянке. – Заводы и фабрики стоят. Работать негде. Голод в столице, холод. Возвращайся домой. Домой тебе надо!

– Домой?! – оборвал ее Гринин. – А ты подумала, что горцы скажут? Кричим о свободе, о революции, о свете, а тут освобожденную от царского гнета горянку отправим назад. Из колыбели революции?! – секретарь горкома забегал по комнате, как затравленный зверь. – Не найду профессора – сам возьмусь за их горский язык и научусь! Как ни трудно будет, а научусь! И стану ее толмачом! А назад не отправлю!!! Нет! Пока не выучится на врача! Вот как я решаю, Мария!

Тамурик, напуганный его криками и свирепыми жестами, внезапно встал и потянул мать к двери. Гринин оторопело поглядел на него и схватился за голову:

– Ребенок! А его-то зачем сюда, дважды спасенный красногвардеец Фокин?! Как ты до этого додумался?! – и он решительно приказал Марии: – Его отправить в горы! На имя красногвардейца Фокина! Подрастет – милости просим! А сейчас – домой!

Мария укоризненно покачала головой: мол, о чем вы думаете, товарищ секретарь?

– Сына от матери отрывать? Разве можно? – и предложила: – Жить у меня будут. Целая комната – а я одна...

Гринин ничуть не удивился.

– Так, с жильем решено, – и, подумав минуту, повернулся к Зареме. – На фабрику пойдешь. Рабфак окончишь... Понимаешь? Раб-фак! Рабфак! А там и на врача станешь учиться... Хорошо?

– Хорошо, хорошо! – охотно закивала головой Зарема, повторяя знакомое слово.

– Вот и славно! – вытер пот со лба Гринин. – Еще один вопросик улажен...

Опять зазвонил телефон. Гринин замахал руками Марии:

– Скажи, едет! Едет! – и, направившись к выходу, попрощался с горянкой: – До свидания!

И это слово было знакомо Зареме, и она поспешно закричала:

– До свидания! До свидания!

– Не ошибся дважды спасенный красногвардеец Фокин, – довольно развел руками Гринин. – Слова она быстро улавливает!

Он вышел. Мария протянула руку Тамурику:

– Пойдем, малыш...

– ... И тут ты, Зарема, быстро-быстро заговорила, – завершила свой рассказ Мария. – Горячо. Взволнованно. А я ничегошеньки не поняла.

– Я знала, что ты не поймешь осетинских слов, – серьезно заявила Зарема. – Но я не могла не высказать, что у меня на душе. Я видела, что мой приезд был неожиданным для вас, таких занятых людей. И я извинилась за то, что много хлопот доставили тебе и Гринину. Но знай, – твердила я тебе: – мне сейчас никак нельзя возвращаться домой! Никак! Ждут меня там. Ждут женщины, ждут старики, ждут дети... Каждый мое возвращение со своими тайными надеждами увязывает! И мне только один путь домой – когда стану врачом! Не приеду врачом, не на себя – на всю новую жизнь тень брошу. Понимаю: трудно тебе со мной будет, но прошу потерпеть, помочь мне. Не для себя стараюсь. Не надо мне ничего. Лишнего куска хлеба не попрошу, в этом платье и дзабыртах ходить буду, и мысли у меня только о том, как стать врачом.

– Ни одного слова не поняла я, – кивнула Мария. – Но когда ты вдруг заплакала, обняла тебя, свою новую сестру, зашептала на ухо: «Ну что ж это с тобой? Перестань. Видишь, все уладилось. Если обиделась на Гринина, то знай, что у него такая манера говорить. Человек он душевный, и если злится, то на жизнь, что пока не такая, как хотелось бы нам... »

Мурат попросил Зарему поведать о жизни в Петрограде. Ее черные брови дернулись вверх, она посмотрела на него широкими глазами, и он увидел в них лихорадочный блеск женщины-мученицы. Она коротко обронила:

– Не жди от меня увлекательного рассказа. Дни, прожитые здесь, похожи и заботами, и делами один на другой, отслаиваются в памяти сплошным пластом. Вначале устроили меня чернорабочей на кондитерской фабрике. Одновременно я училась на рабфаке; сейчас я сиделка в больнице и одновременно учусь на курсах медсестер... Спасибо Марии: приютила нас в своей большой комнате. Одновременно она служит и кухней: видишь, в углу, возле дверей, вечно шипит примус. На нем я готовлю нехитрые, но вкусные осетинские кушанья. Марии они пришлись по душе...

... Зарема брала Тамурика с собой на кондитерскую фабрику. Первые дни и Зарема, и Тамурик то и дело совали в рот густую сладкую жижицу, не замечая сочувствующих улыбок работниц, – они все прошли через это и теперь с отвращением глотали свою продукцию, лишь бы обмануть желудок. Странное впечатление сложилось у малыша в те дни. В его представлении хлеб был бесценен. На фабрике малыш до одури наедался конфет, шоколада, повидла, иногда сердобольные работницы водили его в соседний цех, и там он набивал свой желудок до отвала печеньем, которое, конечно же, было бы намного приятнее, не будь тоже сладким. Но что делать, если на кондитерской фабрике производят лишь конфеты, шоколад да печенье? Можно было лакомиться в цехе, но выносить за пределы территории фабрики ничего не разрешалось. Неудивительно, что потом целое десятилетие Тамурик смотреть не мог на сладости.

У выхода с фабрики их встречала толпа жаждущих заполучить работу, и Зарема с благодарностью думала о том, что секретарь горкома партии даже добился права посещения фабрики Тамуриком, что само по себе являлось случаем исключительным. По этому поводу провели собрание в цехе, чтобы все поняли, почему было сделано такое исключение горянке, которая, несмотря на разруху и голод, прибыла сюда, чтобы познать медицину, ибо в горах нет врачей и люди мрут от болячек, и следует смотреть на ее пребывание здесь как на большое политическое дело; и каждой работнице надлежит как можно больше говорить с женщиной Востока, чтобы она имела практику и быстро освоила русский язык.

Тамурику это удавалось легче. Он без умолку болтал с работницами так безжалостно коверкая слова, что вокруг хохотали до колик в животе, но его это не смущало, и там, где Зареме приходилось по несколько раз твердить впервые услышанное слово, сын воспроизводил его без особых усилий.

А освоить русский требовалось немедленно, потому что она то и дело попадала в неожиданные переплеты. До коллектива фабрики дополз слух о необычном поведении нацменки на Невском проспекте. Умей она изъясняться по-русски, не дошло бы до милиции. Тут была замешана Дарья, что прибыла в Петроград с питерским рабочим, с которым познакомилась на Кубани во время освобождения края от деникинцев. Спустя три месяца после приезда родила Дарья своему избраннику дочь. Все бы хорошо, да ни с того ни с сего, без всякой на то причины у девчушки начал синеть и вытягиваться пупок. Трех врачей одного за другим вызывал Ефрем, а назначаемые ими присыпочки, уколы да пилюли не помогали. Ребенок таял с каждым днем. Зарема как-то увязалась за Марией, когда та собралась посетить Дарью. Увидев девчушку, залопотала по-своему, глаза у нее сделались большие, но ни Мария, ни Дарья ничего понять не смогли. Только и уловили упрямое: «Знаю, знаю!»

Зарема отправилась на Невский проспект. Что там подумал дворник, глядя на нахальную нацменку, осмелившуюся днем, на виду у людей залезть на клумбу? Его оторопь взяла. На весь Петроград в хлопотное голодное время едва сумели сохранить чуть ли не единственную в городе клумбу, весь народ любовался, – и вот эта несознательная гражданка безбожно ее грабит. Дворник засвистел, поднял тамтарарам. Прохожих собралось на всю площадь... Появился милиционер. Горожане окружили Зарему, ругали, а она глазами всех обжигала и кулачок с зажатым трофеем прятала за спину: не отдам, мол, и все! Убивать будете – все равно не отдам! Ее стыдили, ей угрожали, а она в ответ глазами сверкала...

И в это время, очень даже кстати, по проспекту проезжал Гринин. Увидел толпу, вышел из машины, врезался в середину, добрался до места, где дворник и милиционер держали женщину за локти. Всмотрелся Гринин: знакомая! Ну и ну! Вот чем занялась! И тут кто-то из народа обратил внимание на то, что в кулачке у нее зажаты не цветы, а травка! Зачем она ей? Но цветы или трава – все равно, налицо нарушение. Гринин вмешался. Милиционер узнал его, проводил до машины, отдал честь отъезжающему секретарю горкома партии. Гринин назвал шоферу адрес. Всю дорогу Зарема молчала: и потому, что не знала, куда ее везут, и оттого, что не признала Гринина. Только когда машина остановилась и Зарема, выйдя, заметила, что находится возле своего дома, а автомобиль тронулся с места, оставив ее одну – свободной, не арестованной, – лишь тут Зарема посмотрела на этого странного начальника, но увидела только его широкую спину...

А вечером прибывшей со службы Марии Зарема показала травку и насильно потащила ее к Дарье. Ефрем не желал допускать к дочке нацменку, да Дарья рассудила по-своему:

– Все равно уж... Погибает малышка... Пусть горянка познахарит, авось поможет...

Доверили дитя, и Зарема сотворила чудо! Ванну сделала и опустила в нее девчушку. Лекарство не помогло, а травка вылечила! Вот как бывает! И тогда Зарема попросила Марию:

– Скажи ему, зачем травка нужна была... – и так жалобно просила, будто от этого жизнь ее зависела.

Поняла Мария, что не найти Зареме покоя, пока сам Гринин не скажет ей, что простил ее. И уговорила секретаря горкома заглянуть к ним на минутку да успокоить совесть горянки...

И сейчас у Заремы порой случаются курьезы... Она, бывает, ломает голову, отыскивая тайный смысл во фразах, обозначающих простейшие понятия. Однажды в отсутствии Марии в комнату заглянула Дарья.

– Землячка, – так обращалась она к Зареме, ибо кубанские степи находятся в каких-то четырехстах километрах от гор Осетии – глядя из далекого Петрограда, все равно что рядом, – дай мне трошки соли.

Зарема мысленно перебрала каждую вещь, что находилась в комнате, честнейшим образом отсыпала Дарье половину имеющейся у них с Марией соли – по тем временам она была дефицитом, – протянула со словами:

– Вот соль, а трошки – нету... – вызвав невообразимый хохот у казачки, и без того большой любительницы повеселиться. Зарема и сама отчаянно смеялась, узнав, что «трошки» означает «немного»...

***

Зарема и Мария, рассказывая о своем житье-бытье, беззлобно подтрунивали друг над дружкой. Но я-то догадывался, что скрывалось за насмешливыми фразами Дзуговой: рабфак и курсы вместо сна и отдыха, голод и холод, трамвайная толчея и очереди за хлебом... Тебе, племянник, имеющему костюмы и куртки, и обувь на все случаи жизни, неведомо, как приходилось людям двадцатых-тридцатых годов. То поколение не стеснялось залатанных кофточек и вылинявшего платья, ставших на многие годы вроде униформы... Кому не приходилось молиться на стоптанные туфли, убеждая-уговаривая их продлить свое существование на месяц, неделю или хотя бы на один день?!

Слушая Зарему и Марию, глядя на латки на локтях курточки и на коленках штанишек Тамурика, я стал клясть себя последними словами, возмущаясь, как это я раньше не спохватился и не навестил Зарему.

Чем больше я слушал Зарему, Марию да и Тамурика, тем яснее понимал, как много добра сделал моим землякам этот чудесный человек Гринин. И мне захотелось от всей души отблагодарить его... И я попросил Марию отвести меня утром к секретарю горкома...

– Хочу посмотреть на этого доброго и благородного человека и сказать ему спасибо от имени всего аула, – пояснил я...

... Они пришли в приемную секретаря горкома задолго до начала рабочего времени. Но Гринин уже был на месте. Жестом показав Мурату, чтоб он подождал минуту, Мария вошла в кабинет.

Выслушав ее, Гринин охотно кивнул головой:

– Приглашай.

Мария широко распахнула дверь:

– Добро пожаловать, дорогой горец.

Секретарь горкома партии поднялся, вышел из-за стола, загодя протянул руку:

– Рад познакомиться с земляком Заремушки! – и запнулся.

И вошедший Мурат застыл на месте:

– Николай?!

– Это ты, Мурат?!

Они порывисто обнялись.

– Мне и Мария, и Зарема все говорят «Гринин, Гринин», а это мой друг Николай?! – никак не мог успокоиться горец.

– Жив, Мурат, жив! – не верилось секретарю горкома. – Как же? Я ведь запрос о тебе давал во Владикавказ, ответ пришел: героя гражданской войны, «Северного Чапая» Мурата Гагаева нет в Осетии... Решили, что ты в дороге тиф подхватил да помер. А ты живой, живой! – он вновь крепко обнял горца.

– А я никак не мог догадаться, что Гринин – это ты! – похлопывал по спине друга Мурат. – Почему Гринин? У тебя же фамилия...

– Гринин – это партийная кличка моя, так сказать, псевдоним... Как ты здесь оказался?

– Так меня же пригласили на празднование...

Николай хлопнул себя по лбу:

– А я-то списки приглашенных и не посмотрел... Ой, радость-то какую ты мне доставил!..

– А как удивится Зарема, когда узнает, что вы друг друга знаете... – сказала Мария.

– Так она твоя землячка? – обрадовался Гринин.

– Из одного аула, – скромно пояснил Мурат и умолк, не желая выдавать своей тайны...

– А Заремушка знает, что его называли «Северный Чапай»? – кивнув на Мурата, спросил у Марии Николай, увидев изумление на ее лице, довольно засмеялся: – Скрыл, значит, Мурат от вас свое героическое прошлое? Так я вам расскажу... Я с ним познакомился еще в двенадцатом году...

Мурат испугался, как бы Николай не выдал тайну о неверном друге Таймуразе, и торопливо перебил его:

– Николай, дорогой, потом расскажешь, а сейчас выслушай мою просьбу... – И умолк, покосившись на Марию.

Она поняла, что мешает предстоящему их разговору и, показав на дверь, сказала:

– Кажется, кто-то пришел на прием... Я пойду...

Когда она вышла, Мурат привстал со стула и, нагнувшись над секретарем, торопливо зашептал:

– Что хочешь рассказывай Зареме... Но о Таймуразе ни слова! Никогда! Ни за что!.. Будто бы и не было его совсем... Не стану тебе объяснять, почему и отчего... Но так надо!..

– ... Друг мой кивнул головой, – рассказывал мне Мурат, – этого было достаточно: я знал, что Николай никогда не произнесет ни слова о Таймуразе...

Глава 27

Внешне будто ничего не изменилось в ауле. Все так же старики каждый погожий день спешили на нихас, а молодые засветло отправлялись на земельные участки и в горы. Занимались тем же, чем и до революции: пасли овец, обрабатывали землю, запасались дровами на зиму... Так же с опаской поглядывали на небо, не сорвет ли непогода страду, обсуждали, как предотвратить предполагаемый паводок.

Но Мурат подмечал, что в отношениях между людьми появились новые нотки: горцы точно забыли, кто принадлежит к сильной, а кто – к слабой фамилиям. Приезжавший каждую пятницу из Алагира в аул агитатор-чтец, длинный, худой, больной туберкулезом, и в жару, и в холод зябко укутывавший шею и грудь рваным шарфом, Захар Морозов любил повторять слово «бесплатно», обещая в будущем бесплатную больницу, бесплатную школу и даже бесплатное питание, уточняя, что последнее будет не так быстро. Дети бегали вокруг, шумели, взрослые отгоняли их, а Захар успокаивал и тех и других: «Пусть и дети послушают, какая у них будет жизнь, – полезно!» По его настоянию была создана школа кройки и шитья, собравшая горянок в доме Умара.

– Это не только школа кройки и шитья, но и настоящий ликбез, – поразил слух аульчан непривычным словом агитатор и пояснил: – Будем всех женщин, невзирая на возраст, учить грамоте.

... Когда Тузар Тотикоев, которому вменили в обязанность доставку керосина в аул, появлялся с заветной железной бочкой, возле нее выстраивались люди. Именно тогда аульчане поняли, что означает русское слово «очередь», и долгие годы оно ассоциировалось у хохкауцев с другим словом: «фатаген» – так осетины называли керосин. Горянки нетерпеливо подставляли баллоны, бутыли, ведра, горшки, благодарили Тузара за доставленную радость, ведь три дня, как в доме нет ни капли фатагена, а домочадцы уже привыкли к свету лампы и знать не хотят ни лучину, ни свечку... Да и разжигать печь стало намного легче: обольешь слегка дрова – вспыхивают, как от ударившей молнии...

Тузар едва слушал их болтовню. Два чувства боролись в его душе: благодарность и негодование. Он ни на миг не забывал о благородстве стариков, пожалевших их семью и оставивших в ауле его, без которого все женщины и дети Тотикоевых жили бы впроголодь... И в то же время ему не по нутру было поручение Мурата: обидно, что он, родившийся в большой и сильной семье Тотикоевых, теперь вынужден выполнять такое позорящее задание одного из Гагаевых, как доставка в аул керосина.

День, разлучивший Тузара с братьями, оставил тяжелый след в его сердце. Потом, когда улеглась лихорадка, он задумался и увидел то, чего не замечал раньше: Тотикоевы виноваты сами. Кто их заставлял поднимать оружие против новой власти? Почему пошли они на ссору с аульчанами? Не пожадничай Батырбек, не стремись от каждого дела получать выгоду – никаким событиям не по силам было бы поколебать уважение хохкауцев. И когда бедняки отняли у Тотикоевых землю, это было воспринято Тузаром как божье наказание за грехи Батырбека.

В день раздела земли никто из Тотикоевых не покинул дом. Сквозь закрытые окна до них доносились гул разгоряченной толпы, возгласы удивления, споры... Невольно прислушиваясь к ним, женщины всхлипывали, искоса поглядывали на Тузара, а он, низко склонившись над седлом, зашивал порез в коже и упрямо делал вид, что не слышит ни шума толпы, ни всхлипываний женщин... Не выдержав, жена Махарбека обратилась к нему с упреком: «Тузар, тотикоевская земля уже роздана, и по ней хозяевами бегают те, кого трепет брал при виде Тотикоевых... » «Не у нас одних отняли», – пожал плечами Тузар и больше не произнес ни слова. Он молча, с достоинством выслушал, какой участок оставлен Тотикоевым, направился туда, и только при виде крохотного клочка, сиротливо застывшего на склоне горы, Тузар не выдержал: скупые слезы покатились из его глаз.

Больно ему было видеть, как каждое утро в школу, устроенную в кирпичном хадзаре, возведенном Тотикоевыми, устремлялись дети аула, в том числе и тотикоевские – в своем доме они были гостями. Когда же Мурат предложил Тузару стать сторожем школы, он, решив, что будет хуже, если назначат сторожем кого-то другого, кто в любое время дня и ночи будет входить в их двор и бродить по дому, дал согласие. Вменил Мурат в обязанность Тузару доставлять учительницу, работающую в Нижнем ауле, в Хохкау. И принять это тоже было тягостно. Тузар до самого утра мучился мыслью, соглашаться или нет. А под утро внезапно поднялся, запряг в арбу единственную, оставленную новой властью Тотикоевым лошадь... Домочадцам стало ясно: теперь через каждые сутки Тузар будет ездить в Нижний аул за учительницей, которая день преподавала в школе Нижнего аула, а следующий – в школе Хохкау.

Учительнице все было в горах в диковинку, и все нравилось. И то, что ей придется через день отправляться в другой аул, не только не огорчало, но приводило в восторг, будто преодолевать по узкой горной дороге, грозящей обвалами и обрывами, двенадцать километров туда и столько же обратно – не мука, а одно удовольствие. Но такова уж была эта семнадцатилетняя девчушка со светлыми косами, что трудности ее не пугали. Она сразу же поставила условие Тузару:

– Я учу детей вашего аула русскому языку, а вы меня – вашему родному. Всю дорогу туда и обратно, чтоб не терять времени. Идет?

На что смущенный Тузар пробормотал:

– Не умею я.

Она обожгла его озорным взглядом.

– Сумеете.

К этому времени она усвоила по-осетински простые слова и фразы, поэтому им было легче изъясняться по пути до Хохкау и обратно; она не только спрашивала, как будет по-осетински тот или другой предмет, но часто просила Тузара притормозить на миг, чтобы записать в свою тетрадочку особенно труднопроизносимые слова... Во время одной из остановок она приподнялась с сиденья, объявила:

– Я забыла представиться. Меня зовут Зина. Родом из Воронежа. Родители мои до революции перебрались во Владикавказ. Здесь им понравилось, но недавно они возвратились в Воронеж, а я вот осталась, и, наверное, навсегда...

Тузар терялся, говорил односложно, хотя в общении с другими он был скорее болтлив, чем молчалив, по понятиям горцев, конечно. Когда же перед самым аулом она вдруг сказала ему:

– Все! Теперь будьте суровы. Прочь вашу стеснительность, не то засмеют вас, – в душе у него все перевернулось; а учительница, будто не замечая его негодования, прошептала: – А я должна выглядеть смущенной. Как же иначе, ведь я еду с таким суровым и неприступным горцем, как вы?!

Он покосился на нее и увидел, как она торопливо натянула платок на голову и покорно опустила глаза. Тузар ахнул: перед ним была ни дать ни взять настоящая осетинка. И с трудом верилось, что минуту назад она подтрунивала над ним.

– Ну как? – прошептала она. – По глазам вижу: вы удивлены. Значит, все хорошо.

Но на обратном пути, когда Хохкау скрылся из глаз, Зина вновь стала подшучивать над Тузаром, а он конфузился.

С тех пор так и повелось... Тузар давал себе слово, что будет с ней суров, а она, не догадываясь о его намерениях, выбегала из дому, совала ему в руки портфель, весело похлопывала по плечу в знак приветствия, ничуть не стесняясь глазеющих на них жителей Нижнего аула, и Тузар краснел, поскорее дергал вожжи, стремясь избавиться от пристальных взглядов аульчан. О том, как Зина запросто обращалась с молодым горцем, скоро стало известно в Хохкау, и как-то Мурат, глядя в сторону, предупредил Тузара:

– Ты, парень, смотри ничего не позволь себе... Родители девушки далеко, но я считаю ее своей сестрой...

Тузар зло посмотрел на него, и тот понял: он уверен в себе...

Они возвращались из Хохкау. Быстро наступал вечер. Зина попросила остановить бедарку возле леса, чтобы сорвать несколько ландышей. Как всегда в таких случаях, Тузар остался у бедарки, поправляя сбрую. Снег уже сошел, но кое-где в низине белел клочьями.

Вдруг он услышал испуганный вскрик, а затем протяжный вопль. Тузар бросился в чащу. Ветви цепляли лицо, ноги вязли в сырой земле... Он бежал на крик, на ходу выхватывая кинжал. И успел... На корточках, спиной прижавшись к стволу дерева, замерла Зина, а напротив нее стоял на задних лапах недавно проснувшийся, тощий от голода бурый медведь, оторопело вслушивался в вопль девушки и поводил головой из стороны в сторону... Зная, как страшен медведь весной, когда бродит в поисках пищи по лесу и крушит все на своем пути, Тузар в несколько прыжков оказался между зверем и Зиной. Обеими руками держась за рукоять кинжала, он готовился принять смертный бой. Медведь было шагнул вперед, потянул ноздрями воздух, опустился на четвереньки, неуклюже повернулся и побежал в чащу...

Не веря чуду, Тузар все еще стоял, весь напружинившись, готовый в любую секунду сделать выпад вперед и всадить кинжал в зверя... Кажется, тот действительно испугался. Тузар обернулся. Зина сидела, в бессилии опустив голову на грудь...

– Тебе плохо? – спросил Тузар.

Она подняла голову, стыдливо произнесла:

– Встать не могу.

– Не тронул тебя?

– Нет... Помоги мне.

Зина не могла стоять на ногах, и тогда Тузар поднял ее на руки. Перешагивая через оголившиеся корни дерева, Тузар споткнулся и почувствовал, как ее руки обхватили его за шею. Дыхание девушки обожгло щеку. В голове у горца помутилось, он шел, боясь уронить свою ношу... Осторожно усадив Зину в бедарку, он вздохнул, поправил вожжи, сел на доску, дернул вожжи...

Они были уже недалеко от аула, когда Тузар почувствовал ее руки на своей шее и замер. Она прошептала:

– Ты сильный и мужественный, Тузар, – и поцеловала его в щеку.

Вожжи выпали из рук парня. Он обхватил девушку. Зина не отстранилась, продолжая что-то шептать, прижалась губами к его губам, дыхание их слилось. Они не заметили, как остановилась лошадь... И вдруг Зина зашептала в отчаянии:

– Не-ет... Не-ет... – и оттолкнула его от себя...

С этого дня они жили ожиданиями свиданий. Зина уже не смела на людях хлопать парня по плечу... И когда они бывали порознь, мысли их заполняли воспоминания о мимолетных и чистых поцелуях...

Они не говорили о своем будущем, но как-то у Тузара невольно вырвалось:

– Женятся мои братья, тогда и я пришлю к тебе сватов...

– Твои же братья не на свободе? – удивилась она.

– У осетин младший может жениться только после того, как старшие сыграют свадьбы, – пояснил он.

– Строгие у вас законы, – только и сказала Зина и вздохнула...

– Строгие, – подтвердил он. – Нарушать нельзя...

В другой раз он признался:

– Не знаю, согласятся ли мои...

Она сделала вид, что не поняла, о чем он говорит.

– Но если вдруг кто будет возражать, я уеду, – решительно произнес он. – Уеду на равнину. С тобой вместе. Лектор рассказывал, что там горцам дают землю. Другие не пропадают – не пропадем и мы...

Зная, как сложны взаимоотношения Тотикоевых с аульчанами, Зина просто сказала:

– Не так уж важно, где жить, главное – не сторониться людей. Жаловаться самим на судьбу – все равно, что рыть себе могилу. Душа очерствеет – пропадете. И детям в тягость будет жизнь...

Тузару казалось, что достаточно относиться к людям, как когда-то прадед Асланбек: отзываться на их горе и вместе со всеми радоваться их счастью – и вернется прежнее уважение, а с ним – богатство и достаток. И Тузар поклялся, что станет таким, как мудрый Асланбек. Зиу ли объявляли в селе или беда у кого-нибудь случалась – Тузар среди первых на месте сбора. Что правда, то правда, и дел у него было много, и помощники – Агубе да женщины дома. Его невысокая плечистая фигура маячила то на клочке земли, то в лесу, откуда доносился перестук топоров...

Школа своеобразно повлияла на быт каждой семьи в ауле, можно сказать, заставила приноравливаться всех к ней. По утрам главной заботой было отправить сперва мужчин на склон горы, где они, точно накрепко привязанные, корпели до темноты, а потом – детей в школу. Обед горцам теперь носила не детвора, а сами хозяйки. В домах поубавилось рабочих рук. То напоить корову, убрать навоз, разжечь огонь поручалось сыновьям, а дочери сызмальства приобщались к дойке, приготовлению еды... Ныне все это дополнительным бременем легло на плечи и без того перегруженных заботами матерей. И неудивительно, что из их уст нет-нет да вырывались проклятья, но предложи кто им забрать детей из школы – они это отвергли бы с негодованием...

Особенно сильно школа ударила по задуманным планам Умара, который был по-настоящему предан земле, отдавал ей все силы, молился на нее, с нею связывал все свои мечты на счастливую жизнь. Особенно воспрянул он духом, когда услышал беседу Захара о нэпе.

– Так теперь не будут изымать зерно?! – присутствующие на нихасе услышали дрожь в его голосе.

– Теперь установлен продналог, – пояснил Захар.

– А изымать зерно будут или не будут? – требовал четкого ответа Умар.

– Не будут, – заверил лектор и опять повторил, стараясь быть как можно убедительнее: – Не будут.

– Вот это дело! – воскликнул брат. – Вот это уже на пользу народу. Скажи спасибо тому, кто придумал такой закон!

– Скажу! – улыбнулся Захар.

Умар воспрял духом. Теперь только от его рук и умения вести хозяйство зависел достаток в доме. Ох он и работал!.. День еще зарождался, а он и Руслан уже вкалывали на участке. Последними возвращались они в хадзар. Когда наступала очередь Гагаевых пасти личных овец, сведенных для облегчения в одну отару, Умар поручал это дело Руслану, а сам опять же пропадал на склоне горы.

Он первым в ауле стал доставлять навоз на участок и щедро удобрял им землю. Для этого он сплел специальные корзины; связав их, перебрасывал через спину коня и заполнял до краев коровьими лепешками. Когда в первый раз лошадь, понукаемая Умаром, стала, напружинив ноги, карабкаться в гору, насмешников было много, и лицо Дзамболата покрывалось красными пятнами. Но осенью насмешки прекратились. Урожай и кукурузы, и картофеля, и фасоли на участке Умара был в три с лишним раза богаче. Неудивительно, что достаток пришел в его дом.

Но Умар мечтал о большем. В этом году он завез семена из долины. Как никогда тщательно обработал землю, удобрил ее навозом, даже канаву прорыл от ближайшего родника к своему участку. Эх, если бы в сутках было не двадцать четыре часа, а все пятьдесят, – мечтал он порой. А тут еще школа на добрых шесть часов отрывает Руслана от дела... Он никак не мог отделаться от чувства, что его просто нагло обкрадывают. Но, понимая, что детям без образования нельзя, Умар, через «не могу» преодолевая самого себя, согласился с тем, чтобы Руслан и Езетта ходили в школу.

– Но не задерживайтесь, – предупреждал он их. – Забежите домой, быстро подкрепитесь – и сразу ко мне...

Абхаз обижался, когда ему напоминали, как отец воспринял его рождение, случившееся в самый разгар летней страды. Прискакал на поле Урузмаг и прокричал радостную весть:

– Еще одним Гагаевым стало больше на свете!.. У тебя, брат, родился сын!.. И такой звонкоголосый!..

Умар было подбежал к своему коню, намереваясь тотчас же отправиться домой, но смирил свою прыть, похлопав по шее лошади, повернул назад и поднял сгоряча оброненную тяпку:

– Ладно, еще часа два осталось до темноты... Поле не ждет, а малыш никуда не денется... – и ритмично замахал тяпкой...

Руслану ничего не осталось, как последовать его примеру.

Умар часто подходил к люльке, где сладко во сне цокал губами его младший Абхаз. Сима радовалась, глядя, как он любуется сыном, и не догадывалась, что мысли переносили его в те годы, когда он сможет рассчитывать и на пару рабочих рук будущего помощника. Однажды жена, стесняясь, сообщила:

– Скоро в нашей семье пополнение будет...

– Да?! – мгновенно среагировал Умар и окинул ее оценивающим взглядом. – Надеюсь, сына дашь?

– Сердцем чую: джигит... Я уже и имя ему задумала. Алан...