Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 47 страниц)

Когда же собрались расходиться, попросила слова для объявления Зина. Думали, она будет говорить, как обычно, о детях, об успеваемости, хвалить отличников, ругать отстающих, просить родителей, чтобы у всех детей были пальто и тулупы и никто из них не выпрашивал у братьев арчита, чтобы сходить в школу, – раньше на троих братьев их приходилась одна пара; по настоянию учительницы сельсовет выделил кожу на обувь для школьников из многодетных семей, и это решение снискало у аульчан еще большее уважение к Зине. И опять она просила слово, опять кое-кому достанется... Но, к удивлению всех, Зина сказала:

– Завтра выходной день, и каждый из вас приглашается в школу на концерт художественной самодеятельности. Не опаздывайте. Начало концерта в двенадцать часов.

Она так и сказала по-русски: концерт. И горцы стыдливо стали переспрашивать друг друга:

– Что там будет, в школе-то?

– Какое она слово сказала?

– Что надо взять с собой?

Наконец Дзамболат вслух произнес:

– Спасибо тебе, Зина, за приглашение. Только вот не поняли мы, чего ты хочешь. Если на собрание зовешь, то почему всех, а не одних родителей? Если же что-то другое затеяла, то скажи что, а то всю ночь беспокойство глодать будет. В общем, объясни нам то слово, что произнесла...

Зина так и ахнула. Ну конечно же, откуда горцам знать, что такое концерт? Если бы она сказала скачки или танцы, то всем все было бы ясно: и одно, и другое – почетное и распространенное у горцев занятие... Но концерт... Как о нем рассказать?

– Вы будете сидеть в зале, – сказала Зина. – Сидеть и смотреть, а дети будут петь и танцевать.

– А-а... – зашумели в толпе, раздались смешки. – Ну, если танцы и пенье, то это дело известное... А мы-то думали... Придем... Жаль, привычного застолья не будет. Ну, а все остальное – как происходит на свадьбах...

– Придем, Зина, придем, – от имени всех пообещал Дзамболат.

... Пришло столько, что стало тесно в классе – бывшей гостиной Тотикоевых, превращенной на эти два часа в зрительный зал. Сцены, естественно, не было. Просто три четверти помещения было заполнено стульями и скамейками. Впереди сидели мужчины, а сзади примостились женщины. Во все глаза смотрели они в угол, прикрытый простыней на протянутой веревке, за которой шумно шепталась детвора. Последним пришел Хамат. Ему уступили самое почетное место – кресло, стоящее в середине первого ряда.

– Можно начинать, – раздались нетерпеливые голоса.

– Кричать не следует, полагается аплодировать, – Мурат сам же первым энергично захлопал в ладоши...

Горцы несмело, поглядывая друг на друга, поддержали его. Тотчас же появилась Зина и объявила, заметно волнуясь:

– Начинаем первый концерт самодеятельного коллектива хохкауской школы. Вести концерт будет ученик первого класса Алан Гагаев.

Я шустро выскочил из-за простыни, поправил сползшую на глаза мохнатую дедовскую шапку, подтянул огромный кинжал, свисавший до самого пола, и, не обращая внимания на веселый гомон горцев и ахи женщин, задорно закричал:

– Старинный осетинский массовый танец «Симд»! Исполняют учащиеся первого, второго и третьего классов! – и сам же стал в центр танцоров.

Это было что-то невероятное. Одно дело, когда малыш в доме родителей танцует на потеху деду и родителям. Другое – когда он выходит на люди. Выходит танцевать, вырядившись в огромные дедовские сапоги, черкеску, для солидности углем намалевав себе усы, молодцевато подбоченившись, выпятив грудь, сжав пальцы в кулаки; старательно выделывая ногами замысловатые движения, малыш поглядывает на плывущую рядом девчушку в длинном бабушкином платье... Звуки гармошки подзадоривали, вызывали у горцев желание забыть хотя бы на время невзгоды и заботы... Когда же я объявил, что теперь буду танцевать со своим другом Борисом Кетоевым, внуком Иналыка, и стремительно выскочил в круг, отведя руку слегка назад, ну точь-в-точь как это делает мой дед Дзамболат, люди зашлись от смеха. Не отрывая глаз от забавных и ловких малышей, старательно копировавших старших, горцы стали в азарте подбадривать их хлопками и криками «Асса!» Иналык, тот палкой выбивал дробь, и, казалось, еще минуту – и он не выдержит, сам выскочит и запляшет... Женщины украдкой смахивали слезы умиления...

И все было хорошо до тех пор, пока я не объявил, что сейчас выступит юная балерина. Я забыл назвать имя танцовщицы и не объяснил, что такое балет, оставив всех в неведении.

Легко ступая на пальцах в мягких чувяках, из-за простыни вынырнула девчушка. Была она в майке и короткой, скроенной из кофточки Зины просвечивающейся шелковой юбчонке... Гармонь играла нечто непонятное, и девчушка грациозно, как это удается только малышкам, прошлась сперва в одну сторону, потом в другую... Горцы оторопело вытаращили глаза на танцовщицу, пытаясь узнать в этом неземном создании, чья она дочь... Сперва раздался вздох в задних рядах, где сидели женщины, потом прошелся ропот по остальным рядам... В зале стало тихо, все замерли... Девчушка танцевала легко и красиво, а в душах аульчан боролись два чувства: восхищение и возмущение. Восхищение рождено было той сказочной картиной, которая внезапно возникла перед ними, а возмущение вызвано тем, что эта несчастная по чьей-то воле осмелилась выйти на люди в таком обнаженном виде. Мурат внутренне ахнул, пожалев, что сам не расспросил о затее Зины, – он обязательно подсказал бы ей, что такой танец исполнять в ауле никак нельзя. Но было поздно, поздно! Оставалось уповать только на то, что красота танца заставит горцев смилостивиться, сведет на нет их гнев...

Гром негодования все-таки грянул. Хамат, желая получше рассмотреть девчушку, привстал, а узнав, возмущенно замахнулся палкой на танцевавшую и закричал:

– Так это наша Серафима! Ай бесстыдница! Уходи сейчас же с глаз моих, несчастная!!!

Бедная девчушка замерла, не окончив танца, ошарашенно поглядела на него. Хамат закричал:

– В каком виде ты показалась на люди?!

Вскочил с места и Иналык, гневно бросил в зал:

– Да здесь ли мать этой несчастной девочки?!

Таира метнулась со своего места, подхватила дочь на руки, шлепая ее по короткой юбчонке, запричитала:

– Погибель моя! Кто осмелился тебя так нарядить?! Кровникам своим не желаю такого позора!

Бедная Серафима заплакала. Из-за простыни выскользнула побледневшая Зина, бросилась выручать ученицу:

– Перестань, Таира! Она же настоящий талант! Талант!

– Я не знаю, что ты называешь талантом, – взревел Хамат, – но если это то, что ты нам показала, то молись Богу, что ты женщина. Другой, если бы решился выставить девчонку одной с нами крови в таком виде, не избежал бы смерти! Тьфу, что видели мои глаза!!! – чертыхнулся он и направился к двери, стуча в негодовании палкой о пол.

– Но это же балет! Классика! – заплакала Зина.

– Буду знать теперь, как этот позор называется! – вскричал Хамат. – Балет! Позор!

– Дорогой Хамат, подождите же! – бросилась наперерез ему Зина. – Не уходите! Есть еще у нас номера!

– С меня достаточно! – взревел Хамат и замахал рукой: – Эй, Кетоевы, все домой!

Мурат, видя, как горцы поспешно вскочили со своих мест и устремились вслед за Хаматом и Иналыком, понимал, что ему не удержать разгневанных аульчан. Женщины бросились за простыню и, подхватывая на руки свои чада, торопливо уносили их.

Мурат и Тузар никак не могли успокоить плачущую Зину...

– Новая ведь жизнь пришла, новая! – рыдала она. – Люди должны приобщаться к культуре. Я столько времени готовила этот балет. Изрезала свою единственную кофточку. Я мечтала, что скоро отправим Серафиму в Москву учиться. И из-за одного старца все, все испортилось!..

– Горцам нельзя показываться голыми, – напомнил Тузар.

– Не голая она была! Все балерины так выходят на сцену! И потом, ей же всего семь лет!

– Детей с детства надо воспитывать в строгости, – подал голос и Мурат. – Иначе нельзя. Чему в детстве научишь, то проявляется и в зрелые годы...

– Будет у осетин балет! – закричала в отчаянии Зина. – Будет! И очень скоро!.. Посмотрите: еще будем гордиться Серафимой!

Зина никак не могла смириться с мыслью, что красота балета не победила старых предрассудков. Говорить, что горцы в один голос осудили Зину, будет неверно. Конечно, упрекали ее, но и сочувствовали ей, понимая, что она организовывала концерт, желая доставить радость хохкауцам. Потому в один из ближайших дней и рассказал на нихасе свою притчу почтенный Хамат.

– Что гасит любовь? – задумчиво спросил Хамат.

– Разлука!

– Измена!

– Смерть!

Ребята кричали наперебой, а Хамат смотрел на нас, не мигая, не отрицая и не подтверждая ничьей правоты. Мы, молодежь, столпились на берегу речки подле костра, а горцы сидели чинно, слушая внимательно своего старшего. Хамат, взглядом приказав юношам подкинуть веток в костер, тихо произнес:

– Разлука, говоришь? Она, как ветерок, может и погасить огонь, а может и разжечь его.

– Значит, прав я: любовь губит измена! – заявил кто-то из ребят постарше.

И опять старец не согласился:

– Смотря какое яблочко на стороне тебе досталось: кислое заставит вспомнить о том, что осталось дома, вкус которого тебе уже известен.

– Смерть! – выпалил Агубе. – Она уничтожает любовь.

– Смерть?! – возмутился Хамат. – Человек теряет любимую, но любовь всегда остается с ним...

Никто правильно не мог ответить на загадку Хамата. Костер догорал. Мы уже стали подозревать, что старец и сам не знает, что приводит любовь к гибели, когда он наконец заговорил:

– Вы говорите, страшны разлука, смерть... Не это самое ужасное. Страшно, когда он и она рядом, а любовь не сумели сохранить... Часто это бывает, очень часто. И жаль... – Он вдруг посмотрел прямо в глаза Тузару: – Утрата любви начинается с мелочей, с неприметной трещины. Тот, кто вовремя не заметит ее, дает ей возможность увеличиться... Ой как важно вовремя спохватиться.

Тузар вспыхнул. Ему казалось, что он умеет себя держать в руках, ни видом, ни поведением не выдает душевной боли, а Хамат, оказывается, увидел, почувствовал, что неладно у них с Зиной, и завел разговор о любви. Прав старик, прав... Трещину сразу надо замазывать. В конце концов, причина ссоры не столь серьезна, чтобы могла погубить их любовь. Он сейчас пойдет домой, подойдет к Зине, за столом проверяющей тетрадки, и, ни слова не говоря, обнимет ее, шепнет на ухо: «Прости, любовь моя»... И все будет хорошо, ведь они любят друг друга. А это такое счастье, которое не каждому дается...

И еще один случай хочу рассказать. Это уже для тех сегодняшних грамотеев, кто думает, что наши старшие не понимали, в чем сила грамоты.

Зинаида Власовна объявила нам каникулы, и в тот же день мой дед Дзамболат велел мне явиться на нихас. Я, конечно, пришел вместе с Борисом. В присутствии всех стариков дед спросил нас:

– Ну-ка, сможете показать, как ваши фамилии на земле звучат? – и сунул мне и Борису по веточке.

Мы, маленькие грамотеи, пыхтя от усердия, бодро водили по земле хворостинками, выписывая буквы, из которых складывалась – подумать только! – целая фамилия.

– А сможете мое имя? – спросил Хамат, и когда каждый из нас начертил на земле одинаковые закорючки, старый Кетоев неопределенно повел плечом...

– А как вы будете объясняться с русским человеком? – спрашивал Дзамболат и горделиво поглядывал по сторонам, бахвалясь внуком и Борисом, и мы задорно кричали друг другу в лицо непонятные слова...

Так, рожденные в один день, я и Борис не расставались, точно невидимая веревочка соединяла нас, ни на день не ослабляя уз, не позволяя отделиться более чем на сто локтей... Вместе росли и познавали мир, вместе набирались знаний... И неведомо нам было, что вскоре злые силы разбросают нас в разные стороны, заставив забыть все то, что роднило нас...

Глава 36

В воздухе стало витать какое-то смутное, едва уловимое облачко, отбрасывающее пусть не зловещую, но все-таки тень на их семейную жизнь... Нет, Мурат оставался таким же бодрым и уверенным в себе и в будущем, но случалось, что внезапно его лицо хмурилось, брови озадаченно сдвигались, глаза тускнели и он на виду у собеседников о чем-то тяжело задумывался...

Первой почуяла неладное Хадизат. Именно она заметила, что во взаимоотношениях сына с Заремой что-то произошло и молодожены уже не были так светлы и безоблачны, как те старательно показывали аульчанам. Хадизат не сказала об этом даже Дзамболату, но стала присматриваться и по мельчайшим штрихам, по случайным взглядам и фразам уловила появившийся холодок между Муратом и Заремой... Но как ни пыталась угадать причину, ничего не приходило на ум.

А причину не знал и Мурат. Он лишь с болью замечал, что Зарема все больше и больше удаляется от него. Все реже стали повторяться ночи, когда они сливались не только телом, но и душой, когда они были одно целое и, казалось, нет силы, которая могла их разъединить...

С чего началось отчуждение Заремы? Не с того ли случая, когда она застала врасплох Мурата, распекавшего в коровнике подростка, отвечавшего в колхозе за стадо: пастушонок зазевался, и несколько коров углубились в кукурузный участок...

– Ты враг! – махал руками перед носом подростка Мурат. – Ты хуже, чем враг! Попался бы ты мне на фронте!..

И тут Мурат увидел Зарему, замершую на пороге сарая. Его поразили ее глаза: ошалело-растерянные, с застывшей болью и состраданием, они укоризненно уставились на Мурата. Она ни слова не произнесла, и это было самое страшное. Круто повернувшись, даже не сообщив, зачем она его искала, Зарема не пошла – побежала в больницу.

Перед сном Мурат объявил жене, что завтра намерен, прихватив Алана, съездить в Ногунал и в Беслан, проведать брата и племянника.

В доме Урузмага Мурата ждал удар. Неладное он почувствовал, когда только приблизился к знакомому дому. Ворота были настежь распахнуты, у крыльца стояла бедарка, в которую Урузмаг и двое сыновей его соседа укладывали пожитки, которые подавала в окно Фариза. Трехлетний малыш Измаил, на которого напялили, несмотря на летнюю жару, длинные штаны, рубашку и куртку, сидел на чурбане, ожидая, когда его усадят на бедарку. Урузмаг, бодро постукивая грубым деревянным протезом, пошел навстречу брату и племяннику, обнял их, торжествующе провозгласил, кивнув на бедарку:

– Вот перебираюсь во Владикавказ. Квартиру там купил. Третий и последний рейс делаю...

– А этот дом? – спросил Мурат.

– Соседу продал. Его джигиты и помогают мне уложить вещи, – и спохватился: – Вы же с дороги... Жена, накрывай стол, – и сам же первым засмеялся: – Стол-то уже давно в городе. Ничего, давай на траве организуй нам что-нибудь.

– Да мы сейчас принесем свой стол, – предложил один из подростков. – А лучше, если уважаемый Мурат согласится стать нашим гостем...

– Нет, – резко возразил Мурат, – я не голоден. Поеду в Беслан, навещу Руслана.

Урузмаг счастливо засмеялся:

– Да нет уже там Руслана. Он тоже во Владикавказ перебрался. Вместе в одном доме будем жить... Так что, дорогой брат, давай и отправимся к нему: места на бедарке и для вас найдутся...

Мурат насупился. Как ни старался он казаться спокойным, новость о поступке Руслана его больно задела. И не только потому, что племянник на его просьбу уехать к нему, герою гражданской войны, ответил отказом, а к его одноногому брату согласился перебраться. Непонятно было, как Руслан, чьей одержимостью при спасении комбината от наводнения он восхитился, смог распрощаться со стройкой пятилетки. Как? Почему? Во имя чего?

И когда появился новый искуситель, на сей раз в образе другого дяди – Урузмага, соблазн оказался велик. Тот тоже прибыл на бедарке и тоже с едой и выпивкой. Бодро постукивая деревяшкой, часа три бродил по комбинату.

За столом Урузмаг вел себя тихо, не навязывался в тамады, произнес лишь один тост – преподнес почетные бокалы Соломону, Мисосту и Ахсару. Гостей провожали все вместе. На обратном пути Урузмаг задержал Руслана, без обиняков заявил:

– Ты с вечера собери вещи, чтоб завтра время не терять.

– Что?! – поразился племянник.

– Пора тебе отсюда перебираться, – дядя протянул руку в сторону корпусов: – Когда завершится стройка, комбинат будет выглядеть могучим красавцем. Но что он даст тебе? Я видел, как вы ели. Голодный волк так не набрасывается на овцу.

– Прости, дядя, но...

– Я тебя не упрекаю. Я говорю, что видели мои глаза. Ты и в ледяную воду лазил. Ради чего? Платят мало, живете плохо...

«Плохо!» Да, плохо они жили, да, недоедали. Но что-то их тут держит. Держит и не позволяет вернуться домой.

– Я не возвращусь в аул, – резко ответил Руслан.

– Не в аул тебя зову, – пристально посмотрел на Руслана Урузмаг и тихо добавил: – Получил весточку от твоего отца.

– Как он? – вздрогнул Руслан.

– Порядок, – успокоил дядя. – Здоров. Умар и там при деле. Он сказал, чтоб мы перебирались в город. Присмотрел я дом. Хочу знать твое мнение.

– Я буду жить с вами? – спросил Руслан.

Урузмаг помолчал, подыскивая слова, и наконец произнес:

– Как захочешь. Две комнаты будут твоими.

– У меня нет денег, – признался Руслан.

Дядя утвердительно кивнул головой: мол, само собой, всем известно, что у тебя нет денег... Опять помолчали.

– Отец у тебя умный человек. Оч-чень! – убежденно заявил Урузмаг. – О тебе подумал. Ты обиделся, что сюда тебя привез. Не спорь и не оправдывайся. А лучше для тебя получилось. Знал Умар, что так будет... Все! Уходим. Поскорее отсюда уезжать надо, бежать тебе надо! Иди к начальству, хватай документы – и в мою бедарку!

... С Надей Руслан столкнулся в проходной. Ей уже сказали о приезде Урузмага. Она шла с завода, чтоб поговорить с любимым. И впервые в ее глазах он увидел испуг, сделал вид, что не замечает ее встревоженности. Он только сказал, что дядя берет его с собой во Владикавказ. Там жить будут.

Она молча выслушала, подождала, что он еще скажет. Руслан сорвал с дерева листок, поднес к губам, пожевал. Во рту стало горько. Надя стояла лицом к нему, глаз ее он не видел. Она опустила голову, черные волосы закрыли от него ее лоб, брови... Видны только губы, но что можно понять по ним?

– Все правильно, – прервала она свои невеселые размышления. – Ты так и жил в надежде на что-то... Как на вокзале. В ожидании. Не знал, когда придет твой поезд, но верил, что придет. Жил, ни о чем не беспокоясь, только поглядывая вдаль. Поэтому и учиться тебе было неохота, поэтому так легко сходился и расходился с друзьями... Вот ты и дождался поезда. И тебе не до соседей по скамейке в зале ожидания. Хватай чемоданы и – в поезд, Руслан!

– Надя, – сказал он, боясь, что она расплачется.

– За меня волнуешься? Зря! – сказала она весело. – До отца давно дошло, но он сам по себе, я сама по себе. Ты, наверно, не знаешь, что я ушла из дому. Отец отдавал меня за нелюбимого – вот и ушла. А он отрекся от меня... Но в наше время не пропадают, правда? Найду и я свое счастье.

– Надя, – повторил он, стараясь сдержаться. – Надя!

Она не дала ему продолжить.

– Молчи, – попросила она и вплотную подошла к нему.

Руслан увидел себя в ее зрачках. Они заглядывали в душу. Он не успел отодвинуться, как она прильнула к нему. Люди шли мимо, поглядывая на них, а они стояли обнявшись, и ее слезы капали ему на грудь.

– Ты хочешь поехать со мной? – выдохнул Руслан.

Она оторвала голову от его груди, мутными глазами посмотрела ему в лицо. Руслан ужаснулся, отметив, как подурнело лицо от слез. Надя решительно покачала головой:

– Я не поеду с тобой, Руслан. Я знала, что все это ненадолго. Это только две тропинки сходятся – и то когда к одному аулу бегут. А мы с тобой по-разному жизнь видим, – каждое произнесенное ею слово вселяло в нее твердость. – Я к тебе потянулась, думая, что и ты, как я, один на свете. Казалось мне, что ты страданием полон. Да ошиблась я. Тебе никто не нужен. Ты идешь к одиночеству, Руслан...

– Откуда у тебя слова такие? – приходя в себя, усмехнулся он.

– Слова от души идут, – улыбнулась она и совсем уже весело заявила: – Но ты меня не забудешь, Руслан. Никогда. Потому как сердца у нас в такт бились...

... Дорога шла по-над рекой, то отдаляясь от нее, то опять приближаясь к самому берегу. Река вилась змейкой. Отсюда, с дороги, казалось, что она застыла тонкой лентой, ослепительно сверкающей под солнцем. Там, где на ее пути вставали огромные валуны, река натыкалась на них и яростно швыряла брызги.

Камни щедро усыпали широкую долину, которую река вот уже на протяжении многих веков упорно выдалбливала в каменной гряде. Руслан прикинул: ширина долины достигала ста шагов – не меньше. С трудом верилось, что эта покорная, петляющая речка, чуть ли не ручеек, расшалившись, наглотавшись вдоволь высоко в горах холодной родниковой воды от тающего снега, набухает и заполняет долину во всю ее ширь, с бешенством необузданного коня мчится вниз, снося все на своем пути. Ей тогда становится тесно в долине, она жадно набрасывается на дорогу и неудержимо несется по ней.

... Теперь дорога шла мимо выстроившихся в ровные ряды одинаковых домиков. Видно, хозяева очень старались, чтобы все окна, деревья, заборы выглядели близнецами и были строго выстроены по одной линии. Вдоль частокола и под окнами каждого дома непременно разбиты цветники.

– Немцы тут живут, – кивнул на домики Урузмаг. – Помидоры, огурцы, картофель в город на базар везут. Большие деньги домой привозят. И цветы тоже продают. Много цветов. Разных. В горах таких нет. Семена, говорят, им присылают. – И опять возвратился к какой-то своей теме: – Вы на комбинате не бездельничали и другим не позволяли. И вон какие корпуса поставили.

Быстро. А почему все и везде так не работают? Почему не заставляете? Посмотри, как в колхозах. Есть такие, что трудятся с утра до ночи, душу в дело вкладывают... А рядом – притворщики... Одни в десять раз больше людям дают, а другие и себя прокормить не могут...

По тому, как дядя вдруг всем телом повернулся к Руслану, как, прищурившись, уставился ему в глаза, тот понял: речь пойдет об очень важном. И в самом деле, Урузмаг задел давнюю рану, которая годы бередит душу племянника.

– Отец твой – сильный человек, – заявил Урузмаг. – Работяга. Энергии у него – на зависть людям. Из-за нее и в беду угодил. – Он опять взмахнул кнутом. – Ты когда-нибудь задумывался, сколько человеку в жизни всего надо? Мяса, хлеба, молока, сыра, сукна? Подсчитывал?

– Нет, – признался Руслан. – Не думал об этом.

Дядя усмехнулся, погрозил кнутом:

– Надо думать. Обо всем! Я этот вопрос задал лектору, приехавшему к нам из города. Он начал перечислять, сколько человек за всю свою жизнь хлеба, мяса, молока употребляет... Сколько ему чего другого требуется... А я слушаю его и в уме прикидываю, сколько чего Умар за год выращивает. Только бычков зараз по двадцать на бойню отводил. И каждый на четыре центнера тянул. Кому доставалось то, что выращивал Умар? Людям! И свою семью обеспечивал, и чужие желудки кормил. А его – в Сибирь! Почему? Тебя спрашиваю: почему? Не понимаю это. Не понимаю! А ты? – толкнул он под бок племянника.

Руслан поморщился. Спроси дядя о кулаках и их вреде – он повторил бы немало запомнившихся фраз из газет и услышанного по радио и на собраниях. Но дядя-то спрашивает не о каком-то неизвестном кулаке, а об отце, Умаре.

– Мурат говорит: эксплуататор он, – укоризненно прищурился Урузмаг и гневно запротестовал: – Эксплуататор? Твой отец? Тот, кто сам да его сыновья каждый день с раннего утра до ночи в поле пот проливал? Советская власть не против, чтобы родители своих детей трудом воспитывали, так? Так. Выходит, что Умара сослали из-за Инала. А кто он такой?

– Родственник наш. Дальний.

– Но никто не захочет не только быть его родственником, пусть и дальним, но и жить с ним в одном ущелье. Потому что он пьяница и бездельник. И пришел он к твоему отцу потому, что другие гнали его от себя. Все в ауле знали: Иналу что ни поручи, шиворот-навыворот сделает. Живность погубит, в драку влезет, да еще и тебя в неприятности втянет... В общем, не было ему доверия, никто в свой дом не пускал его. С голоду помирал Инал, весь обносился, только и ел, что на свадьбах и поминках. Но они ведь не каждый день бывают?! А отец твой сумел его от выпивки оторвать. К делу пристроил, кормил его, одевал... Но бездельничать не разрешал. Как свободная минута у Инала, к баловству тянуло его, и Умар тут же находил, чем тому заняться. Круто с ним вел себя, врать не стану: что было, то было. Но ведь Инал стал на человека похож!.. Много, много сделала новая власть. Много хорошего мы от нее увидели. Школы строит, больницы, всем дала право учиться, работать, жить, как подобает человеку. Но почему с лентяев не спрашивает, не знаю! – И с тоской добавил: – Плохо, очень плохо, когда закон выгораживает бездельников. Тогда лодырей больше становится. Презирать их, за общий стол не пускать, – вот как надо! Наши предки так и делали. Чтоб пьяницу или лодыря пригласить на пир?! Никогда! А сами придут – слова им не дают, не замечают их, а бывало, и песню о них споют. А сейчас? Умар склон горы в сад превратил. Хорош он был?

– Яблоки, груши... – Руслан вспомнил, как таяли во рту груши особого сорта, черенки которой достал отец в Унале.

– Теперь нет их! – закричал дядя. – Нет сада! Высохли деревья. Полно в колхозе людей, а некому поливать, некому ухаживать за яблонями и грушами. Сколько Умар подвод с фруктами в Алагир и во Владикавказ направлял, а сейчас ни одно дерево не плодоносит. То склон горы пользу давал людям, а теперь мертв! Кому это надо было? С кого спросить за это?

Урузмаг долго так разглагольствовал. У самого города он замахнулся кнутом, но лошадь и ухом не повела. Но на сей раз дядя изменил своим правилам и с силой огрел животное кнутом. Бедарка рванулась вперед. Колеса застучали по вымощенной камнем улице Владикавказа...

***

... Дом оказался двухэтажным. Он стоял, вытянувшись вдоль берега Терека. Половину второго этажа занимала веранда с большими стеклами. Пять комнат соединялись когда-то между собой, из них на веранду вели три двери. Ясно было, что хозяин строил дом для одной семьи. Но времена менялись, и теперь между смежными комнатами две двери были наглухо заколочены толстенными досками; получились три квартиры, одна из которых была однокомнатной. Дядя провел племяника в конец веранды и, отворив дверь, заявил:

– Понравится – купим тебе.

В комнатах царил полумрак...

– Здесь у него спальни были, – не уточняя, у кого, сказал дядя, как бы оправдываясь за то, что внутри темно, хотя на улице сейчас вовсю светило яркое солнце.

Руслан распахнул створки окошка и выглянул наружу. Под окном, сразу за деревом, начинался глубокий овраг. Дерево вот-вот грозило свалиться: корни его сиротливо оголились.

– Окна можно расширить, – угадав по лицу Руслана пришедшую ему мысль, сказал Урузмаг. – Я уже прикинул, как.

– А овраг не страшен? – спросил племянник.

– Чепуха, – успокоил его дядя и, понизив голос, произнес: – Беспечные люди эти городские. Не знают, что ли, как укрепить овраг? Но мы и не с таким справлялись. Посадим по склону кустарник, а у здания еще ряд деревьев – и живи сколько хочешь! Хоть сто лет! Но ты, Руслан, не обмолвись. Хозяин из-за оврага сбросил цену. – Урузмаг, довольный удачной сделкой, засмеялся.

– Обе комнаты будут мои? – уточнил Руслан.

– Обе! – обрадовался дядя, уловив в вопросе ожидаемое согласие. – Не очень хорошие, но что делать? Нелегко купить сейчас дом. И этот люди добрые помогли найти...

– А вы рядом будете жить?

– Внизу, – вздохнул Урузмаг. – Эти комнаты, что сразу за твоими идут, горбуну принадлежат. Он, знаешь ли, вцепился в свои комнатушки и никак не хочет продавать. Я уж ему и обмен предлагал, чтоб он вниз спустился. Не желает! Но что горевать? Под одной крышей с тобой будем, все равно что одной семьей. – И заглянул ему в глаза с тревогой: – Не нравится тебе квартира?

Не нравится?! Руслан зажмурил глаза, покачал головой в изумлении. Дядя, дядя, как можно задавать такой вопрос? Ты и не догадываешься, каким счастьем вдруг повеяло. Да разве мечтал я о собственной квартире? Живя в бараке, кровать к кровати с десятком таких же, как ты, отвыкаешь думать о своем уголке. Так и кажется тебе, что всю жизнь будешь открыт чужим взорам. Тебе, дядя, не приходилось искать укромный уголок, бегать от людей, от их любопытства и усмешек... Пожил бы, как я, не задавал бы таких вопросов.

Руслан уже любил эти грязные, с полусгнившими полами комнаты, эти тусклые крошечные окошки, этот угрожающе подступивший к зданию овраг, эту дверь, которая скроет его от чужих взоров, ему захотелось немедленно закрыть ее и остаться одному, наедине с шумом Терека.

– Нравится! – выдохнул Руслан.

– Вот и хорошо, – дядя заторопился. – Пойду скажу, пусть уберут это барахло, – кивнул он на сваленные в угол вещи и, постукивая деревяшкой, спустился на первый этаж.

... И началась жизнь Руслана в городе. С месяц они устраивались. Потом Урузмаг поехал за семьей, строго-настрого предупредив племянника, чтобы ни под каким предлогом не покидал дом.

Во двор въехала бедарка.

– Руслан! – раздался зычный голос Урузмага. – Где ты?

Руслан выскочил из комнаты, быстро сбежал по ступенькам, выскочил наружу и оказался в объятиях двоюродной сестры.

– Тамуся! – радостно ахнул он.

– Как ты? – оторвав его от себя, озабоченно окинула она взглядом Руслана.

– Крыша есть! – гордо кивнул Руслан на дом. – Теперь устроиться на работу надо.

– Дядя Мурат поможет, – кивнула она на ступившего на землю и отряхивавшего одежду героя гражданской войны. Он был в черкеске, при портупее, с шашкой и кинжалом...

– И он приехал?! – поспешил к дяде Руслан.

– Здравствуй! – не отрываясь от своего занятия, поприветствовал племянника Мурат и сурово спросил: – Ты навсегда покинул комбинат?

– Надеюсь, – заулыбался Руслан.

– Ну-ну, – отвернулся от него дядя.

Поежившись от неожиданно холодного приема, Руслан подошел к Тамусе, горячо зашептал:

– Дядя Урузмаг не желает обращаться к Мурату, говорит, мол, он пусть занимается своей судьбой, а моей займется он сам – Урузмаг. Но я догадываюсь, у него есть своя задумка: ищет для меня что-то особенное.

– Особенное? – усмехнулась она. – Дядя Мурат считает, сейчас главная дорога – в армию. Вон на границах как неспокойно.

В армию?! У Руслана потеплело в груди, но при мысли: неужели он в состоянии оставить только что приобретенную квартиру – брат отогнал прежнюю мечту, сказав сам себе: «Я четыре года был одержим – не хватит ли с меня? Пусть каждый идет своей дорогой... »

Фаризат несмело протянула Руслану Измаила. Тот сонно обхватил его ручонками за шею, и так это было необычно для отвыкшего от таких нежностей Руслана, что он весело захохотал. Мурат снял с бедарки хурджин с едой, попросил Руслана:

– Высвободи... Там тебе послание от родного аула...