Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 47 страниц)

Когда автобус, въехав во Владикавказ, остановился на станции, пассажиры поспешно – от греха подальше – покинули салон и поспешили через пустырь к трамвайному кругу, туда, где он поворачивает в обратный путь. Было уже далеко за полночь, и вагона долго не было. Люди толпились на конечной остановке и опасливо поглядывали на пустырь, откуда доносился раздраженный голос Мурата.

Мы нашли несколько пассажиров автобуса. Они утверждают, что Мурат на пустыре был один. Он направлялся к трамвайной остановке... Но потом вдруг остановился и стал о чем-то гневно высказываться. Слов было не разобрать, но тон голоса был едко-нетерпимый. Потом разнесся громкий возглас:

– Люди, одумайтесь!.. Одумайтесь!.. – И все смолкло.

Мурат стоял посреди пустыря и кое-кому показалось, что под лунным светом сверкнуло... лезвие его кинжала.

Подошел трамвай. Люди поднялись в него. Кондуктор спросил:

– Все сели?

– Подожди немного, – попросил пожилой горец. – Вот замешкался Мурат Гагаев. Как он в такой час доберется до центра города?..

Шли минуты, но Мурат все еще торчал там, на пустыре.

– Пойти за ним, что ли? – несмело спросил молоденький осетин.

– Не в духе он, – произнесла пожилая горянка. – Да с кинжалом. Говорят, норовом горяч он, смотри не нарвись на неприятность...

Постояв еще некоторое время, водитель отпустил тормоза...

– Оставили-таки одного! – чертыхнулся Скиф. – Вот бандиты и воспользовались случаем и расквитались с героем гражданской войны.

Прокурор отрицательно покачал головой:

– Не совсем так... Насчет бандитов – далеко не ясно...

– То есть? – встрепенулся первый секретарь.

Не осмеливаясь посмотреть ему в глаза, прокурор робко произнес:

– Свидетели уверяют, что на пустыре и вокруг не было ни одного человека. Пассажиры автобуса все как один разместились в трамвае, на станции находился лишь сторож... Да и кто мог торчать за полночь на окраине города?

– Но после того, как трамвай ушел... – начал было Кайтиев.

Прокурор уперся взглядом в секретаря обкома, твердо сказал:

– И после – не было.

– Но кто-то же убил Гагаева?! – рассердился Скиф.

Прокурор отрицательно покачал головой:

– Дело в том, что Мурат шел не по следам, проделанным пассажирами, а пересекал пустырь несколько вкось... Так вот, никаких следов вокруг тела Мурата не обнаружили... Абсолютно никаких!..

Первый секретарь ошарашено смотрел на прокурора.

– Да, да... Нет следов... Никто не приближался к тому месту... Я обязан учитывать все версии. И, опираясь на обнаруженные факты, сделать наиболее убедительный вывод. В данном случае расследование, а мы его провели тщательно, поверьте нам, – не дает оснований полагать, что рядом с погибшим находился кто-нибудь...

– Но рана же на Гагаеве есть?! – взревел секретарь.

– Есть и... глубокая, – согласился прокурор.

– Значит, ее ему кто-то нанес!.. – уличил собеседника Скиф.

– Естественно, – кивнул головой прокурор.

Секретарь поднялся с кресла, закружил вокруг прокурора, наклонившись, заглянул ему в глаза и, не желая верить в то, что ему пытался внушить этот странный слуга правосудия, шепотом грозно спросил:

– Кто?..

– Кинжал был в руке... – у прокурора перехватило дыхание, и он с трудом вымолвил: – ... Мурата Гагаева...

Секретарь резко выпрямился, взмахнул рукой, точно в ней находилась шашка, рубанул воздух:

– Ты на что намекаешь?! Как у тебя мысль такая могла зародиться?! Герой гражданской войны, отчаянный смельчак, сотни раз ходивший в штыковую, гордость и символ нации, – и вдруг... самоубийство?! Нет! Нет! И нет!!! Твоими устами, прокурор, говорит враг народа! Как ты мог допустить такое чудовищное предположение?! Представь себе, какое возмущение вызовет твоя глупая и, надо признать, политически вредная выдумка. Да что я говорю?! Не выдумка, а провокация. Или даже диверсия!

– Я тоже об этом подумал, – признался прокурор. – Но Мурат Гагаев есть Мурат Гагаев. Он в жизни не искал легких путей. И он поступил так, как делали наши предки, когда решались покончить с жизнью. Скифы, сарматы, аланы бросались на острие своего кинжала, так поступил и Мурат...

– Ты опять за свое? – Скиф в бешенстве закружил по кабинету. – Не сносить тебе головы, прокурор. С такими выводами ты и себя, и меня подведешь под вышку. – Скиф выпрямился, встал напротив прокурора, не приказал, а попросил: – Дорогой Дагка, нельзя позволить болтунам втоптать в грязь имя Мурата Гагаева. Нельзя !.. Он не заслуживает этого!.. – И теперь, когда он принял решение, голос его с каждой фразой крепчал.

– Но...

– Молчи! Теперь говорить буду я. А ты будешь выполнять!.. Скрупулезно выполнять то, что велит партия. А она велит следующее. Никакого самоубийства не было. На героя гражданской войны напали бандиты. Это они, недобитые враги советской власти, расквитались с нашим славным Муратом Гагаевым. Он им так просто не дался. Он и в последний миг своей жизни встретил врагов с кинжалом в руках. Он героически бился с ними. Но силы были неравны... Мурат погиб. Но пусть враги не радуются. Мы найдем бандитов, и они предстанут перед суровым судом народа, и на них падет заслуженная кара!.. Тебе, прокурор, надо привести фактик-другой, говорящий о том, что на след убийц правоохранительные органы уже вышли... Молчи!.. Да, да, ты напишешь на мое имя и бюро обкома партии докладную с такими выводами... Сегодня же!..

– Но пассажиры автобуса... – напомнил робко прокурор.

– И о них позаботимся, – первый секретарь поднял телефонную трубку. – Соедини меня с председателем КГБ... Это я... Пусть твои работники уточнят всех до единого пассажиров автобуса, на котором Мурат Гагаев возвращался из Унала во Владикавказ, встретятся с каждым из них и возьмут расписки о том, что они никому ни при каких обстоятельствах не станут рассказывать, ни что видели, ни что слышали в тот день из уст героя гражданской войны. Пусть предупредят, что нарушение молчания приведет к страшным последствиям... Ясно?.. Вот и хорошо... Я сейчас соберу бюро. Примем решение похоронить нашего знаменитого героя на Аллее Славы... Он заслужил это... Действуй!.. – и Скиф аккуратно положил трубку на телефонный аппарат.

– Земляки Мурата просят похоронить его в Хохкау, – сказал прокурор.

– Нет, – возразил секретарь. – Мурат Гагаев принадлежит не только Хохкау, а всей Осетии. И будет погребен на самом почетном месте в столице республики... А чтоб хохкауцы не обижались, мы разрешим доставить его останки на день в их аул, как положено по законам предков...

– ... Вот как было, – подытожил свой рассказ Борис. – И теперь я задаю вопрос тебе, Алан: если герой гражданской войны, «Северный Чапай», всю жизнь посвятивший делу партии, разочаровался и покончил с собой, то не есть ли это лучшее доказательство лживости пути, по которому коммунисты вели народ и страну? Более сильного аргумента не отыскать!..

Я молчал. Сказать, что я был в шоке, – значит ничего не сказать. Нет, меня не охватили ни отчаяние, ни паника, хотя, безусловно, потрясение было жутким... Но мысль работала четко... Дядя Мурат, дядя Мурат, вот отчего ты в тот далекий день исповеди предвидел свою скорую кончину. Ты не предчувствовал смерть – ты ее задумал... Мне больно, что ты так поступил... Но почему ты решил добровольно уйти из жизни?.. Что так пагубно повлияло на тебя? Судьба Заремы?.. Муки, которые ты перенес ради великой, но так и не достигнутой цели?..

– Не сомневаешься ли ты, Алан, в истинности рассказа Кайтиева? – голос Бориса прорвался сквозь охватившую меня жгучую пелену отрешенности. – Или, чего доброго, допускаешь, что это я придумал?..

– Нет-нет, Борис, – успокоил я его, – я догадывался, что в его смерти есть тайна... Более того, я уверен, что именно так и случилось, как поведал тебе Скиф...

– Вот видишь, – удовлетворенно произнес Борис. – Система достала и твоего дядю...

– Слушайте, друзья, – обратился выглянувший из дверей Крючков, – мы прибыли к вам из далеких краев, чтоб пообщаться, а вы уединяетесь! Пока нас не было здесь, не могли обсудить свои проблемы?!

– Ну, и помоги же нам, командир, разобраться, – встрепенулся Борис. – Все мы свидетели: ты не жалел ни сил, ни жизни, отстаивая советскую власть... Так?

– Ну? – посуровел Крючков.

– Ну, а она оценила по достоинству твой подвиг? Нет, не орденами и медалями – этого у тебя достаточно. А в жизни тебе что дала? Ну, какие там привилегии у тебя по сравнению с тыловыми крысами? Лучше их питался? Хоромы у тебя? Окладик поболее?.. В общем, не чувствовал ли ты себя, командир, обделенным вниманием властей?..

– Бригадиром назначили, затем стал прорабом. Детишки пошли. Троих на ноги поднял, – с гордостью произнес командир.

– И жил припеваючи, ни в чем не нуждаясь? – допытывался Борис.

– Как это – ни в чем не нуждаясь? – пожал плечами командир. – Такого никогда не было, чтоб деньжат на удовлетворение всех желаний хватало. Но поднатужишься, поднакопишь, – и радуешь супругу да детей...

– А сейчас как? – вновь спросил Борис.

– Посложнее стало, – признался Крючков. – Деньги враз в бумажки превратились. С трудом концы сводишь. Это несмотря на то, что теперь в семье все работают: и я, и супруга, и дети, и их жены. Я за последние пять лет ни одной солидной покупки не сделал... Все, что на мне, еще из запасов той, «застойной» жизни... Да и на билет сюда не смог бы наскрести денег, не нажми совет ветеранов на спонсоров...

– Командир, ты хочешь сказать, что раньше было все хорошо, а теперь все плохо? – насторожился Борис.

– Ну, так я не утверждаю, – вновь чиркнул спичкой Крючков. – При коммунистах жизнь спокойнее была, ровнее, что ли, голодать никому не приходилось, если не в лечебных целях, конечно, – усмехнулся он. – Чувствовали себя достойней, хотя за языком следить приходилось: не сболтнуть бы лишнее... Коль обида от начальства – знали, к кому и куда идти за справедливостью, не то что сегодня. В стране порядок был, ворам, махинаторам да спекулянтам по мозгам давали. На бандюг управа была... Ну, а при «демократах» им приволье; неизвестно, за что им такая благодать. Сейчас все шиворот-навыворот. Даже в армии! Генералы плодятся как кролики, а кучку бандитов не могут привести в чувство...

– А что-нибудь хорошее появилось в нынешней жизни? – нетерпеливо спросил Борис.

– Появилось, появилось, – успокоил его Крючков. – Не будь «демократов», я до смерти бы вкуса бананов не знал. В магазин зайду, руками ощупываю сказочную мебель, чудную сантехнику с позолотой, по дорогам иномарки так и шмыгают, не увернешься, – хоть будет услада, что попал не под абы какую машину, а под «Мерседес» или «БМВ», – засмеялся он и, не получив с нашей стороны отклика, просто сказал: – Вот бы взять все хорошее из той и этой жизни, объединить и пожить себе в удовольствие...

– Кувд продолжается! – выглянул из окна Казбек и потребовал: – За стол, друзья!

Тосты звучали один за другим. Бывшие партизаны попривыкли к новому, погрузневшему и поседевшему облику друг друга, то и дело разносилось «А помнишь?»... Позабылись раны, болячки, бытовые невзгоды... Вспоминалось смешное, радостное, которым так полнится молодость... Я же никак не мог заставить себя не думать о Мурате... Чем больше я размышлял о его страшной кончине, тем сильнее росло во мне чувство гордости за него... Дядя и умер как жил – благородно. Да, да, иной не воспримет это сочетание: самоубийство и благородство. Но в случае с Муратом самое несовместимое сходится... Другой, разочаровавшись в деле, которому посвятил жизнь и все силы, помыслы, мечты, надежды, огласил бы окрестности воплями протеста и проклятиями, матом покрыл бы всех и вся, на весь мир бы прокричал, что он уходит в царство теней в знак протеста против несправедливости... А он скрыл от всех, даже от любимого племянника, что задумал... И готовясь к смерти, он заботился о живых. Как он беспокоился, что лживые слухи заставят Зарему страдать! Как он просил меня оградить ее от новых мучений!.. Да, он разочаровался, что людское счастье, за которое он боролся всю жизнь, так и не пришло... Обделило и его самого... Но разве он разочаровался в цели?.. Нет!..

Глава 58

Я хочу забыть последний бой, но имею ли я право? Не подлость ли это по отношению и к Юре, и к партизанам? Я обязан заговорить, я должен вмешаться в историю Сослана и Тани. Я не смею щадить и Бориса. Нельзя унести в небытие событие, которое затронуло весь отряд. Только ли отряд? Все, что случилось в годы войны, касается не только тех, кто был на войне. Оно затрагивает и тех, кто родился после войны и знает о ней лишь по книгам и рассказам очевидцев...

... Дверь резко распахнулась. Вздрогнув, мы оглянулись, и шум сразу утих... Крючков громко ахнул:

– Юра?!

Да, в дверях стоял... Юра! Вылитый Юра! Те же прищуренные, в веселых искорках, карие глаза! Тот же задорно вздернутый нос!.. Только это был не он, а она! В юбке и кофточке!.. С косами!..

– Не опоздала? – взволнованно закричала она.

И голос был Юрин, такой же задорный... Теперь и Борис, и Рубиев, и Корытин, и Лена во все глаза смотрели на пришелицу. Перед ними был Юрий, Юрий, только в юбке!..

– Юра? – тихо, застенчиво, от неверия в то, что видят глаза, спросила Лена.

– Внучка Юрия, Таня, – широкой улыбкой отозвалась она. – Похожа? Мне и бабушка все уши прожужжала о том, что я как две капли воды похожа на деда. Вот и вы подтвердили.

Она, резко встряхивая, крепко пожала каждому из нас руку, ну точь-в-точь как это делал дед. Мы смотрели на нее как завороженные, наши удивленные взгляды веселили Таню.

– Отца не отпустили с работы. С полей поступают овощи, а конвейер на заводе одряхлел и требует усиленного внимания; разве главному инженеру дозволено в такие дни покидать предприятие? Но бабушка дозвонилась ко мне, заявила: хоть на часок, но загляни к друзьям деда. Когда еще удастся их увидеть? Я горжусь, что у деда такие добрые и заботливые боевые товарищи! И такие скромные! Каждый месяц, как почтальон заворачивал к нашей хате, бабушка, принимая извещение о денежном переводе, ударялась в слезы. И не потому, что без вашей помощи ей пришлось бы тяжко. У бабушки никакой профессии, всю жизнь работала уборщицей. Замуж так и не вышла. Отец было хотел после седьмого класса податься работать, но бабушка не позволила, не того, мол, ждут от тебя товарищи твоего отца, ты должен стать инженером. И он им стал благодаря вам!..

Она заметила, как переглянулись между собой Рубиев, Крючков, Корытин, Борис, Лена, пожали плечами, мол, к переводам не имеем никакого отношения, – заметила и громко рассмеялась:

– Бабушка так и знала, что вы не признаетесь. Но ты поблагодари их, говорила она. Ее поражало, что вы не присылали обратного адреса – и когда с севера шли переводы, и когда с юга, с запада и востока. Трогало до слез, что делали добро от души. Она пыталась по штампам городов определить, кто отправитель, но на все запросы приходил одинаковый ответ: адресат не оставил данных. Но вот сегодня наконец я могу вам от имени бабушки, отца, матери, от себя лично низко поклониться и сказать: «Спасибо!»

И тут Рубиев не выдержал – взревев, как, бывало, в партизанском отряде, он ткнул пальцем в меня:

– Вот! Его благодари!.. Его!.. Алана Гагаева!..

Я замахал руками, запротестовал, сорвался с места. И в это время в гостиную вошел Сослан. Глядя как зачарованный на девушку, он растерянно произнес:

– И ты здесь, Таня?..

Она с девичьей беспомощностью развела руками:

– Пригласили бабушку, а пришла я...

Борис вдруг нахмурился и резко спросил ее:

– Так это и есть Таня?

Лена пожала плечами:

– Я ее ни разу не видела...

Борис круто повернулся к внуку:

– Сослан, это та самая Таня?

– Да, – признался Сослан.

Кетоев с шумом отодвинул стул, жестко уточнил:

– Кто организовал эту встречу? И с какой целью?.. Ну!.. Говорите же!.. Казбек!..

– Не я, – сознался Рубиев.

– Тогда кто же?! – Борис требовательно оглядел всех.

Я был единственный здесь, кто не получил приглашения, ибо сам послал их. И догадайся кто потребовать от меня телеграмму, тут бы все и прояснилось. Это по моей милости партизаны собрались на берегу реки, но вместо того, чтобы наслаждаться прелестями кавказского лета, с недоумением смотрели друг на друга и ждали, когда и чем завершится та неопределенная ситуация, в которой все оказались...

Наталья метнулась к мужу:

– Казбек! Казбек! Я догадалась! – круто повернувшись, она указала пальцем на меня: – Это он! Он послал телеграммы от твоего имени!..

– Да, я послал телеграммы, – сознался я.

– Слышали?! Он!!! – запричитала Наталья.

– Так, значит, все-таки ты? – многозначительно, с угрозой произнес Борис. – Свою жизнь не смог устроить, так ты взялся разрушать чужие?! Для этого и собрал нас сюда?! Ты хочешь, чтоб и жизнь моего внука, – ткнул он пальцем в Сослана, – пошла наперекос!.. – уличил он меня. – Но я не позволю!..

Вот и наступил тот момент, когда я должен был раскрыться. Сослан выжидающе смотрел на меня. Он догадывался, что я неспроста затеял сбор партизан, что мне есть что сказать этим людям. Я понимал, чего Борис хочет. И со своей точки зрения он считает себя правым. Он видит, что может устроить судьбу внука, женив его так, что новые родственники станут опорой для Сослана в этом сложном мире... И потому возражает против скоропалительного брака с Таней, которая, хотя и симпатична и красива, но ничем не поможет ему в поисках места под солнцем... Вот это правда Бориса. Эгоистичная? Безусловно. Но это его правда.

А разве у Сослана нет своей правды? Ему жить с Таней, почему он должен приноравливаться к вкусам и привычкам деда? Нет, человек, если даже он и молод, должен сам устраивать свою судьбу. Может допустить ошибку? А разве родители не допускают ошибок? Еще как!

Итак, пришли в столкновение правда внука и правда дедушки.

Но есть правда и еще одного человека. Правда Тани. Правда ее родителей. Правда ее бабушки. Наконец, правда ее деда, Юры!..

– Что ценнее: одна жизнь или пятьдесят две? – внезапно спросил я.

Борису вопрос показался бессмысленным, не к месту.

– К чему ты это? У нас другой разговор.

– Оставьте их на время в покое, – кивнул я на Таню и Сослана. – Поговорим о нас... Так что важнее: одна или...

– Только эгоист может сказать – одна, – заявил Крючков.

– А если не все они достойны этой одной? – Я почувствовал, что начинаю горячиться. – Если врут, изворачиваются, жадничают?..

Борис, Крючков, Корытин, Таня, Сослан изумленно смотрели на меня.

– Тебе узнать это очень важно? – тихо сказала Лена.

– Важно, – признался я. – Потому что мы живы, а ОН погиб.

– Кто «он»? – спросил Рубиев.

– Он тоже был из нашего отряда, – уклонился я от ответа.

– Многие погибли, не только тот, о ком ты говоришь, – возразил Борис. – На их месте могли оказаться и я, и он, и она! Случись так – и перед тобой вместо меня сидел бы тот, о ком ты вспомнил.

– Живых нельзя обвинять в том, что они живы, – задумчиво подтвердил Крючков.

– Не скажи! – неожиданно вмешалась Наталья, словно ждала этого момента давно. – Кое-кого можно! Кому по-настоящему отвечать следует, так это вам! Вас окружили каратели. Они с партизанами не чикались... А вы вот живы!.. Чего же молчите? – настаивала Наталья. – Осветите некоторые строчки своей биографии... Где пропадали в послевоенные годы?

– Работал на Севере. В лагерях для тех, кто побывал в плену...

– А до Севера почему молчал? – Лена поискала глазами мужа. – Нам сообщили, что ты погиб...

– Вот и Казбеку пришел такой ответ, – напомнил Борис.

– Точно! – рявкнул Казбек. – Я и через военкомат запрашивал, и в министерство обороны писал...

– Так почему же ты, Алан, молчал? – спросил Крючков. – Почему никому, даже домой не сообщил, что жив?

На веранде стало тихо, очень тихо... Ждали моего ответа:

– Молчал, потому что не хотел жить...

– А почему не хотел? – резко, как бывало в ту пору, когда он был командиром, потребовал объяснений Крючков. – Из-за гибели Волкова и Нырко?

– Не только из-за них, – покорно ответил я. – А еще из-за того, что никак не мог понять, что ценнее: пятьдесят две жизни или... две?

Борис в недоумении пожал плечами, всем видом показывая, как абсурден мой вопрос. С него я и решил начать...

– Непонятно, да? – спросил я и угрожающе объявил: – Сейчас каждому станет ясно... Первый вопрос мой... – Я отвел их взгляды и остановился на Кетоеве: – Тебе, Борис. Ты власть... И раньше был ею, и сейчас, хотя власть переменилась. Но тебе главное – быть там, наверху, среди тех, кто доступ имеет к благам, к достатку, к привилегиям... И ты в угоду этому меняешь мысли, идеи, костюмы, даже прическу!.. Молчи!.. Дай сказать, что на душе... Ты охаиваешь все прошлое, чтоб нынешние грехи свои обелить. Ты твердишь: такова жизнь, мол, всегда за всю историю человечества были бедные и богатые, палачи и жертвы, праведники и воры, ловкачи и неудачники... Тебе так хочется представить мир, чтобы самого совесть не заедала... Молчи, Борис, молчи, потом скажешь... Ты и Мурата хотел бы охаять... Но не получится!..

Я вчера возвратился из Хохкау. Верите или нет, каждый проведенный там день стал для меня живительным. Здесь, в низине, все суетятся, не ходят, а бегают, огрызаются, каждый стремится обогнать другого, урвать, обмануть; только и разговоров, что о деньгах, богатстве, бизнесе, дивидендах, ставках, где какой продукт и почем... Никто не замечает, на дворе зима или лето, солнце или дождь, цветут деревья или уже отцвели, – каждый занят своим делом и пыжится, боясь разориться... А в горах солнце будит, ласково заглядывая в хадзары, птицы шебуршат, созывая на природу, родничок ласково журчит, предлагая бодрящий, отдающий холодком сверкающего ледника напиток, покрытая росой зеленая трава нежно обласкивает ступни ног... Собака прыгает, виляя хвостом, ягненок тычется тебе влажным носом в ладонь. Лошадь встречает тебя ржанием, овцы – блеянием... Все вокруг радуется тебе, все приветствуют тебя...

Размышляя о том, что я, родившись, застал в этом мире и что сейчас вижу, я поражаюсь, как изменился мир. Лучина, деревянная соха, арчита из сыромятной кожи с подстилкой из травы, цука – черкеска из грубого домотканого сукна, ружье-кремневка, арба, лошадь, кнут – вот что окружало нас в детстве. И тракторы, автомобили, электричество, часы, телевизоры, видеомагнитофоны, компьютеры, кухонные комбайны, ракеты, спутники, тонометры – и до чего только человек не додумался, стараясь облегчить и скрасить свою жизнь, стремясь достичь звезд вселенной!..

И все-таки человек остался человеком, которому присущи все те же мечты и устремления к счастью, любви, семейному уюту, общению друг с другом... Он так же подвержен слабостям и болезням, как и его предки, чуток к боли и страданиям, впадает в отчаяние, мнителен и легко раним...

Знаешь, Борис, в чем беда власти?.. Лезет она во все щели, навязывает свою волю каждому, как жить и как поступать... Я во многих странах был, но нигде нет такого давления власти на людей, как у нас. Мельтешит, суетится начальство, следит за каждым шагом... Ей бы с преступностью бороться, следить, чтоб хорошие законы силу имели, чтоб людей оградить от произвола и бандитов, а она этого не может добиться, но зато вмешивается в жизнь и судьбу каждого человека... А хороша та власть, которая стоит на страже личности и не мешает людям жить так, как они хотят... А твоя власть, Борис, и бессильна и всесильна. Бессильна там, где надо употребить силу, и грозна там, куда ей непозволительно влезать... Так было и так есть... Я вот думаю, что правы были Зарема, Мурат, когда признались: их беды оттого, что отошли они от заповедей предков, забыли то, что внушал им мудрый Асланбек, другие старшие... И твоя беда в этом, Борис. Оттого и несешь ты горе даже своим близким. Смотри, как невестку выбираешь? Богата? Пожалуйста! А кто другой – не по адресу зашла. Разве это не предательство?

– Как повернул, – ахнула Наталья.

– Отчего ты забыл, за что воевали? За что в атаку шли? Когда видели фашистов, мы не рассуждали. Знали, что нужно делать. Так, командир? – спросил я Крючкова.

– Не рассуждали, – подтвердил, невольно подтягиваясь, тот.

– Нужно было идти в атаку – шли! – махнул рукой я. – Пули косили – а мы шли! Падали, умирали, но шли! А сейчас? Всегда ли мы теперь ходим в атаку, когда видим, что идти нужно? И сами всегда ли на высоте?

– По-твоему, выходит, что мы хуже других? – возмутился Борис.

– Мы должны быть лучше! – возразил я. – Лучше! И не забывать о партизанском отряде.

Он встал:

– Ты хочешь, чтоб мы жили, как в партизанском отряде? Мало мы там намучились? Ты, Гагаев, по земле ходи, а не витай в облаках. Протри глаза, оглянись, что вокруг творится!

– Мы там знали: в бою трусость и подлость ведут к гибели людей.

– Надо было выстоять. Нужна была победа, – сказал Крючков.

– А сейчас не нужна победа? – оглядел я всех. – Посмотрите, как живет народ. А вы присосались к кормушке – знать больше ничего не желаете! Безразличие, лицемерие, жадность, воровство разве не крадут у нас победу? Кому бороться с этим, если не нам? – И я тихо добавил: – Хочу, чтоб мы жили так, как жил бы Юра, останься жив. Я посмотрел на всех по очереди. В глазах Рубиева и Натальи были ярость и обида, Корытина – изумление, а Лена была сама боль и страдание. Первой кинулась на меня та, что гитлеровцев видела только на экране кино...

– Вы что, сами чистюля? Праведник? Ни в чем себя не обвиняете?! – выпалила Наталья мне в лицо.

Я тяжело посмотрел на нее. Знала бы она, как я сам себя казню.

– Я для себя самый строгий судья, – с трудом произнес я. – Есть за что мне себя ругать, есть... И я не праведник... И за моей душой много грехов.

Я отвернулся к окну. Наталья нарушила молчание, заявив:

– Жизнь у вас не удалась – вы и злитесь на всех... Женился – жена через три месяца ушла...

– Наталья Павловна! – закричала Лена. – Не надо!

– Жизнь, может, и не удалась. Но не об этом речь. О совести спрашиваете? Да, есть у меня это право – говорить правду... Потому что жизнь твоего мужа, Наталья Павловна, жизнь всех их... – обвел я пальцем Бориса, Крючкова, Лену, Корытина, – жизнь целого отряда была в наших руках – моих и Юриных...

– Жалеешь, что не выдал? – не выдержала Наталья.

– Жалею, что полвека назад не сообщил всем, как погиб Юра... – решительно заявил я и вдруг увидел, каким изумленным взглядом смотрят на меня Таня и Сослан. От того, что они сейчас услышат, может перевернуться все их представление о жизни и людях. Я заколебался...

– Как он погиб? – властно прогремел в комнате голос Крючкова.

– Потом... – нерешительно глянул я на Таню.

– Сейчас! – потребовал Корытин.

– Я тоже хочу знать, – заявил Рубиев. – Правду хочу!

– Правду? – прищурился я. – А не пожалеешь, что узнал ее? Не пожалеешь?! – Теперь, даже если бы они все вместе сговорились и попытались повернуть разговор вспять, не получилось бы!

– Говори, – тихо попросила Лена.

И я начал свой рассказ. Дошел до той минуты, когда Юрий понял, что каратели решили взять нас живьем: тут я прервался, покосился на Таню и Сослана:

– Дальше не для вашего слуха, ребята! – И вдруг взревел: – А может быть, наоборот: именно для вашего! Чтоб знали, как было на войне!..

Я не подбирал слова. Картина давнего боя миг за мигом, с беспощадной правдивостью возникала перед ними...

***

– ... Побыстрее бы отряд отошел! – прислушиваясь к шуму стрельбы сзади, сказал Юра.

– С ранеными на плечах не побежишь, – напомнил я.

Я посмотрел на приближающиеся вражеские фигуры. Фашисты были в черной форме, на что мы вначале даже не обратили внимания. Знать, сильно партизаны им досадили, если бросили на нас эсэсовские части.

– Оставили нас с тобой, кавказец, на верную...

– Не погибать же всем, – вслух подумал я.

– Опять пошли! – закричал Юра и прицелился. – Эсэсовцы. Пощады не жди...

Нам удалось прижать немцев к земле. Но эсесовцы, конечно же, поняли, что русских осталось мало. Фашисты не стали отползать. Они залегли и открыли сквозной огонь по лесу. Пулеметы не переставали строчить, подрезая ветки... Нет, не уйти мне и Юре...

– А может, удастся? – спросил вдруг Юра. – А?

Ускользнуть удастся?

Я не стал разочаровывать его. Теперь не следует думать ни о чем. Все внимание надо сосредоточить на действиях фашистов, которые обходят нас. Через несколько минут мы окажемся в кольце. Нет, Рубиев, прости, но мы не сможем выстоять здесь полчасика. Минут через десять с нами будет покончено.

– От черных одеяний в глазах рябит! – воскликнул Юра и нажал на курок.

Я уловил в его голосе возбуждение.

– Алан! Они обошли нас! – закричал Юрий.

Я быстро оглянулся. Так и есть. Из-за стволов деревьев выглядывали немецкие каски. Эсэсовцы стреляли, но не в нас. А в кого же? Я присмотрелся и увидел синий берет Гаврила, выглядывающий поверх кустов. Видимо, оттуда, со стороны эсэсовцев, зашедших нам в тыл, казалось, что это Гаврил ведет огонь по немцам. Но он давно уж не стрелял. Он лежал на кустах. Видимо, пуля попала в него в том момент, когда он приподнялся, и отбросила его назад. И он так и замер, рухнув на кусты. И случилось это наверняка тогда, когда партизаны только еще занимали эту позицию.

– В мертвеца стреляют, – с ненавистью сказал Юрий и открыл огонь по немцам, зашедшим с тыла.

Те разом бросились к земле. Теперь пули защелкали и вокруг нас с Юрой.

– Не давай им подняться! – крикнул я, а сам продолжал брать на прицел тех, кто шел прямо на нас. – Береги патроны!

– Все! Не уйти нам, – взволнованно заявил Юра и закричал: – Бей этих, Алан! Мне перезарядить надо! – И он схватил диск, оставленный Рубиевым.

Эх, прижать бы эсэсовцев к земле. Я бил наверняка. Но остановить врагов двое партизан были не в состоянии. Немцы с каждой минутой приближались. Я уже разглядел у одного из них малюсенькие усики.

– Бросай гранату! – крикнул я Юрию.

Лимонка упала рядом с двумя немцами, и оба они больше не поднялись.

– Молодец! – похвалил я.

Автомат мой заговорил. Немцы залегли, вновь открыли сплошной огонь. Я и Юра прижались к земле.

– Мне сына жаль, – повернувшись ко мне, тихо сказал Юра. – Даже не видел его... Знать бы хоть, похож он на меня?

У меня кончились патроны в автомате. На всякий случай я отвел затвор...

– Ни одного, – сказал я сам себе и отбросил автомат в сторону. – Пришла пора тебе, трофейный, – вытащил я из кармана пистолет...

Немцы опять поднялись. Автомат Юры застрекотал и умолк.

– И у меня кончились! – яростно заорал Юра.

Я старался стрелять наверняка, в злости шепча себе под нос:

– Посмотри на этого... Крестика захотелось ему... Железного. А мы ему дубовый! – И, прицелившись, выстрелил. Здоровенный немец споткнулся и вытянулся на земле. – Посмотри, – оглянулся я на Юру. – Готов... Свалился...

Юра сидел на земле, глаза его бессмысленно уставились на верхушку дерева.