Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 47 страниц)

Георгий Черчесов

ЧАСТЬ I. ИСТОКИ

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

ЧАСТЬ II. ИСПЫТАНИЕ

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

ЧАСТЬ III. ПРИКОСНОВЕНИЕ

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Глава 52

Глава 53

Глава 54

Глава 55

Глава 56

Глава 57

Глава 58

СЛОВАРЬ

Георгий Черчесов

ЗАПОВЕДЬ

Исторический роман

Редактор издания – О. Г. Черчесова

Издательство «Респект». Владикавказ 2011.

(«Кавказские истории»: серия ист. романов)

ISBN 978-5-905066-03-0

Впервые культовый роман Георгия Черчесова (1934–1996) «Заповедь» выходит в новой редакции, подготовленной автором в последний год жизни. Долгожданный подарок благодарным читателям, снова получившим возможность погрузиться в мир легендарных героев из маленького осетинского аула, которые в поисках счастья и правды пройдут через сотни препятствий и три континента. Герои романа свято чтят заветы предков.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ I. ИСТОКИ3

ЧАСТЬ II. ИСПЫТАНИЕ93

ЧАСТЬ III. ПРИКОСНОВЕНИЕ161

СЛОВАРЬ211

ЧАСТЬ I. ИСТОКИ

Глава 1

Зарема, чернобровая красавица, дочь Дахцыко и Дунетхан Дзуговых, не помнила брата. Лишь со слов домочадцев знала, что он в ней души не чаял. Люди умилялись, глядя, как он часами таскал ее на руках. В тот черный день тоже. Посадил на спину, девочка весело и беспечно хохотала, когда брат подпрыгивал, держа ее за тонкие ножки, а Зарема хваталась за его пышный чуб. Все твердят, что она очень похожа на него. Мать и отец старались не напоминать о том случае, но, по рассказам аульчан, Зарема ясно представляла себе покрытый снегом – мокрым, тяжелым, каким он часто бывает на Кавказе, – склон горы, что возвышается над их аулом, и семилетнего мальчишку в огромной барашковой шапке. Обрадованный подарку отца – новеньким саням, он вскарабкался наверх к самому лесу, покрывавшему верхнюю половину горы, уселся на сани и, оторвав ноги от земли, понесся вниз...

Сани глотали расстояние, в ушах посвистывал ветерок. Лица Тотраза Зарема не в силах была представить, но вот ощущение полета, охватившее мальчонку, его восторг, казалось, чувствовала. Она даже была убеждена, что этот полет и сама когда-то испытала. Сестра будто ощущала и тот мгновенный ужас, который охватил малыша, когда он увидел, что снизу наперерез ему бегут вырвавшиеся из ворот дома Тотикоевых огромные волкодавы. Рвутся, ощетинившись. Скачут крупными прыжками, перегоняя друг друга, бешено разбрасывая снег лапами...

Лучше б он не видел, как они рвались к нему!.. Но он видел. Видел! Потому что весь аул услышал этот отчаянный крик: «Нана!!!»

Волкодавы летели молча, вытянув свои куцые хвосты, выбрасывая вперед сильные тяжелые лапы... Тотраз хотел остановить сани, он тянул их на себя, напрягая ручонки, судорожно вцепившиеся в веревку. Ему бы опрокинуться, выпасть из саней, пустив их навстречу волкодавам, попытаться обмануть их. Но малышу было всего семь лет. Семь лет – и секунды на раздумье, крик, страх и отчаяние...

Зарема точно сама видела эти сани с деревянными полозьями, мальчугана в лохматой шапке, надвинутой на лоб по самые брови, и стремительно приближающихся к нему собак. Видела это глазами отца, который тогда выскочил на отчаянный крик сына из сарая, где прилаживал сорвавшуюся с петель дверцу. Врагу не желают увидеть того, что увидел отец. Почему не родился он слепым, зачем дала ему природа слух – последний крик сына не вонзился бы в него смертельной стрелой. Холодея, Дахцыко перемахнул через забор и бросился наверх, в гору. Ноги вязли в снегу... Он понимал, что не успевает... Из души вырывался истошный вопль: «Назад! Назад, Абрек!» Глаза Дахцыко уловили мелькнувшую фигуру Батырбека, выскочившего из дома Тотикоевых, который тоже в ужасе ахнул, тоже побежал, тоже закричал... И тоже опоздал...

Волкодавам было не до Дахцыко и Батырбека. Они видели стремительно спускающийся с горы комок. Эти страшные бестии, обученные людьми не упускать своей добычи, мчались не навстречу малышу – это еще оставляло бы надежду на то, что Тотраз проскочит между ними, – а в ту точно угаданную ими ближайшую точку, где должны были пересечься две прямые – направление саней и направление их бега. Волкодавы взяли след, и никто не был в силах остановить их. Собаки и сани стремительно сближались и должны были вот-вот столкнуться. «Нет! Нет!» – кричало все внутри Дахцыко. «Нет! Нет!» – умолял он небо.

Впереди стаи несся волкодав по кличке Абрек. Дахцыко не раз любовался его могучим телом, легким бегом. Что там сани? Такой собьет и быка. Абрек оторвался от других собак, налетел на спускающийся со стороны леса комок, яростно сшиб его... И тотчас же навалились остальные собаки. Сани исчезли под неистово набросившимися на них рычащими волкодавами...

Нет, Дахцыко не закрыл глаза, не отвернулся. Несчастный! Он все еще надеялся на чудо. И на миг показалось, что небо сжалилось над ним, пришло на помощь, что сын вырвался из клубка свирепых, налитых яростью и силой серых тел. Сани вынырнули из этого водоворота и, медленно набирая скорость, часто подпрыгивая, понеслись вниз, к аулу. И в ту же секунду, когда внутри возликовал голос: «Слава Богу!», в ту же секунду, одновременно, другой голос в ужасе запричитал: «А его нет! А сына нет!!!» Сани мчались к аулу, но в них не было Тотраза. Он остался наверху, посреди клубка волкодавов...

Неправда, что в такие страшные секунды человек воспринимает окружающее словно сквозь сон. Неправда, что туман застилает ему глаза. Хотя ох как нужен этот туман, который упрятал бы ужасные картины. Но память – враг вдавливает их в сознание навеки. Дахцыко бежал к собакам, крича и размахивая руками, но волкодавы не испугались: нехотя, точно делая ему одолжение, расступились...

Красные пятна на снегу... Круги в глазах разбегались, росли... Дахцыко упал, точно сметенный сильным ударом горного обвала. Дахцыко упал, и волкодавы набросились теперь на него. Ему было уже все равно. И быть бы и ему, как маленькому Тотразу, растерзанным, не подоспей Батырбек. Он стал разбрасывать в стороны рычавших собак колом, вырванным им на бегу из забора...

Дахцыко пришел в себя ночью. А под утро взял винтовку и направился к сакле Тотикоевых. Никто из домашних и соседей, явившихся к нему, чтобы выразить сочувствие, не решился остановить Дахцыко. Никто не посмел. Да и кто был вправе остановить его? Кто на его месте не поступил бы так же?

Дахцыко приближался к высокому – в три яруса – дому, который был окружен забором почти в человеческий рост, сложенным из тесаного камня. Он был охвачен одной мыслью – отомстить, скорее отомстить за смерть сына. Единственного сына!

Старый Асланбек хорошо знал жизнь. И людей. Хотя домочадцы в один голос уверяли, что Дахцыко никогда не посмеет бросить вызов семье, в которой, не считая девяностолетнего старца, восемь взрослых мужчин, Асланбек принял меры, и в доме Тотикоевых все были настороже: двери и ворота задвинуты на засов, окна прикрыты ставнями, а на втором ярусе заложены камнями, мешками, набитыми соломой.

Дахцыко ударил в калитку и услышал яростный, ненавистный лай собак. Они бросились к воротам, все пятеро. Дахцыко узнал Абрека по хриплому рычанию. Горец приподнялся на носках, влез на забор... Сшибая, отталкивая друг друга, волкодавы подались к забору и, подпрыгивая, пытались достать Дахцыко. Горец вскинул винтовку. Он целился в Абрека, и огромный волкодав, почуяв опасность, еще более рассвирепел, завертелся по двору и с разбега бросился на забор. В тот же миг Дахцыко выстрелил в упор, вбив собаке пулю прямо между глаз. Голова пса запрокинулась, тело по инерции шмякнулось о забор и свалилось к ногам волкодавов, вызвав у них новую яростную атаку. Теперь Дахцыко стрелял в них. Они не разбегались, а ожесточенно бросались на забор в тщетных попытках достать горца. Дахцыко был убежден, что из дома на него направлены винтовки. Знал, что его легко подстрелить. Но с того момента, когда он оказался там, на склоне горы, Дахцыко жаждал смерти... Выстрела из окна так и не последовало...

Ох как близок был Дахцыко к смерти! Батырбек, видя гибель собак, не выдержал и выставил винтовку в окно, но старый и грозный Асланбек прикрикнул на внука и заставил опустить ружье. И когда тот повиновался, Асланбек положил руку ему на плечо и, глядя в окно на подыхающих псов, тяжко вздохнул:

– И мне их жаль... Но лучше они, чем кто-то из вас...

А Дахцыко в это время целился в последнего волкодава, который вьюном вертелся среди бездыханных собратьев. Пуля попала ему в горло, и пес, оставляя за собой кровавый след, пополз к забору, не сводя полных злобы глаз с горца. Волкодав попытался подняться, чтоб вновь броситься на обидчика, но ноги уже не слушались его, и собаку повалило набок. Дахцыко прицелился в неотрывно следившие за ним глаза пса, нажал курок, но выстрела не услышал. Только тихий щелчок. В винтовке больше не было патронов. Собака не сводила с него пристального ненавистного взгляда. Не выдержав, горец замахнулся на нее прикладом...

Облегчение не пришло. Дахцыко почувствовал себя обманутым, смерть собак только усилила его муки. Горец перевел взгляд на дом. Ни на нижней террасе, ни на верхней не было признаков жизни. Притаились Тотикоевы. Знают свою вину! Дахцыко выхватил кинжал, принялся спускаться во двор. Нога скользнула с упора, и он сполз, больно ударившись коленом о торчащий из стены камень. Силы покинули несчастного. Он опустился наземь. Время приостановило свой бег... Дзугов сидел, в бессилье уронив руку с кинжалом на колено, тупо вслушивался в то, как что-то клокотало внутри еще живого волкодава, терпеливо, без звука сносившего тяжкую боль, и ему казалось, что это наступили последние минуты его жизни, что это он сдерживает предсмертный крик.

Дахцыко очнулся, когда солнце заглядывало ему в лицо. Он сощурил глаза и всмотрелся в человека, несмело приближающегося к нему, – невысокого, ширококостного. Это был Ирбек Кайтазов, которому несколько дней назад исполнилось четырнадцать лет. Страдальчески глядя из-под широкополой войлочной шапки куда-то в сторону, Ирбек кротко произнес:

– За вами послали... Надо проводить в дальний путь Тотраза, как полагается по обычаю... – Парень старался не смотреть в лицо Дахцыко, чтобы не видеть слабости мужчины, прислонившегося к забору, словно мальчишка. Всем видом своим он как бы говорил, что никому не сболтнет лишнего, не поведает, в каком виде застал Дзугова, не вымолвит он и слова утешения, ибо сейчас они прозвучат фальшиво. Не бросился он и помогать Дахцыко подняться, чтоб не унизить мужчину. Ирбек терпеливо ждал, пока Дахцыко, приходя в себя, поднялся, стряхнул снег с черкески, поправил пояс, вложил в ножны кинжал и взял с земли винтовку... Только когда Дахцыко прошел мимо него, Ирбек почтительно последовал за ним на расстоянии трех метров...

Так и не показались Тотикоевы. Дахцыко мысленно стал перебирать всех. Асланбек не в счет: кровная месть стариков обходит. Значит, надо начинать с Батырбека. Он должен быть первым. С ним столкнется Дахцыко в ближайшие дни, и тотикоевская кровь прольется. Дахцыко знал, что Батырбек не трус. Но почему он не вышел из дома, когда Дахцыко перестрелял их волкодавов, точно глупых котят? Почему никто не осмелился показаться? Иль испугались? Но ведь их... Сколько их там? Асланбек, Батырбек, Махарбек, Васо, Таймураз, Агуз, Дабе, Мамсыр, Тузар... А он один. Один! Есть еще в соседнем ущелье Дзуговы, но он давно уже потерял с ними связь. Они, конечно, не останутся в стороне, не позволят глумиться над своей фамилией: вступят в кровную вражду с Тотикоевыми, хоть ни разу и не видели Тотраза и даже не знали о его существовании. Но сейчас зима отрезала их от Хохкау, в снег не перебраться через перевал...

Тотикоевы появились в час похорон. Все мужчины фамилии: и взрослые, и дети, проживающие и в Хохкау, и в Нижнем ауле, во главе со своим почетным старцем Асланбеком по древнему обычаю горцев встали на колени и так ползли тесной толпой по единственной улице аула до самого дома Дахцыко. И аульчане, и многочисленные жители Нижнего аула, прибывшие на похороны, были свидетелями этого печального и позорного шествия...

Дахцыко стоял недалеко от гроба. К нему подходили самые уважаемые мужчины аула. Они говорили, что нельзя, чтобы такая сильная и многочисленная фамилия, как Тотикоевы, долго находилась на коленях у ворот дома, что надо примириться с ними, что вина их не так уж и велика, ибо это случилось вопреки их желанию. Кто может предугадать, что выкинут волкодавы?!

– Если человек погиб – кто-то виноват в этом, – упорно отвечал ходатаям Дахцыко. – Кто-то должен держать ответ. Волкодавы принадлежали им – с Тотикоевых и следует брать кровь!

Подошел к нему и Иналык Кетоев, повздыхал рядом, сказал, с трудом скрывая усмешку:

– Хороши они были, когда ползли по грязному снегу к твоему дому, – и посоветовал: – Подержи их так еще минуты три, а потом прости...

– Тотраз взывает к мести, – грозно посмотрел на него Дахцыко.

Иналык стал серьезен как никогда. И искорка насмешки, что всегда была у него на лице, исчезла.

– Ну, убьешь ты одного, – сказал он, – второго, если удастся... Но потом сам же станешь их жертвой... Их вон сколько, а ты один... Смотри, чтоб род твой не исчез!

– Я не могу их простить, – покачал головой Дахцыко и тихо признался: – Ты бы видел... То... – и столько было горечи и боли в тоскливом, неживом голосе Дзугова, что Иналык не стал больше уговаривать его и отошел к воротам, где с нетерпением ждали аульчане.

– Нет! – махнул рукой Иналык...

В толпе стоящих на коленях стали роптать. Асланбек услышал голос Батырбека:

– И что мы унижаемся перед этими голодранцами?! Мы, Тотикоевы! Наша фамилия известна на всю Осетию. Не подобает нам ползать на коленях!

И сразу за спиной Асланбека зашумели:

– Задается Дахцыко, пора бы его проучить...

Асланбек резко повернул голову. Толпа притихла. Старец обвел свирепым взглядом родственников. Все те, кто стоял за его спиной, были его прямыми потомками, и им было недозволено ворчать, как бы ни неприятно было решение Асланбека. Этого поворота головы было достаточно, чтобы все замолчали. И тогда Асланбек вновь отвернулся и опять терпеливо стал ждать. Они уже добрый час стояли у ворот Дахцыко. Штанины промокли насквозь, колени тупо ныли... Пора было выносить гробик, но улица была перекрыта Тотикоевыми, стоящими на коленях... Теперь аульчане пошли к Дахцыко целой делегацией, но и она возвратилась ни с чем.

Вот тогда Асланбек поднялся с колен и, показав жестом, чтоб все остальные продолжали смиренно стоять, сам, прямой и сухопарый, гордо приподняв седую бороду, направился к Дахцыко. Он шел к нему напрямик, и люди расступались. Вокруг все умолкли. Даже причитавшие в отчаянии горянки понизили до шепота свой плач...

Асланбек подошел вплотную к Дзугову, но и тогда упрямый горец не повернулся к нему. Старец встал перед ним и скорбно вытянул вдоль туловища исхудавшие руки, выказывая соболезнование. Заговорил он тихо и внушительно, зная, что каждое его слово ловится на лету всей толпой.

– Мы, Тотикоевы, скорбим вместе с тобой, Дахцыко, – сказал он проникновенно. – Ты знаешь, что Тотраз на нихасе часто пристраивался возле меня. Я не отличал его от своих. Он был мне точно внук родной. Ты видел, что и Батырбек бежал вчера на гору вместе с тобой. И он пытался предотвратить беду. Я уже не говорю, что он спас тебе жизнь. Я помню тебя еще в возрасте Тотраза. Твое сердце никогда не было злым. Отчего же из-за этих бешеных псов, которых я тебе позволил перестрелять, ты хочешь, чтобы и дальше лилась кровь людей?

Аульчане смотрели на Асланбека с удивлением. Неужто ради безопасности своих он отказывается от законов, завещанных нам предками? Но Асланбека не смутили косые взгляды горцев.

– Мне мало осталось жить на этом свете, – тихо продолжил он. – Я многое повидал. И если кому-нибудь не понравятся мои слова, пусть простит мою слабость. Не хочу я больше видеть человеческие страдания. А смерть маленького Тотраза может унести много-много жизней. Ты, Дахцыко, убьешь кого-то из наших. И тебя убьют, не пощадят. И сколько еще будет литься кровь наших с тобой потомков, неизвестно. Дети будут сиротеть, жены вдоветь. Из-за того, что волкодавы взбесились!.. Подумай, Дахцыко, – и он обратился к аульчанам: – Люди! Я не за себя прошу. Я пожил достаточно. Если Дахцыко нужна моя кровь, то вот мой кинжал и вот моя голова!..

Асланбек выхватил из ножен огромный фамильный кинжал, протянул его рукояткой вперед Дахцыко, а сам покорно встал на колени у ног горца.

– На, бери, Дахцыко, кровь с меня!

Верить ли своим глазам?! Толпа шатнулась к ним. Только Тотикоевы остались на месте. Люди слышали, как в ярости заскрежетал зубами Батырбек, но и он не рискнул ослушаться деда.

Дахцыко, не ожидавший такого поворота событий, оглянулся. Толпа ждала. Он видел умоляющие, подбадривающие, гневно сверкающие взгляды. Защемило в груди. Вся горечь и обида этого полного ужаса дня нахлынули на него, заволокли глаза предательской пеленой... Едва видя сквозь слезы склоненного старца, горец нагнулся к нему, попытался поднять его на ноги.

—Встань, Асланбек, не положено самому старшему в ауле стоять на коленях... – он оторвал его от земли, но старец опять упал на колени. – Я прошу тебя подняться, – вновь склонился над ним Дахцыко.

—Мне стоять на ногах, а Тотикоевым находиться на коленях? – спросил Асланбек и твердо заявил: – Ты, Дахцыко, не знаешь характера старого Асланбека.

Вокруг зашумели, закричали. Дзабо Кайтазов громко пригрозил:

—Смотри, Дахцыко, все в ауле перестанут разговаривать с тобой!

—Не надо мне угрожать, – посмотрел в сторону кричавшего Дзугов и приподнял с земли Асланбека...

... Тотикоевы зарезали двух бычков, двенадцать баранов, кур без счета. И арака на поминках лилась из их четвертей, и пиво сварено было их женщинами. Накрыли поминальные столы, каких Дахцыко при всем своем желании, если бы прирезал всю свою живность, не смог бы накрыть... После похорон внук Асланбека Дабе загнал во двор Дзуговых трех бычков и пятнадцать баранов; не произнеся ни слова, покинул двор и плотно прикрыл ворота...

Так произошло примирение. Но тяжелое чувство неприязни к Тотикоевым осталось у Дахцыко до сих пор и не ослабевает. А бедняжка Дунетхан и теперь иногда замирает, сжавшись в комочек, и тогда можно стрелять у нее над головой, встряхивать ее, – она никого не слышит, как и в день похорон; в ее ушах опять звучит тот крик сына, который она не слышала, но о котором ей кто-то имел неосторожность поведать. Когда за гробиком ее повели под руки на кладбище, глядя на нее, Дахцыко не мог понять, знает ли она куда идет и что произошло с Тотразом. Она не плакала, она застыла в своем горе...

***

Сколько раз я слышал эту историю? Десять? Двадцать? Сто?.. И когда впервые? В два годика?.. В три?.. Не ведаю... В одном убежден: сколько помню себя – знаю эту страшную историю. Ощущение такое, точно я родился, уже впитав ее в себя, заполучив в наследство через гены родителей. Но это не так. Неоспоримый факт: рассказывал ее мне дядя Мурат и только он. И раз, и второй, и десятый, и сотый... Привозил ли отец меня с сестрой в Хохкау, на побывку к бабушке и дедушке, или сам Мурат приезжал к нам в Ногунал, он непременно находил время пообщаться со мной.

Он отбрасывал полу черкески, отодвигал в сторону огромный до уродливости кинжал, с которым никогда не расставался, и постукивал ладонью по колену:

– Садись, племянник... Я тебе кое-что поведаю из того, что мне пришлось пережить... И мне облегчение на душе, и тебе мой горький опыт может стать предостережением в жизни...

И я знал: на сей раз не будет рассказа о гибели маленького сына Дахцыко Тотраза. Потому что эту будоражащую меня историю он заставлял выслушивать, стоя лицом к нему, не отвлекаясь и не переглядываясь с ребятишками. Рассказывал – в который раз! – ее он суровым голосом, с какой-то торжественностью и заканчивал непременно одной и той же загадочной фразой:

– Это случилось задолго до того, как мы, Гагаевы, перебрались в Хохкау, и хотя я впервые увидел склон, на котором волкодавы растерзали Тотраза, лишь через тринадцать лет, – именно эта трагедия стала причиной всех моих бед и невзгод... Да, да, в тот далекий и Богом проклятый день, о котором я, несмышленыш твоих лет, и не ведал, был определен мой тяжкий путь жизни...

Я не мог понять, как история Тотраза могла повлиять на судьбу моего дяди, и все гадал, на что намекает он, но ни в те годы, ни позже я не осмелился его спросить. А он сам не объяснял... Вернее сказать, не считал нужным объяснить, что к чему...

Бывало, и отец после ужина, пока мать и Езетта прибирали со стола, усаживался на низенькую табуретку-трехножку возле распахнутой настежь двери печи и, глядя на меня, разлегшегося на расстеленной на земляном полу шкуре убитого им когда-то медведя, тоже ударялся в воспоминания... Но в отличие от дяди Мурата, он чаще всего любил рассказывать о том, как Гагаевы, покинув подоблачный аул Цамад, впервые появились в Хохкау...

– Когда знакомятся осетины, то перво-наперво спрашивают не фамилию и имя, а уточняют, откуда родом, – не раз говорил мне дядя Мурат. – В этом есть свой смысл. Нередко впечатления от облика человека бывают обманчивы, а узнал гнездо, откуда он выпорхнул в мир, и сможешь предвидеть, чего ждать от него и на что он способен. В семье барса не рождаются беспомощные утята, а из куриного яйца не вылупится остроглазый орел. Так вот, представляясь, я не без гордости сообщаю, что родом цамадский, а воспитывался в Хохкау.

И я, следуя этим заветам дяди, начну с описания Хохкау, приютившего род Гагаевых и породнившего нас со многими проживающими в нем фамилиями...

... Восемь плоскокрыших, сложенных из иссиня-черного плитняка, саклей причудливо разместились на крутизне горы, подножие которой омывает грозно шумящая бурная река. В своем бешеном напоре река стремится дотянуться до жилищ человека, но натыкается на скалы, опрокидывается и, вздыбившись, уносит по ломаному гранитному днищу кипящие ледяные воды, скрываясь в темном провале каменных гряд. Горцы, зная беспощадный нрав Ардона, поставили бы свои сакли подальше от реки, но в узком ущелье на много километров вверх и вниз склоны гор были такой крутизны, что впору лишь орлам отыскать на них расщелины для гнезд. Людям же природа жаловала только покатую полоску, на которой примостились, тесня и поджимая друг друга, восемь дворов. Этот осетинский аул, древний, как сами горы, суровый, как окружающая природа, постоянно грозящая оползнями и завалами, так и называется – Хохкау, что значит горное село. Восемь дворов, четыре фамилии-рода – вот и весь аул.

Жили между собой фамилии не то чтобы дружно, но сносно, не без размолвок, конечно, обходилось, потому что у одних чего-то было вдоволь, а у других не хватало, одни любили показать свою силу и похвастаться тучными отарами и табунами, а другие стеснялись рваной черкески и старой клячи, терпеливо надеясь на приход лучших времен, когда и им удастся подняться на ноги.

Четыре фамилии, и у каждой свой предок – основатель рода, свой старший, кому вверена власть над любым членом фамилии. Спросите у горца, кто он и откуда начался его род, – он подробно расскажет, как много веков назад жили три, четыре, пять, шесть или семь братьев и как от каждого пошло свое генеалогическое древо, какие богатыри нарты были в том или ином поколении, чем, когда и как они прославились, горделиво кивнет на фамильную сторожевую башню – свидетельство мощи рода, вершина которой упирается в облака, мол, не то что у таких-то, чья башня едва-едва видна из-за саклей. А когда родственники соберутся на дзуар – святое место, старейшина обязательно напомнит, что среди них нет и не было лентяев, пьяниц, трусов, ни о ком из них не сложена позорная песня... Ведь испокон веков воспитывали в детях трудолюбие, отвагу, скромность и почитание чести предков. Потому и земля их хорошо обработана, и урожай высокий, и овцы не болеют. В поход фамилия может выставить до тридцати всадников, и сражаться будут – один за семерых. Так было и так будет всегда, ибо мы, такие-то, высоко держим честь фамилии и детей своих не балуем, а наставляем, как нас самих наставляли...

Счастливец, если родился ты в сильной фамилии: никто не посмеет сказать тебе грубого слова, обидеть взглядом – за все ему воздадут сполна. На удар кинжалом ответят ударом, кровь смоют кровью. Но и ты со дня рождения не смеешь позорить род. Своя фамилия имеет право жестоко покарать, даже сбросить с высокой скалы; и имя казненного будет навеки забыто, и стыдиться его станут отец и мать... Если когда-нибудь старший в назидание молодым расскажет историю о том, как жестоко был наказан недостойный, то и тогда назовет его не по имени, а позорной кличкой «собачий сын». Бесславно заканчивает жизнь тот, кто бежал с поля боя, тот, кто не проявил гостеприимства, и тот, кто не оказал родственнику помощь или позволил напоить себя на свадьбе...

Благодари Бога за то, что ты родился в сильной фамилии, известной на все ущелье и Осетию, береги ее честь и приумножай славу трудом своим и доблестью. А если родственники не богаты добром и сыновьями, надо быть вдвойне трудолюбивым в поле, на сенокосе и охоте, чтобы всем показать: и мы не лыком шиты, и мы сумеем постоять за себя. Вот даст восседающий на облаках семерых сыновей и одну дочь, и мы встанем вровень со многими фамилиями-родами, гордящимися своим древом и джигитами...

Четыре фамилии в Хохкау – и у каждой свои трудности. Горцы уже не помнят, когда каждая из фамилий поселилась здесь. До них дошли только предания, передаваемые из поколения в поколение.

Если бы камни говорили... Многое поведал бы огромный валун, угнездившийся на самом берегу реки. Всем видна эта громадина. Жизнь аульчан от рождения до смерти с радостями и горестями проходила на его глазах. Много веков назад оторвался он от родной скалы, оглушив ущелье, промчался по склону и врезался в кипящую яростью реку. С тех пор он вынужден слушать ни на секунду не умолкающую ворчню тысячелетней старушки реки. Никогда ему не порвать брачных уз, насильно навязанных злой судьбой, вечно отражать неистовый натиск воды. Бок стал ноздреватым, точно нещадно точила его черная оспа. С тоской поглядывает валун наверх, на одну из вершин выстроившихся в ряд каменистых великанов, которую он, изгложенный ветром и дождями, так внезапно покинул, и вспоминает то счастливое время, когда восходящее солнце первым целовало его гордую макушку, а уходя на покой, бросало прощальный взгляд на шершавую спину. Теперь валун глубоко в ущелье, и светило лишь изредка добирается до него, даря малую толику своей когда-то щедрой ласки... Единственной радостью древнего камня остались минуты, когда из аула к нему спускались горянки.

Три девчушки дружной стайкой сбежали вниз по узенькой тропинке. Но не сразу направились к пенящемуся потоку, чтоб зачерпнуть из него прозрачную воду. Оставив возле тропинки кувшины, девушки, торопливо приподняв подолы длинных до пят платьев, вскарабкались на валун и легли, прижавшись к отполированному верху камня. Свесив вниз головки, они старались языком поймать взлетавшие брызги, которые, сверкая на солнце, щедро осыпали бок валуна... А валун тоскливо поглядывал на коварную реку, которая терпеливо ждала того мига, когда, достав аул, слизнет, наконец, с узких площадок сакли и сараи, вырвет с корнем яблони и груши и, прихватив с собой неосторожного горца, бросившегося спасать какой-нибудь фамильный, в два обхвата, котел, уползет, преследуемая проклятиями и рыданиями горянок, забравшихся к самому гребню горы, туда, где высится недостроенная сторожевая башня, – и опять невинно побежит к далекому морю. И глядя на реку, трудно поверить, что это она, такая узкая и неглубокая, способна безжалостно уничтожить плоды долгого и тяжелого труда горцев...

Не пройдет и года, как Ардон вновь заманит на освободившийся выступ скалы горца, отчаявшегося отыскать другое, более безопасное прибежище. Десятилетия, может быть, станет река выжидать, пока человек обзаведется хозяйством да барахлишком, а затем опять обрушит на аул страшный натиск многотонной лавины воды, чтоб вновь в секунды поглотить, слизнуть, унести с собой его добро, а заодно мечты и надежды...

Но страшнее природных потрясений – человеческие страсти. От обвалов и наводнений, от снежных лавин и селевых потоков можно убежать. Но куда деться от кровников, которые денно и нощно преследуют свою жертву, готовые каждую секунду выстрелом из-за выступа гор и ударом кинжала в спину погубить горца? Впрочем, не всегда кровная месть бьет оружием...

Поближе других домов к валуну, слева, самая большая в ауле трехъярусная сакля Тотикоевых, а направо, в тридцати метрах от нее, – тоже не бедное, но сильно уступающее соседнему жилище Дзуговых. У Тотикоевых большая семья, одних взрослых мужчин девять душ. А в доме Дзуговых из мужчин только глава семьи Дахцыко. Был у него семилетний наследник Тотраз. Но с ним случилась беда...

Сестры Тотраза, теперь забавляющиеся на камне, веселы, беззаботны, будто и не было той ужасной драмы... Только внешне похожи друг на друга сестры. Старшая, Мадина, – тиха, скромна, осторожна, темные глаза всегда потуплены, как полагается горянке. И сейчас ее голова едва видна из-за камня. А Зарема – порывиста, глазенки так и сверкают; свесившись к реке, она жадно ловит ртом брызги, тяжелые косы повисли над самой водой и намокли. Кажется, еще миг, едва заметное неосторожное движение – и девушка нырнет в пучину. Старшая испуганно обхватила сестренку за талию:

– Зарема, упадешь!

– Зря волнуешься, Мадина. Упадет – в воде не останется. Знаешь, кто спасет Зарему? Таймураз! – насмешливо скосив глаза на сестер, иронически сказала их подруга Таира Кайтазова.

Услышав имя Таймураза, Зарема ахнула. Как Таира узнала?! Зареме казалось, что она бережет тайну не хуже, чем великан-циклоп свой единственный глаз, ни с кем словом не обмолвилась. Первым желанием ее было гневно запротестовать. Но тут подал голос извечный бесенок, что заставляет ее поступать не так, как положено. И замахав руками, точно птица крыльями, Зарема закричала:

– И вытащит! Он такой! Вот сейчас прыгну – и пусть спасает!

Мадина не на шутку испугалась, стала оттаскивать сестру к середине камня.