Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц)

Мурат медленно продвигался по единственной улице аула. На фоне гор он увидел еще трех вооруженных всадников, удалявшихся от Хохкау...

Вот и хадзар Гагаевых. С трепетом, как сквозь пелену, Мурат рассматривал родной дом. Постоял в проеме ворот, смутно отметил, что одна петля сорвана... И тут он увидел посреди двора расстеленный коврик и стоящего на нем на коленях... Тембола!.. Он усердно молился, как истый мусульманин: то вытягивал ладони к небу, то резко кланялся вперед так, что лбом касался земли...

– Тембол! – позвал Мурат тихо, все еще не веря своим глазам...

Но брат, не оглядываясь, продолжал делать намаз, лишь по напрягшейся его спине можно было догадаться, что он услышал зов.

– Тембол, это я, твой брат... – произнес Мурат и поставил на землю чемоданы...

Из хадзара, на ходу вытирая запорошенные в муке руки, выбежала мать – постаревшая, морщины щедро покрыли ее лицо – и рухнула на грудь сыну:

– Муратик, ты?! – заплакала, обливая его новую черкеску слезами.

У Мурата запершило в горле, чтоб скрыть слезы, он ткнулся лицом в покрытую темным истрепавшимся платком голову матери. Тяжелая ладонь легла ему на плечи, и он услышал глухой голос отца:

– Наконец-то, сын!..

Вышла Сима – с грудным ребенком на руках, а второй, Руслан, держался за полу ее платья, – стыдливо улыбнулась...

– Сима, ты?! – ахнул Мурат.

– Спустя год после гибели Шамиля, – пояснил Дзамболат, – выдержав срок, требуемый адатом, сыграли свадьбу Умара и дочери Иналыка. И я не жалею, что она невесткой вошла в наш дом... Подарила нам Руслана и Езетту...

Тембол сделал еще несколько поклонов, поднялся с колен и солидно, не спеша приблизился к Мурату, и тут чувство в нем взяло вверх, и он порывисто обнял брата.

– Что видят мои глаза, Тембол?! Ты отказался от веры отцов – от христианства? И теперь ты мусульманин?!

– Обращайся ко мне по имени хаджи Тембол, – сворачивая коврик, попросил Тембол. – Тот, кто посетил Мекку, имеет право добавить к своему имени это почитаемое самим Магометом «хаджи».

– А что тебе еще дало посещение Мекки? – осведомился Мурат.

– Силу духа, – косо посмотрел на брата Тембол.

– Невелико приобретение, – усмехнулся Мурат. – Стоило ли из-за этого пешком столько верст вышагивать, Тембол?

– Хаджи Тембол, – поморщившись, поправил его брат.

Отец, слушая ленивую перебранку сыновей, произнес:

– Собираются опять под одной крышей Гагаевы... – и усмехнулся: – Не все ли равно, какое имя у человека, если он как ушел бедняком, так бедным и возвратился?..

– А где же остальные? – заглянул в окно хадзара Мурат: – Отец, где мои братья?

– Умар ночь провел в ауле, утром вновь отправился в горы. Они с Урузмагом два месяца подряд бегают за отарой, а потом их заменят Кетоевы...

– Бедный Урузмаг, мы его так редко видим, – запричитала мать.

– Кому-то надо овец пасти... – осадил ее отец.

– Вы так и продолжаете водить тотикоевскую отару? – спросил Мурат.

– А что делать? – покорно пожал плечами отец.

– А Касполат, Пигу, Газак?

– Касполат вернулся из Сибири один, хотя отправился туда вместе с Пигу, и не может объяснить, куда девался брат. Ушел Пигу в тайгу и не возвратился. Целый месяц искал его Касполат, но тайга глотает человека целиком, не оставляя никаких следов... Газак в абреки ушел... В общем, разлетелись сыновья из гнезда в разные стороны... В поисках счастья...

– Счастья!.. – усмехнулся Мурат. – Что-то его и на краю земли не видно...

Отец согласно кивнул головой:

– А не поверил мне, когда я сказал, что и на стороне счастье не дается... Жаль только, что эту истину пришлось тебе познать ценой тяжких испытаний, – пронзительно посмотрел он в глаза сына.

Когда отец, Тембол и Мурат сидели за скромно накрытым фынгом и вели неторопливый разговор, возвратился из леса Касполат, крепко обхватил младшего брата мускулистыми руками и сам, не позволив ему покинуть фынг, опорожнил от дров арбу...

– Для Умара тоже не самые лучшие дни наступили, – сетовал отец, – послезавтра идти ему на войну...

Мурат повернул голову к двери, прислушался к плачу, спросил:

– Как пойдет? У него двое детей.

Отец покорно вздохнул:

– Придется идти – таков долг мужчины.

Мурат смотрел на отца и думал о том, что у всех Гагаевых жизнь складывается не так, как нужно. Послезавтра Умар пойдет на войну, а возвратится ли? Не останутся ли сиротами эти, не подозревавшие как близко к ним горе, плаксивые малыши. А кто виноват? Виноват, виноват... Почему так устроен мир?! Одного милует, а другого наказывает.

О чем только отец ни поведал Мурату: каждое, даже малозначащее происшествие, что случилось в ауле и в ущелье за время его отсутствия, упомянул, причем в его устах оно принимало особый, ему только ведомый смысл. Мурат терпеливо слушал его в надежде, что наконец он расскажет и о той, чья судьба волновала его и о которой он ни слова не слышал за все годы скитаний по миру... Отец, отец, ну почему ты не догадываешься, о ком я хочу узнать? – гневался Мурат. – Скажи хотя бы, жива Зарема или... Нет, нет, этого не должно быть... Ему бы напрямик спросить о похищенной, но задавать вопросы о той, чье имя навеки покрыто клеймом, было не в обычаях осетин... Мурат уповал на то, что останется на минуту-другую наедине с Темболом, но соскучившийся отец бульдогом вцепился в него, не отпуская ни на миг...

Разговор о Зареме возник сам собой. После десятого тоста отец пожелал пройтись с Муратом по Хохкау, чтоб все аульчане видели: возвратился его любимец...

Во дворе Мурат вдохнул напоенный солнцем и запахом цветов, пестрящих на альпийских лугах, воздух, и глаза потянулись к горным вершинам. И вдруг его взгляд замер: на клочке земли, которую Гагаевы натаскали на крутой склон горы, зеленела кукуруза, а посреди – слегка колыхала тонкими ветками молоденькая сосенка...

– Отец! – закричал Мурат торжествующе. – Все-таки ты сумел оживить каменный участок?!

Отец поднял глаза, полюбовался сосенкой, признался:

– Я с того дня, как погиб Шамиль, сам ни разу не поднимался туда, ни сыновьям не позволял... А заслуга в том, что зазеленел участок, похищенной...

– Заремы?! – вырвалось у Мурата. – Жива она?

– Живы и она, и ее маленький сын Тамурик...

– И как себя повел Батырбек? Не каялся?..

– Плохо ты знаешь Батырбека. Все аульчане рассчитывали на то, что, узнав о рождении у Заремы сына, он предложит пересмотреть раздел земли... Ничуть не бывало. Батырбек сделал вид, будто ничего не произошло, будто рождение у Заремы сына его ни с какой стороны не касается...

– А что аульчане? Смолчали?..

– На стороне Батырбека закон и сила, сын, – грустно произнес отец. – Кое-кто думал, что Зарема спустится с сыном, потребует его долю земли... Но и у нее есть гордость. Она поступила мудрее – заставила горцев, и в том числе Тотикоевых, постоянно видеть перед собой ее сына, укоряя их, напоминая, как несправедливо поступили с ней люди... Я помню тот день, когда она дерзнула показаться на этом участке. Было это ранней весной. Горцы с нетерпением ждали дня, когда можно приступить к севу кукурузы и посадке картофеля. Каждое утро вставали с этой надеждой. И заря как будто обещала хорошую погоду. Но туча вдруг разом опускалась ниже вершин, и старики едва успели доковылять до хадзаров, как начинался ленивый, надоедливый дождь. На нихасе уже начали говорить о том, что следует принести в жертву молодого бычка. Но наутро солнце опять дразнило наши глаза. И вот однажды... «Посмотрите! – воскликнул Хамат. – Неужто старое зрение подводит меня?» Нет, несмотря на возраст, глаза у Хамата до сих пор острые. В самом деле, на участке горного плато, с которым мы связывали свои надежды и который принес нам непоправимое горе, копошилась сиротливая фигурка женщины в темном платье. Стоя на коленях, она руками водила по земле. «Разравнивает оставшуюся после того страшного ливня землю, – догадался Хамат и воскликнул:

– Но кто это? Неужто в ее доме нет мужчины?» Иналык узнал женщину и горестно сказал: «Есть мужчина в ее доме, да совсем еще маленький».

И осеклись мы, смущенно покосились друг на друга. Кто из горянок осмелился бы показаться на склоне горы, кроме этой пропащей, этой похищенной горемычной дочери разнесчастного Дахцыко? Весь аул в тот день ходил, задрав головы, глядя на сгорбленную, копошащуюся фигурку женщины, осмелившуюся продолжить затею Гагаевых, заранее обреченную на провал. Если мужчинам не покорилась гора, то куда этой одиночке, слабой и безумной, справиться с неугодным Богу делом?

Аульчане негодовали по поводу выходки Заремы, посылали в ее адрес проклятия. И лишь небо сжалилось над ней, смилостивилось... На сей раз зловещее облачко повиснуть повисло, но так и замерло, выглядывая из-за вершины гряды, не осмеливаясь выползти, прикрыть солнце, обрушиться дождем... То ли оно ждало, когда Зарема обработает землю, посадит картофель, чтобы потом разом уничтожить все, наказав ее за дерзость, то ли и в самом деле снизошло до ее молитв. Так или иначе, но резать бычка в жертву Всевышнему не пришлось. Погода установилась, и горцы – стар и млад – ринулись на склоны гор, к своим крохотушкам-участкам... Еще и еще раз поражались мы дерзости похищенной. И тогда, когда она стала сажать кусты по нижним краям участка, и тогда, когда утыкала тонкими саженцами тесный участок. «Она знает свое дело, – весело усмехнулся Иналык. – Лучше корней что может укрепить почву?!» «Набежит ветер и вместе с корнями всю землю унесет», – пригрозил Хамат. «А-а! И до этого не дойдет, – убежденно твердил Дзабо, – не приживутся ни кусты, ни деревья».

Но кусты прижились. И одно деревцо зацвело. Не унесло их, потому что ни весной, ни летом не было больше свирепого ветра. Зарема пропадала на своем участке. Она не пользовалась ни лопатой, ни тяпкой – они валялись рядом, – а землю разравнивала, а потом разрыхляла руками. И картофель, что доставил ей кто-то из сердобольных, сажала, стоя на коленях, пальцами выковыривала ямочку и, посадив в нее картофелину зрачком вверх, осторожно засыпала землей. А когда долго не было дождя, она спустилась к речке, набрала в кувшин воду, дотащила ее до участка, полила трепетавшие кустики и саженцы и снова стала спускаться к берегу... Вот какой силы оказалась дочь несчастного Дахцыко... – Отец покосился на сына, помедлив, прикидывая, говорить то, что беспокоит его, или нет... Наконец мягко произнес: – Боюсь, что ты помогал Таймуразу похитить Зарему... – и испугавшись, не вонзил ли ненароком лезвие кинжала в грудь Мурата, поспешно сказал: – Не выпытываю у тебя, сын, тайны, делюсь тем, что беспокоит мою совесть.

Ничего не ответил Мурат отцу, но сердце болезненно сжалось. Захотелось скорее туда, в пещеру, чтобы упасть на колени перед Заремой, покаяться, протянуть ей кинжал, как когда-то Асланбек Дахцыко, попросить похищенную собственными руками покарать его и покорно подставить ей свою голову... Рядом отец, не замечая страданий сына, продолжал рассказы, теперь о Батырбеке и его братьях:

– Странными делами стали заниматься Тотикоевы. Асланбек, наблюдая все это, наверняка уже несколько раз в могиле перевернулся. Еще бы! Больно видеть, каким постыдным занятием увлеклись его внуки: торгуют сахаром, конфетами, тканями, лопатами, гвоздями, керосином, даже туфли и белье завезли! Желтое белье! Для женщин! И в город отправляют мед, мясо, шерсть, черемшу... Тьфу! И надо же, небо спокойно, будто не видит, что творят эти забывшие честь предков Тотикоевы. Не только не наслало на них беду, а даже позволяет им процветать! Богаче они стали. У каждого из братьев свои обязанности. Мамсыр – тот вообще перебрался в Нижний аул. Васо в неделю один раз отправляется в город. Арбу его наполняют мешками с шерстью, бурками, бадьей с медом, баранами, ляжками бычка, а возвращается с городскими товарами. В последний раз привез стальной плуг. Тотикоевы постоянно разъезжают с незнакомыми людьми – толстыми, в шляпах и пальто. Привозят их к вечеру, угостят, а утром вместе отправляются в город. Батырбек и на нихас редко стал наведываться, много ездит по аулам, спускается в долину... Лишь Агуз занимается настоящим мужским делом – охотой. Но мы заприметили, что и его трофеи – тура и даже медведя – тоже укладывают в арбу, чтобы отправить в город! Продавать охотничьи трофеи! Тьфу! Ворчим, когда Тотикоевых нет рядом. Но в лицо упрекать их не смеем. Вдруг как-то незаметно все аульчане оказались у них в должниках. То сахар возьмут взаймы, то муку, то конфеты, когда дети начинают клянчить... Батырбек не возражал – давал без денег, но долг аккуратно записывал в тетрадочку. Кажется, мелочи, совсем немного денег задолжал, а все равно – должник!..

Пройдясь по аулу, наговорившись вдоволь, разомлевший от араки Дзамболат наконец отправился отдыхать в хадзар; Тембол вновь расстелил во дворе коврик... У Мурата терпения не хватило дождаться темноты, и, напустив на себя беспечный вид, он устремился к лесочку, откуда в детские годы они с Урузмагом и Шамилем в день по два-три раза волокли хворост для обжоры-печи.

Обходя двор Дахцыко, Мурат увидел женщину с закрытым платком лицом, в руках которой находился узелок с пирогами и гармонь... Мадина,– скорее догадался, чем признал он ее. Она тенью мелькнула вдоль глухой стены сарая и, оскальзываясь, полезла в гору, стараясь поскорее выбраться из аула. Из дверей их хадзара выглянула Дунетхан и, горестно прижав ладонь ко рту, смотрела вслед дочери, а когда Мадина исчезла за горной складкой, зарыдала во весь голос, не боясь, что кто-то услышит или зайдет в их хадзар. Впрочем, с того жуткого дня вряд ли гость бывал в их доме. Кому приятно присутствовать на похоронах, где нет покойника, но где все его ждут?

Мурат, таясь, добрался до чащи, нырнул в нее и едва заметной тропой устремился к пещере... У пропасти он услышал шорох и испуганно присел за расколотый молнией камень. По крутизне ската спускалась похудевшая и подурневшая до неузнаваемости Зарема. Что в ней осталось от девичьих лет – это легкость серны. Ноги ее не скользили, хотя редкий горец осмелился бы спуститься по такому крутому обрыву. Казалось, что каждый выступ, каждая выбоина сами находили подошву чувяка Заремы, остерегая ее от неверного движения.

Мурат растерянно застыл, боясь подать голос. И вдруг... Что это? Река напевает ей мелодию?! Нежную, позабытую! Вздрогнула Зарема, потянулась к реке. Мелодия настигла ее измученное сердце. Не всколыхнула ли она далекие воспоминания, не вызвала ли девичьи грезы и трепет, которым так полна была она в те счастливые дни?.. Не показалось ли ей, что это Таймураз рвется к ней, что его душа стремится соединиться с ее сердцем? Мелодия набрала силу, заглушила шум реки, обрушилась на Зарему. Откуда же она взялась?! Сверху?!

– Кто здесь? – закричала испуганно и гневно Зарема.

Мурат присел за камень, огляделся. Мадина, сидя на скале, во всю ширь раздувала меха гармони, и мелодия рвалась изнутри, ликовала и плакала, торжествовала и печалилась, зарождала тревогу и несла надежду... Крик потряс реку, обрыв, осколок неба, заглядывавший в пропасть...

– Не надо, нет! – закричала Зарема сестре. – Перестань! – и она ладонями закрыла уши, чтобы эти дьявольские звуки не проникали в нее, не будоражили тело и душу.

– Надо, надо! – шептали побелевшие Мадинины губы, и пальцы ее еще энергичнее запрыгали по клавишам гармони. И мелодия взвилась еще выше.

– Это твоя гармонь, сестренка, твоя. С того дня, как это случилось, она ни разу не подавала свой голос... Слушай же ее, слушай!

Зарема, чуть не плача, попятилась, отступила к реке. Ах, вот какой выход она нашла! Чтоб отогнать наваждение, скрыться от него, она собирается броситься в холодный поток!.. Вода спасет ее, унесет отсюда прочь!

– Стой! Стой, Зарема! – Мадина заплакала, лихорадочно сорвала ремни с плеча и с размаху бросила гармонь вниз.

Взвизгнула она, кувыркнулась в воздухе, со вздохом плюхнулась в бурный поток, обрушив на сестру холодные брызги. Зарема подалась назад. Гармошка противилась тянувшему ее вниз потоку, но, убедившись в тщетности усилий, уступила и погрузилась в воду, издав смешок...

... Сестры сидели на краю обрыва. Зарема все отстранялась от Мадины, рвалась в сторону, сердито вопрошая:

– Зачем пришла? Чего тебе здесь надо?! Поглядеть на опозоренную и изгнанную?

– Ну что ты, Зарема! – чуть не плакала Мадина. – Разве я тебя не люблю?

– Никого у меня нет, кроме Тамурика! – оборвала сестру Зарема. – Никого! И никого мне не надо. Так и передай тем, кто тебя подослал.

– А кто знает, что я пошла к тебе? Я хотела отдать гармонь. Нас там много, а тебе и поговорить не с кем. Думала, когда скучно, поиграешь сыну. Но вот как получилось, – она с сожалением посмотрела на реку. – Унесла, вредная!

– Что гармонь?! Она унесла мое счастье. Унесла мою жизнь. – Зарема дернулась из рук сестры. – Пусти. Зря старалась. Все равно не взяла бы. Не до гармони мне. Мне сына воспитывать надо. Скажи там всем: пусть забудут меня. Не хочу, чтобы ко мне кто-нибудь приходил. И сама не спущусь туда. Никогда!

– Как можно так, Зарема? Забыть дом, где родилась, где детство провела? Как?!

– А вот так! Одна была, когда Тамурика родила. Зимой. В лютый мороз. Ветер завывал за дверью...

Она рассказывала отрывисто, точно в лихорадке. Мурат ясно представлял себе, как это было...

– Никто не откликнулся на зов, – продолжала Зарема изливать свою горечь Мадине. – Никто! Никто не пришел, никто не подал мне глотка воды... Кричала, кровью исходила, а где были ты, мать, отец? Как могли забыть?.. Жизнь не такая, Мадина. Человека не радость, а горе каждый день подстерегает. И как ни увертывайся – схватит и утащит в свою темную пещеру. Глаза твои будут смотреть на небо, а видеть паутину и тучи, уши перестанут слышать пение птиц, лицо чувствовать теплоту солнечных лучей. Все это есть вокруг. Для тебя, Мадина, есть, для других. А для меня нет!

– Ты – не Зарема! – испугалась Мадина. – И слова не твои!

– Ты родилась раньше меня, сестра, а я старше тебя, – возразила с горечью Зарема.

Мадина схватила в ладони лицо сестры, страстно заговорила:

– Я упаду в ноги отцу, я буду каждый день, каждый час, каждую минуту твердить ему о тебе, я уговорю его, и он простит тебя! Ты должна возвратиться домой, Зарема! Должна! Здесь ты погибнешь!

– Не бросай напрасно слов, Мадина. Уходи. И больше никогда не приходи! – Зарема решительно вскочила с камня. – Пусть и Урузмаг забудет дорогу сюда. Как мне ни тяжко будет без его охотничьих трофеев – обойдусь!.. Никому не хочу быть обязанной!..

– Ты не сможешь одна, не сможешь! – зло закричала ей вслед Мадина. – Это невозможно! – Эхо принесло назад ее слова, бросило их в лицо.

Зарема не успела убежать от злых слов сестры.

– Не смогу одна? Без вас? Я докажу, что смогу!.. Я ни за что ни к кому из вас не пойду на поклон. Когда в муках давала жизнь сыну, тоже думала, что не выживу одна, что наступили последние мгновенья жизни. Раз это вынесла, то теперь ничего не страшно!..

Неизвестно, что чудилось Зареме, но, не услышав зов Мурата, когда его ладонь прикоснулась к ее плечу, она, не открывая глаз, страстно схватила ее, прижалась щекой... Все перепуталось в ее сознании: реальность, мечты, страсть... «Ты?! Наконец-то!» – услышал Мурат ее шепот, и он тоже забылся, тоже потерял контроль над собой... Огромная птица заслонила своим крылом весь мир... И Мурат мял, ласкал не раз целованное в снах-грезах тело, жадно упивался долгожданным счастьем... И даже когда в минуту забвения ее задыхающийся шепот: «Таймураз! Ой Таймураз!.. Ты опять мой, Таймураз!..» – обжег его, и тогда он не в силах был оторваться от нее. Ее ласки доставляли ему и радость, и нестерпимую боль, которую ничем не унять и сейчас, спустя многие годы... Она ласкала не его, Мурата, она отдавалась не ему... Таймураз, ее чудом оживший Таймураз дал ей мгновенье блаженства...

Потом она, уткнувшись лицом в его грудь, тихо плакала, а Мурат грустно водил ладонью по ее спине и теперь твердо знал, что Таймураз навеки украл у него любовь, что она никогда не возвратится к нему... Глядя на склоненную голову Заремы, он гадал, знает ли она, чье имя срывалось с ее уст... И чтоб еще больше не вгонять ее в отчаяние, Мурат не сказал ей о шепоте...

– Только не проси, чтоб вышла за тебя замуж, – умоляла она сквозь слезы. – Я несчастье несу людям... Тебе не желаю горя...

Они пошли к пещере. Она впереди, не оглядываясь, Мурат позади, понурив голову... Оба они избегали смотреть друг на друга...

Уже в пещере, склонившись над спящим малышом и пытаясь при тусклом свете лучины рассмотреть его лицо, Мурат тайком бросил на Зарему несмелый взгляд и понял: тому, что случилось у реки, больше не бывать! Она принадлежала не ему... Конечно, тело мучает ее... Оно требует ласки... Она по ночам просыпается, чувствуя точно наяву, как обнимает ее мужская рука... Но это может быть только одна рука – Таймураза...

Глава 17

Возвратился в хадзар Мурат с тяжелым чувством вины и безнадежности. Отец и Тембол не дождались его – спали, мать бесшумно впорхнула из кухни, накрыла фынг, но Мурат отказался от араки; покрошил чурек в молоко и лениво похлебал давно не пробованное блюдо. Вспомнилось, с каким наслаждением и жадностью в детстве, бывало, опорожнял тарелку... Все ушло, куда-то ушло: и радость от того, что жив, и вера в будущее, и силы... Остались усталость, скука и волчий вой на душе...

Мать, стоя у открытого окна, молча наблюдала за сыном. Ей передалась его тоска, но, не смея высказать материнскую нежность, не решившись обнять сына, прижать его голову к груди, она лишь шагнула поближе, наклонилась над фынгом и пододвинула поближе к сыну любимый им сыр из овечьего молока.

... Ночь – первая после блуждания по миру, проведенная под крышей родного дома – оказалась беспокойной. Снились Маньчжурия, Мексика, Аляска.

– Вставай, сын, вставай, – голос отца срывался от волнения. – Беда, Мурат, беда!.. Надо догнать абреков, отнять отару!..

Умар скупым жестом жестко обнял брата – Мурат почувствовал заледеневшие в напряжении скулы брата, услышал скрежет зубов – так огрызается вконец загнанный, обложенный, прижатый к скале волк...

Мурат склонился к лежащему навзничь на нарах стонущему Урузмагу; того тошнило – верный признак сотрясения мозга...

Потом целой кавалькадой они поскакали в ночь. В преследовании приняли участие все оставшиеся в ауле мужчины, кроме Дахцыко, которому никто не сообщил о беде. Жалели, что нет отправившихся первыми на войну с германцами молодых горцев и особенно Батырбека, который мог бы поднять и Нижний аул...

Кони Умара и Мурата шли вровень, и старший брат подробно поведал о случившемся.

– Я спустился в аул проведать своих да хлебом запастись. Урузмаг остался один с отарой. На ночлег загнал овец за изгородь, сооруженную еще Тотикоевыми. Как ни ненадежна она, а все же лучше, чем оставлять отару на покатом склоне горы. Да и о чабанах Тотикоевы позаботились: к скале пристроили навес, а под ним что-то в виде нар, накрытых соломой. Урузмаг, дрожа от холода – в горах ночь нагоняет стужу, – с головой накрылся буркой.

Когда к полудню Умар возвратился в горы, овец он не увидел. Урузмаг так и лежал, с головой укутанный буркой. Лежал в беспамятстве. На голове выросла большая шишка. Ударили чем-то тупым. Били не насмерть, но так, чтобы человек не мешал. Судя по следам угнанной отары, напали до полуночи и тут же погнали овец. Овчарку Умар нашел в полукилометре от кошары. Ее заарканили и петлей же задушили. По всему видно, что выслеживали их не один день, давно присматривались... Будь Умар эту ночь с отарой – и он лежал бы сейчас рядышком с братом. Урузмаг пришел в себя, но что он мог рассказать? Виновато поглядывал на Умара, стыдясь, что не уберег отару.

Овец гнали в сторону перевала. Будь лошадь, можно было бы попытаться настигнуть похитителей. А так без толку. Надо быстрее спуститься в аул и поднять тревогу... Умар, поддерживая ослабевшего брата, спешил в Хохкау, мучаясь предстоящим объяснением с отцом. Урузмаг еще не осознавал до конца, в какой они оказались беде, – овцы-то принадлежат Тотикоевым... Чем с ними рассчитываться будут? Батрачеством? Но сколько на это лет уйдет!.. Нет, необходимо догнать похитителей. Ох и разделается он с ними! Ни одного не оставит в живых. И совесть его будет чиста. Грабить бедняков – где это видано?!

Мурат по едва заметным приметам вел погоню. Следы просматривались до седловины горы, но дальше отара будто провалилась сквозь землю. Достигнув перевала, они остановились – не было ясно, куда скакать... Мурат привстал в седле, огляделся, повернул направо. Проскакав с полкилометра, наткнулись на потухший костер. Рядом валялись кости барана, обугленные шампуры, наспех сделанные из ветвей...

– Шашлык ели, гяуры! – разозлился Агуз.

– Одного барана уж точно не досчитаетесь, Тотикоевы! – усмехнулся Иналык.

– Станешь ли ты когда-нибудь серьезным? – поморщился Дзабо. – Людям горе, а ты...

– Одним бараном больше или меньше – от этого Тотикоевы не обеднеют, – сказал Хамат; погоня возбудила его, напомнила прежние времена, когда он был молод, ловок и быстр.

– Как много желающих подсчитывать наши богатства, – заявил Махарбек, тщетно пытаясь оставаться спокойным и уверенным в себе, как и подобает старшему из присутствующих здесь братьев Тотикоевых.

– Кое-кто напрашивается на то, чтобы ему укоротили язык, – грозно повел глазом горячий Агуз; он готов был пустить оружие в ход, оставалось найти, против кого...

– Для чего мы сюда скакали? – вспылил Тотырбек Кетоев. – Выслушивать обиды? Может быть, ищем свою отару? Так у нас ее никогда не было!.. А те, кому она принадлежит, не ценят наших усилий! – он с вызовом посмотрел на братьев Тотикоевых.

– Так и поверил, что ты скакал сюда ради нас! – оскалил зубы Агуз. – Ради Гагаевых, таких же голодранцев, как и Кетоевы! Это их беда – не наша! Тотикоевым подавай их отару, и все!

– Кого ты обозвал голодранцами? – вскинулся Хамат. – Нас?

– Вот вы когда зубы показали, Тотикоевы! – покачал головой Дзамболат. – Вас беда не коснулась – это верно ты сказал. Все, что вам причитается, из горла у нас вырвете. Но оскорблять Гагаевых я даже вам не позволю.

– А мы вас и спрашивать не будем, что и как нам говорить! – схватился за кинжал Агуз.

– Люди! Горцы! Как вам не совестно? – спохватился Дзабо, видя, как неотвратимо приближается крупный скандал. – Мы должны помогать друг другу, а не ссориться. Не надо забывать, что для вас сделал Хохкау, Гагаевы! Мы вас приняли как братьев.

– Мы это ценим, Дзабо, – сказал Умар. – Но зачем нас называть голодранцами? Разве бедность – не в тягость? И ее не выбирают по желанию.

– Смотри, как заговорил этот пришелец! – опять загорячился Агуз. – Чем ты станешь рассчитываться с нами? Проморгал целую отару! Вот отчего вы, Гагаевы, бедны – не умеете сохранить даже то, что вам доверяют. Разве вы можете разбогатеть?!

– Несчастье может и на вас свалиться, – тихо промолвил Дзамболат. – Что ты тогда запоешь?

– Прекратите ссориться! – закричал Дзабо. – Я запрещаю!

– Не знаю, как теперь быть, – сказал Махарбек. – Что с вас возьмешь взамен отары? Хадзар? Но он и пятой части отары не стоит...

– Почему о хадзаре заговорил? – возмутился Хамат. – Хочешь Гагаевых без крыши оставить?

– Они же нас оставили без отары? – подал голос Дабе.

– Не горячитесь, – опять вмешался Дзабо. – Надо спокойно обсудить.

– Напишу Батырбеку, – заявил Махарбек. – Он затеял сдать отару – пусть сам и разбирается...

– Вот это верно, – похвалил его Дзабо. – Был бы здесь Батырбек – он и отару бы отыскал. Всю Осетию бы на ноги поднял, а своего не упустил, – он оглядел столпившихся возле него всадников. – Ни один из вас не может сделать того, что ему по плечу.

– Их было четверо, – кивнув на костер, задумчиво сказал Мурат.

– Почему ты решил, что четверо? – уставился на него Агуз.

– Один сидел там, на корточках, второй там, – Мурат стал водить пальцем вокруг костра, – третий – в сапогах – сидел на бурке, четвертый жарил шашлык.

– А сколько лет было каждому? – усмехнулся Агуз.

Мурат тяжело посмотрел на него, но ответил коротко:

– Этого я не знаю...

***

Затем хохкауцы разделились. Тотикоевы и Кайтазовы отправились в аул, а Гагаевы и Кетоевы продолжили погоню. Напрасно Дзабо думал, что уладил ссору. Таких оскорблений горцы не прощают. И хотя внешне и Кетоевы, и Гагаевы старались выглядеть спокойными, внутри у них все клокотало.

– Зазнался этот мальчишка Агуз, – пробормотал Хамат. – Мне, который не раз со смертью в обнимку ходил, нанести оскорбление!

– Извини, Хамат, из-за нас пострадал, – стал успокаивать его Дзамболат. – Негодуют Тотикоевы. И их понять можно: была отара – и не стало ее...

– Но оскорбив две фамилии, он что, возвратил овец целыми? – спросил Иналык... – Нет, лично я не могу его простить.

– И Дзабо меня удивил, – сказал Хамат. – Старший должен был свою палку о его спину сломать, чтобы другим неповадно стало!

Раздавшийся смешок заставил их оглянуться. Мурат смущенно отвел глаза от стариков.

– Ты чего? – строго спросил его Дзамболат. – Что смешного усмотрел в нашем разговоре?

– Младшие при старших должны молчать, – назидательно промолвил Хамат. – Вот как Касполат, – показал он на смутившегося от такой похвалы брата.

– Ему нечего сказать, – возразил Мурат.

Дзамболат с удивлением посмотрел на него – до этого момента он никогда не слышал таких ноток в голосе сыновей.

– А ты что поведаешь нам? – уставился на Мурата Хамат. – Открой рот, посмеши стариков.

– Извините, – серьезно, без обиды на резкость Хамата сказал Мурат, – я только хотел спросить: как же Тотикоевым и Кайтазовым не быть заодно?

– А разве они братья? – удивился Иналык.

– Богатые все равно что братья, – кивнул головой Мурат.

– Да они из-за одной овцы подерутся, – усмехнулся Иналык.

Двое суток Гагаевы и Кетоевы ездили по ущельям, весь перевал обшарили: отары как будто бы и не существовало...

Спустя годы замысловатыми путями, из уст в уста, из аула в аул, из ущелья в ущелье добралась-таки до них весть о ссоре, что произошла в тот черный день похищения отары...

Мурат был прав – абреков было четверо. Пятый – Газак – находился высоко в горах, в заброшенном ауле, затерянном в лесу. Его трепала лихорадка, и он отлеживался под медвежьей шкурой. Услышав блеяние баранов и веселые крики друзей, Газак выполз из своего логова.

– Погляди, какие шашлыки навестили тебя, Газак, – смеялся абрек со шрамом во всю щеку. – Выбирай, какого подать тебе на стол!

– На весь год хватит мяса! – ликовал седой. – Если даже каждый день резать по барану...

– Не выйдет, – посуровел вожак, – отару оставлять у себя не будем. Абреки не могут стать чабанами. Успокоится аул – погоним через перевал и продадим.