Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 47 страниц)

– Чего же не сообщил? – обиделся я. – Мы бы приехали навестить.

– Не положено, – заявил Руслан. – До полного выздоровления не разрешали ни писать, ни звонить родным. Мы полностью засекречены. В Испании советские люди не воюют – такова официальная версия, хотя всему миру известно, на ком держится оборона республиканцев.

– Попросись служить здесь, – предложил я.

– Хотел бы, но не все так просто, – сказал он. – Предписание получил. В Карелию направляют, – и блеснул глазами: – Видно, и там что-то затевается...

– Что?! – вырвалось у меня.

Он подмигнул мне:

– Очень хочется знать, да? Следи за газетами, авось и догадаешься...

Дверь бесшумно открылась, и в комнату проскользнула мать.

– Отец зовет вас, – сообщила она, не удержавшись, вновь прижалась к Руслану. – Обоих.

И тут она увидела Надю. Взгляды их встретились, лица вздрогнули, точно по ним пробежала искра. Они впервые увидели друг друга, они ни словом еще не обмолвились, не знали ни характеров одна другой, ни привычек, но уже были полны подозрительности и даже ненависти. Глаза каждой сверлили соперницу с головы до ног, фиксируя каждую деталь, придираясь к любой мелочи, радуясь признакам небрежности. Они вели безмолвный непримиримый диалог, предупреждая друг друга. «Я ни за что тебе не отдам сына». – «Сын давно уже мой, и я уведу его от тебя». – «Не о такой невестке я мечтала». – «Свекрови никогда не бывают довольны выбором сына». – «Нет, нет, ты покинешь этот дом без него». – «Это мы еще посмотрим... » – «Откуда ты такая взялась на мою голову?»

Напряжение в комнате усиливалось, и чтобы как-то его снять, я произнес:

– Мама, это Надя...

Руслан жестом показал мне, чтоб я умолк, и произнес:

– Мама, это моя Надя... – и спустя мгновение добавил: – Навеки выбранная и... единственная...

Услышав признание сына, что сделала мать? Нет, она не вознегодовала, не задрожала и не зарыдала отчаянно. Пересилив себя, она слабо улыбнулась и вдруг мелкими шажками пересекла комнату... Сухонькая рука ее, такая тонкая и прозрачная в запястье, с набухшими от многолетнего непрерывного и тяжелого труда пальцами, потянулась к лицу Нади и осторожно и ласково погладила ее по щеке...

– Красивая у меня невестка, очень красивая и славная... – нараспев сказала она.

Веки у Нади вздрогнули, она зажмурилась, вскочила на ноги, женщины разом потянулись друг к другу, обнялись и обе – опять же разом, одновременно – заплакали-запричитали...

– Мы с Аланом пойдем к отцу, мама.

– Он ждет вас, – сквозь слезы произнесла мать, и когда мы уже были у порога, ее оклик остановил нас: – А!.. Только сейчас до меня дошло, почему Мурат сказал: «Пригласи их всех сюда». Всех! Значит, и Надю тоже... Так что, Надя, вытри слезы и пошли...

Отец встретил Руслана гневным взглядом:

– Ты что, забыл вдали от Осетии наши законы? Не знаешь, что такое породнить два рода, две фамилии? И как это делается?

Мурат поднял ладонь, запротестовал:

– Руслан все сделал, как полагается. Он попросил меня, своего дядю, посватать приглянувшуюся ему девушку. Я так и сделал. И вот перед тобой Надя, – кивнул он на показавшуюся на пороге девушку, нежно поддерживаемую за локоть матерью...

– А то, что невестка до свадьбы осмелилась переступить порог моего дома, – это тоже по адату?! – взревел отец.

– Это уже я решил, – повысил голос Мурат. – Я ж тебе объяснял, почему не стоит играть свадьбу Руслана и Нади здесь. Из-за твоей ссылки в Сибирь у него и так было немало неприятностей. Не стоит добавлять еще одной. А свадьба на виду у всех вызовет кривотолки, появятся охотники настрочить кляузы начальству Руслана. Да и времени нет: завтра твоему сыну надо быть в Домбае...

– Да что это за жизнь пошла?! – застонал отец. – Родному сыну свадьбу делать тайком?! Никогда такого не было!

– Но свадьба будет, – непреклонно заявил Мурат: – Не у нас, так в Домбае. Так я решил. И на ней будешь и ты, Умар, и Сима, и я, и Езетта, и Абхаз, и Алан... И кто еще нам нужен?

– Невеста не поедет вместе с Русланом, – непреклонно заявил Умар. – Кто ее привезет на свадьбу?

– И об этом подумал, – сказал Мурат и обратился к Руслану: – Ты завтра поедешь в Домбай один. Надя останется здесь.

– В нашем доме?! – нахмурился Умар.

– В вашем неудобно, – согласился дядя Мурат. – Но может быть, у Езетты? А доставлю ее в Домбай на свадьбу я сам. Возьму с собой кое-кого из молодых горцев, так что обычаи будут соблюдены...

– Отец, можно я с собой возьму Алана? – спросил Руслан. – Пусть с нами поживет.

Отец укоризненно покачал головой:

– Вам с нею, – кивнул он на Надю, – самим бы как-нибудь устроиться...

В дверь заглянула Езетта, объявила:

– Стол накрыт...

... Утром, еще затемно, проводили Руслана и улеглись спать...

Настоящим праздником в семье были дни, когда мы получали весточку от Руслана и особенно Абхаза, который лишь изредка давал о себе знать: его и раньше силой приходилось заставлять брать ручку. От старшего же брата ежемесячно приходило по одному-два письма. Короткие, с припиской, сделанной Надей. Брат сообщал о своих новостях, интересовался нашими делами. Обо мне он ни разу не забыл упомянуть, обрадовался, узнав о моих успехах в учебе и шахматах. Мать очень волновало, как они устроились, и она Надю просила сообщать об этом, потому что Руслан отделывался ничего не говорящей фразой: «Жить можно». Молодая жена в унисон мужу тоже отделалась краткой припиской: «Получили одну комнату в жилом доме, расположенном вблизи казармы, все удобства во дворе, керосин систематически привозят, так что обед готовлю на примусе».

Наконец пришло и долгожданное сообщение, что Руслан стал отцом; это означало, что я стал дядей. Узнав, что своего первенца Руслан и Надя нарекли в честь знатного родича Муратом, мой дядя выпрямился во весь рост, и от его фигуры с отставленной в сторону правой ногой, с руками, вцепившимися в огромный кинжал, так и веяло гордостью и даже самодовольством. Кончики усов победно торчали вверх.

– Когда они еще сюда приедут? – вопрошал он, мечтая поскорее увидеть маленького тезку. – Надо бы самому наведаться к ним.

И он попросил меня написать Руслану, чтобы тот прислал точный адрес и как добраться до него из Москвы. Мы так и не знали, в городе, селе или поселке живут Руслан и Надя: вместо названия населенного пункта на конвертах стояли таинственно-зловещие буквы «п/я» и длинный ряд из шести цифр. Только и было известно, что в Карело-Финской республике.

Ответ на письмо с запросом дяди Мурата не приходил всю зиму. Надя прислала два письма, в которых ни словом не обмолвилась, получили они наше послание или нет. Коротко сообщала, что у них все в порядке, Муратик подрастает и уже проявляет гагаевский характер: что пожелает, то немедленно подавай ему, иначе криком исходит. Просила не беспокоиться о них. И ни словом не упомянула о Руслане.

Однажды в отсутствие матери отец сказал Мурату:

– Чувствую: воюет Руслан с финнами.

Мурат, ничуть не удивившись, согласно кивнул головой:

– Как услышал по радио о начале войны с финнами, сразу понял, почему молчит Руслан, – он шастает по тылам врага, не до писем.

И только после того, как было сообщение о прорыве линии Маннергейма и взятии Выборга, пришла наконец весточка от Руслана. Он писал, что все у них хорошо, чести фамилии и Осетии он не посрамил, – ему вручили орден. А Надя в своей неизменной приписке просила прощения у нас за то, что скрыла участие мужа в войне: думала, так меньше будет у родителей беспокойства о сыне... Теперь Руслана переводят в крепость Брест, и он и она надеются, что там условия жизни будут получше.

Глава 42

В воскресенье отец за завтраком мимоходом сообщил матери, что собирается съездить во Владикавказ. Я не придал значения ни его словам, ни понимающему взгляду матери, которым она его одарила. Но поздно вечером, когда я возвратился домой из парка и увидел дожидавшегося меня отца, я смутно догадался, что его вылазка в город как-то связана со мной... Так и оказалось...

– Накорми сына, – сказал отец, и мать торопливо поставила на стол помидоры и огурцы, холодное мясо, жареный картофель, хлеб, цахдон – любимую мою приправу из листьев перца в смеси с кефиром и сметаной...

Я жадно ел, ловя на себе взгляды родителей, чувствуя, что предстоит серьезный разговор. Но пока я уминал пищу, отец не приступал к делу – молча смотрел в открытое окно, в которое заглядывали ветки вишни. Мать налила в чашку чай, я хлебнул глоток и застонал...

– Горячо? – спохватилась мать и потянулась к чашке.

– Остынет, – сурово прервал ее отец и обратился ко мне.

– Мы с матерью вот что надумали... – Он помолчал. – Отправим-ка мы тебя во Владикавказ.

– К дяде Мурату? – вырвалось у меня.

– Нет! – резко оборвал меня отец. – К Урузмагу. Две комнаты в этом доме принадлежат нам. Те, где жил Руслан. Там тебе будет хорошо. И Урузмаг присмотрит за тобой, и голодным не останешься. Фариза будет готовить тебе. Там ты и окончишь школу...

– Мы тебя не неволим, – подала голос мать. – Хочешь остаться – оставайся, решишь ехать – я тебе за ночь соберу, что надо, и завтра отец отвезет тебя...

– Сам решай, – жестко произнес отец.

Он сидел, опустив голову, и плечи у него безвольно обвисли – таким я его еще никогда не видел.

... Прожитый в городе год был тяжелым. Отец часто навещал меня, доставляя картофель, пироги, такие нежные, какие может печь только мама, сыр, муку, и хотя я сердился, требуя, чтоб он не отрывал от семьи им самим необходимое, но и здесь, в городе, оно было не лишнее: в магазинах полки быстро пустели, продукты приходилось приобретать на базаре, а цены там кусались.

Поначалу в новой школе настороженно отнеслись к моему появлению, да и замашки у меня были отнюдь не городские.

Позже благодаря шахматам ко мне пришло признание. Республиканская молодежная газета, сообщая о ходе соревнований на первенство парка культуры и отдыха, посвятила мне похвальные строчки. Они сделали меня своим не только в классе, но и в школе, по которой пронесся слух: десятиклассник бьет перворазрядников...

Своего я добился: на торжественном собрании, посвященном окончанию школы, мне вручили аттестат зрелости и золотую медаль, которые я сунул сидевшим в зале в своих лучших одеждах матери и отцу. Она расплакалась, а он взял их небрежно, всем видом показывая, что иного и не ожидал... Директор школы, которому мать и отец подошли пожать руку, сказал:

– Вы сына благодарите – он у вас умница и у него воля что надо, – и он обратился ко мне: – Говорят, ты в шахматы здорово играешь. Жаль, не сразились мы с тобой. Кстати, ты членам приемной комиссии университета не забудь упомянуть о своих шахматных успехах – обратят внимание... – Напоследок он посоветовал родителям: – Чем быстрее он сдаст документы в вуз, тем больше у него шансов удачно пройти собеседование и быть зачисленным без экзаменов, потому что в институтах имеется квота для медалистов. Так что поспешите: день-два побудет дома – и в путь...

Так родители и обещали ему сделать. Наутро я должен был приехать в Ногунал, чтоб собраться перед отправкой в Москву. В Брест перевели служить Руслана! Здорово было бы предстать пред очи брата и Нади! Почему бы мне не поехать в Брест? Поеду в Москву, пройду собеседование и махну в Брест. Соскучился я по Руслану. И маленького Муратика хочется увидеть!.. Нужен пропуск? А дядя Мурат на что? Уж просьбу героя гражданской войны уважат...

Три дня, проведенные под крышей родного дома, были суматошны. Целый день проходил в хлопотах: мать, я и Лариска укладывали чемодан, разбирали и вновь засовывали в него самые-самые необходимые вещи...

Каждый вечер разгорался спор, куда подавать документы.

– В университет бы ему, чтоб стать учителем-филологом, – настаивала мать.

– В инженерный бы ему надо, – ворчал отец.

– Иди в артисты, – советовала сестренка...

Другого мнения была Юлия Митрофановна.

– Слышал? В Московском университете открылось отделение журналистики. Тебе туда надо. Я до сих пор перечитываю твои сочинения. Особенно те, что на вольную тему...

– Пусть едет туда Борис Кетоев, – вырвалось у меня раздраженно.

– И ему подходит, – старательно проигнорировала мой тон она. – Я вижу тебя, Алан, журналистом. Это профессия трудная, но влиятельная...

– Пойду в авиаконструкторы...

Плечи ее поникли...

– А жаль... Может, ты и прав... А жаль...

Дома меня ждал сюрприз. Рядом с моей кроватью стоял фанерный чемодан, в который мы вместе с матерью уложили мое барахлишко, а к нему крупной бечевкой была привязана... осетинская люлька! Я ворвался на кухню, откуда несло вкуснятиной и с детства знакомыми пряностями. Мать и Езетта колдовали над плитой, готовя гостинцы для Руслана, Нади и Муратика. Я гневно запротестовал, не желая брать с собой провизию, твердя, что дорога займет не один день и продукты в пути испортятся. Заглянувший на шум в кухню отец многозначительно сказал:

– Подарки везут, не только чтоб порадовать сына, но и для того, чтоб сердце дарящего успокоилось, – и кивнул на жену.

Мать заявила:

– Предки осетин бывали в пути не одну неделю. Вон прадед твой отправлялся к болгарам, на войну с турками и брал с собой телятину в долгую дорогу, и ничего, не жаловался! Следует только умело уложить да залить маслом...

Я сдался, поняв, что спорить с нею – только себе во вред, но тут вспомнил, отчего примчался сюда.

– Мама, а люлька-то зачем? – закричал я. – Муратик уже ходит!

Мать подбоченилась, сурово спросила:

– Так ты полагаешь, что Руслан и Надя им и ограничатся?.. Нет, у них еще не один ребенок будет!..

– Но это когда еще! – возразил я. – А мне отправляться в дорогу с таким грузом! Засмеют меня.

– Засмеют? – возмутилась мать. – Люлька – это лучшее, что придумали осетины. Материнское молоко и люлька – вот что делает из ребенка джигита. Люлька приучает малыша к дисциплине, дает ему силу и стройность, избавляет от многих болячек и опрелости... Да что ты понимаешь в этом деле?! Посмотри на себя – разве не заслуга люльки, что ты такой здоровый и рослый?! И ты хочешь лишить своих будущих племянников этого чуда?!

... Я рискнул подать документы в университет. Не испугал меня и слушок, что отделение журналистики модно и конкурс там уже свыше тридцати пяти соискателей на место...

Документы пристроены, мандатная комиссия состоится через две недели, а потом начнутся вступительные экзамены... Итак, в моем распоряжении четырнадцать дней...

Ранним утром, перекинув через плечо хурджин и подхватив отдающий щекочущими нос ароматами осетинской кухни фанерный чемодан и, конечно же, люльку, я выскочил из общежития на Стромынке и сел на трамвай, направлявшийся в сторону Белорусского вокзала...

Глава 43

Поезд приближался к городу. В вагоне появился пограничник, следом второй, а потом и офицер. Они попросили всех войти в свои купе и приготовить паспорта. Худенький солдатик развернул документ, посмотрел на фотографию и протянул командиру. Тот поднес бумагу к глазам, придирчиво уставился на печать, перебросил взгляд на меня, сердито спросил:

– Почему снимок давний?

Пограничник укоризненно покачал головой:

– Здесь вы совсем молоды, – и показал фотографию солдатику: – Похож?..

***

Проснулся я от резких толчков. Страшный удар потряс дом. Я лихорадочно натягивал брюки, когда очередной взрыв опрокинул меня на спину, и я увидел, как стена дома исчезла, рухнула вниз, и открылся город, объятый пожарами, по улицам бежали люди.

– В бомбоубежище! Скорее!

Где-то близко упала бомба. Толпа бросилась бежать прочь. И я побежал... Горели и рушились здания, кричали люди, ухали взрывы... А я бросался из стороны в сторону. Страх парализовал волю, происходящее казалось нереальным. Казалось, это сон и надо только проснуться, чтоб кошмар исчез.

Из-за машины вынырнула женщина и вцепилась в меня.

Мы плутали по лесу. Чуть не напоролись на отряд гитлеровцев, расположившийся на опушке леса. В дороге жевали дикие яблоки, щавель, какие-то корешки...

На третий день мы наткнулись на дома в глубине леса. Вокруг были огороды. А на следующее утро я был разбужен окликом и увидел перед собой веселые озорные глаза солдата в грязной, покрытой какими-то серыми пятнами зеленой рубашке.

Солдат представился: – Юра... – Ухватившись за мою руку, он дернул меня: – Подымайся... – Оглянувшись, заворчал: – Опять исчезли.

– Ты о ком? – спросил я.

– Да примкнула к нам одна парочка, – пояснил солдат. – Так и норовят в сторону нырнуть... Лобызаются до одури...

По лесу разнесся девичий смех, веселый, беззаботный. Мне после всех мытарств и не верилось, что люди еще могут так смеяться.

– Нам бы выбраться из окружения, – вздохнул Юра...

Она еще не глянула на меня. Но я-то ее видел! И бросился было к ней, но из-за дерева показался Борис Кетоев... И я притормозил, застыл на месте. Взгляд Лены скользнул по Юре и уставился на меня. Смех мгновенно затих...

– Сейчас придем в отряд, накормим вас, – и, удивленный наступившей тишиной, Юра оглянулся: – Чего это вы?.. Знакомьтесь: это Алан...

– И ты тут? – неприязненно выдавил из себя Борис.

Я почувствовал, что он подозревает, не ради Лены ли я оказался здесь, и я поспешно сказал:

– Приехал навестить Руслана, а тут война...

– Вот и мы так, – все еще враждебно глядел на меня Борис.

– А где другие? – спросил я, по-прежнему не глядя на Лену.

– Сами хотели бы знать, – резко ответил он.

И тут подала голос Лена:

– Я поехала к Сармату, он уговорил нас переночевать на заставе... А в четыре утра бомбы и снаряды забухали... Братишка вывел нас в лес, на тропинку, и сказал, чтоб мы по ней скорее уходили... Сам же опять побежал на заставу... А она уже горела... – Лена заплакала: – Что там с ним?..

Понятно, что произошло с Леной... Словно подслушав мои мысли, она промолвила:

– Борис напросился проводить меня до заставы Сармата...

Теперь появилась полная ясность... Значит, Борис в этой поездке находится ради Лены... И она, выходит, не возражала... Я совладал – так мне казалось – со своими чувствами и деловито спросил Юру:

– Далеко до отряда?..

Окруженцев было пятнадцать – небритых, голодных, измученных пограничников – все, что осталось от заставы, да Борис и Лена, которые примкнули к ним, когда они отступали с боем через поселок. Старшим после гибели начальника заставы стал Крючков.

... Фашисты, на которых мы наткнулись в тот же день, не давали ни минуты покоя маленькому отряду и преследовали его неделю. Из пятнадцати пограничников в живых осталось всего пятеро, да и то благодаря смекалке и отчаянной храбрости Крючкова, сумевшего направить гитлеровцев по ложному следу. Пройдя без привала километров двадцать, отряд оторвался от преследователей.

Три месяца спустя мы наткнулись на партизанский отряд. Его командир, бывший работник райкома партии, напрямик заявил Крючкову:

– Фронт далеко. Не выйти тебе к своим. Вливайся в наш отряд и бери командование на себя...

Я стал взрывником. Отряд находился вблизи оживленных трасс, и дел было много. Помогло мне меньше думать о Лене и еще одно неожиданное приключение.

... Я вспоминаю ту снежную, морозную ночь, когда группе взрывников, чтоб не замерзнуть, ничего не оставалось, как рискнуть и свернуть в деревушку, постучаться в окно крайней избушки, напроситься на ночлег. Испуганная хозяйка хотела зажечь керосиновую лампу, но Волков вовремя выбил у нее из рук вспыхнувшую спичку. В темноте мы улеглись прямо на пол, вокруг потрескивавшей горящими поленьями печки.

– Алан, ты дежуришь, – приказал Волков. – Через два часа сменю.

Я сел у окна, подышал на заиндевевшее стекло, сделал в узорах глазок и, положив автомат на колени, замер. Веки предательски смыкались. Тараща глаза, я упрямо боролся с дремотой и усталостью. Подошла хозяйка, прикоснулась к плечу, приблизила лицо, пахнуло мятой и еще чем-то знакомым-знакомым.

– Попейте чайку, – услышал я мягкий девичий голосок, и в ладони у меня оказалась горячая чашка. – Сахара нет, так я вам вареньице положила.

Потом она еще раз приблизилась и поставила на подоконник горшок, шепнув:

– Попробуйте суп грибной с ушками.

Я, не сдержавшись, обнял ее рукой и почувствовал сквозь ткань сарафана, как вздрогнула она, взяла меня за руку и потянула за собой... Ее тело соскучилось по мужской ласке. И я, забыв осторожность, окунулся в ее объятия...

– Спи, я покараулю, – шепнула она, когда я выбирался из глубокой перины. – Чуть что – толкну тебя.

Она разбудила всех, когда стало светать. Я увидел ее лицо и обрадовался: хозяйка была молода и красива...

По пути в лагерь я сунул руку в карман полушубка и вытащил сверток – кусок сала.

С тех пор всякий раз, когда путь взрывника шел поблизости от деревушки, я отпрашивался и делал крюк, чтобы навестить Зосю. Вот уже который месяц только здесь, в этой избушке, я чувствую, что живу. Только здесь я верю, что буду жить и дальше.

Однажды в отряд влилось пополнение из остатков попавшего в окружение полка. Вечером в землянку ввалился высокий солдат и весело рявкнул:

– Ну-ка, где здесь мой земляк?

И при тусклом свете коптилки было заметно, какие широкие у него плечи, а талия узкая, как у девицы на выданье. Солдат воскликнул:

– Ха! Как не узнать нос и брови кавказца?! Это ты и есть Алан Гагаев, отчаянный рубаха-парень и гроза фашистов?! Горжусь тобой, земляк! – он крепко обнял меня, по обычаю осетин трижды прижался щекой к щеке и изо всех сил хлопнул ладонью по спине. – И не гадал, что в белорусских лесах встречу осетин... А впрочем, куда нас только не заносит! – Представился: – Рубиев. Но легче запомнить мое имя: Казбек!..

***

Кто-то осторожно открывает ставни. Моя рука тянется к изголовью кровати, нащупывает ствол автомата, прохлада которого придает уверенность. Я приподнимаю голову с пуховой подушки. Бледный свет сумерек смутно вырывает из темноты тонкую шею и до неправдоподобия широкие плечи женщины. Облегченно вздохнув и опустив голову, я утопаю в перинах. С нежностью поглядываю на женщину. Она тянется вверх, стараясь достать шпингалет. Лицо обдало прохладой ворвавшегося в растворенное окно лесного воздуха. Зося несколько раз глубоко вдохнула его и выглянула в окно.

– Зося, – позвал я – голос прозвучал хрипло...

Она не слышала меня, всматриваясь в лес. Там, в чаще, меня ждут Волков и Нырко. Но у меня еще есть время. Я бесшумно подошел к окну, положил Зосе руки на плечи, резко повернул ее и крепко обнял.

– Теперь я не скоро приду, – сказал я с сожалением. – Когда еще в ваших краях окажемся... Мне пора, – заспешил я.

Зося порывисто повернулась ко мне.

– Не уходи! – стала умолять она. – Чую: больше не увижу тебя! Останься!

– Да что это с тобой? – подивился я. – Никогда тебя такой не видел.

– Не уходи! Ты не должен уходить! – сказала она опять и вдруг добавила: – Нельзя! Понимаешь? Нельзя тебе уходить!

... Она смотрела, как я ел, смотрела напряженно, будто запоминая, потом не выдержала, сказала, чуть не плача:

– Вон и Кувшин живет себе дома – и никто его не трогает... Каждую ночь милуется с Катькой. – В сердцах добавила: – А тебя ждешь месяцами! – и залилась слезами.

Я не смотрел ей в глаза. У меня никогда не было такого прощания. Видно, и впрямь что-то случится. Нехорошее предчувствие охватило наконец и меня.

– Пора, там ждут меня.

А через два-три дня отпрошусь и вновь навещу ее, чтоб успокоить, поговорить с ней серьезно. Как я люблю эту приземистую хатенку! И ее хозяйку!

***

... Сворачивая с дорожки, ведущей с огорода на едва заметную тропинку, я оглянулся на хату... Зося не стояла в дверях, как обычно, дверь была прикрыта. Но зато окно широко распахнуто, и на подоконнике горящая керосиновая лампа. Чего это она вдруг зажгла ее?

По ту сторону ложбины наверх вело засохшее русло речки. Оно было выложено камнями. Я внезапно споткнулся о корень дерева, выронил баллон с парным молоком. И в тот же миг над ухом прожужжала пуля. Затем вторая. Я, отбросив в сторону ношу, стремительно бросился вниз, на дно ложбинки. Больно стукнувшись, замер, застыл возле пня... И услышал предостерегающий голос:

– Погодь!

Возглас относился не ко мне – это я уловил и, броском достигнув огромного валуна, спрятался за ним. Наверху зашуршали кусты, и я увидел осторожно высунувшуюся голову человека. Он всматривался вниз, выискивал меня.

Вскоре показалась голова второго.

– Где ж он? – спросил первый и осторожно стал спускаться, поводя стволом немецкого автомата из стороны в сторону.

Лица его я не видел. Скользя по склону горы, незнакомец спустился в ложбинку. Я ждал, пока покажется другой. Надо бить наверняка. Они так близко, что, появись из своего логовища второй, я одной очередью уложу их. Но тот не выбирался наружу. Из куста, за которым он прятался, торчала винтовка. Конечно, промазать с такого расстояния было невозможно, и то, что я лежал в ложбинке невредимым, было случайностью. Иногда спасает и то, что человек споткнулся.

Кто бы это могли быть? Они явно ждали меня. Сразу, без предупреждения открыли огонь. Видимо, знали, в кого стреляли. И теперь каждый миг решал, кому же из нас остаться в живых...

Вот незнакомец увидел разбитый баллон, толкнул его ногой и, проследив, как тот пополз вниз, оставляя за собой свежий след, поднял голову, взгляды наши встретились... Оба замерли, и тут же я нажал на курок... И еще не успело застыть навсегда в стекленеющих глазах незнакомца удивление оттого, что он увидел меня живым, еще его тело только начинало сползать на землю, а я уже поливал свинцом кусты, в которых прятался второй нападавший.

И тотчас же над моим ухом взвизгнула пуля. Я прижался к камню. Сбоку мне была видна голова человека, рухнувшего рядом.

Вдруг мысли прервал шорох. Я прислушался. Да, быстрые, удаляющиеся в глубь леса шаги. Да-да, это шаги, и они удалялись. Неужто не выдержал? Неужто ушел? Я быстро поднялся по крутому склону, спрятался за дерево и короткими перебежками стал пробираться к месту назначенной встречи с друзьями.

Не доходя еще до него, я понял, что случилась беда. Неподалеку от ложбины сиротливо лежал прислоненный к дереву вещмешок Волкова. Он был в крови. Я бросился в чащу.

... Они лежали в нескольких метрах друг от друга: Волков и Нырко.

Перебираясь через ложбину, я наклонился над мертвецом, перевернул его, чтобы вытащить оружие, и ахнул: почувствовал, как земля уходит из-под ног. Передо мной лежал Гришка! Это был он, брат Зоей.

То, что произошло затем, я никому не рассказывал. И не потому, что боялся ответственности или стыдился. Все случилось как в страшном, кошмарном сне. Я помню, как приблизился к хате, как поднялся по ступенькам на крыльцо, как толкнул дверь. В комнате было совсем светло. На кровати животом вниз лежала Зося, и было похоже, что она спит. Помню, как удивился я этому и обрадовался. Значит, не слышала выстрелов... Из-под одеяла выглядывали ее красивые, полные, не раз целованные мною ноги.

Но Зося не спала. Услышав шаги, она приподняла голову с подушки, но не повернула. Глухим, страдающим, незнакомым голосом нервно спросила:

– Ну, доволен, братень?! – И с ненавистью бросила: – Подлый ты зверюга! – Последние слова утонули в подушке, плечи задергались в плаче.

У меня закружилась голова. Я прижался спиной к двери, вцепился рукой в стену, боясь потерять равновесие. Неужели? Знала?! Нет! Нет! Только не она! Вдруг она опять приподняла голову и жестко приказала:

– Погаси лампу!..

Лампа! Да-да, лампа! Я перевел взгляд на окно, и чудовищная мысль обожгла меня. Вот она – лампа! Зачем? Гришке она нужна была, эта лампа! Выходит, сама предупредила его. Сама?! Предупредила брата, что я вышел, что я иду туда, где он засел со своим дружком. Иду к ним, и пусть они будут наготове. Зося предупредила их, чтобы они были наготове. Чудовищно! Не верю! Но ведь они убили Волкова и Нырко. Я подошел к кровати и сдернул одеяло. Она встрепенулась. Мгновенно села, испуганно глянула. И обмерла... Она не ожидала увидеть меня.

Она не вскрикнула, не закричала, не застонала. Она ошеломленно смотрела на меня. Глаза ее сказали все. Она не должна жить. Она не имеет права жить. Ей нет места на этом свете... Она прочла в моем взгляде приговор и сделала попытку отодвинуться, спрятаться, убежать...

Внезапно она всем телом подалась в мою сторону. Она точно хотела броситься в мои объятия, спрятаться в них. Я отвернулся, боясь потерять власть над собой. Я почувствовал, как рука подняла автомат. Палец лег на курок... Сейчас... Сейчас... Ну же! Ну!.. Это она погубила Нырко и Волкова! Но это и она дарила мне радость! Я хотел, хотел, хотел нажать на курок... И не мог, не мог, не мог!.. Это было сверх моих сил!.. Но ведь это должно произойти!.. Иначе нельзя!.. Почему же молчит она? Не плачет, не просит прощения, не теряет сознания... Почему?!

Я с трудом поднимаю голову, оборачиваюсь. Что такое? Где она? Только что лежала здесь... Платье валяется на спинке стула... Где же она сама?..

Глава 44

Ступеньки вели вниз, к входу, завешенному плащ-палаткой. Я раздвинул брезент и оказался в небольшом блиндаже. За небрежно срубленным из наспех отесанного дерева столом сидели Крючков и Юра. Командир поднял глаза на меня. Я молча протянул ему папку. Крючков встрепенулся, торопливо выхватил ее из моих рук, жадно впился в нее глазами, нетерпеливо спросил:

– Она?

Я устало кивнул.

– Юра, быстренько сбегай в медсанбат, покажи Вячеславу – тому, что до войны работал в райисполкоме, пусть уточнит: та папка или нет, – приказал Крючков и, когда тот выскочил, опять повернулся в мою сторону: – Нырко и Волков?

Я протянул их вещмешки и винтовки. Командир устало опустился на стул:

В блиндаж спустился Юра, радостно сообщил:

– Вячеслав подтвердил: папка та самая... Нужную страницу заложил клочком газеты.

– Срочно отправить папку на Большую землю, там ее очень ждут, – приказал командир и поблагодарил меня: – Спасибо тебе, Гагаев!..

Признаться в том, что произошло с Нырко и Волковым, оказалось труднее, чем я предполагал. И тогда я понял, как быть. Я должен умереть. Но так, чтобы в глазах других остаться бойцом, погибшим на поле брани. Убитым. Павшим...

... Поступило донесение о приближающемся эшелоне с немецкими войсками, и группа взрывников срочно отправилась на важнейшую операцию, и, конечно, в ней оказался я...

По установленному порядку на следующий день после возвращения с задания группа выстроилась возле большого блиндажа, и Крючков подвел итоги; на сей раз он особенно горячо поздравлял партизан. Когда последовала команда разойтись, командир вдруг поманил пальцем меня:

– Ты подожди, – поискал кого-то глазами. – Где Лена? Ну вот что, – сказал командир, глядя на меня. – Я буду краток. И вдаваться в подробности не желаю. Не то время, чтобы в психологии копаться. – Он кивнул в сторону Лены и жестко произнес: – Она мне поведала про твои штучки. Знай: мне лихачи не нужны. Мне бойцы нужны, чтобы на них можно было положиться в бою.