Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 47 страниц)

– О ком ты? – с замиранием сердца спросил я.

Он, глянув на меня, процедил сквозь зубы:

– А-а, не стоит о ней говорить... Жил я, не тужил, старательно гнал от себя прошлое... Но... Вот уже второй год, как я потерял покой. Каждую ночь стал сниться аул. Да и днем в самый неподходящий момент настигал меня Хохкау... Маялся, маялся и решил: отправлюсь домой. Мэри – жена моя – стала отговаривать меня, напоминать, что грозит мне на родине... Случаем, ты не собираешься арестовать меня? – искоса посмотрел на меня Таймураз и, не дождавшись ответа, продолжил: – Теперь не страшно. Главное, что я увидел Хохкау. Жаль, Мэри отказалась ехать со мной. И Пита не отдала.

– Пита?!

– Это сын мой.

– Так ты оставил жену и сына?! – ужаснулся я. – Опять?!

Он тяжело посмотрел на меня, растягивая слова, отчеканил:

– Я не мог больше... Или ехать сюда, или прыгнуть вниз головой с крыши высокого здания... Ясно, какой был выбор у меня?..

Я вспомнил, как почти такими же словами он тридцать три года назад объяснял мне, почему решил бросить в горах Зарему и покинуть Хохкау, и жестко произнес:

– Опять ты только о себе думаешь...

– И чего я тебе втолковываю, что к чему?!– тоскливо спросил он сам себя и надолго умолк. – Хочешь услышать, что произошло со мной, как ты покинул меня? – внезапно спросил Таймураз.

Я ПОКИНУЛ ЕГО? Разве я с риском для жизни не вернулся на ферму Роллинса, не уговаривал Таймураза отправиться со мной?!

– Когда ты, Мурат, бросил меня, совсем худо мне стало, – признался он, и из него хлынули, будто бурные воды Ардона, слова исповеди...

– Нет, виноват не Роллинс. Он не изменил своего отношения ко мне, всячески показывал другим, что поощряет мою сноровку и смекалку, приходил в восторг от моего умения покорять мустангов. И зарабатывал я неплохо. Работники Роллинса мне завидовали, относились с почтением, как к счастливчику... А мне было не по себе. С годами все сильнее не хватало участия и теплого отношения окружающих. Пока был рядом ты, Мурат, всегда готовый прийти мне на помощь, на душе у меня было спокойно. Простившись с тобой, я стал одинок, совершенно одинок. Как-то мне пришла в голову невероятная догадка: ты, Мурат, душой на Зарему похож: так же, как она, ты радовался жизни, так же был отзывчив... Мне же это чувство незнакомо.

Видел бы ты, племянник, его глаза, когда я ему сказал, что он въедет в Хохкау только через мой труп. Таймураз никак не мог понять, что дороги в аул ему нет. Он сам избрал свою судьбу, по своей прихоти сломал жизнь Зареме, – и теперь воскресать, чтоб окончательно погубить ее, я ему не позволю. Он не желал внимать разуму, готов был вступить в поединок со мной, рука его уже легла на рукоятку кинжала... Но когда он увидел, что я потянулся к своему кинжалу, вот тогда что-то дрогнуло в нем... И он молча выслушал мой рассказ о том, как погибли Батырбек и Агуз, как сложились судьбы его других братьев и какими карами грозит всем им его неожиданное – из-за границы! – появление в Осетии...

– И прижаться к груди матери меня не пустишь? – спросил он, гневно сверля меня взглядом.

– И Кябахан тебя уже не ждет, – безжалостно ответил я ему. – Для всех ты, Таймураз, давно умер. И твое воскрешение не радость, а горе всем несет. Поступи же по-мужски, не взмути родничок жизни...

Он весь поник, перестал быть похожим на самого себя и выдавил из себя, что все понял: Осетия очень изменилась, стала другой, и в ней ему места нет. И еще добавил, что был наивен, думая, что своим появлением доставит всем радость... Зная его порывистую натуру и боясь, что он передумает и нагрянет в Хохкау, я взялся сам проводить его и ночами пробирался вместе с ним до самой турецкой границы, где тот же самый курд, что помог ему обмануть пограничников, опять же за плату повел его обратно за кордон... Таймураз несколько раз оглянулся – и лучше бы я не видел его враз осунувшегося, растерянного лица...

Говоришь, жестоко я поступил? Может, и бессердечно, но... ТОЛЬКО ТАК И МОЖНО БЫЛО ПОСТУПИТЬ... Мертвый не должен тревожить дух живых... Представляю, что было бы с Заремой, узнай она правду, если даже я после встречи с Таймуразом потерял покой... Я вдруг понял, как зыбка моя надежда на будущее. Ежечасно, ежеминутно может всплыть истина, и как я буду выглядеть в глазах людей?! И главное – что подумает обо мне Зарема?!

Годы шли, а я как был, так и оставался бобылем. С удивлением замечал завистливые взгляды горцев, мечтавших о власти, как будто бы в ней и есть прелесть и смысл жизни, и не замечавших, какая это радость – постоянно быть в окружении шумливых детей, ошущать тепло любимой женщины... Я отдал бы печать председателя за день, проведенный с Заремой!

И еще одно соображение постоянно преследовало меня: Таймураз-то женился. Значит, теперь он уже не стоял между мной и Заремой. Выходит, я мог без оглядки на совесть стучаться к ней! Чего же я медлю? Чего?

В один из подобных приступов тоски я, рассердившись на себя, проклиная судьбу, решил: все, надо, положив конец колебаниям, выяснить намерения Заремы. Пусть ответит: так или иначе, но чтобы я узнал свое будущее... И я опять отправился в Ленинград...

***

... Дверь из комнаты Марии в коридор была настежь распахнута, и он увидел... Зарему, все такую же привлекательную, милую, хотя в ее облике и появилось что-то новое, незнакомое – солидность, что ли? Стоя у шипящего примуса и механически водя ложкой по дну кастрюли, она впилась глазами в раскрытую книгу, которую держала левой рукой... Сердце его учащенно забилось, кровь ударила в голову, он прислонился к стене, переводя дыхание...

– Что хотела узнать у тебя? – услышал Мурат голос Заремы и вздрогнул, гадая, не к нему ли она обращается; нет, к Марии, которая, сидя на табуретке в глубине комнаты, чистила над ведром картошку. Зарема, торопливо полистав книгу, отыскала нужное место: – Вот, слушай: «Протекающий со вторичным гемолитическим синдромом эритролексмический миелоз напоминает по гематологическим показателям приобретенную гемолитическую анемию. В пользу эритромиелоза говорит нарастающий гемоцитобластоз периферической крови в омоложение... »

– Погоди, погоди! – остановила ее Мария. – По-русски ли это? Ничего не понять.

– Все ясно, – возразила Зарема. – А вот это непонятно: «Как нельзя сварить уху, не имея под рукой рыбы, так нельзя и поставить анализ... » Дальше все ясно. Чтоб сварить уху, зачем рыба?

– Ну ты даешь, подружка, – засмеялась Мария. – Невдомек тебе, что ли: уха – это не ухо, а суп из рыбы... Мудреные слова понимаешь, а простые... А все потому, что с утра до ночи от книжек не отрываешься... Ну, теперь, Заремушка, слава богу, ты ВРАЧ. Ныне другой режим пойдет. Хватит, отучилась. Пора и жизнью наслаждаться!.. – голос Марии растроганно зазвенел; вытерев руки о фартук, она осторожно подняла со стола синий корешок, взвесила его на ладони и усмехнулась: – Легок твой диплом, почти невесом... Невесом!.. Знал бы кто, как он дорог нам! Дни и ночи думы были лишь о нем. Ради него ты, осетинская сестричка, отдала свою молодость книжкам да конспектам. Что многие годы видела? Рабфак, институт, читальню да комнатушку эту. В стужу под одеяло залезали в пальто и не могли согреться. От голода душа от тела отрывалась. А ты, Заремушка, зубрила все эти синдромы да миелозы...

– «Случилось! – обрадовался Мурат. – Зарема – врач! В Хохкау теперь есть свой ученый доктор!»

– Ну вот, Заремушка, ты уедешь, а я одна останусь... – грустно произнесла Мария.

Зарема отвела глаза в сторону, робко сказала:

– Разговор был у меня... Профессор говорит: остаться мне следует в институте... Говорит, у меня данные к исследованиям большие имеются... Говорит, врачами многие могут быть, а в науку войти не каждому суждено... Сказал: учиться надо, чтоб потом в аспирантуру...

Вот тебе на! Зачем же еще учиться? От досады Мурат чуть не заскрежетал зубами. Но Мария опередила его:

– Неужто всерьез об аспирантуре?

– Выбор есть. Надо думать. Прислушаться, что в душе творится, куда тянет... Что есть, то есть – устала я от учебы, но удивительно: теперь мне трудно представить себе жизнь без книжек, лекций, практических занятий, лаборатории... В детстве любила на гору взбираться. Поднимешься на вершину – красиво! Глаз радуется, сердце веселится. Постоишь-постоишь, а душа тянет на другую гору. Что повыше. Оттуда хочется взглянуть вдаль...

– Ишь ты! А на ту взберешься – опять же не остановить тебя, – пригрозила ей пальцем Мария: – Так годами по горам и будешь лазить. А жить когда? Беда твоя: в науку всем сердцем ушла... Опять носом в буквы?! – возмутилась она. – Опять читальня да аудитория?! Вечный маршрут! Твоему Ивану Ивановичу хорошо говорить, он в бабьей шкуре не был. Тебе свою судьбу устраивать надо. Погляди на меня. В сорок лет старухой выгляжу. А все потому, что жизнь одинокой коротаю. И с мужем не мед, а без него и мед вкуса не имеет! Замуж тебе надо, Зарема, замуж! Чтоб рядом мужчина был. Любимый. Чтоб и в его глазах любовь видела. Чтоб когда трудно, поплакать на его плече. Или не хочешь бабьего счастья?

– Было у меня такое счастье. Короткое, но было, – голос Заремы задрожал. – Да не стало его! Быстро не стало!

– Человек не должен жить прошлым, – убеждала Мария, – неверно это. Есть же мужчина, что каждый год сюда приезжает, гостинцами хурджин набивает, глаз с тебя не сводит...

– Мурат добрый человек, заботливый...

– Но ездит же он не потому, что добрый... Душа к тебе рвется!

– Мурат добрый, – повторила Зарема.

– Понятно, – протянула Мария. – Для женского сердца этого мало. Ждешь другого, от которого сердце зайдется... И такой в ваших горах найдется.

– Соскучилась я по горам, Мария! – вырвалось у Заремы. – А воздух какой у нас! Родниковая вода!

– Скоро, теперь уже скоро надышишься родным воздухом, – улыбнулась Мария...

Мурат стоял ни жив ни мертв. Он не хотел подслушивать. Это невольно получилось. Но теперь он был не в состоянии показаться на глаза Зареме. От досады и горечи холодный пот пронзил его. Осторожно сняв с плеча хурджин и опустив его на пол, Мурат на цыпочках направился к выходу...

... В своей огромной четырехкомнатной квартире на Невском проспекте Гринин был один. Он обрадовался приходу Мурата, поставил на стол бутылку коньяка, две рюмки, разрезал на мелкие кусочки колбасу, сыр и хлеб, усадил горца в глубокое кожаное кресло... Николай все подливал ему в рюмку коньячок, подкладывал на тарелку колбасу и сыр, говорил теплые тосты, но гость чувствовал: мыслями он далеко отсюда... Мурат выжидал момент, чтоб заговорить о Зареме...

– Как там у вас в горах? – упорно думая о своем, деликатно спросил Николай.

– Противники есть, – не стал скрывать Мурат. – Много стреляют. В спину. Недавно убит хороший человек, с кем вместе Деникина били.

– Убит, – глухо произнес Николай. – Сколько их и на моих глазах погибло, – и вдруг неловко, некстати объявил: – А я жениться надумал...

Это прозвучало так, будто он извинялся перед тысячами погибших, кому так и не суждено было сыграть свадьбу. Мурат не стал ни успокаивать его, ни поздравлять, спросил с интересом:

– Сговорились уже?

– Пытаюсь.

– Николай, – наклонился Мурат к нему, – меня научи, как быстро уговорить.

– Быстро? – усмехнулся Гринин. – Век такой – все быстро! Научились строить быстро, планы выполнять досрочно, ездить быстро, разруху ликвидировали быстро... А вот в любви... Семь лет обхаживаю и не знаю, когда преуспею. Такие темпы тебя устраивают?

– Я дольше жду, – вздохнул Мурат и решительно добавил: – Всю жизнь буду ждать!

– Как она тебя! – ахнул Гринин. – Красивая?

– Очень! – кивнул горец головой. – Вот теперь думаю: как сделать так, чтоб учиться? Чтоб догнать ее! Все некогда было. Теперь, может, получится? Как думаешь?

– Конечно! Ради любви же стараешься!.. Ты бы и мне помог, джигит...

– Горец слушает тебя, – охотно отозвался Мурат; бедняга, откуда ему было знать, о чем будет просить этот душевный человек?

– Знаю: ты точно брат Зареме, и обращаюсь к тебе как ее брату, – сказал Николай и провел ладонью по горлу. – Люблю ее вот так! Приколдовала она меня еще в тот день, когда я ее у милиции отбил с зажатой в кулачке травкой. До сих пор удивляюсь, как ей удалось девчушку спасти?! Так вот, я каждое утро начинал с того, что спрашивал у Марии, как там чернобровая. А потом зачастил в квартиру Марии... И на рабфак заглядывал, и в институт... Так что у меня это чувство давно зародилось – не каприз случайный... – увидев, что лицо Мурата окаменело, поспешил заверить: – Не волнуйся: от учебы ее не оторву. Помогать буду и по хозяйству. На руках буду носить. Отдай за меня!

Мурат отвернулся: боялся, что друг услышит, как яростно бьется его сердце, как отчаянно пульсирует кровь в висках, ища, где бы прорвать вену, вырваться наружу... Он понимал, что должен что-то сказать Николаю. Но почему не хватает воздуха? Почему в комнате стало вдруг темно? Куда девались силы в могучем теле? Мурат с трудом выдавил из себя:

– Она?

– Тоже любит, – уверенно заявил Гринин, не подозревая, что его слова пулями вонзились в грудь горца.

– Любит, – попробовал на вкус слово Мурат и убедился, как горько оно может быть, и опять повторил, словно не веря, что оно существует, это слово, и обращено к другому человеку: – Любит... От дыма убегал и в огонь угодил! – вырвалась у Мурата осетинская пословица.

– Что? – озабоченно спросил Николай. – Ты вроде по-своему сказал?.. Может, я не так поступаю, как по-вашему положено? Ты скажи – я научусь.

– Согласилась?

– В том-то и беда! – огорченно сказал Гринин и поведал, что произошло...

Беспокоясь за исход экзаменов Заремы, он позвонил профессору Токмакову, и тот обратился к нему с просьбой повлиять на Дзугову: «С ее способностями необходимо поступать в аспирантуру... При той, другой жизни я не настаивал так упорно на научной деятельности показавших себя способными студентов, потому что считал, что каждый человек сам выбирает себе поле деятельности. Но теперь я понял высшую цель науки – давать благо всему человечеству, и становлюсь жестоким: таланты должны трудиться ТАМ, где дадут наивысшую пользу обществу, – и засмеялся: – Видите, и старый интеллигент капиталистической закваски стал марксистом-фанатиком!»

И тогда Гринин решился. Собственно, он давно мог задать этот важный для него вопрос Зареме, но не был уверен, имеет ли право просить ее не возвращаться в аул, который направил ее на учебу. Просьба профессора Ивана Ивановича Токмакова меняла дело. И вот он, слегка побледнев, стоит перед Марией и Заремой и слышит свой оробевший голос: «Сегодня не просто пришел. Дело есть... » Мария усмехнулась: «За стол, пожалуйста, Николай Петрович. Нынче у нас царский обед – мясо». «Ну?!» – благодарно поддержал ее восторженно-приподнятый тон Гринин. Он вытянулся на стуле, серьезно заявил: «Пока дело не порешим, к угощенью не притронусь». «И то верно, – промолвила Мария. – Сразу и выясним, какие дела секретарь решает вне кабинета. Садись, Заремушка», – она силой усадила горянку рядом с собой.

Втроем они на минуту замерли за столом. Гринин побарабанил пальцами по столу, покосился на Марию и бросил на поникшую горянку несмелый взгляд: «В общем, я сватать пришел». «Мне ответ давать? – посерьезнев, спросила Мария Зарему и поднялась с места. – Не хочется огорчать хорошего человека. Да цели у нас разные. Мы учиться хотим. Самое трудное прошли – освоили. Одну гору покорили. А рядом другая, повыше, и с нее – больший простор. Хочется и на нее взобраться. Интерес взыгрался, – развела она руками, точно извиняясь перед Грининым. – А тут все бросай». «Почему же бросай?» – рассердился Николай Петрович. «Муж в доме – это стирка, обеды да утюжка, – пояснила Мария. – Все время на это уйдет. А мы хотим все узнать, что написано про нашу науку. Свои мысли есть. Не прочь ими поделиться». «Не стану мешать – делитесь», – усмехнулся он. «На это годы нужны», – нахмурила брови Мария. «Ну, уж раз пошел у нас такой разговор – через переводчика, – заулыбался Гринин, – то скажи, Мария, ей: женщине одной нельзя, камней в пути много – и не каждый обойти». «А у нас крылья появились, – возразила Мария. – Знаем, зачем живем. В горах говорят: когда летишь, камень не помеха: внизу остается, – и напомнила: – Сын у нее». «Скажи ей: сыном и мне будет». «Вот теперь все сказала, – удовлетворенно вздохнула Мария. – Потом поздно будет, лучше сразу выяснить. Твое слово, Зарема. Сама видишь: и наукой сможешь заниматься, и семья будет».

Но Зарема молчала и не отрывала взгляда от стола. Лицо ее стало совсем чужим, отрешенным. «Все ясно, – обронил Гринин. – Жених не мил». «Ничего не ясно! – закричала Мария. – Объяснись, Зарема». «Со мной лукавить не стоит, – сказал он, – кто ходил врукопашную – все выдержит».

– Но Зарема упрямо не отрывала глаз от стола, потом встрепенулась и, блеснув слезой, скрылась за дверью, – горестно завершил свой рассказ Гринин. – Молча ушла...

– Может, не могла отыскать слова, чтоб вы поняли, как страшно, когда человек однажды уже ухватил свое счастье, но оно уплыло, оставив в душе горечь и пустоту? – осторожно спросил Мурат.

Гринин резко ответил:

– Человек не должен жить воспоминаниями. Не должен! Иначе он раб прошлого!

– Трудно человеку жить и надеждой, – напомнил Мурат.

– Вот-вот, – обрадовался Гринин, приняв его фразу на свой счет. – Я каждый день начинаю и кончаю надеждой. Семь лет ею живу! Думал, окончит институт и... Теперь чего ждать? Помоги мне, джигит, увидишь, какую свадьбу устрою!

– Не увижу, – отрицательно покачал головой Мурат. – Еду я. Поезд завтра.

– Никуда не уедешь, – махнул рукой Гринин. – Учиться устрою, – он заговорщически подморгнул. – Догонять надо тебе свою любовь.

Мурат горько усмехнулся:

– Мы с ней – что рыба да птица: мне до нее не взлететь, ей до меня не доплыть, – и смело посмотрел в глаза своему другу-сопернику...

... Зареме он задал всего один вопрос:

– Гринин просит твоей руки – что ответить?

Она вспыхнула, отвела глаза, нарочито долго стелила скатерть на стол, потом решительно подняла лицо, резко сказала:

– Меня ждут в Хохкау. И я поеду. Поеду!..

***

... Ждали приезда Заремы в Хохкау, ждали. Среди хора радостных восклицаний: «Вот и у нас в ауле врач будет, свой врач!» – раздавались и скептические голоса: «Еще надо посмотреть, чему она там научилась, и врач ли она». И злые языки не всегда получали отповедь: видимо, в каждом аульчанине таилась настороженность, неверие, трудно было представить себе, что горянка, чья печальная судьба вызывала жалость, вдруг станет врачом... Невероятно!.. И тем не менее, когда на повороте дороги показалась арба с тремя фигурками, весь аул высыпал навстречу. Впереди, конечно, бежали дети, следом – женщины, а потом и мужчины подошли. Так, в окружении, и приближалась Зарема к больнице... О-о, тогда всем это приземистое, сложенное из кирпича, тесное, состоящее из двух комнатушек помещение казалось великолепным...

– Крыша покрыта железом, – обратил внимание Заремы на немаловажную деталь Мурат, горделиво поглядывая по сторонам.

– Когда прийти к тебе, врач наш Заремушка? – каждая горянка считала своим долгом задать ей этот вопрос.

– Умоюсь, подкреплюсь немножко и... можно начинать, – блеснула глазами Зарема, которой самой не терпелось приступить к делу.

– Э-э, нет! – возразил Мурат. – Тебе с дороги отдохнуть следует, Зарема. Я – мужчина, и то устал. Нет, дорогие земляки, столько ждали – один день можно потерпеть... Тамурик, это твой аул! Я покажу тебе, дорогой, отчий дом!

Теперь все перевели взгляд на сына Заремы. Он стоял поодаль, чернобровый, стройный подросток, и с любопытством посматривал на горцев.

– Не забыл в далеком краю родной язык, лаппу? – нарочито сердито спросил Хамат.

– Разве во мне не осетинская кровь? – отпарировал Тамурик, и слова его потонули в одобрительном гуле голосов.

Всем аулом провожали Зарему до самой двери хадзара, заколоченного ее отцом Дахцыко, когда Дзуговы отправились в долину...

... Утро застало Зарему в больнице. Она осмотрела комнаты, разложила инструменты, облачилась в белый халат и... Ждать пришлось, и не потому, что у аульчан не было болячек. Многие жаловались на боли в пояснице, на хрипы в груди, на ломоту в ногах... Всем, кому недомогалось, не терпелось показаться врачу. И будь врачом та русская женщина, что раз в месяц навещала аул, очередь бы к ней выстроилась. Но сегодня прием ведет Зарема, та самая Зарема Дзугова, что была похищена и опозорена!.. Да, вчера ее все встречали, приветствовали, это так. Но одно дело показать гостеприимство, другое – первой предстать перед ней без одежды, позволить выслушать свое сердце... И что она за врач – время покажет. И хочется людям побывать у нее, и удерживает боязнь пересудов. Пусть кто-нибудь другой первым пойдет!..

Мурат то и дело выглядывал из своего хадзара – тоже переживал, окидывая угрюмым и недоумевающим взором дома аульчан.

И все-таки нашлась первая. Ею оказалась старая Хадизат. В последнее время она резко сдала: горе сгорбило спину, глаза слезились, сердце побаливало... Хадизат пошла в больницу, неся хун – подношение: три пирога и курица были аккуратно завязаны в белый платок. И спустя добрый час вышла из больницы и направилась домой – опять же с хуном в руке... Зарема выслушала ее, выстукав грудную клетку, вручила лекарство, но не позволила развернуть сверток, объяснив, что в больницу не надо ходить с подачками, ибо принять больного – долг врача, и за это ему советская власть деньги платит...

И пошло дело. За два дня все женщины аула побывали на приеме у нового врача. Обследовала Зарема и детей. Женщины охотно вели к ней сыновей и дочерей, делились с ней не только болячками, но и невзгодами.

Мурат объявил землякам, что врач назначен на два аула: на Хохкау и на Нижний. И принимать больных будет попеременно, если, конечно, случай не экстренный: два дня – в Хохкау, два – в Нижнем. Положен в неделю и один выходной, да Зарема от него отказалась...

Прошло несколько дней. Странное мнение могло сложиться у человека, понаблюдавшего за посетителями, – наверняка решил бы, что в обоих аулах мужчины не болеют. Но Зарема знала, что это далеко не так. И еще она поняла, что трудно ей будет побороть этот пережиток мужского тщеславия – неверие в ум и способности горянок. Хотела сама пойти по хадзарам, да Мурат отсоветовал, мол, рано или поздно появится смельчак или отчаявшийся вконец больной. Женщины славили Зарему, говорили, какая она внимательная, чуткая и умная, как помогают выданные ею лекарства, мужчины молча выслушивали жен и сестер, но в больницу не спешили, хотя чуть ли не у каждого была своя болячка.

Да-да, именно старейший житель аула Хамат и оказался тем первым мужчиной, что перешагнул порог хохкауской больницы. Утверждают, что вечером он особенно тщательно выкупался, утром надел на себя все лучшее из одежды, натянул новые сапоги Иналыка, взял свою огромную палку и, ни слова не проронив домочадцам, вышел на улицу... Трудно сказать, каким образом передаются слухи из хадзара в хадзар, но аульчане подбежали к окнам, высыпали на улицу: уставились на Хамата, неторопливо подымающегося по косогору, на котором стояло приземистое здание больницы...

Поступок Хамата лучше всего оценила Зарема. Полтора часа она выстукивала и выспрашивала его, что болит и как болит...

– Ты врач – ты и узнай, – тихо улыбался старец.

Наконец Зарема заявила, что и сердце, и легкие, и горло у него в норме. Не видно и следов ревматизма. И тогда Хамат, подмигнув ей заговорщически, признался:

– Верно. Ничего у меня не болит, и не будь того падения с коня, когда я возвращался с кувда, что давал в Нижнем ауле Цоцко, так до самой могилы и не узнал бы, что такое боль и страдания...

– Вы пришли проверить, разберусь ли я? – с обидой спросила Зарема.

– Ну что ты! – воскликнул Хамат. – Думаешь, я остался таким же, каким был четверть века назад? Нет... Я тебя уважать стал тогда еще, когда ты шагнула под дуло ружья и осмелилась самому Батырбеку Тотикоеву бросить в глаза слова: «Не испугалась тебя я. Горянка – тоже человек!»

– Так зачем же вы заставили меня целых полтора часа обследовать вас? – с обидой в голосе спросила Зарема.

– Не понимаешь?! – в свою очередь оскорбился старец.

– Не понимаю, – честно призналась Зарема.

– Я проложил мужчинам аула дорогу сюда, – спокойно пояснил Хамат. – Тем, что нуждаются в твоей помощи. Да вместе с болячками имеют они и другую напасть. Пережитком, что ли, вы, ученые, ее называете?..

... Услыхав о поступке Хамата, Мурат сказал ему:

– Я горжусь тобой, уважаемый Хамат. Ты исправил ошибку, которую допустил много лет назад.

– Что ты имеешь в виду? – настороженно поглядел ему в глаза старец.

– Тогда ты не разрешил Зареме приблизиться к нихасу, – пояснил председатель. – Не оттого ли сегодня так поступил, что понял, как был неправ много лет назад?

Хамат развел руками, в негодовании уставился на Мурата:

– Умный ты, начальником стал, а простых вещей не понимаешь. Как ты можешь сравнивать тот случай и работу Заремы? Врач старается помочь людям, отогнать от них болезнь и смерть... А там что было?! Женщина должна всегда оставаться женщиной. А она взялась наставлять стариков-горцев!

И не напоминай мне о том дне! Хочу забыть его!.. – он гневно отвернулся, недовольно бормоча:

– Ишь ты, сравнил...

У добрых вестей сильные крылья. Слух о возвращении в Хохкау Заремы и Тамурика долетел и до Ногунала. Дахцыко самому ох как хотелось поскорее увидеть и обнять внука, но он для виду стал артачиться, ссылаясь на необходимость завершить копку картофеля, на положение Мадины, которая вновь была беременной... Но Дунетхан, пожалуй, впервые в жизни проявила характер и твердо заявила, что завтра хоть пешком отправится в Хохкау. Дахцыко притворно вздохнул и развел руками:

– Ну, раз все этого хотят, поеду завтра с женой на родину.

Не будучи уверенным в том, как встретят его ученая Зарема, от которой он некогда отказался, и повзрослевший Тамурик, который вряд ли помнил деда, ибо видел его только раз, и то маленьким, гордый Дахцыко осторожно заметил:

– Посмотрю, как там земляки живут, – и этой репликой как бы давал понять, что желание побывать в Хохкау вызвано у него отнюдь не приездом дочери и внука.

А у самого с каждым знакомым поворотом, приближающим его к аулу, сердце стучало все сильнее в тревожно-сладостной истоме. «Внук! Внук!» – выбивали колеса арбы по горной дороге. «Тамурик! Тамурик!» – насвистывали птицы в лесочке, протянувшемся по покатым склонам. «Скорее! Скорее!» – шумно напевала речка.

Вот последний поворот – и Хохкау предстал как на ладони. Но что это? Почему Дахцыко остановил коня на окраине аула? Боится, что теперь дочь и внук не пожелают его признать? Дунетхан во все глаза смотрела на мужа. Дахцыко, боясь встретиться с ней взглядом, одними губами выдохнул:

– Слазь...

Дунетхан слезла с арбы следом за мужем и тяжко ступила занемевшими от долгого сидения ногами на такую знакомую каменистую землю. Ее внезапно осенила догадка, отчего Дахцыко сразу не направился к своему хадзару, – ему хочется, чтобы весь аул видел, как дочь встретит его вдали от дома и почтительно поведет желанного и долгожданного родителя к воротам. А для этого надо, чтобы весть о его приезде дошла до нее раньше, чем Дахцыко доберется до калитки...

Как он и предполагал, вскоре Дзуговы оказались в окружении улыбающихся, радостных аульчан. Дахцыко степенно здоровался, неторопливо отвечал на многочисленные вопросы, а глаза его поймали фигурку мальчугана, бросившегося со всех ног к хадзару Дзуговых, и он ждал, и с облегчением вздохнул, когда на пороге дома показались худенькая женщина, в которой он сразу узнал дочь, и высокий чернобровый подросток... Тамурик! – предательская пелена заволокла ему глаза. Дахцыко старался быть спокойным и сурово поглядывал на земляков, будто ничего необычного не происходило, будто дочь его не была похищена и не пропадала многие годы вдали от дома. Но голос, блуждающие глаза, то и дело натыкавшиеся на фигуры дочери и внука, да праздничная одежда выдавали его взволнованность и радость.

– Счастлив вас видеть в добром здравии, – то и дело повторял он традиционное приветствие подходившим к нему односельчанам.

Он спокойно держался и тогда, когда Дунетхан обняла задрожавшими руками дочь, и тогда, когда глаза ее жадно вырвали из толпы Тамурика, руки потянулись к нему – и прерывающийся голос произнес:

– Тамурик, иди же обними свою бабушку! Вот я, перед тобой!..

Но когда Тамурик, вырвавшись из объятий бабушки, встал перед Дахцыко и, широко улыбаясь, произнес:

– Здравствуй, родной дед! – вот тут глаза и голос предали старого Дахцыко, и он не устоял – руки его сами по себе раздвинулись и обхватили внука порывисто и крепко, точно боясь, что Тамурик может опять исчезнуть на долгие годы...

Вечером на кухне, прислушиваясь к шумным голосам гостей, заполнивших дом, Дунетхан шепнула дочери:

– Заремушка, пора и тебе устраивать свою судьбу. Есть и с кем. Все знают: Мурат за тебя готов жизнь отдать. Он сделает тебя счастливой, – и кивнула в сторону Дахцыко. – И его уговорим...

***

... Перед самой свадьбой на нихасе неожиданно возник спор. Затеял его Иналык. Глубокомысленно хмыкнув, он в ответ на вопросительные взгляды горцев произнес:

– Вот знаю, что надо смолчать, но... – он нарочито беспомощно развел руками. – Натура у меня такая: люблю обмусоливать явление со всех сторон, копать глубоко, доходить до самых корней, чтобы потом не кусать локти...

– Мы все тебя хорошо знаем, – разволновались его таким длинным и многозначительным предисловием горцы. – Правдолюбец ты. Выкладывай же, что тебя беспокоит...

Концом костыля Иналык нарисовал на замке человечка.

– Это вот наш Тотырбек, – рядом выросли другие фигуры. – Это его сестра Сима. Это ее муж, а твой сын, уважаемый Дзамболат, Умар. Это его брат Мурат. Это Зарема, дочь Дахцыко, которую сватает Мурат. Это ее сестра Мадина, которая замужем за нашим Тотырбеком... – Иналык умолк, поджав губы, мол, теперь видно, что происходит.

Горцы тупо смотрели на нарисованных человечков и пытались угадать смысл, который заложил в них Иналык.

– Ну, и что ты хочешь этим сказать? – спросил самый невыдержанный из собравшихся на нихасе Дахцыко.

– А вот что, – обрадованно стал водить по земле костылем старец, соединяя друг с другом рядом нарисованные фигурки, и торжественно провозгласил: – Круг замкнулся.

– Ну, и что? – поднял на него изумленные глаза Дахцыко.

Иналык укоризненно пожал плечами:

– Если вам все равно, то и мне безразлично, пусть будет так, – и поднял вверх палец. – Но если все мы станем посмешищем, да не станет никто отрицать, что я вас не предупреждал... – и он обидчиво отвернулся от них.