Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 47 страниц)

Я дождался, когда он наконец ушел, и вновь углубился в письмо Лены. И ее боль опять передалась мне. Да, конечно, ее уход от мужа вызовет много кривотолков. Еще бы: уйти от самого главы администрации! Добровольно распрощаться с лестной ролью первой дамы города! Но боже мой, как она страдает! Каждая строчка письма – это крик души... Почему именно с Леной так несправедливо поступила судьба? В чем тут секрет? Или это было предначертано сверху? Борис... Борис – вот кто довел ее до этого состояния!

А его что заставило жить именно ТАК, в фальши? Я ведь помню, как мы с ним мечтали о будущем. Оно было в наших грезах совсем иным – с благородными помыслами; мы готовы были отдать жизнь за светлые идеалы, за людей... В чем тут дело?..

Я знаю, В ЧЕМ. В системе!.. Это она искорежила судьбы каждого из нас. Пусть я стал шахматистом, достиг успехов, ворвавшись в претенденты на звание чемпиона, но это ли было моим призванием? Я ведь мечтал о другом... Кто виноват?..

Я выполнил твой наказ, Лена. Я выиграл у Тросина, добился своей цели... Но почему у меня такое ощущение, будто я проиграл партию? Не потому ли, что я бежал подальше от политики, не догадываясь, что ею пронизано в двадцатом веке ВСЕ, БУКВАЛЬНО ВСЕ! И я так и не убежал от нее... Но по пути потерял и то хорошее, что было во мне... И не стоит глядеть в таблицу, где выведена жирная единица напротив моей фамилии, отмечающая мою победу над Тросиным... Моя победа обернулась для меня КАТАСТРОФОЙ, ПОЛНЫМ ФИАСКО... Потому что Я БЕЖАЛ ТОГДА, КОГДА СЛЕДОВАЛО ДАТЬ БОЙ. И не на шахматной доске, А В ЖИЗНИ.

Да, да, я и сейчас что-то не то делаю. Знаю, как поступить, чтоб спасти от мук Сослана, а медлю... Эта нерешительность и гложет меня, молчание – тоже ложь. Скрыть страшную тайну от моих товарищей по партизанскому отряду я смог, и смогу молчать до конца жизни, но от себя-то ЕЕ НЕ СКРОЕШЬ?

Чьи это слова? Ага, вспомнил: дяди Мурата. И еще он сказал, что ложь просто не исчезает из жизни. Она передается по цепи. Знай Борис, что случилось в том бою, – может, он иначе вел бы себя. Но я скрыл от него. А страдает... Сослан. И кто знает, сколько еще людей мучаются из-за моего молчания-лжи?!

У меня в душе будто надломилось... Что-то я делаю не так... НЕ ТАК... Я подхватил висящий на спинке стула пиджак. Почта в вестибюле гостиницы уже не работала. Швейцар хотел объяснить, как мне пройти к главпочте, но я заверил его, что знаю.

Глава 57

Дело было сделано. Оставалось одно: ждать. Я еще не решил, исповедуюсь ли я перед ними: слишком тяжела и ужасающа была ноша. И найти ли слова, чтобы поведать им, как погиб Юра. Но я знал: они должны, обязаны образумить Бориса, не позволить ему исковеркать жизнь Сослана и Тани... Я маялся, гадая, правильно ли поступаю, и, конечно же, ночью опять заявился Юра, вновь бросал мне в лицо угрозы-обвинения, жестокие, больно разящие... Я отбивался как мог, твердя о том, что пятьдесят две жизни ценнее двух. А он, издевательски осклабившись, в ответ злорадствовал: «Особенно жизнь твоего друга Бориса Кетоева! Выходит, я погиб ради того, чтобы он запретил породниться своему внуку и моей внучке?!»

Утром на любезно присланном Борисом Тотырбековичем, старавшимся до конца быть гостеприимным, «мерседесе» я отправился в аэропорт проводить Петра Георгиевича, и после того как мы с салона лимузина полюбовались разбегом, взлетом и стремительным исчезновением лайнера «ТУ-134» в усеянном облаками небе, Казик включил ключ зажигания и вопросительно глянул на меня, дожидаясь команды. И тут я понял, что эти три дня, что оставались до срока, назначенного мной партизанам-крючковцам, не смогу торчать в городе, постоянно ощущая невыносимое для психики присутствие призрака Юры и терзаясь сомнениями, предстать ли мне перед теми, с кем я прошел огонь и воду в тылу фашистов... Душа рвалась из асфальтовой духоты туда, ввысь, на простор, и я внезапно спросил Казика:

– Твоя иномарка докарабкается до Хохкау?

– А надо? – охотно отозвался он и открыл дверцу: – Позвоню шефу, попрошу разрешения, и... можем отправляться...

С того мгновения, как «мерседес» легко перевалил через мостик и мы оказались возле валуна, я потерял чувство времени. И в этом был виноват Хохкау, в котором с послевоенного нихаса ну ничего – если не считать высунувших в небо свои щупальца телевизионных антенн и застывших во дворах машин – не изменилось... Те же с подлатанными цинковыми крышами хадзары, выстроенные еще Тотикоевыми, Дзуговыми, Кетоевыми, Кайтазовыми, моим дедом и дядями Гагаевыми, те же неровно вытянувшиеся заборы из иссиня-черного плитняка, сторожевые башни, верхушки которых еще в дни моего детства начали крушиться, но, пожалуй, ни на йоту не поддались ливням и ветрам... Валун все так же сверкал своими боками, на которые Ардон по-прежнему неистово наскакивает, обрызгивая холодными каплями. На излюбленном мной, Борисом и нашими сверстниками пятачке и сейчас копошились, сверкая спинами и голыми пятками, ребятишки, правда, теперь их было всего трое... Казалось, сейчас с нихаса уставятся на нас, нежданных гостей, старшие... Но нет, хотя нихас с полукругом врытых скамеек был чисто подметен, на нем никого не было. И из хадзаров на шум мотора и шин никто не повыскакивал... Лишь когда мы остановились возле гагаевского дома и посигналили, на пороге показался, подслеповато щурясь, мой двоюродный брат Габо. Степенно, чтоб не уронить достоинство горца, ничуть не удивившись импортному лимузину, он неторопливо спустился по ступенькам и, узнав меня, широко заулыбался, выпрямил по-старчески ссутулившуюся фигуру, вытянул вперед все еще крепкие крестьянские руки, радостно воскликнул:

– Слава Богу, наконец-то я могу обнять своего брата!..

Накормив и проводив Казика, которому его шеф наказал к вечеру возвратиться во Владикавказ, я направился к кладбищу. Габо было увязался со мной, но я попросил его:

– Оставайся дома. Я хочу наедине побыть с дедом...

Я почтительно прикоснулся ладонями к отдающей холодом плите, намертво всаженной в холмик, под которым находился мой дед Дзамболат, произнес традиционное: «Рухсаг у, Дзамболат!» – и замер возле, вытянув руки по швам...

Я положил ладони на надгробье Хадизат, на котором камнетес выбил нагрудные металлические застежки, гармонь, гребень, чашку, пояс, ноговицы, зеркало и, конечно же, пиран – чесалку шерсти и ручное веретено, которое так ловко вертелось в ее руках, вытаскивая нежную белую шерстяную нитку...

Я бродил от одной могилы к другой, всматривался в плиты и почерневшие от времени деревянные кресты, вчитывался в надписи, многие из которых были сделаны еще латинским шрифтом, вспоминал тех, кто лежал под ними, и кого я уже не застал, но рассказы о ком запомнились, и думал о бренности всего живого. Могилы были хорошо ухожены, над ними простерли свои ветви деревья, вокруг многих были поставлены металлические решетки...

***

Я возвратился во Владикавказ накануне назначенного мною же дня встречи с партизанами-крючковцами, дозвонился до Сослана и уговорился с ним встретиться в десять утра... Я улегся рано, понимая, что мне следует хорошенько выспаться и набраться сил, которые очень мне понадобятся завтра...

... Мне стоило немалых усилий уговорить Сослана сопровождать меня на встречу бывших партизан. Щепетильный по натуре, он упрямо отнекивался.

– С какой стати? Меня не приглашали. И спросят, кто я и почему оказался среди них, – что я отвечу?..

Но Сослан нужен был мне там, очень нужен. И для того, чтобы я чувствовал себя более уверенно, и для осуществления того трюка, который я задумал. У меня хватило ума не говорить ему, что и его дед и бабушка тоже приглашены и – я на это рассчитывал – будут там...

От автобусной остановки мы шли пешком. Мы были метрах в пятидесяти от особняка Рубиева, когда до нас донеслись возбужденные голоса, радостные восклицания. Я разволновался, мгновенно покрылся испариной. Глядя, как я ладонью вытираю пот со лба, Сослан усмехнулся:

– Не по себе?

– Полвека не виделись, – прошептал я в оправдание.

У забора я остановил Сослана, направившегося было к калитке, жадно уставился на открытую веранду, где, потрясенные встречей, толпились уже далеко не молодые люди, бросались друг к другу, обнимались и хлопали ладонями по плечам, спине, плакали и смеялись, называли друг друга, как и в молодости, по-простецки: «Коля», «Вова», «Казбек»... Я всматривался в них, стараясь определить, кто есть кто... И с трудом признал в толстеньком коротышке с совершенно голым черепом своего бравого командира Крючкова. Видимо, это он вызвал переполох, только что заявившись в особняк Рубиева, вон и чемодан сиротливо оставлен на площадке у лесенки, а Корытин, Володя и этот вот худющий в очках и тапочках на босу ногу – кто он? – прибыли загодя, вчера... Неужели только они откликнулись на призыв? А что же остальные?..

Сослан потрясенно глядел на них, не подозревая, что в таком возрасте можно вести себя так по-мальчишески.

– Жалеешь их? – спросил я.

Он кивнул головой и добавил:

– И завидую. Это же надо: суметь сохранить до старости дух ребячества...

А я вот тебя жалею, – мысленно обратился к нему я. – Никогда тебе не испытать того, что чувствуют эти люди... Если бы ты прошел с друзьями страшные дороги войны, делил с ними тяготы военной жизни и, избежав гибели, испытал радость победы, а потом пятьдесят с лишним лет не виделся, то неизвестно еще, как бы ты повел себя при встрече. Да, мужество сейчас отказало им, они рыдают, не замечая слез, не стыдясь своих душевных порывов на глазах и близких, и посторонних... Что ни говори, ни родство, ни общая кровь не сплачивают людей так, как сообща выстраданная победа.

– И кто еще приедет? – спросил, оглядывая боевых друзей, Крючков.

– Многих уже нет, – огорченно произнес Корытин. – Я год назад, перед пятидесятилетием Победы, написал всем письма... И тридцать ответов получил от их жен да детей...

– А приедут... Натали, где телеграммы? – обратился Казбек к жене, застывшей у дверей во внутренние комнаты.

Она нехотя кивнула на полочку буфета.

– Да, командир! – спохватился Рубиев. – Разреши представить тебе мою супругу!..

Крючков круто повернулся, шагнул к хозяйке особняка и, покорно склонив голову, церемонно поднес ее ручку к губам и... поцеловал. Такого от нашего грозного командира я не ожидал. И Наталья тоже. Галантное обхождение ей пришлось по душе, и она благосклонно и певуче произнесла:

– Добро пожаловать, уважаемый Крючков, в наш хадзар!..

– Это вы здорово придумали: собрать нас вместе, – похвалил Крючков.

Она многозначительно глянула на мужа:

– Значит, все-таки это твоя затея?

– Перестань, Натали, – попросил Казбек нежно и, взяв телеграммы, стал зачитывать их: – Из Магадана. «Буду как штык тчк Виктор».

– И Витенька приедет?! – обрадовался худющий в очках, кого я никак не мог припомнить.

– «Буду как штык», – усмехнулась Наталья и кисло усмехнулась: – Этот Виктор из Магадана далеко не интеллигент...

– Это точно! – засмеялся Володя. – Он здорово работал финкой...

– Из Казани, – продолжил Казбек. – «Не дают отпуск тчк принимаю иностранную делегацию тчк партизанский салам Нузмитдинов... ». Из Москвы: «Прилечу на один день тчк академик Дмитров». Из Свердловска: «Большой привет всем тчк душой с вами зпт буду международном симпозиуме предпринимателей тчк Кирилин».

Каждая телеграмма вызывала бурный восторг, но только не у Натальи... И когда муж прочитал: «Прибуду с супругой и четырьмя детьми тчк Волошин», верная хранительница семейного очага упрекнула-таки мужа:

– Надо же, не советуясь с хозяйкой, организовать в доме съезд партизан! Весь отряд поднять в дорогу, да еще с детьми... А я тут красней: ни запасов не сделала, ни кроватей не запасла...

Рубиев только развел руками и пожал плечами, но не стал оправдываться. Мне нетрудно было представить себе его изумление и негодование Натальи, когда они вдруг стали пачками получать телеграммы с выражением благодарности за приглашение на сбор и с сообщением о дне приезда.

– Ничего, – стал успокаивать хозяйку Крючков. – Кавказ не Сибирь, мы можем устроиться и под открытым небом...

– Братцы! Да в моем доме на всех хватит места! – закричал Казбек. – И все остальное найдется!.. Командир, твое появление надо немедленно отметить! – закричал Казбек и обернулся к жене, застывшей в дверях в комнату: – Наталья, а где мой дарственный коньяк? Ну тот, что из ереванских подвалов? Который подарил мне Самвел?..

Наталья отчужденно пожала плечами...

– А-а, сейчас в самый раз свернуть заветной бутылке горлышко, – словно молоденький парень, Рубиев, подпрыгивая, пересек веранду и вбежал в комнату.

– Может, подождете? – крикнула ему вслед Наталья. – Сейчас еще один к вам присоединится.

– Кто? – заорали все разом.

– Придет – увидите, – поморщилась на крик Наталья.

– Откуда терпения запастись, пока придет? – закричали на нее. – Говори, кто он.

– Гагаева знаете? – помедлив, спросила она.

Сослан удивленно посмотрел на меня. Я приложил палец к губам, прося его помолчать...

– Гагаева? – удивился Крючков. – Да кто его не знал? Фашисты и те хорошо знали – каждый день им о себе напоминал. А разведчик какой был!.. – он печально сказал Наталье: – Погиб он. Когда уходили от карателей к Гнилой балке.

– Жив он, ваш Гагаев, – коротко бросила Наталья.

На веранде воцарилось молчание. Крючков приблизился к хозяйке, но не смел посмотреть ей в глаза.

– Вы что-то путаете, – серьезно сказал Володя.

– Я с ним только что по телефону разговаривала, – пожала плечами Наталья. – А до этого здесь же, в этом доме, и принимала.

– Это невозможно! Он погиб! – закричал Крючков и, ища поддержки, обернулся к Корытину.

– Погиб, – подтвердил тот.

– Обещал быть здесь, – наливая вино в свою рюмку, заявила Наталья.

Раздался шум приближающейся машины. Из-за поворота улицы выскользнул «мерседес». Я толкнул Сослана за куст сирени. Лимузин остановился у особняка, из салона вышел Борис, открыл переднюю дверцу, сказал:

– Здесь как будто... Выходи...

– Не хочу, – возразил женский голос.

– Бабушка, – ахнул Сослан.

Я прижал палец к губам...

– Побудем полчаса и уедем, – терпеливо произнес Борис. – Неужели тебе не хочется увидеть своих товарищей по партизанскому отряду?.. Они же сюда добирались издалека. А мы живем рядом – и не появимся?! Что они о нас подумают?.. – Он ухватил жену за локоть. – Пойдем. Пожмем им руки, а потом делай, что считаешь нужным...

– Казик, – мягко обратилась Лена к водителю, – иди погуляй, – и когда он удалился на приличное расстояние, она холодно произнесла: – Предупреждаю: я им скажу, что ушла от тебя.

– Вот это не надо, – сурово сказал он. – Это наше с тобой личное дело... – И попросил: – Лена, не ставь меня в глупое положение хотя бы перед боевыми друзьями... Пойдем же...

Она нехотя вышла, он взял ее под руку, уверенно открыл калитку, пропустил жену вперед и шагнул следом...

– Полвека назад ты обманул меня, что Алан погиб, – сурово уличила она его.

У меня чуть не вырвался вскрик. Я прижал кулак ко рту. Сослан подозрительно посмотрел на меня...

Лена всхлипнула:

– Я же знала, знала, что он жив... Всегда верила!.. Как же это я?..

Борису стало жаль ее, и он попросил:

– Успокойся, Лена... Что теперь сделаешь?..

Наступила пауза. Сослан было двинулся к калитке. Я схватил его за руку, удержал...

– Если тебе легче, то пошли в дом, – голос Бориса звучал осторожно. – Неудобно как-то... Нескладно...

Их заметили, когда они уже поднимались по ступенькам: впереди Лена, следом Борис. Шумные приветствия, объятия, ахи и вздохи, Лену чуть ли не на руках внесли на веранду и усадили за стол...

... А я все еще колебался. Я знал, что нельзя не встретиться с ними, своими боевыми друзьями. Но только тут ясно понял, что у всех людей, собравшихся сейчас в особняке Рубиева, уже сложилась своя жизнь, в которой нет места мне. Мое появление многое нарушит в их гармонии и покое. Имел ли я право так поступать?..

– Что ж, мы так и будем стоять возле калитки? – нетерпеливо спросил Сослан.

Я глубоко вздохнул и шагнул из-за куста. У калитки вновь помедлил. Дрожащие пальцы не повиновались и никак не могли отодвинуть засов. Сослан нетерпеливо отодвинул засов, открыл калитку, слегка подтолкнул меня, и мы оказались внутри двора...

– А ваш земляк Алан Гагаев на самом деле жив? – донеслось с веранды: это Крючков уточнял у Бориса.

– Неделю назад я полдня провел с ним, – сообщил Кетоев и поднял руку вверх: – Гроссмейстер!..

Я рванул назад, но было поздно. Лена уже увидела меня и, поднявшись, закричала:

– А вот и он!..

Под изумленными, всматривающимися в меня взглядами бывших партизан мне ничего не оставалось, как сделать вид, что я возвращался к воротам для того, чтоб закрыть калитку...

– Братцы, а ведь это и в самом деле наш Алан Гагаев! – признал наконец меня Крючков, и ноги его бешено затопали по ступенькам...

Следом бросились с веранды мне навстречу и Корытин, и Володя, и худющий тип, в котором я вдруг узнал моего напарника-подрывника Ваню... Они окружили меня, обнимали, теребили... Кто-то, обхватив меня, приподнял над землей...

– Он! Ей-богу, он!!!

– Смотри, а?! – бегал вокруг изумленный Корытин. – Похоронили столько лет назад, а он как сохранился! – И, уловив в словах неожиданную остроту, засмеялся и с удовольствием повторил: – Как сохранился!

Подбоченившись, Наталья оценивающе посмотрела на меня.

– Он и есть ваш Гагаев, – и пожаловалась мне: – А они мне не верили. Не верили – и все!

– И сейчас не верится, – заявил Корытин и похлопал меня по плечу: – Как удалось уцелеть?

Он все еще шутил, но я, нахмурив брови, ответил с болью в сердце:

– Пули не хватило.

– Уцелел, – сказал сам себе Крючков.

В его голосе мне почудилась радость. Не поверив, я всмотрелся в глаза Крючкова и понял: он счастлив и рад встрече со мной.

Появился Рубиев с бутылкой коньяка в руке, приподнял ее, закричал:

– Вот она, родненькая, из знаменитых ереванских запасов начала века!.. Хранил я ее для этой встречи!.. – И тут увидел меня: – Настигли-таки тебя, Алан! Берите, братцы, его в оборот, не то опять исчезнет. Он и от меня скрывался. Избегал своего земляка! – выдал свою обиду Рубиев.

– Значит, было отчего, – значимо произнесла Наталья.

– Не в этом суть, – отмахнулся от ее фразы Казбек. – Главное, Алан, что ты уцелел в той бойне!.. Уцелел!..

– Пули не хватило, – тихо произнес я.

Корытин захохотал, замахал руками:

– Ни на меня, ни на него, ни на них пуль не хватило! Летало вокруг много, а не хватило!

– Остряки, – усмехнулся Рубиев.

Я не поддался общему веселью. Я упрямо, с самым серьезным видом, повторил:

– На меня пули не хватило. – И внезапно повернулся к Крючкову и отрапортовал: – Командир, твой последний приказ мы с Юрой выполнили. Выполнили, хотя доложить об этом не смогли.

– Знаю, – кивнул головой Крючков и взглянул на лица бывших партизан. – Не выполни вы тогда приказа, не встретились бы мы сейчас.

– Хозяйка, приглашай всех к столу, – спохватился Рубиев.

– А где же Сослан? – воскликнул я и порыскал глазами по двору. Его фигура в одиночестве маячила в тени дерева. Лена проследила за моим взглядом и, вся сжавшись, побледнела. Она догадалась, что неспроста я пришел сюда вместе с ее внуком... Смутно помню, как поднялся по ступенькам, уселся за стол, оказавшись прямо напротив взволнованной, никого не видевшей вокруг себя, игнорирующей мужа Лены, как вручили мне бокал...

– Выпьем за счастливое возвращение Алана на бренную землю! – услышал я тост, провозглашенный Казбеком.

– За тебя, Алан! – закричал Корытин.

– И я за это выпью, – заявила Лена и попросила: – Налейте мне.

И тут я опять сорвался.

– Нет! – резко вырвалось у меня. – Нет!

– Мы поднимаем бокалы за то, что ты жив, – пояснил Крючков.

– Не-ет! – отчаянно закричал я. – За это не надо!

– А я хочу за это! Мы все выпьем за это! – непреклонно заявила Лена.

– Не-ет!!! – отмахнулся рукой я.

В комнате воцарилась тишина, и длилась она с минуту. Потом я услыхал глухой, страдающий голос и с усилием понял, что этот голос принадлежит мне.

– Я только за одно могу сейчас выпить, только за одно... – еле слышно вымолвил я.

– Хорошо, пусть будет так, как ты желаешь, – заявил Крючков. – Говори, Алан, за что поднимаешь тост.

Я выпрямился, успокаиваясь, три раза глубоко вздохнул и, медленно роняя слова, произнес:

– За тех, кого не дождались матери и жены, дети и друзья. За павших! За память, что свято хранит их!..

– Женат? – вдруг спросил меня Крючков.

– Был женат – и, поймав уличающий взгляд Лены, добавил: – Три месяца...

– Что так?

– Она хорошая, – заторопился я, горячо убеждая скорее не Крючкова, а Лену. – И хозяйка расторопная, и обо мне беспокоилась... И умница...

По тому, как я говорил о своей бывшей жене, Лена поняла, что меня с ней ничего не связывало.

– Мечта – не женщина, – усмехнулась она.

– А я вот не оценил, – развел я руками. – По моей вине разошлись.

– Что ж, больше так никого и не встретил? – допытывался мой бывший командир.

– Не надо пытать меня, командир, – сказал я хрипло. Не надо, – и, отбросив стул, выскочил из веранды и скрылся в саду...

Борис вышел следом за мной, встал поодаль... Мы помолчали... Потом он сказал:

– Мы не завершили наш недавний спор, Алан. – Сделав паузу, он вкрадчиво спросил: – Кстати, для тебя твой прославленный дядя Мурат по-прежнему свят?

– Его не трогай, – предупредил я. – Тебе его не понять.

– Почему же? – возразил Борис. – Если хочешь знать, я пошел по его стопам. Не до конца, но и не без его влияния.

– Мой дядя никогда бы не изменил своим идеалам, – огрызнулся я.

– Но он разочаровался в них, – упорствовал Борис.

– Не в идеалах он разочаровался, а в тех, кто, пробравшись в вожди, коверкает их...

– Это одно и то же, – возразил Борис и, не дав мне произнести ни слова, спросил: – Помнишь, я тебя предупреждал, что у меня есть факт, который заставит тебя усомниться в твоих взглядах на прошлое и настоящее, по крайней мере, побьет все твои доводы?.. Так вот, я не хотел приводить это весомое доказательство ущербности твоей позиции, не желал, убежденный, что оно принесет тебе боль... Предупреждаю: острую боль... Но теперь вижу, что мне не обойтись без этого... Так знай же, Алан, твой дядя был настолько разочарован в партии и советской власти, что совершил невероятный поступок... от отчаяния.

Я никак не среагировал, не желал показывать ему, что насторожился... И он продолжил:

– Ты помнишь, как тепло относился к Мурату секретарь обкома партии Скиф Кайтиев?.. Помнишь... Так вот, именно Скиф приложил усилия к тому, чтобы не прокляли имя твоего дяди Мурата и не заклеймили его как врага народа...

– Ты говоришь чушь! – хрипло произнес я. – Чушь и клевету!..

– Слушай же, что мне рассказал Скиф незадолго до своей смерти. Одному из первых ему, секретарю обкома партии, сообщили о гибели героя гражданской войны, «Северного Чапая». И он тут же поручил прокурору республики лично возглавить расследование и итоги доложить ему, тоже лично, никому ничего не разглашая. И через несколько часов прокурор вошел к нему в кабинет.

Придерживая правой рукой протез на левой, отсеченной осколком фашистской бомбы, Скиф встретил его нетерпеливым вопросом:

– Что удалось выяснить?

Устало опустившись на кресло, прокурор огорченно покачал головой, уклончиво пояснил:

– Все так странно... – и умолк, колеблясь, говорить ли о своих выводах, которые – увы! – были весьма неожиданны и усложняли ситуацию.

Секретарю не понравилось его молчание:

– Я именно тебя просил заняться следствием. Тебя лично... Убит герой гражданской войны!.. Известный не только каждому жителю в Осетии от мала до велика, но и людям, обитающим далеко за пределами республики. Весть о гибели Мурата Гагаева больно отзовется в сердцах всех советских людей, каждый вправе потребовать от нас объяснения, как это могло произойти. Кое-кто задаст вопрос иначе: как мы допустили, что героя, любимца всего народа убили?! Спрос будет жесткий. И нам несдобровать!.. Ни тебе, ни мне!.. – секретарь в гневе ткнул пальцем в грудь прокурора. – А ты полдня проторчал на месте преступления – и ничего не можешь сказать?! – Голос его взвился, отдавшись звоном оконных стекол. – Мне что, попросить прислать бригаду опытнейших следователей из Москвы?!

Прокурор вздрогнул, поспешно запротестовал:

– Не надо бригаду из Москвы!..

– А как быть?.. Если ты, прокурор, со всем следственным аппаратом респуб-лики не можешь выйти на след убийц, то на кого мне еще рассчитывать?.. Нашелся выскочка, который уже сообщил в ЦК, – продолжал негодовать секретарь. – Звонили из Москвы, спрашивали, арестованы ли убийцы героя гражданской войны? Что мне ответить? Расписаться в собственном бессилии? Там, наверху такое не прощают... Как ты меня подводишь, товарищ прокурор!.. – секретарь в сердцах стукнул кулаком по столу. – Неужели у нас нет ни одного толкового следователя?!

Прокурор оскорбился и... решился. Знал, что секретарю не понравится его версия, знал, что само подозрение героя гражданской войны в такой слабости оскорбит всех, кто его знал и почитал. Предвидел, что никто не поверит в эту версию... Вернее, душа их воспротивится поверить... Так что, теперь ему, прокурору, в угоду политическим установкам заставить себя поверить в заведомую ложь? Раз пойдешь на сделку с совестью, второй, ложь будет наслаиваться и, в конце концов, утвердится в сознании людей, скрыв истину. Заслуживает ли этого Мурат Гагаев, человек, который, невзирая на лица и ситуацию, всегда говорил правду?

И вот теперь, когда смерть настигла героя, неужто можно покрыть его память черной буркой обмана и лжи?! И если случится такое, виновником позора будет он, прокурор, которому поручили узнать причину гибели прославленного героя, а он, выходит, готов дать желательный для властей ответ.

Из-за своей трусости?! И прокурор решился. Начал он не без колебаний, готовый при остром повороте разговора нырнуть опять в свою скорлупу.

– Я вам, товарищ секретарь, буду приводить только факты, а вы уж сами сделайте вывод, – глухо произнес он, не глядя на грозного собеседника. – Странные поступки стали замечать за Муратом еще с сорок пятого года, когда из Берлина, где она закончила войну, возвратилась в Хохкау, родной аул Мурата, Зарема Дзугова... Вы же знаете ее?

– Кто не знает нашу прославленную ученую?! – нетерпеливо воскликнул секретарь. – Но какое отношение она имеет к гибели Мурата?

– Дело в том, что в тридцатых годах они поженились. Но брак их длился всего несколько месяцев. И вот они вновь встретились. У них произошел длительный разговор на берегу речки. О чем – никто не знает. Но многими было замечено, что Мурат стал сам не свой. Нет, он радовался ей, глаз с нее не сводил... Но что-то его тяготило. Зарема уехала, захватив с собой покой Мурата. К нему было не подступиться. Казалось, он полностью ушел в себя.

А недели две назад он устроил скандал ногунальцам, которые не пожелали выйти в поле убирать созревшие помидоры в свой выходной день. И пошло-поехало: Мурат стал ворчать на всех и вся. По любому поводу с полуоборота заводился. И наконец произошел срыв...

В тот день хохкауцы, как положено, все до одного были приглашены на свадьбу в Нижний аул. Как уважаемого, почетного гостя, Мурата усадили по правую руку от тамады.

– А почему не тамадой? – вознегодовал первый секретарь – Им, как положено, назначили старейшего из своей фамилии, некоего... – прокурор заглянул в блокнот: – Кайтазова. Это не понравилось Мурату. Тамада, в соответствии с этикетом осетин, произнес первый тост за Большого Бога, второй – за Уастырджи... Но когда он провозгласил за молодую, только что созданную семью, за их благополучие и счастье, тут Гагаев резко прервал его и гневно, во всеуслышание заявил: «Не тебе говорить о счастье молодых. Ты для этого ничего не сделал, а наоборот, всячески препятствовал тому, чтобы люди имели достойную жизнь». Надо сказать, что в свое время этот Кайтазов был репрессирован как враг народа, отсидел свое в тюрьме, но затем, уже при Хрущеве, попал под амнистию...

– Конечно, Мурату, герою гражданской войны, было обидно не только сидеть за одним столом с таким тамадой, но и быть его правой рукой, – понимающе кивнул головой Скиф.

– Уязвленный тамада пропустил мимо ушей несколько выходок знатного гостя в свой адрес, но в конце концов терпение его лопнуло, и он напомнил Мурату, что хозяева дома посадили на это почетное место именно его и по осетинскому этикету все, кто сидит за свадебным столом, обязаны подчиняться тамаде, как бы он ни был им неприятен. «Ишь ты, вспомнил адат, – зло усмехнулся Мурат. – А почему другие обычаи народа не чтишь? Такие как: не строй свое счастье за счет других людей, не воруй, не подличай, береги честь свою?.. В том-то и дело, что такие, как ты, вспоминают о законах адата только тогда, когда это вам выгодно!» – с каждым мгновением все сильнее расходился Гагаев. Тамада произнес: «И это говоришь мне ты? Ты, от которого твои же земляки прятали зерно в тайниках-ямах, вырытых еще тогда, когда на нашу страну напали татары?» И еще добавил, что не ему, Мурату, который не сумел устроить и свою жизнь, следует печься о счастье молодых... На свадьбе было с полусотни проверенных коммунистов и фронтовиков, чья грудь сплошь в орденах и медалях. Они пытались успокоить его, остановить, обнимали его, держали за руки, но вы знаете характер Мурата. Он растолкал всех и, гордо подняв голову, вышел из дома Кайтазовых, прошествовал, блестя очками, до калитки и пешком направился к дороге в долину. Кайтазовы быстро снарядили тачанку, посадили одного из подростков и послали вслед за героем.

До самого Нижнего аула сопровождала она Мурата. Подросток то перегонял его, то ехал рядом, то покорно в пяти шагах следовал за ним. Лошади неторопливо похрапывали. Паренек слезно уговаривал кумира всей молодежи Осетии сесть в тачанку. Но Мурат не обращал на него никакого внимания. Так и не сел в тачанку. И пришлось бы тачанке вхолостую бежать следом за Муратом, если бы из Унала как раз во Владикавказ не направлялся рейсовый автобус. Мурат не по летам проворно вскарабкался в него.

Несколько горцев, сидевших в передних рядах, всполошившись, вскочили, уступая удобное место знатному горцу. Но тот резко махнул рукой и, ворча себе под нос, уселся на последний ряд... Сурово хмуря брови, хватаясь за длинный старинный кинжал, свисавший с тонкого кавказского пояса, украшенного потускневшим от времени серебром, он в гневе выбрасывал злые фразы:

– Обмельчал народ, обмельчал. Все стали какие-то хилые. Идет такой: плечи широкие, шея бычья, а случись что – оказывается, духом слабак... А самое страшное: каждый перестал заботиться о чести фамилии, забыл заветы предков... Только о себе беспокоитесь, как бы побольше поесть да выпить, да увильнуть от дела!.. Стыд и срам!.. На что жизнь тратите!..