Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 47 страниц)

Вновь поднялся радостный гул голосов. Мурат, воспользовавшись ладно сложившейся ситуацией, привычно обратился к нихасу:

– Кто за то, чтобы освободить меня от председательства сельсовета? – хохкауцы дружно подняли руки.

– Спасибо! – приложил руку к сердцу Мурат. – А теперь изберем нового председателя...

Дауд шагнул к Скифу, тревожно зашептал ему на ухо:

– Товарищ секретарь обкома...

– Кто за кандидатуру Тузара Тотикоева? – спросил Мурат.

Люди медлили поднимать руки, внимание их было приковано к шептавшимся Дауду и Скифу. Наконец Кайтиев отмахнулся от председателя райисполкома, громко произнес:

– Им виднее. Пусть избирают, кого считают нужным. Но... – Он шагнул вперед и обратился к народу: – Я рад, что вы уважили просьбу Мурата. Откровенно говоря, и я хотел обратиться к вам с таким же предложением.

Все зашумели, зашептались, мол, обком намеревался снять Мурата, а он опередил власти, сам напросился на уход...

Скиф уловил этот слушок и энергично возразил:

– Нет, нет... Мы не собирались освободить Мурата, потому что он стал неугоден обкому. Наоборот: у нас к нему будет очень лестное предложение... Не знаю, чем он обосновал свое намерение покинуть пост председателя сельсовета.

Мурат вскинул голову, решился:

– Раз и тебе, дорогой Скиф, важно это знать, то не стану скрывать, скажу... – И, глубоко вдохнув воздух, бросил в толпу одну лишь короткую фразу: – Сколько люди ни работают, а счастья нет и нет, и не могу я обещать им, что скоро будет...

Дауд оторопел от его слов, протестующе отмахнулся, но Кайтиев и бровью не повел и тут же подхватил его мысль:

– А откуда ему, счастью, взяться здесь, в этой поднебесной глуши?.. Вот и мы в обкоме озабочены тем, что многолетний и тяжкий труд ваш не ведет к достатку... Взвесили, как и почему так получается, и пришли к выводу, что следует вам помочь. Сюда, в глухомань, и электричество не скоро придет, и радио нет, и земли у вас не хватает... В таких условиях разве можно мечтать о счастливой, достойной жизни?..

– Что же нам делать? – выкрикнул Хамат.

– Обком и об этом подумал. И принял решение: выделить вам всем хорошие, отборные земли в долине, в Ногунале, где уже прекрасно устроились переселенцы из вашего аула... Всем дадим ссуду на обустройство на новом месте, стройматериалы... А Хохкау как бесперспективное поселение прикрыть...

Вот и прошу я вас, уважаемые горцы, обсудить сейчас это предложение и дать мне ответ...

... Уже за столом, в хадзаре Гагаевых, удовлетворенный ходом обсуждения и решением горцев, Скиф сказал:

– Это прекрасно, что всем аулом хохкауцы решили перебраться в долину... Правильно поступают...

– Все, да не все, – уклончиво ответил Дзамболат. – Мне в мои годы о другом переселении надо думать...

– Ну, это вы бросьте, – ободряюще улыбнулся Скиф. – Вы еще много-много лет будете у нас за столом за старшего сидеть...

– Я, дорогой гость, потому не выступил, что не хотел против твоего предложения высказываться... Но знай: я не поменяю Хохкау на Ногунал... Нет, не поменяю, – закивал Дзамболат.

– А не трудно ли вам, уважаемый Дзамболат, в ваши годы по горам лазать? – спросил вкрадчиво Кайтиев. – И выбор у вас иной, чем в Ногунал. Не желаете ли вы перебраться в город Владикавказ? И вы, и ваша жена, и Мурат?

– В город? Да кто нас там ждет? – удивился Дзамболат. – Где мы жить-то будем?

– Найдется, – загадочно улыбнулся Кайтиев. – И для вас, и для всей семьи там просторнее будет, чем здесь...

– А Касполата здесь оставим? – уточнил Дзамболат.

– Можете и Касполата с его семьей тоже взять с собой...

– Вы серьезно говорите?

– Серьезно, – перестал улыбаться Скиф.

Дзамболат окинул взглядом прислушивающихся к их разговору домочадцев и спокойно ответил:

– Спасибо, дорогой гость. Знаю, что власти у тебя хватает, чтоб пристроить всех нас в городе. Да не могу я оставить эти полюбившиеся мне горы, этот аул, приютивший меня в отчаянную пору моей жизни. Я с женой останусь здесь – это точно. И Касполату с его раненым легким нельзя спускаться в долину. Там разве воздух?.. Вдохни-ка нашенский... Чуешь, какой?.. Так что и Касполат с семьей здесь остается, – он посмотрел на Мурата. – Вот Мурат – другое дело. Душа его здесь мается... Не спрашивай причины – все равно не скажу... Но лучше, если он хотя бы на время покинет Хохкау...

***

Как ни интересно мне было жить под одной крышей с дядей Муратом, я несказанно обрадовался, когда увидел возвратившегося из ссылки отца и тот объявил мне, что приехал в Хохкау за мной. Я видел, что дяде было жаль отпускать меня, мы привыкли друг к другу, наши беседы по вечерам доставляли мне истинное удовольствие. Их будет не хватать и дяде, это я своим детским умом понимал. И моя радостная суета по сбору нехитрого мальчишеского скарба, где чуть ли не главную ценность представляли альчики, огорчала Мурата. Мне, конечно, надо было иначе себя вести: деловито и равнодушно, но я не мог пересилить себя. Одна мысль, что на следующий день я увижу и обниму мать, Езетту, Абхаза, заставляла губы само собой расплываться в улыбке.

Остались позади охи, ахи, плач матери, сестренки, брата, их восторженные возгласы по поводу того, как я здорово вырос и физически окреп. Я и сам размяк, увидев двухлетнюю сестренку Ларису, родившуюся уже там, в Сибири... Я вновь спал в комнатушке, в которой поставили две новенькие железные кровати с упругими пружинами: одна для меня, другая – у окна – для Абхаза.

Школа поразила меня своими высокими потолками, просторными коридорами. Это было единственное двухэтажное здание во всем Ногунале – и как этим гордились ребятишки и их родители... Борис настоял, чтобы нас с ним посадили за одну парту, и мы опять с раннего утра до темноты были неразлучны.

Взрослые опасливо косились в нашу сторону, избегая встреч с Умаром и посещений нашего хадзара, точно мы были заразными. Их дети тоже сторонились меня, Абхаза и Езетты. Это нас обижало, но отец потребовал, чтобы мы ни с кем не вступали в пререкания и объяснения по поводу ссылки...

Единственный в селе, кто регулярно заглядывал к нам, отверженным, считая это своим долгом и как брат Симы, и как мой крестный, был дядя Тотырбек, и то приходил, прикрываясь ночной темнотой.

Возвратившись из магазина, отец, подавая мне газету, ткнул пальцем в снимок:

– Смотри, Алан, твой, дядя... Прочти, что здесь написано.

Со страниц газеты на нас глядел дядя Мурат. В очках, пышные усы топорщатся, как у тигра, руки упираются в эфес шашки... Я вдохнул воздух в легкие и прочитал вслух: «Как сообщают из Ленинграда, там продолжаются юбилейные торжества по случаю пятнадцатилетия Великого Октября. Питерцы особенно тепло встречают нашего славного земляка, героя гражданской войны Мурата Гагаева и секретаря обкома партии Скифа Кайтиева... »

Дядя Мурат в Ленинграде!.. Вот почему он не приезжает к нам!..

– С высоким начальством разъезжает брат по стране, – сказал отец матери, и в его голосе прозвучала зависть...

Глава 39

Владикавказ встретил их торжественными маршами, которые бодро исполнял гарнизонный духовой оркестр. Толпа встречающих взволнованно хлынула на перрон, запрудив его. Колеса поезда заскрежетали, сбивая скорость...

– Вот он! – разнесся над толпой женский голос.

Людское море шатнулось к шестому вагону. Стоя в глубине тамбура, Мурат ежился, жался к стенке. Скиф метался между ним и узкой внутренней дверью вагона, в которой толпились пассажиры, не разрешая им выходить, пока не сойдет на перрон герой. Но тот мялся, отдаляя неизбежную минуту. Наконец, энергично подталкиваемый Скифом, Мурат двинулся к ступенькам. Кайтиев жадно вбирал в себя восторженные крики, аплодисменты, музыку и невольно рядом с прославленным героем чувствовал себя именинником.

Наконец высокий осетин в европейском костюме и темной рубашке со стоячим воротником напоследок ткнул в воздух кулаком, прокричал лозунг и, повернувшись к Мурату, крепко обнял его за плечи:

– С благополучным возвращением тебя, товарищ Гагаев! И давай знакомиться: Амзор Чеджиев, начальник строителей.

– Давай вези нас по адресу, – распорядился Скиф.

Мурата усадили в автомобиль. Кивая на мелькающие улицы, Скиф рассказывал, где и какие жестокие бои происходили в годы гражданской войны.

– Сверни на улицу Красивую, – приказал он водителю.

Машина обогнула трехэтажное здание и по немощеной улице приблизилась к недостроенному дому. Водитель явно не раз бывал здесь и, глазами уточнив у начальника, остановиться ли, притормозил у стройки. Кивнув ему на особняк, Скиф неожиданно спросил:

– Нравится?

– Молодец хозяин, солидно строит, – похвалил Мурат, оценивающе окинув взглядом дом. – На многие годы. Красивый хадзар.

Строители, польщенные похвалой, заулыбались.

– Красивый дом на улице Красивой! – засмеялся довольный Скиф и обратился к усатому детине: – Когда хозяин сможет въехать?

– Дня два бы еще нам, – вздохнул прораб.

– Слышишь, уважаемый Мурат? – обернулся к Гагаеву Скиф.– Пройдут два дня – и ты справишь новоселье.

– Я? – не поверил своим ушам Мурат.

– Ты! – счастливо шлепнул по плечу Мурата Скиф. – Этот дом принадлежит герою гражданской войны Мурату Гагаеву! Он – твой!

Мурат развел руками, голос дрогнул:

– Ничего не скажешь: хорош дом. Но как принять такой подарок?! За что он мне?!

– Не скромничай, – сурово прервал его Скиф. – Не маши руками. От такого дома не отказываются. Заслужил ты его, заслужил. Завтра будет опубликован указ – тебя утвердят наркомом. Естественно, жить тебе во Владикавказе, а значит, в этом особняке!

– Какой я нарком? – ужаснулся Мурат. – Ручкой по бумаге еле вожу.

– Наркомами не рождаются. И ты справишься. Почему бы и нет? Жизненный опыт есть, людей раскусить можешь, судишь о каждом по справедливости ...

– Законов я не знаю, – засомневался Мурат.

– У тебя помощники будут, они законы знают так, как ты горные тропинки. Поручишь разобраться – и через час полную картину тебе раскроют...

Мурат понял: здесь все решили. Остается только покориться.

... Указ в газетах опубликовали, Мурата представили аппарату наркомата, он оказался в огромном кабинете, за огромным столом, на котором одиноко торчал черный телефон. Сбоку стола кнопки: нажмешь на одну, «что покрасивее», появляется помощник – молодой осетин по имени Татари; по сигналу другой кнопки в кабинет заходит секретарша – грамотные, доброжелательные, готовые тотчас же приступить к выполнению его задания. Просидел Гагаев первый день в кабинете, расспрашивая о людях, что трудятся в аппарате, о вопросах, которые предстоит ему решать, – ободрился слегка: подумаешь, повинность – точно определить, кому положена пенсия, кому – нет.

***

Забавно, как мы узнали, что Мурат стал наркомом... Промелькнуло несколько недель нашей жизни в Ногунале, а сельчане нас напрочь игнорировали: в упор не замечали. Мать стала ворчать:

– Это что за соседи у нас? Ни один не заглянет в гости... Будто мы прокаженные. Может быть, хозяин моей головы, возвратимся в Хохкау?..

На что отец раздраженно ответил:

– Правильно ты заметила: прокаженные мы, отмеченные властью как неблагонадежные. Вот люди и боятся сближаться с нами. Но из-за этого я не намерен покидать свой дом. Он мне нелегко достался...

Неожиданно, в один день, отношение к нам властей и аульчан резко улучшилось...

Они заявились в наш хадзар нежданно-негаданно. И сразу вместе: председатель колхоза Тотырбек Кетоев, глава сельсовета чубатый казак Иван Дыбенко и секретарь партячейки, повзрослевший сын погибшего боевого друга Мурата Уруспи Кикиев. Мать при виде важных гостей, шумно ввалившихся в двери, побледнела, не ожидая ничего хорошего от их внезапного визита. Отец, бодрясь, чересчур громко приветствуя их, настойчиво приглашал их присесть...

– Да мы на миг заглянули к вам, – объявил Иван, широкой ладонью приглаживая вихор на лбу. – Давайте, мол, посмотрим, как устроились наши невинные страдальцы, погутарим по душам.

Отец так и не отпустил их до глубокой ночи. Мать, успокоившись, накрыла стол, я и Абхаз обслуживали их, внимательно следя, чтобы их стаканы и тарелки не были пусты... Уже прощаясь, Тотырбек сказал отцу:

– Завтра я тебе подброшу краску, а то у тебя все двери и окна облезшие, и черепицу на крышу...

А Дыбенко добавил:

– Скажи брату Мурату, пусть прибудет к нам в станицу. Встретим тремя пирогами и казачьей стопочкой как самого дорогого гостя...

Они покинули хадзар, оставив в недоумении отца и мать, гадавших, чем вызвано их посещение нашего дома...

Утром соседи, которые до этого в упор не видели Гагаевых, вдруг тоже стали приветливо улыбаться и преувеличенно бодро приветствовать отца и мать... Я морщил лоб, стараясь понять, что произошло. Выяснилось уже на первом уроке. Опоздавший Борис плюхнулся на свое место на парте и, тяжело дыша, прошептал мне в ухо:

– Поздравляю! Твой дядя, ну тот, что «Северный Чапай», назначен наркомом всей республики! Теперь вы заживете, как сказочные нарты!..

– Вот это новость! – ахнул я. – Дядя Мурат – нарком?! Аж дух захватило от одной этой мысли. И тут же пришли сомнения. Он же писать не умеет.

И едва-едва читает! Как же его в наркомы?!

***

... Что это? Пулеметная дробь? Или стук пишущей машинки? Если ты чувствуешь себя немолодой, и не потому, что тебе чуть больше тридцати, а оттого, что юность твоя прошла на фронтах гражданской войны и твой боевой друг, чей портрет в черной окантовке все время у тебя перед глазами, погиб в самом конце кровавой схватки с Врангелем, а образ его навеки остался с тобой и нет силы, что выветрит его из твоей памяти, и ты, не подпуская к себе никого, осталась одинокой, и теперь судьба забросила тебя за примостившийся в угол приемной стол из той комодной, на века сделанной мебели, что была конфискована у буржуазии, а напротив тебя сидит, небрежно уронив дебелую руку на спинку соседнего стула, недобитая контра – дородный детина – не то актер, не то банковский служащий из бывших спецов и бросает на тебя, на твою пропитанную порохом далеких боев кожанку презрительно-пренебрежительные взгляды, – то и огромная, неуклюжая пишущая машинка образца первой четверти двадцатого века в самую пору может напомнить бывалый, не раз выручавший в бою «Максим», а стук ее легко сойдет за пулеметную дробь.

Вот уже год прошел, как Глаша работала здесь. Год каждое утро она спешила в здание наркомата соцобеспечения. Войдя в приемную, она непременно заглядывала в кабинет и каждый раз вздыхала: так и есть, и на сей раз он опередил ее. Она видела Мурата, который сидел, низко склонившись над столом, и, близоруко сощурившись, водил мундштуком потухшей трубки по строчкам документа, читая вслух. Ему было недостаточно произнести слово один раз – каждое он выговаривал дважды, трижды, вслушиваясь в него, улавливая смысл. В первый раз слог за слогом звучал чересчур жестко, без привычного для слуха ударения; повторив уловленные звуки, Мурат, прищурившись, вслушивался в них, чтобы затем радостно воскликнуть: «Кар-то-фель... кар-то-фель... Так это же картошка! По-са-дить... По-са-дить... А-а, сажать, значит, картошку надо!.. Помогать колхозу будем».

Глаша знала, что Мурат стеснялся своей малограмотности. Если другой прочитывал письмо за две-три минуты, Мурату требовалось пятнадцать-двадцать, а то и более. Поэтому он приходил на час, на два раньше, чтобы до появления помощника ознакомиться с шестью-семью документами. Зато большей радости для него не было, как в ответ на вопрос, почитать ли вслух директиву, огорошить помощника короткой фразой: «На этот документ ответишь так... » – и сделать вид, будто не замечает замешательства Татари. Только порывистое потягивание воздуха из потухшей трубки выдавало его скрытое торжество...

К наркому пришли отец и пятеро сыновей. Пришли, чтобы решить многолетнюю тяжбу. Вошли в кабинет и сели – отец по одну сторону стола, сыновья по другую. Младшему – ему едва четырнадцать – не хватило места слева, так он не сел рядом с родителем – перетащил стул со стороны отца на противоположную, чтоб оказаться лицом к лицу с ним. Старик растерянно разводил руками, а сыновья упрямо клеймили его подлецом и убийцей. Да, да, он ушел из родного дома, оставив на руках жены пятерых детей. Ушел к женщине тогда, когда старшему было столько лет, сколько младшему сейчас. Ушел, сократив тем самым жизнь матери сидящих за столом молодцов... А через тринадцать лет вновь постучал в ту дверь, которую яростно захлопнул за собой, будучи уверен, что больше никогда в нее не войдет. Но судьба распорядилась по-своему, и вот ему, уже старому и больному, выгнанному той самой, из-за которой он бросил детей и жену, пришлось проделать обратный путь... Но дети, испытавшие голод, холод и муки души, не захотели его впускать в свою большую семью. И тут старик вспомнил, что дом записан на него, и суд решил, исходя из существующих законов, что отец имеет право на шестую часть дома. А всего у них пять комнат, и никто из сыновей не желает жить с таким отцом. У четверых старших сыновей уже свои семьи, у пятого комната вдвое меньше любой другой. И места отцу никто не выделяет. А отец упрямо твердит: «Суд присудил – так и будет. Суд присудил – значит, имею право... »

Они пришли, чтобы нарком рассудил их, но слушать его не слушали, бросая друг другу оскорбления и угрозы. И продолжалось так до тех пор, пока доведенный до гнева Мурат не выхватил кинжал и не пригрозил, что отрежет язык тому, кто вымолвит хоть слово. Все умолкли, но ссора продолжалась: теперь сыновья молча показывали кулаки, а отец водил от одного лица к другому фигурку из трех пальцев, что в просторечье именуется кукишем.

Суд Мурата был краток. Виноват отец? Конечно! Должен он нести страдания? Конечно! Является он им отцом? Не станешь отрицать – все похожи ликом на старика. Должны дети заботиться о родителях? Должны, какими бы те ни оказались. И нарком нашел парадоксальный выход. Раз они не желают обменять дом, пусть отец живет поочередно то в одной комнате, то в другой, то в третьей... Таким образом, с одной стороны, каждый из них отдаст долг свой родителю, а с другой стороны, и отец понесет известное наказание... «Какое же наказание?» – закричал самый нетерпеливый из них – младший сын. «Как какое? – удивился Мурат. – Это же подумать: каждый день брать в руки свою постель и кочевать в соседнюю комнату, где тебя тоже не ждут, где тебя тоже проклинают... Легко разве?» – Так решил нарком, и сыновья и отец ушли притихшие, задумчивые и смирившиеся: они поняли, что от отца так просто не отмахнешься, родитель же еще раз почувствовал совершенную им низость. «Пройдет год-два, и простят они его, примут в семью... – сказал Мурат Глаше и неожиданно добавил: – А жаль!»

С одними посетителями Мурат был резок, с другими – мягок, одним искренне желал помочь, с другими и разговаривать не хотел. И отношение к каждому определял через минуту-другую после начала беседы.

Тот день начался необычно. Было уже восемь часов утра, а нарком все еще не появлялся. И домашний телефон не отвечал. Случилось что? Глаша разволновалась. Стала успокаивать себя мыслью: произойди что, в первую очередь в наркомат сообщили бы. Но где тогда Мурат Дзамболатович? И что делать руководителям, вызванным на совещание? Вон их сколько набилось в приемной... В половине девятого Глаша решилась отпустить людей...

Через час резко распахнулась дверь, и на пороге застыл Мурат. Гневный. Рука до боли сжала рукоять кинжала. Нарком провел взглядом по приемной. Глаша растерянно поднялась с места:

– Я не знала, где вы были, и...

– Где был я?! – он яростно хмыкнул и резко дернул дверь кабинета; сев за стол, обхватил голову обеими руками, застонал.

– Что случилось, Мурат Дзамболатович? – испугалась Глаша. – Что?!

Он глянул на нее, и она увидела в его глазах великую скорбь.

– Случилось! – выдохнул он дрожащим голосом. – Я... проспал!

– Что? – не поняла она сразу.

– Проспал! – зарычал он. – Проспал!

– Бывает, – облегченно вздохнула Глаша.

Точно пружина подбросила наркома. Он протестующе закричал:

– Не должно бывать! – и приказал ей: – Садись! Пиши! «Приказ по наркомату»... Дальше число, месяц, год, город, как положено. Теперь так: «За серьезное нарушение дисциплины наркому Гагаеву Мурату Дзамболатовичу объявить строгий выговор. Предупреждаю... » Почему не пишешь?

– Да не бывает так, – развела руками Глаша. – Сам себе выговор?..

– Другим давал выговоры – себе почему не должен? Проспал – получай свое! Не спорь, Глаша! Иди отпечатай! Да поскорее!..

Прочитав приказ, Татари округлившимися глазами уставился на Глашу.

– Этот приказ нельзя обнародовать. Не дай бог, кто-нибудь узнает – засмеют нашего наркома.

Татари был бы не Татари, если бы в ответ на возражения наркома не нашел убедительный довод:

– Почему вы решили, что вам нужно дать строгий выговор? Может быть, вас следует освободить. Меру наказания устанавливает начальство.

И что вы думаете? Нарком пошел к начальству... выпрашивать наказание. Скиф Кайтиев тоже не сумел успокоить Мурата. Когда приказ – без расшифровки, за что наказан нарком, – все-таки был подписан, Гагаев положил руку на плечо Скифа:

– Отпусти меня с наркома, а? Неграмотный я, не мое это место. Хочешь, я директором конезавода пойду? Ох и лошади будут у меня! Это дело я хорошо знаю... Ну почему качаешь головой?..

Огорченный отказом, Мурат направился к двери. Кайтиев, глядя ему вслед, подумал: злые, недалекие люди этот случай могут в анекдот превратить. Но если вдуматься в суть поступка Мурата – побольше бы нам таких чудаковатых руководителей!

... Дверь кабинета распахнулась. Все устремили взгляды на показавшегося на пороге бритоголового мужчину лет под сорок в светлом полотняном костюме. Он торжествующе оглядел всех...

– Ну, как он? – торопливо спросил один из стариков.

– О-о, – закатил глаза мужчина. – Вдается в такие подробности... – он вытянул палец к потолку. – Но разбирается! Понял, что нашему городу нужен зоопарк. Пообещал выпросить у москвичей тигра, слона и трех обезьян. Здорово! – и тут он спохватился: – Я ж ему позабыл сказать, что деньги на питание зверей нужны! – он потянулся к ручке двери, но Глаша отстранила его.

– Не волнуйтесь – он сам об этом догадается...

А в кабинете уставший от забот, взваленных на него посетителями, Мурат терпеливо выслушивал молодого горца, примостившегося на краю стула и не сводящего глаз с ордена Боевого Красного Знамени, поблескивавшего на красном лоскуте на груди наркома. Сбоку от Мурата сидел его помощник Татари и записывал просьбы посетителей.

– У нас в ауле нет учителя, – запинаясь, торопливо высказывался паренек: – Всем миром и решили: быть им мне.

– А школа есть в вашем ауле? – спросил Татари.

– Будет. Начали строить. Уважаемый сын Дзамболата, ты уж направь меня в Москву, пусть поскорее из меня сделают учителя.

– По-русски говоришь? – уточнил помощник наркома.

– Не-ет... У нас в ауле нет ни одного русского.

– Как же тебя направить в Москву? – развел руками Татари. – Там нет профессоров, понимающих по-осетински...

– Но я очень хочу! – выпалил паренек.

– Устроим как-нибудь, – вмешался в разговор Мурат. – Но ты уж, чтоб не краснел я, заучи русские слова, хоть немного...

– О-о, я быстро русский выучу! – пообещал паренек и показал на дверь: – Я сейчас начну. Там сидит русский мужчина, я с ним заговорю... Ага!..

Он вышел, а перед Муратом плотно уселся на стул горец в темной черкеске и белой сорочке с высоким воротом.

... Прием продолжался четвертый час. Старик-горец в осетинской широкополой войлочной шапке в сердцах стукнул палкой о пол.

– Долго! – гортанно произнес он. – Зачем длинный разговор?

– Видать, документов нету, – торопливо произнес неказистый, скуластый старичок, по внешности из мастеровых – был он в синем комбинезоне, в сапогах в гармошку, из кармана торчала кепка. – А у меня вот – все заготовлено! – лихорадочно, успокаивая самого себя, он показал всему миру кипу бумаг и бодро заявил: – Суну их ему, и пусть без лишних слов ставит меня на пенсию.

– ... Многие, многие лета я работал, – бубнил посетитель уже в кабинете. – И при царе, и после революции. Тут все приписано, – он пододвинул по гладкой поверхности стола документ к наркому. – Про то, как с малолетства батрачил, есть. Про то, как нанимался к бельгийцам, что в Садоне шахты рыли, есть. И про то, как двадцать шесть годиков в вагоноремонтных мастерских вкалывал, тоже есть. На каждой печать, подпись, – тыкал пальцем в справки посетитель. – Видишь?

Нарком никак не реагировал на документы, которые старик упорно ему подсовывал. Не то чтобы взять в руки – он и взгляда их не удостоил. Нельзя сказать, чтоб он бумагам не доверял, – скорее их презирал. И безгранично верил своему зрению и проницательности, будучи убежден, что может определить, чего стоит находящийся перед ним человек. Наконец нарком встрепенулся, пренебрежительно отмахнулся от документов:

– А-а, это бумажки. Мертвые! А мы с тобой люди. Живые! – и он порывисто наклонился к старику, суровым, ничего хорошего не предвещавшим шепотком охладил его пыл: – Хочу поговорить! – Мурат выдержал паузу до тех пор, пока она не отозвалась в ушах посетителя звенящей тишиной, резко спросил: – Пенсию дать тебе? А за ЧТО?

– За что? – у старика растерянно задергалось веко. – Время подошло. Мне уже шестьдесят стукнуло.

– Нет, ты скажи, что ты такое сделал, отчего страна должна о тебе заботиться? Что? – Мурат настырно наседал на оторопевшего посетителя. – Почему советская власть должна кормить тебя, лечить, обхаживать? Какой ты подвиг совершил? Сколько врагов убил?

– Петру Войнову пенсию дали, – вспомнил немаловажный факт старик. – А какой он герой? От земли не видать.

– На себя смотри! – обрезал нарком и опять перешел на шепот: – Сядут вокруг тебя внуки, спросят, что сделал в жизни, чем гордишься. Что скажешь им? О каком подвиге вспомнишь?

– Все бочком у меня складывалось, – потерянно согласился старик. – Случая не было показать геройство, я ж в том не виноват.

– Виноват! – возразил Мурат. – Человек должен совершать подвиги. Хотя бы один за целую жизнь. Так должно быть! Иначе зачем он живет? – изумился он, доконав этим доводом старика. – А ты? Жил сам по себе. Работал – для себя. Женился – для себя. Детей делал – для себя. А кроме этого что делал? Для народа? В подполье был? Против царя лозунги кричал? Тебя жандармы под конвой брали? Ты белых шашкой рубил? Если да, то вот, бери все. Свое отдам! Другом мне будешь, кунаком! Но ты не говоришь: «да», потому что не такой ты. Потому что ничего геройского не сделал. – Мурат вскочил со стула, быстрыми шагами обогнул стол, положил руки на плечи старика, заглянул ему в лицо:

– Я нарком, да? Мне народ доверил деньги, сказал: «У страны мало средств. Война много разрушений принесла. Что есть – расходуй бережно!» А я должен пенсии давать. За что? Вот тебе – за ЧТО? Сочувствовать тебе – можем. А деньги давать... Почему страна должна быть такой щедрой? – Нарком с надеждой спросил: – Теперь понял, что стыдно тебе у народа пенсию просить?

– Понял, – пригорюнившись, произнес посетитель. – Не повезло мне... Всю жизнь одно знал: работу да работу.

– Глаша! – закричал нарком, и когда в кабинет вошла секретарша, кивнул ей на посетителя и торжественно, точно продолжая давний спор, заявил: – Ему стыдно, он от пенсии отказывается. Добровольно!

Когда дородный мужчина в пенсне и с галстуком-бабочкой, опережая очередь, нырнул в дверь, из кабинета послышался крик – яростный, непримиримый. Нарком метал громы и молнии:

– Не годится так! Не могу так! Денег на больницы не хватает! На школы не хватает! На мосты не хватает! На электростанцию – НЕТ! А пенсию даем буржуям! Нет! – показал он кулак чужаку. – И нет!

Стоя возле непомерно большой скульптуры вздыбившегося коня с отбитым копытом, Глаша, старательно не замечая негодующего взгляда дородного посетителя, терпеливо ждала, пока Мурат выговорится. Потом бесстрастно сказала:

– У этого гражданина все документы в порядке.

– У таких справки всегда есть! – вскипел Мурат. – Сделать такой в жизни ничего не сделает, а бумажку прихватит! Пусть мне начальство голову рубит, а я ему пенсии не дам. Так и знай: не дам! – и вдруг коротко, едва слышно, почти без зла и ненависти произнес: – Уходи... .

И дородный мужчина испугался. Только сейчас. Этот тихий, почти дружеский голос пронзил его страхом, и он торопливо выскочил из кабинета.

Нарком поднял глаза на Глашу. Она посмотрела на него с укором. И нарком наконец сдался:

– Позови того старика, что всю жизнь знал одно – работу...

Глаша не удивилась. С привычной неторопливостью распахнула массивную дверь, отыскав глазами старика, кивком головы подозвала его.

– Звал будто? – озадаченный молчанием наркома, старик в растерянности оглянулся на секретаршу.

– Звал, – согласился нарком и, избегая взгляда Глаши, примирительно произнес: – У каждого человека наступает день, когда он назад оглядывается. О том, что бывает такой день, надо знать. Тебе. Мне. Всем! Твои дети должны знать об этом и твои внуки! Будут знать – станут заранее думать, как жить, чтоб было, что ответить совести. А не молчать, как ты! – вдруг озорная улыбка осветила его лицо, и он, лукаво поглядев на старика, сказал: – Бери его бумаги, Глаша, давай пенсию. Советская власть о старости заботится. Умереть с голоду не дадим никому!

Выходя из кабинета, старик бережно закрыл за собой дверь...

– И мужчину в пенсне позвать? – спросила Глаша.

Мурат подскочил с места, так велико было его негодование:

– Нет! Нет! Нет!!!

Глаша подождала, пока крик, продребезжав стеклами окон, заглох у потолка, напомнила:

– В обком вызовут. Скажут, что в мирной жизни нельзя действовать, как на войне.

– Нужно, как на войне! – эхом отозвался Мурат.

– Советская власть заботится о старости, – повторила она только что произнесенные им слова.

– Не буду подписывать.

– Заставят.

Нарком, тяжко вздохнув, вспомнил, что так бывало не раз – заставляли, и, примирившись с неизбежностью, сказал:

– Сама подпиши.

– Не имею права.

– А меня в обком вызовут, докажут, что документы у этого типа в порядке, ругать станут, – напомнил Мурат. – Тебе станет жаль меня, плакать будешь, – и нежно попросил: – Подпиши. Сам – не могу! – он кивнул на стол, где в траурной рамке стояла фотокарточка улыбающегося чубатого Федьки, точь-в-точь такая же, как та, что находилась рядом с пишущей машинкой Глаши, и с болью промолвил: – Он не позволяет мне подписать. Все, кто не вернулся, не позволяют! – и, увидев, как мгновенно осунулось лицо Глаши, попытался пошутить: – Тебе – подпишу. Хочешь, доченька, сейчас подпишу? Раз десять подпишу!

– Рано мне, – растроганно произнесла Глаша.

***

Милый дядя Мурат, позже ты мне поведал, как был изумлен этим неожиданным предложением, как старательно отбрыкивался от него и как вынужден был согласиться... И как ты был искренен в своем желании быть полезным людям на этом, никак не подходящем тебе и по знаниям, и по нетерпеливому характеру, и по совестливости посту...