Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 47 страниц)

Горцы загалдели... Хамат поднял ладонь и, когда все умолкли, сказал:

– Брат, не желаешь ли ты сказать, что, позволяя Мурату жениться на дочери Дахцыко Зареме, не нарушаем ли мы адат, который запрещает брак между родственниками, чтобы не испортить кровь и фамилия не выродилась?

– Вот именно! – ткнул в воздух костылем Иналык.

Горцы как по команде уставились на нарисованных человечков, и губы их напряженно зашевелились, бормоча имена и фамилии... И начался спор: кто видел в схеме взаимоотношений их фамилий препятствия для брака Мурата и Заремы, а кто нет... Спор разгорался, каждый уже по нескольку раз высказался. Брак каждого нарисованного на земле человека не противоречил адату. Но смущал круг, так безжалостно выведенный костылем Иналыка... Наконец, горцы обратили взор на старшего, Хамата, который упорно молчал, не отрывая глаз от корявых человечков на земле...

– Скажи, уважаемый Хамат, что ты думаешь по этому поводу. Рассуди, кто из нас прав, а кто нет...

И Хамат степенно подбоченился и стал весомо выбрасывать фразу за фразой:

– Предки нам завещали не брать девушек из одной с женихом фамилии. Так?.. Здесь все супруги принадлежат к разным фамилиям и даже к разным арвадалта, значит, пока нет препятствий к браку Мурата и Заремы. Адат запрещает брак и в том случае, если жених и невеста относятся к двум разным фамилиям, у которых...

– ... Один общий предок! – выпалил Дахцыко.

– Вот-вот, – согласился Хамат. – Но ни у Дзуговых, ни у Гагаевых, ни у нас, Кетоевых, нет общего предка... И это условие соблюдено... Наконец, девушка не должна происходить из фамилии, которую носила или мать, или бабушка жениха... Тоже такого нет... – он лукаво улыбнулся: – И кто из вас, скажите, не желает счастья Мурату и Зареме? Разве они его не заслужили? А это у каждого из них чуть не последняя возможность создать крепкую горскую семью... И подобные соображения всегда учитывались нашими предками. Точно так же, как и любовь. А Мурат и Зарема любят друг друга – этого никто отрицать не станет. И еще одно: разве не прекрасно, что породнятся Дахцыко и Дзамболат? А через них и мы, Кетоевы, станем ближе к Гагаевым?! И вот вам мой вывод: быть Мурату и Зареме мужем и женой!.. Кровь Дзуговых и Гагаевых нигде раньше не перекрещивалась, а значит, и внуки твои, Дахцыко, и твои, Дзамболат, будут крепкими, отважными, умными и трудолюбивыми. На радость всем нам!..

... Как ни хотелось Мурату самому присутствовать на ней – тем более что лектор Морозов усиленно доказывал, что отсутствие жениха на осетинской свадьбе и стояние горянки в углу есть не что иное, как страшный пережиток проклятого прошлого и оскорбление человеческого достоинства, – он вынужден был прислушаться к мнению стариков. Хамат и слышать не желал о таком нарушении адата.

– Если жених появится на свадьбе, я не только не сяду во главе стола, – заявил он громогласно в расчете на то, что его слова непременно передадут Мурату, – но и вообще не покажусь в хадзаре Гагаевых...

– Но Дауд узнает о том, что председатель сельсовета не только не борется с пережитками, но и сам исполняет их, и просклоняет меня на всю Осетию! – растерянно развел руками Мурат.

– Дауд?! – фыркнул Дзамболат. – Нашел мне фигуру. Да кого он хвалит, те должны огорчаться: люди с подозрением начинают к ним присматриваться... Своей головой живи, сын. И помни: тебе с людьми годы соседствовать, а они промахи не забывают...

Но Мурат колебался. В редкую минуту, когда он остался наедине с Заремой, поделился с нею своими сомнениями... Она внимательно посмотрела ему в глаза:

– Не знаю, как ты решишь свою проблему, но я, как положено осетинской невесте, БУДУ СТОЯТЬ В УГЛУ.

Сказала она как отрезала; видя, как он ошарашен ее словами, мягко попросила жениха:

– Не возражай, Мурат. Я всю жизнь мечтала об этом дне, доброй завистью завидовала невестам, которым судьба позволила надеть свадебное платье, и теперь, когда с опозданием, но все-таки наступил мой черед, я с радостью, как великую благодать Божью, исполню то, что завещали нам предки! Три раза обойду вокруг очага, прикасаясь к надочажной цепи, чтоб Сафа принял меня в этом доме и взял под свое покровительство, приму малыша на колени, чтоб провидение послало нам сына, поднесу ложку с медом и топленым маслом к губам свекрови, чтоб отношения у нас с ней были сладкими!.. Сделаю все, что положено делать невестке!.. И пусть никто меня, ученую, не упрекнет в этом!.. Я возвратилась на родину и не желаю ничем выделяться среди горянок... – она бросила на Мурата задорный взгляд. – Не пытаешься ли ты избежать традиционного испытания жениха? А я хотела бы узнать, как ловко ты можешь освежевать овцу, сколько времени тебе понадобится на это...

Ее слова и положили конец колебаниям Мурата...

Шумно и весело промелькнули три свадебных дня, гости разъехались, в Хохкау опять воцарилась тишина, и наступила ночь, о которой Мурат мечтал годы – и здесь, в ауле, и во Владикавказе, и во время скитаний по чужбине: в Маньчжурии и Мексике, в Калифорнии и на Аляске, на полях сражений первой мировой и гражданской войн... Он уже перестал верить, что когда-нибудь приведет под свой кров хозяйкой дома Зарему, любимую и исстрадавшуюся...

Утром, чуть начало рассветать, Мурат проснулся. Рука его по-прежнему покоилась в ладонях Заремы. Он осторожно, чтоб не разбудить жену – ЖЕНУ! – радостно ахнуло в груди, – повернул голову и в матовом свете зарождавшегося дня увидел... две пышные косички, переброшенные поверх подушки к изголовью кровати... Вот как горянки поступают с косами, чтоб они не мешали спать, – поразился он, и почему-то эта деталь глубоко тронула его, вызвав прилив новой волны нежности...

Мурат лежал, наслаждаясь до сих пор неведомым ему ощущением полноты жизни, снизошедшим наконец-то на него покоем, и с радостью чувствовал, как теплота милого, гибкого и сейчас покорного, а всего каких-то два часа назад охваченного неистовой страстью, желанного тела щедро переливается в него, ласково окутывая и телеса, и душу излучающим блаженство умиротворением... Внезапно его горло перехватило комом, и он клялся и клялся: «Я никогда, НИКОГДА не огорчу тебя! Я сделаю, СДЕЛАЮ тебя счастливой!..»

Зарема глубоко вздохнула, вытянулась и, открыв глаза, испуганно прошептала:

– Не проспала я?!

– Ну что ты, – потянулся к ней Мурат. – Только рассветает...

Руки его заскользили по ее затрепетавшему телу, требовательно притянули к себе. Но она напряглась, воспротивилась его желанию...

– Что ты?! Мурат, не надо!.. Мне же, до того как аул проснется, надо подмести двор и улицу!.. Не гневись...

Она торопливо переползла через него, соскользнула на пол и зашарила рукой, ища в темноте тапочки...

Мурат, водя глазами вслед порхающей в утреннем полумраке комнаты изящной и легкой фигуре, с неодобрением подумал о том, что этот обычай, когда молодая невестка встает раньше всех и ложится позже всех, придуман явно не молодоженами... И еще мелькнула успокоительная мысль: ничего, он все равно наверстает упущенное за годы ожидания, теперь Зарема – не безнадежная мечта, а его законная ЖЕНА, которая до конца его дней будет рядом!.. Теперь у них все наладится.

***

... Возвратились в Ногунал Дзуговы. Перед тем как сесть в подводу, Дахцыко сказал Мурату, глядя в сторону, как он делал всегда после той истории с тайником:

– Можете занять наш хадзар. Свободнее вам будет...

Но Мурат, несмотря на уговоры родителей, братьев, соседей никак не соглашался перебраться в дом родных невесты – от многих других обычаев готов был отказаться, но переступить этот – гордость не позволяла. Пусть никто не бросит ему в спину: не ты невесту в дом привел, а она тебя... И двери хадзара Дзуговых опять заколотили...

В августе Тамурик отправился в Ленинград, где ему предстояло продолжить учебу...

***

... В первые месяцы новой для него семейной жизни Мурат точно обрел крылья. Дзамболат и Хадизат радовались, видя, как лицо их сурового, много настрадавшегося сына то и дело озаряла улыбка. Он, как и прежде, затемно уходил из дома, приходил же, когда в хадзарах зажигали керосиновые лампы, целыми днями пропадал то у чабанов, то у косарей, размашисто вышагивая среди них с косой в руках в густом травостое, то в лесу, то на колхозных участках, то отправлялся в Нижний аул или Алагир выколачивать стройматериалы... Фактически он был не только председателем сельсовета, но и председателем колхоза, хотя им был избран Иналык... Не всегда Мурату удавалось вырваться домой на обед. Но заглянет в хадзар на десять-пятнадцать минут, улыбнется, бросит шутку, и будто в глубокое ущелье заглянул луч солнца – всем становится светло на душе. Черные брови, которые еще полгода назад были вечно насуплены, и казалось, их не распрямить даже тяжелым чугунным утюгом, – залихватски изогнулись бравой дугой. Шаг стал широкий и быстрый, жесты – размашистыми... Все реже происходили крикливые разносы провинившихся, когда председатель сельсовета на людях рвал и метал молнии и готов бывал собственными руками изничтожить разгильдяев и ротозеев. Теперь с такими Мурат говорил, хоть и по-прежнему сурово, но без надрыва и угроз... Одним словом, влияние Заремы было весомым и благотворным...

Глава 34

Ночью, когда руки Мурата привычно потянулись к Зареме, она отвела их в сторону, спросила, не глядя на него:

– Мурат, ты и вправду подглядел, где находится старый тайник, в котором отец держал зерно, и полностью выгреб его?

Ему бы ответить помягче, поделикатнее, мол, надо было спасать голодающих в долине людей, но что-то в нем взбунтовалось при мысли, что нашлись аульчане, которые передали ей про тот случай, будто в нем было нечто унизительное для Мурата, и он зло выпалил:

– Появись нужда – я и сегодня бы выгреб всю – до зернышка! – кукурузу!.. Ишь что вздумалось Дахцыко?! Использовать тайник, в котором аланы скрывали зерно от монголов?!

Она не стала спорить с ним. Но когда он обнял ее, она как-то сжалась вся, принимала ласки с покорностью, но без прежней ответной страсти... «Женщина и без слов может дать понять мужчине о своем недовольстве и досаде», – подумал он. Ему казалось, что эта холодность временна, сиюминутна, что равнодушное настроение у нее пройдет и завтра все будет по-прежнему. Но ночь сменяла ночь, а то страстное единение не возвращалось. В самые интимные минуты ее вдруг охватывало оцепенение, и она терпела его ласки; ощущение было такое, будто она, отдавая ему свое тело, сама отодвигалась впритык к стене и со стороны терпеливо ждала, когда закончится этот кошмар... Радости от близости не стало...

Не будь тех четырех послесвадебных месяцев блаженства, Мурат решил бы, что ее согласие выйти за него замуж вызвано было не любовью, а благодарностью за многолетнее чувство. Одна мысль об этом была глубоко оскорбительна...

О Таймуразе они оба не вспоминали, будто это была запретная тема, которая могла ожечь их обоих, оставив глубокие раны, а то и вообще обугленные головешки... Порой Мурату мерещилось, что Зареме откуда-то стало известно о жестоком поступке Таймураза и гнусной роли при этом его, Мурата, но он истерично гнал это предположение от себя. Нет, нет, это умрет со мною! – твердил он себе, надеясь, что Зарема никогда не узнает страшную тайну...

... Ты, племянник, любое предположение воспринимаешь открытой душой, на веру, а твой друг перегоняет его через себя, прикидывая, выгодно ли ему принимать или отбросить прочь, начисто отвергнув... – и, сделав еще одну напряженную паузу, добавил: – Это в древних сказаниях богатыри стоят горой за друга, жертвуя всем, вплоть до своей жизни, во имя него. А ныне не бывает, чтоб в дружбе оба были на равных. Один обязательно хочет использовать другого в своих целях, и на долю второго приходятся боль и страдания...

Горцы из века в век боготворили мужскую дружбу, видя в ней основу нравственности, надежду и веру в сплоченность общества и нации... А тут вдруг прозвучало такое неожиданное суждение. И из чьих уст? Человека, в котором люди видели отчаянного героя и носителя лучших традиций и доблести наших славных предков-алан?!

... Из Ленинграда от профессора Токмакова приходили письма. Прочитав, Зарема оставляла их на виду у всех, как бы доказывая тем самым, что у нее ни от кого нет секретов.

– Что он пишет? – спросил однажды Дзамболат.

– Зовет в Ленинград, – Зарема смущенно пояснила: – Один американский ученый, изучая человека, доказывает: чем развитее мозг, тем он несет людям больше страданий.

– То есть как? – изумился свекор. – Не желает ли он сказать, что чем мудрее человек, тем он злее и безжалостнее?

– Именно так, – подтвердила Зарема. – Ученый не глуп. Он взял на вооружение исторические факты, свидетельствующие о том, что ум человека направлен на созидание все более мощных и изощренных орудий смерти; так, на смену пике пришло ружье, потом пушка, самолет, танки...

– Верно! – поразился Дзамболат.

– А о том, что человек из века в век вырывает у природы все больше тайн, чтобы облегчить людям жизнь, и мозг в этом – великий помощник, он умалчивает. Профессор предлагает мне подключиться к группе ученых и вплотную заняться исследованиями мозга...

– А здесь, в ауле, нельзя? – с надеждой спросил свекор.

– Нужна лаборатория. Сложная. Дорогая...

Помню, дядя Мурат, как ты однажды заявил в сердцах отцу, что отдашь кому-нибудь сельсоветскую печать, что эта должность тяготит тебя. Дзамболат долго смотрел на тебя, и в его глазах ты уловил жалость, соболезнование и сочувствие...

– А кто же о Руслане позаботится? – только и спросил он.

И ты, дядя Мурат, спохватился и сказал:

– Я съезжу на стройку и привезу его сюда. – и голос твой взвился к потолку: – Завтра же!..

Знаю я и от тебя, и от Руслана, что произошло в Беслане, когда ты явился туда нежданно-негаданно и для Руслана, и для строителей...

***

Бригадир подошел к Руслану и сказал:

– Ты уже твердо стоишь на ногах, парень, смотри не сглупи...

Тот удивленно уставился на него. Соломон подмигнул ему и объявил:

– Беги, Руслан, к проходной. Ищет тебя человек. – И сердито добавил: – Да поскорее оборачивайся!

Недоумевая, кто бы мог вспомнить о нем, Руслан выбежал из почти уже построенного корпуса и направился к проходной. Внезапно он почувствовал, как соскучился по родственникам. У проходной, как обычно, толпились люди, прибывшие в Беслан и упорно просиживавшие недели в скверике в надежде, что вдруг понадобятся дополнительные рабочие руки. Им объявляли, что в ближайшие месяцы ни о каком наборе и разговора быть не может, но они, оккупировав все подступы к проходной, упорно ждали своего часа.

Руслан пробирался сквозь толпу, как кто-то окликнул его:

– День добрый, племянник!

Перед ним стоял брат отца Мурат. Дядя переложил кнут из правой руки в левую и протянул широченную ладонь. Был он не молод, но и не стар. По виду не поймешь, сколько ему: тридцать или пятьдесят. Да ему и начхать было, сколько. Он и сам не знал точно свой возраст.

– Вырос, – сказал он довольно и чмокнул губами. – Но худой. Не болеешь?

Руслан засмеялся, порывисто обнял его. Если бы дядя знал, как порой не хватает людей одной с тобой крови, которые вот так, без зова, сами являются, заботливо смотрят тебе в глаза и с участием спрашивают: «Не болеешь?» Отступив на шаг, он отвернул от него лицо и сердито кивнул на проходную:

– Покажешь свое хозяйство?

Похлопывая кнутом по голенищам, Мурат не спеша переходил из одного корпуса в другой, лазал по узким ступенькам на самую верхотуру, подолгу стоял рядом с рабочими, присматриваясь к тому, что и как они делают, прикидывал, сможет ли сам управиться, шумно вдыхал в себя воздух. На заводе сырого крахмала, где работал Руслан, он походил меж желобами, по которым едва заметно двигалось плотное месиво – молочко, пошуровал лопатой, взбаламутив зерна, которые, мгновенно поднявшись со дна желобов, потянулись вместе с жижицей в отводной канал. Руслан бросился перекрывать желоба. Мурат понял свою оплошность, но ничуть не смутился, присел у кромки, сунул руку в массу, деловито понюхал пальцы, сморщился... Руслан-то работает без маски, но некоторые из рабочих, особенно новички, закрывают нос и рот мокрой марлей.

– Привыкнуть ко всему можно, – нравоучительно вымолвил Мурат рабочему. – И к этому запаху тоже, – и глаза его засмеялись. – Лишь бы жена привыкла. У женщин нутро чувствительное, особенно когда ребенка ждут...

– Жена у меня на карьере работает, – махнул рукой рабочий.

– Ты этим запахом так пропитываешься, что он за тобой тащится, – сказал Мурат. – Неужто в постели ничего не говорит?

– Как не говорит? – рассердился рабочий. – А деньги разве не пахнут? Берет же их, не отказывается!

Мурат захохотал, заинтересованно спросил:

– Откуда ты родом?

– Из Куртатинского ущелья, – ответил рабочий.

– Воздух там здоровый, – сочувственно прищурил глаза дядя. – Пьешь его как пиво.

– Еще бы! – кивнул рабочий. – До неба рукой достать.

– Бегал бы ты там за овцами, вволю дышал воздухом, а не этой горькой отравой, – Мурат пристально посмотрел в лицо рабочему.

– Хватит, отбегались! Отец бегал, дед бегал, его отец бегал, его дед тоже... А что набегали? – натянув марлю на лицо, рабочий, балансируя, направился по тонким стенкам желобов в дальний угол цеха и там энергично задвигал лопатой, мышцы так и играли на его спине...

Потом дядя и племянник бродили по пустырю, огороженному длинным дощатым забором, и Мурат дотошно распрашивал Руслана о его житье-бытье, мечтах и думах и понял, что прошедшие здесь месяцы запечатлелись в памяти племянника событиями, связанными с комбинатом. Выходило, что они, строители, только о комбинате и думали, хотя, конечно, это неправда. Что было, то было: все разговоры начинались и завершались стандартной фразой: «Вот пустим комбинат... » На собраниях, летучках, митингах разговоры были те же. Правда, говорили еще: «Молодцы, всем надо брать пример с вас... » или: «Как вам не совестно, сдерживаете темпы, вот из-за таких, как вы... »

Увлеченно рассказывая Мурату о комбинате, о друзьях-товарищах, Руслан, как истинный осетин-горец, о Наде умолчал... Но Мурату его тайна стала известна уже этой ночью...

... Вечером дядя устроил в общежитии пир. В арбе оказался замусоленный, старый мешок, а в нем целый продовольственный склад. Сыр, куры, кусок говядины, сваренный целиком в котле, чурек... Под соломой в арбе притаились пятилитровый баллон араки и глиняный кувшин осетинского пива.

Надо было видеть барак в тот вечер. Стол поставили между двумя кроватями, строители уселись. Не успел Мурат поднять тост и пригубить из рога, как ребята навалились на еду. Дядя сидел во главе стола и ошалело смотрел на множество рук, которые, нацелившись, брали со стола куски мяса, сыра, пирога, чурек... Мурат, собиравшийся вести застолье чинно и благородно, растерялся. Рядом с ним стояли кувшин с пивом и баллон с аракой, в руках он держал рог, но ребят больше всего привлекали не арака, не пиво – до них еще не дошла очередь, – а мясо, сыр, запах которых многие из находившихся в бараке уже позабыли. Здесь было изобилие, о котором можно только мечтать. И надо очень постараться, чтобы потом не жалеть о куске, к которому ты мог легко дотянуться, но проворонил. Кто знает, найдется ли еще у кого-нибудь из них дядя, который прибудет к ним с таким множеством вкусных вещей?!

Мурат не притронулся к еде. То и дело открывалась дверь и в комнату заглядывали соседи. Дядя приподнимался со стула и приглашал к столу пришельцев. Их, как всегда в таких случаях, было немало и уговаривать особо не приходилось. Они с тоской стояли, выслушивая длинный тост тамады, не осмеливаясь приступить к трапезе, пока он не преподносил им бокал, а заполучив его, торопливо благодарили, в два-три глотка выпивали содержимое и приступали к закуске.

Мурат всех покорил. Каждый уступал ему свою кровать. Но дядя постелил на пол бурку, сбросил с постели племянника подушку, набитую соломой, и заявил:

– Всем вам спасибо. Но у меня есть племянник, который обидится, если я предпочту его кровати чью-то. Руслан, ты ляжешь на бурке, а я попытаюсь уснуть на твоей постели...

Но спать не пришлось.

Ночью Терек прорвал фашины, ограждавшие поселок, свирепо набросился на бараки и пошел гулять по дворам да переулкам. Мигом добрался до комнат и хлынул в недостроенные заводские корпуса, заливая новенькое оборудование, загодя доставленное на заводы.

Людей подняли по тревоге. Три-четыре минуты – и ребята все были уже там, у фашин. Бреши забивали мешками с песком, предусмотрительно подготовленными года три назад. Да, взбесился Терек. Ни до, ни после строители его таким не видели. Где-то далеко в горах прошли сильные ливни, и Терек набух, осатанел от непрошеных вод, так и рвался в бреши, яростно обрушивался холодными волнами на людей, опрокидывал смельчаков, тащил за собой... Пришлось связываться веревками да цепочкой бросаться в мутную, кипящую яростью пучину. Огромные мешки с песком, которые втроем-вчетвером с трудом устанавливали на фашины, Терек слизывал, точно корова соль с ладони...

Шум воды, крики людей, испуганное ржанье лошадей... Было не до того, чтобы всматриваться, кто рядом с тобой во тьме копошится. А под утро, когда кое-как залатали мешками бреши и вода поубавилась, при блеклом свете приближающегося дня Руслан разглядел: связан он в одну людскую цепь с нею, Надеждой Коловой. Отчаянная она, его Надюша. И к нему первая подошла. И когда беда случилась, первая преградила путь потоку... Стояли они мокрые, грязные, замерзшие, по грудь в вязкой жижице друг возле друга... Ну иголка и нитка. Надя смахнула с лица слипшиеся пряди, шутя шлепнула его по груди мокрой ладонью и захохотала:

– Влип? Намертво связала.

Рядом засмеялись. А с берега на них смотрел Мурат и задумчиво теребил бороду.

– Одна тебе дорога, Руслан, – в Терек! – притворно посочувствовал Ахсар.

Надя весело оборвала его:

– Он в Терек, и я следом – и там вместе будем!

Смотрел Руслан на нее и не понимал: действительно ей так весело и безразлично, что о ней думают, или она делает вид, что все нипочем. Все знают об их встречах: его друзья, ее подруги. Да и сами они не очень-то таились. Не все одобряют их поведение. Иногда и косой взгляд ловишь, и недоброе слово до тебя через третьи уста доходит, и самому порой не по себе. Когда глаза ее ни с того ни с сего на мокром месте оказываются, догадываешься, что ей по сравнению с тобой приходится больнее от недоброй людской молвы. И на нее сердишься, и на себя, а выход какой? Один. О нем нетрудно догадаться, но Руслан давно по этому поводу кое-что решил. Надя должна знать, что он за человек. Он не сможет жениться, пока не обзаведется своим домом...

Укротив Терек, рабочие разбрелись, улеглись спать. Дядя не дал племяннику досмотреть сон, растолкал, попросил выйти из барака.

Дальняя зорька не добралась еще до поселка, и недостроенные корпуса заводов темными громадами возвышались над ним. На фоне неба четко вырисовывался элеватор.

– Ты сегодня поедешь со мной, – сказал Мурат, остановившись на поляне и глядя на стройку.

– Мне до отпуска еще далеко, – ответил Руслан.

– Ты скажешь начальству, что уходишь, – пожал плечами дядя. – Совсем уходишь.

Совсем?! Возвратиться в аул, где в хадзарах тепло, где сытная жизнь, где не надо будет бегать вверх-вниз по лесенкам с тяжелыми корзинами на спине? Да кто может отказаться от этого? Почему же он не благодарит дядю? Почему не бежит в барак за вещами?

– Я не желаю возвращаться в аул. – Голос Руслана прозвучал глухо, но непреклонно.

– Ты будешь жить со мной, – пояснил дядя.

Дать согласие? Уехать? Но что скажут ребята? Нечего обманывать себя – это будет бегство, самое настоящее бегство...

– Не могу я уехать, дядя Мурат, – произнес он с болью. – Не могу...

Дядя вздохнул:

– Я понял, что ты не поедешь со мной, еще тогда, когда увидел, как вы прыгали в ледяную воду... Ты молодец, Руслан.

Мурат возвратился из Беслана посветлевший душой. Он был вновь полон былой уверенностью в правоте давно избранного им пути. Он взахлеб рассказывал Зареме об увиденном на БМК. Он прожужжал всем аульчанам уши, восторгаясь самоотверженостью строителей, возводящих корпус за корпусом крупнейшего в Европе маисового комбината.

– Такого я и в Америке не видел! – рубил он ладонью воздух.

Глаза его сквозь очки подозрительно блестели, когда он говорил о подвиге Руслана и его товарищей, отстоявших комбинат от наводнения...

– Они были ну точно как ребята-питерцы из моего отряда, когда мы шли врукопашную на шотландцев! – восклицал он. – Тоже думали не о себе, а о победе!.. А племянник мой был первым, кто бросился в ледяной поток. Как его река не унесла? Весь он в меня, весь! Гагаевская кровь!..

Глава 35

Три года, проведенные в Хохкау, были в моей жизни, пожалуй, самыми впечатляющими и... счатливыми... Да, да, самыми счастливыми!.. Хотя я страдал, скучал по матери, Езетте, Абхазу, Руслану и отцу. Улавливая, как при упоминании каждого этого имени искра жалости и тоски проскальзывала в голосе взрослых, я догадывался, что с ними поступили жестоко и несправедливо. Упрекали дядю Мурата. Но на него я не был в состоянии сердиться, видя, как он день и ночь не сводит с меня глаз. Поначалу он повсюду таскал меня с собой. Отправляясь утром верхом в поле или по делам в Нижний аул, он пристраивал меня спереди седла, а Борика за своей спиной, и мы так ездили из одного места в другое, шастали по чужим хадзарам в поисках то одного горца, то другого... Каждому встречному он подробно рассказывал, кто мы, какие у нас привычки и какими лихими джигитами мы станем. Когда он работал на своем участке земли, мы играли вблизи в альчики, боролись, а то и просто возились на берегу Ардона. Дядя Мурат часто окликал нас, показывая то на птичку, опасливо подступающую к бурным водам реки, мгновенно клюющую острым носом и тут же, всплеснув крыльями, ловко увертывающуюся от набегающей очередной волны, то на медведя, что на склоне дальней горы неторопливо шагал по густому кустарнику, то на тура, застывшего в гордой позе высоко на скале, нависшей над ущельем, и изредка с презрением поглядывающего на копошившихся в низине людей.

Целыми днями мы с Бориком пропадали на берегу реки, у валуна, куда сбегалась вся детвора аула. Пятачок этот просматривался из каждого хадзара, и мы постоянно были под присмотром взрослых. Чуть что не так – раздавался грозный окрик то одной горянки, то другой, а то нам угрожающе махал костылем сам Хамат... Так что до баловства наши игры не доходили.

А вечерами нас брал в оборот дядя Мурат. Сидели мы в углу двора под огромным орехом, на почерневшем от времени и отполированном от частого сидения чурбане. Сюда глухо доносился грохот реки. В сарае фыркали и нервно перешагивали копытами лошади да изредко глубоко вздыхали коровы. За забором, в выгородке, белели теснившиеся в кучу овцы. Волкодавы, положа тяжелые морды на вытянутые мощные лапы и непрестанно поводя ушами, дремали. Глухой голос Мурата скупо ронял короткие фразы, я и Борик, прижавшись к нему, заглядывали в зрачки, увеличенные толстыми стеклами невзрачных очков в железной оправе, а видели мчащиеся друг на друга лавины красной и белой конницы, сверканье шашек, развевающиеся на ветру бурки. Мы из вечера в вечер вновь и вновь просили его рассказать нам о войне, и он, вспоминая, переживал вместе с нами события далеких лет, каждый раз сожалея о погибших, досадовал, что многие напоролись на пулю, штык или саблю по своей оплошности...

К Борику Мурат относился так же тепло и дружески, как и ко мне... Казалось, он забыл то суровое предсказание, что так озадачило мою детскую душу...

Дни в Хохкау внешне очень походили один на другой и незамысловатыми играми, и занятиями. Только осень с ее слякостью, зима с морозами и снегом, весна с половодьем вносили свое разнообразие, меняя места игр, одежду, но мы были также беспечны и радовались солнцу, снегу, дождю, туману...

Иногда в монотонную жизнь врывались события, которые запечатлевались в памяти яркими пятнами. Вот прибыл в аул на выпрошенной у председателя ногунальского колхоза линейке отец Борика. Подхватив его на руки и высоко подбросив в воздух, радостно провозгласил:

– Братик у тебя появился, Борис, еще один братик!

Хамат и Иналык тут же собрались навестить родившегося джигита. Взяли они с собой и Бориса, а значит, и меня. Мы приезжаем в Ногунал еще засветло. Там столы уже накрыты, но прежде чем сесть и начать кувд, все, притихшие и торжественные, тесной группой идут в хадзар, поднимаясь по ступенькам, шикают друг на друга, требуя, чтоб все продвигались на цыпочках, осторожно, чтоб не разбудить малыша... Потом прибывшие столпились вокруг люльки и восхищенно цокали языками, приговаривая каждый свое:

– Красавец!

– Богатырь!

– Нашей, кетоевской крови он – сразу видно!

Кувд в разгаре. До нас, малышей, сейчас никому нет дела. Я ловлю себя на том, что поглядываю на сидящих за выстроенными вдоль всей улицы столами горцев и машинально ищу, где же мой отец... Потом мне приходит на ум, что он еще дома, там, в нашем хадзаре, что находится совсем недалеко отсюда. Там ждет меня и мать, и Абхаз, и Езетта! Чего же я медлю? Скорее, скорее же к ним!

Другое событие запомнилось тем неожиданным финалом, который больно задел учительницу Зинаиду Власовну. Произошло это, когда мы с Бориком уже пошли в школу и гордо называли себя первоклассниками...

... Что-то непонятное творилось в школе. Нет, внешне ничего особенного не случилось; все так же каждое утро дети спешили в школу. Калитку Тузар, который, хотя уже и стал трактористом, так и не пожелал снять с себя эту обязанность, отворял задолго до восьми утра. Обычно, уходя в школу, Зина дожидалась, когда он позавтракает. Но в эти дни, накрыв стол, наспех прижималась губами к его щеке и убегала в школу. Она явно чем-то взволнована, и скрыть это, как ни пытается, не удается. Прибежит из школы в свой хадзар, покормит сына, уложит спать и опять бежит через двор. И дети какие-то чересчур тихие, то и дело шепчутся... И ничего вроде не произошло в школе: случись что – стало бы мгновенно известно в ауле. Разве что дети больше обычного задерживаются в классе, но что в этом плохого? Что задумали учительница и ее ученики, Мурат не стал расспрашивать; пожелает Зина – сама скажет, а если молчит, то значит, не наступил еще день, когда можно открыться. И я, как ни выпирало из меня желание похвастать тем, что мы готовим, сдержался-таки, не выдал тайну дяде.

Этот день наступил, и довольно скоро. И новость Мурат узнал не первым, хотя Зина и могла бы ему заранее сказать. Был сход аульчан, на котором обсуждали, справедлива ли оплата труда колхозников. В самом деле, распределение продуктов по числу едоков в семье было мерой гуманной, но она позволяла порой бездельникам и симулянтам жить припеваючи. Во многих колхозах уже давно перешли на новую оплату: выполнил порученную тебе работу – получай то, что заслужил; не сделал – пеняй на себя. Так и только так можно было наладить дисциплину труда, заставить лентяев своевременно выходить на работу и исполнять свои обязанности. Кажется, все ясно и пора в колхозе перейти на эти условия. Но не тут-то было! Спорили часа три. Бездельники выдвигали свои соображения: мол, как бы многосемейные не пострадали, ведь не у всех, у кого большая семья, больше и трудоспособных. И о больных, мол, стоит позаботиться. Так споры ни к чему не привели...