Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 47 страниц)

Твое слово для него прозвучит очень авторитетно. Прошу тебя, выслушай его и дай ему дельный совет.

– Хорошо, – сдался я. – Сегодня на турнире последний тур, и завтра я встречусь с твоим внуком...

– Нет, – возразила она. – У него нервы напряжены до предела. Каждую минуту с ним может произойти что-то страшное... Я пришлю его к тебе... – Она, видимо, посмотрела на часы: – ... к десяти утра...

– Но... – рассердился я.

– Алашка! – закричала она. – Речь идет не об игре, не о победных очках – на карту поставлена жизнь девятнадцатилетнего парня! Понимаешь?!

– В десять пришлешь? – только и спросил я.

– Да, в десять, – жестко ответила она и еще раз попросила: – Внеси покой в душу Сослана... Скажи, что нельзя гнуться под ударами судьбы... Можешь сослаться и... на личный пример... Я хотела прийти вместе с внуком, но у тебя... – голос ее обидчиво дрогнул, и она сказала с горечью: – ... решающая партия в шахматы...

– С тобой мы встретимся завтра, – произнес я...

Она ничего не ответила – положила трубку, не сказав мне ни «да» ни «нет». Она даже не сообщила свой телефон или адрес, по которому ее искать. Меня охватили мучения, было такое ощущение, будто я в чем-то виноват перед Леной. Но в чем?.. Разве это не она сама сделала выбор?

Я вспомнил ту блаженную неделю, когда мы были вместе. Лена нагрянула совершенно неожиданно. Я только что стараниями председателя Госкомспорта получил в Москве прописку и однокомнатную квартирку, но не успел ее обставить – у стенки стояла раскладушка и на кухне старенький стол на трех ножках... Адрес ей дала Лариска. Лена заявилась нежданно-негаданно, в полдень, и ждала меня до вечера, сидя во дворе на скамейке... Увидев меня, она бросилась ко мне, а затем внезапно остановилась и беспомощно прижала ладони к груди... И лишь когда я шагнул к ней и протянул руки, она вновь ожила и ткнулась лицом мне в грудь, заявив шепотом, что не может больше и дня прожить без меня...

Это были удивительные семь дней – больше судьба не выделила нам сроку. Я забыл о шахматах, я не ходил на тренировки, не выбирал почту из ящика... Я не желал терять ни минуты ни на что другое, кроме НЕЕ, моей любви... И лишь когда за мной заехала машина, я сообщил ей, что должен выехать на неделю в ФРГ на матч с командой немцев... Она молча смотрела, как я торопливо собираюсь, боясь опоздать на самолет, и только перед моим выходом из квартиры подставила мне щечку для поцелуя... Может, мне надо было остаться и послать к черту этот матч со сборной ФРГ – не знаю... Но подспудно меня мучила мысль, что мне необходимо ехать, что она должна иметь представление, какая ей предстоит жизнь, и что, наконец, ей надо дать право выбора... Я видел, что она скучает по дочурке и сыну, но, видя мою неустроенность, отгоняла от себя мысль о праве взять их сюда. Да, да, я знал, что могу лишиться ее, и, помнится, не очень удивился, когда ежедневно посылал ей телеграмму за телеграммой – телефоном в своей новой квартире я еще не обзавелся, – и не получил ни одного ответа.

Я узнал о том, что она ушла, лишь возвратившись с соревнования. Помню, как взлетел по лестнице, как, открыв замок, на цыпочках, чтоб не потревожить ее сон, пересек малюсенькую прихожую и, склонившись над постелью, шепнул: «Ленуся... » Не было ни ее, ни записки... А ключ выпал из почтового ящика... Особенно обидно мне было, что она не оставила записки...

Помню, как я сидел на кухне, тупо уставившись в окно, и чайник – один из моих первых призов – отчаянно свистел, а мне казалось, что это рвется из моей груди боль-вопль... Я пытался оправдать ее, твердя себе: она сделала выбор не между мной и Борисом, а между мной и дочерью и сыном... Она же мать, МАТЬ, а нет ничего крепче привязанности матери к детям. Я старался этим успокоить свою боль. Но у меня не получалось!

Давняя горькая картина вызвала тоску, и я в сердцах рванул штепсель из розетки, чтоб больше никто не отвлек меня от главной заботы: партии с Тросиным. Я поймал себя на том, что не вдумываюсь в позицию, рука машинально хваталась за ферзя, коня, пешку, а мысли мои были заняты другим. И пришла злость. Почему, по какому праву Лена так бесцеремонно вторглась опять в мою жизнь? И тут я уяснил, что прежняя моя рана не зарубцевалась, – вновь кровоточит... Вот уж поистине пуля заденет – вылечишься, женщина обидит – на весь век хватит страданий... Я представил себе, как она сидит у телефона, потрясенная моим отказом, и руки ее дрожат... Эти ее руки с длинными тонкими пальцами выдавали всегда ее настроение. Лицо замирало, карие глаза впирались в точку. Лена словно надевала маску, по которой не удавалось узнать о ее настроении... Но нервная дрожь пальцев криком вопила о ее страданиях... Я пытался вспомнить, видел ли когда-нибудь, как она плачет. Нет... Если ее обижали, она уходила в себя, застывала, точно пряталась в невидимую скорлупу, чтобы никто не мог проникнуть в нее и подглядеть, что творится с нею... Долго обижаться она не умела, но отходила от такого состояния с трудом...

***

... Он вошел в номер худенький, бледный от волнения, медленно и осторожно закрыл за собой дверь и только после этого несмело поднял на меня глаза. Я протянул ему руку, пожимая его пальцы, почувствовал их дрожь.

– Ты похож на бабушку, – сказал я, глядя на его черные вразлет брови.

– Извините, у вас сегодня вечером встреча с Тросиным, а тут я со своей болячкой, – он неловко пожал плечами. – Но бабушка сказала, что вы сами захотели сегодня встретиться со мной... – Он посмотрел на позицию, что стояла на доске, и тут же определил, из какого дебюта она вышла: – Я тоже люблю играть староиндийскую... Я много ваших партий анализировал, – и признался: – Смысл многих ходов не сразу доходит до меня...

– Садись, – показал я ему на кресло.

Он сел и как-то по-детски сложил руки на коленях.

Был он озабочен и удручен и не сводил хмурого взгляда с шахматной доски. Молчал и я, глядя на пышную черную шевелюру внука Лены.

– Куда бы уехать? А? – тоскливо, не поворачивая головы, спросил Сослан. – Удрать бы далеко-далеко. Чтоб заново все начать. Одно желание у меня: все – заново! Все – с нуля! – Он посмотрел на меня, понимаю ли я. – Чтоб даже имя новое. Ничего из прошлого! Чтоб все только начиналось! И все лишь от самого себя зависело. А?! – Он разволновался. – Все строго. К одной цели. Напрямик. Чтоб ни одного дня не потерять!

– Так не бывает, – только и сказал я.

– Знаю, что не бывает. – Глаза Сослана потускнели, и он скорбно промолвил: – Но я не могу по-прежнему жить. Не могу...

– Так что же случилось? – спросил я. – Раскрой свою тайну.

Он выпрямился и выпалил:

– Раскрою! – Сослана понесло точно в скачках. – Знайте же, что людям известна только одна любовь – несчастная! Хотите возразить? – Он пристально посмотрел на меня. – Напрасно. Послушайте рассказы друзей, папаш, мамаш, бабулек, полистайте романы, вспомните фильмы – и убедитесь: везде любовь-страдание, любовь-разлука, любовь-отчаяние. А любви-счастья нет!

– Не отчаивайся, Сослан, – услышал я свой голос. – Время все лечит.

– Это ваше спасительное лекарство?! – возмутился Сослан. – Время многое может, но не все!

В этом ты, Сослан, прав. Прав! Времени не все подвластно...

– Ему не предать забвению измену, – твердил Сослан. – Любовь не подвластна времени. Я прав, уважаемый гроссмейстер? Отчего забывается многое? – наклонившись ко мне, спросил Сослан. – Почему в мирной жизни порой не помнят, за что сражались отцы и деды?

– Всегда об этом трубят, – сказал я. – Особенно с трибуны.

– В будничной жизни, простите, забывают, – заявил Сослан.

Повзрослел ты не по годам, смотришь в корень. Нащупал то, что уже не первый год волнует меня. Одни воскрешают в памяти все прошлое, и притом ежедневно, а другие еще позволяют себе забыть, чего они не желают помнить.

– Все оттого, наверное, что не стало калек на улицах, – стал рассуждать я вслух. – Их почти не встретишь. Уходят туда, откуда возврата нет. Ты, Сослан, когда кого-то из калек встретишь, то сам себя спрашиваешь: «Интересно, как и где он потерял руку?» Как и где?! А полвека назад таких вопросов себе не задавали. Нельзя судить о дереве по его коре, – вспомнилась мне вычитанная где-то фраза.

– Бабушка уверяет меня, что вы могли стать хорошим писателем, – произнес он, не смея глянуть на меня. – Школу на отлично закончили, а тут война... Партизанили. А возвратившись в Осетию, не сразу пошли учиться в университет, а стали таксистом, а потом бросили квартиру в городе и ушли в горы. Чабанить?! – Он перевел на меня дерзкий взгляд. – Тоже хотели бежать от самого себя? И в шахматы от журналистики не от этого ли ушли?

Мне вспомнилось, как однажды слышал слова Аниссы, ответившей на изумленный вопрос по поводу смены профессии: «Определился человек – и то хорошо. И чабанство – дело, не позволит ему погибнуть». Гнев сверлил меня. Я вызывающе бросил внуку Лены:

– Все это было давно. – И невольно привел английскую поговорку: – Когда Адам был еще ребенком. А говоря по-русски, при царе Горохе. Чего усмехаешься? Да, я был чабаном с замашками интеллигента, и не стыжусь. Так и знай. Не стыжусь, потому что еще неизвестно, как бы ты на моем месте выглядел, если бы с тобой случилось то, что со мной. Может, и мне хотелось в белой сорочке да при галстуке... Но судьба! И никто не может упрекнуть меня. Никто! Ни один человек на свете!

Сослан покраснел, так ему стало не по себе.

– Может! – заявил он. – Может и даже должен!

– Может? – уставился я на него.

– Да! – еще жестче подтвердил Сослан. – Каждый должен заниматься тем, в чем он силен, чтоб принести большую пользу обществу. Максимальное для его возможностей дело делать! А вы занимались тем, с чем легко справится и необразованный человек. Хотите знать мое мнение? Подавшись в чабаны, вы дезертировали! Вы нашли себе легкое занятие.

– Легкое? – возмутился я. – Походи сутками по горам!..

– Не о том речь, – возразил Сослан. – Не о физических трудностях говорю я. Когда человек сторонится того, что ему по плечу, надо с него строго спрашивать.

– Та-ак... – выдохнул я тяжело.

– А что за великое горе у вас, которое вы сперва топили в вине, а потом стали по горам растаскивать, затем от него ферзем прикрываться? Калека вы? Без рук, без ног? Потеряли зрение? Или слух?

– Потерял больше. Гораздо больше! – я словно обезумел от несправедливости обвинений, которые безжалостно бросал мне в лицо Сослан – он был агрессивен, – и не выдержал и закричал: – Я потерял главное – веру в себя!

Но до Сослана не дошли горечь и весомость признания, и он иронически заявил:

– Тоже мне потеря. Это не глаза и не рука – можно возвратить. И чуда не надо требовать от Бога. И вы возвратили бы, если бы поднатужились и недельку не брали в рот водки. Вера бы возвратилась, и не пришлось бы бежать сломя голову в горы.

Все. Сослан пал в моих глазах. Больше никогда не стану думать о нем как о стоящем человеке. Я вдруг успокоился, пожалел, что дал втянуть себя в разговор, который для меня значил гораздо больше, чем для Сослана.

– Что ценнее: одна жизнь... или пятьдесят две? – спросил я его и с напряжением стал ожидать ответа.

Сослан усмехнулся, и я видел, что он хотел сострить.

– Всегда и везде – пятьдесят две, – серьезным тоном провозгласил Сослан. – Одна, конечно, тоже ценна, но пятьдесят две – это не одна.

– И ты бы этой одной пожертвовал ради пятидесяти двух? – торопливо спросил я.

– Всегда следует жертвовать одной жизнью ради пятидесяти двух, – без тени сомнения сказал Сослан.

– А если этот один – твой друг? – закричал я возбужденно. – Ты пожертвовал бы его жизнью?

– Друг? – удивился Сослан. – А зачем им жертвовать? Он трус? Предатель?

– Он воевал храбро, – отмахнулся я.

– И зачем жертвовать его жизнью? – пожал плечами Сослан.

– Эх! – отвернулся я. – Все у тебя по полочкам разложено: это враг, а это наш; врага уничтожай, а нашего спасай. Колпачок у тебя – не голова!

– Зачем же такие странные загадки придумывать? – обиделся Сослан.

– Не я придумываю! – закричал я. – Жизнь!

По лицу Сослана пробежала судорога, в глазах на смену жестокости пришла растерянность, и он с какой-то юношеской непосредственностью и беспомощностью спросил:

– Алан Умарович, а у вас была... любовь? – Глаза его пытливо уставились на меня. – Сильная... Чистая... В общем, настоящая любовь была у вас, а?

Сослан напряженно ждал, требовал ответа. Любовь, любовь... Как дотянуться до тебя? Где ты скрываешься? Почему не всем даешься?..

Любовь, любовь... Много было встреч у меня, но что осталось в памяти?..

И вдруг я поймал себя на том, что отгоняю мысль о... Лене. О бабушке сидящего напротив меня такого симпатичного и такого горемычного, страдающего паренька... Почему?.. Гордыня не позволяет признаться? Но я уже старик и должен уметь смотреть правде в лицо. Как мне ни обидно, что она вышла замуж за Бориса, но Лена, именно Лена была МОЕЙ ПЕРВОЙ ЛЮБОВЬЮ. И пожалуй, ЕДИНСТВЕННОЙ. Чего же я медлю, почему не признаюсь Сослану, что была и у меня сильная и чистая любовь?.. Внуку рассказывать о любви к его бабушке, конечно, не стоит... Но можно подтвердить, не называя имени... И я, наконец, кивнул:

– Да, Сослан, была такая любовь у меня...

– Была? – встрепенулся он и закричал: – Тогда почему вы свой век прожили в одиночестве? Почему до сих пор рядом с вами нет любимой?!

На такой вопрос с ходу не ответишь. Но он и не ждал объяснений. Его вновь, точно на диком мустанге, понесло:

– Значит, это удел всех влюбленных – оставаться бобылем?! Выходит, жизнь подставляет ловушку, чтоб угодивших в нее проучить?! Чтоб, поманив счастьем, потом бросить в омут горя и печали?!

Он бы еще изливал свою желчь, если бы я не прервал его:

– Парень, я чувствую, у тебя горести... Не поссорился ли ты с девушкой?

– С нею как раз у меня все отлично, – обрубил он зло, – я ее люблю и она меня любит... Мы вместе учимся в университете... Она... удивительная... Красивая, чуткая и... легко ранимая! А он говорит, что мой выбор весьма... неудачен?! И он категорически против моей невесты!

– Кто он? – уточнил я.

– Ваш одноклассник! – зло выпалил Сослан мне в лицо. – Ему, руководителю города, видите ли, не подходит родниться с дочерью клерка госпредприятия! У него есть на примете невесты из дочерей крепко стоящих на ногах солидных людей: президентов банков, бизнесменов, предпринимателей крупного калибра... За их спиной мне, как он твердит с утра до ночи, будет житься припеваючи... А того не желает понять, что я люблю Таню!..

Так вот что происходит с внуком Лены... Борис навязывает ему, на ком он должен жениться!

– А что твой отец? – спросил я.

– Отец? – переспросил Сослан. – Но дед давно подмял его под себя, сломал его волю, и он теперь подать голос боится. Но и он, и мама, и бабуля на моей стороне. Я очень рассчитывал на бабушку, и она сразилась с дедом. Но он и ей сказал, что Таня не войдет в наш дом. Теперь и у бабули неприятности... – Сослан понурил голову.

– А чем не угодил Борису отец Тани? – спросил я.

– Да он его ни разу не видел! – рассердился Сослан. – Танины родители живут в Краснодаре. Отец главный инженер завода, а мать работает в аптеке. Несколько раз то она, то он приезжали сюда, к дочери, посмотреть, как она устроилась в общежитии, как живет, кто друзья... И со мной встречались... Бабушка и дедушка знали ее деда. Да и вы, наверное, помните его. Он был вместе с вами в одном партизанском отряде... Но он погиб...

Странно, но в этот момент я еще не почувствовал опасности.

– Как его фамилия?

– Юрий Ващенко...

Юра?! Опять ты?! Вновь твое имя обожгло мое ухо... Почему судьба спустя полвека опять сталкивает нас? Неужто для меня начинается новая пытка? Как мне хотелось верить, что больше никогда не столкнусь ни с кем из партизанского отряда. Как мечтал об этом! Как желал верить в это!

... Юра не был виновен. Ни в чем. Он не совершил ни предательства, ни измены. Он боялся пыток. Но кто не боится их? Суть в том, что другие молчали, не кричали о своей боязни, а он искренне признался в этом. И если даже ему кажется, что он не выдержит, то и тогда – разве можно карать его за сомнение? Человек отвечает перед другими только за совершенные подлые поступки...

Я давно пришел к выводу, что никто не оправдает меня. Но что сказать внуку Лены? Он ждет ответа... Он верит в мою помощь. Но что мне ему сказать? Что?

– Скажи, по какому телефону можно тебя найти? – спросил я и на его недоумевающий взгляд пояснил: – Мне надо поразмыслить, что делать...

Он нерешительно замялся:

– Дед мне не разрешает давать домашний телефон. Никому. – Он вздохнул. – Но у меня нет выхода... – Он подошел к журнальному столику, где стояла шахматная доска, перевернул бланк для записи шахматной партии; поводив по листу карандашом, он поднялся и кивнул на бумагу: – Я там и адрес оставил. Вдруг вы пожелаете прийти в гости, – и несмело улыбнулся: – Мы с бабушкой будем рады...

Глава 54

Тренер ворвался в номер с шумом и нарочитой бодростью – надо было показать мне, как уверен он в сегодняшнем успехе...

– Ты уже на ногах? Молодец, – похвалил меня Петр Георгиевич и решительно смешал фигуры на доске. – Сейчас – завтракать! А потом займемся дебютом. Я тебе покажу один вариантик... Очень даже может пригодиться. Ты делал зарядку? – подозрительно уставился он на меня.

Он каждое утро заставлял меня делать упражнения. Непреклонен был, хотя сам, судя по тому, как неуклюже у него получалось, вряд ли до тренерства когда-либо совершал эти наклоны, прыжки, отжимы... В отличие от Мясникова, мне, сухопарому, высокому, с длинными ногами, зарядка давалась легко, и думаю, со стороны казалось, что это я тренирую заплывшего жиром, страдающего от каждого движения доброго дядю. В режим дня входила и ежедневная пробежка на полтора километра. Но для бега тренер был совершенно не приспособлен, и он начисто игнорировал этот пункт, хотя каждый месяц, переписывая распорядок дня, аккуратно вносил его. Меня бег не увлекал и, естественно, устраивала тактика Петра Георгиевича.

Завтракали молча. Меню тоже было апробированное, учтен опыт многих видных гроссмейстеров, даже американца Роберта Фишера, хотя секретом оставалось, откуда Мясников знал, что ел и пил экс-чемпион мира. Тренер хотел из завтрака изъять мясные блюда, заменив их рыбными, где много фосфора, который стимулирует работу мозга. Но я, хотя в еде не привередлив, тут взбунтовался. Мои предки аланы из поколения в поколение ни дня не обходились без мяса – соответственно, и гены осетин запрограммированы на постоянный прием его. Естественно, отход от привычной еды для меня не обойдется без последствий. Ссылку на гены консилиум из тренера и врачей принял к сведению, и официантка гостиничного ресторана, тщательно проинструктированная, ставила передо мной отварное мясо, приготовленное по специальному рецепту. Что касается кофе, то он, несмотря на мои энергичные протесты, был запрещен – остерегались повышения артериального давления...

Вот уже пять лет, как Петр Георгиевич перестал участвовать в турнирах, предпочитая практике тренерскую работу. Ненароком я оказался виновником этого его выбора и был поражен, когда мне сообщили, что ко мне тренером прикрепляется Мясников. Моя реакция не была негативной. Как я мог возражать против знаменитого гроссмейстера? Еще тогда, когда я только начал штудировать шахматную литературу, имя Петра Георгиевича уже гремело, партии его часто печатались в газетах и журналах, комментаторы единодушно отмечали своеобразие стиля Мясникова, предпочитающего строгому позиционному реализму, захватившему наш век, романтику прошлого.

Я четырежды встречался за шахматной доской с Петром Георгиевичем и на себе ощутил, как утомительны эти партии, полные подвохов. Да и проиграл одну из них, пропустив неожиданный отскок коня с де-пять, где тот царствовал над центром доски, так что абсурдом казался увод его с этого поля. А Мясников возьми да и переведи его на эф-четыре, после чего одновременно появились три угрозы: две тактические и одна позиционная. Не желая оказаться в тисках белых фигур, я предпочел рвануться в комбинационные вихри, в которых и был переигран изящно и безо всяких надежд.

Реванш я взял лишь через год и по известной всему шахматному миру схеме: не допуская осложнений, бегом устремился к эндшпилю. На сделанный Мясниковым первый ход королевской пешкой я ответил сицилианской защитой, хотя именно в ней соперник одержал ряд ярких побед. Натиск белых фигур усиливался, вот-вот должна была разразиться, подобно молнии, комбинация. Угрозы нацеленных на пункт же-семь ферзя, ладьи, слона и подкрадывающегося с края доски коня удавалось парировать с огромным трудом. Но было ясно: мне не выстоять. К тому же нервировал надвигающийся цейтнот. Обороняясь, я мог только оттянуть агонию. Нужны были экстренные, решительные меры. Я перевел взгляд на короля белых, который, прячась за частоколом пешек, чувствовал себя в совершеннейшей безопасности. Как бы добраться до него?..

Сперва мелькнула едва уловимая мысль воспользоваться тем, что ладья белых прыгнула вперед на три поля, ослабив первую горизонталь. Я лихорадочно стал прикидывать, где и как отыскать брешь в построении белых, чтобы расчистить путь своей ладье на первую линию. И идея появилась. Воплощению замысла мешал ферзь соперника. Вот если бы он двинулся на линию аш... Как же его заманить туда? Может быть, ослабить пункт эф-шесть, позволяя белому коню шагнуть на него с грозным шахом? Брать его пешкой нельзя, потому что открывается король, а не брать – значит, позволить ферзем поставить мат на аш-семь. Вижу это я – видит это и Мясников. Сейчас поле эф-шесть под ударом слона черных, и наскок коня ничего не даст. Ну, а если убрать слона, то белые мгновенно среагируют и перебросят ферзя на линию аш, чтобы ВЛЕПИТЬ мат... И тогда...

Но что произойдет, если ферзь отскочит на линию аш, я не стал кропотливо подсчитывать, ибо время уже поджимало, да и другого выхода не было. Я решительно двинул слона с е-семь на це-пять. Мясников, убаюканный удачным ходом партии, не задумываясь, перевел ферзя на линию аш. Я посмотрел на часы: на семнадцать ходов оставалось всего пятнадцать минут. Углубляться в расчет всех разветвлений варианта не имело смысла...

Мясников изумленно следил за тем, как черный ферзь двинул через всю доску к пункту це-два и нагло сбил белую пешку-защитницу, объявляя изумленному королю шах. Король не мог брать ферзя, потому что на поле це-два нацелился слон белых. Но его можно было снять конем или ладьей. В первом случае открывалась линия для вторжения черной ладьи на первую горизонталь с матом. Во втором варианте следовал шах конем на де-два, и королю белых приходилось выбирать между ходами на а-один или це-один. В первом случае решал наскок другого черного коня на бе-три – и избежать мата было невозможно. При ходе же короля на це-один открывался путь черной ладье с матом...

Шахматы непредсказуемы. Их невозможно познать до конца, хотя миллионы людей и пытаются это сделать. Даже чемпионам мира они преподносят сюрпризы. Казалось, преимущество Мясникова в игре со мной было настолько весомым, что иного исхода, кроме победы, не могло быть! Но чем больше рецензентов анализировали позицию, в которой черные пожертвовали ферзя, тем сомнительнее становилось, была ли у белых победа. На каждый выпад их фигур находилась защита. Явно ошибочных ходов со стороны Мясникова не было, каждый из них был продиктован логикой борьбы. И тем не менее позиция оказалась из тех, что ставит в тупик даже гениальных аналитиков, подтверждая мысль о непознаваемости шахмат, вызывая чувство бессилия перед деревянными фигурами...

Шахматы и трагичны. Это непосвященному кажется, что проигрыш партии – пустячок, который не должен огорчать человека. «Подумаешь, мол, неудача в игре, чего тут переживать?» Но для того, кто отдал шахматам всего себя, кто день и ночь проводит за доской с тридцатью двумя фигурами, живущими своей напряженной жизнью, – для такого человека любая неудача – трагедия. И ему справиться с этим ударом зачастую ничуть не легче, чем иному человеку с гибелью многолетних надежд.

Петру Георгиевичу так и не удалось оправиться после проигрыша мне. Нет, он ни разу не заговаривал об этом со мной, своим подшефным, хотя именно моя комбинация с жертвой ферзя в позиции, которая сулила белым радость близкой победы, повергла Мясникова в бездну неверия в свои силы. Он вдруг как-то сразу запаниковал, засомневался в том, что понимает эту каверзную игру, то и дело отвечающую на любовь к себе неожиданными подвохами и издевательскими зевками...

А шахматы не терпят неверия, зло мстя тем, кто потерял точность удара. У Петра Георгиевича началась полоса неудач, из которой он так и не смог выйти. Крах следовал за провалом, каждый раз оставляя Мясникова во второй половине турнирной таблицы, еще более ввергая его в панику. Он, прежде такой жесткий в борьбе, стал безвольно проигрывать партию за партией. И когда стало ясно, что ему не преодолеть депрессию – а в шахматах человеку никто не может помочь, советы и сочувствия бессильны, он и только он сам должен взять верх над самим собой, – председатель Госкомспорта, восхищавшийся его партиями с многочисленными жертвами фигур, предложил ему перейти на тренерскую работу. И Петр Георгиевич, у которого не было никакой профессии и который ничего не умел, кроме как двигать на шахматной доске фигуры, согласился. И стал тренером того самого мастера, кто невольно оказался виновником его бед и страданий. Обвинял ли он меня? Наверное. Но только в душе, ни разу вслух не упрекнув. Более того, он больно переживал мои неудачи, не колеблясь, отдавал мне найденные во время многочасового анализа находки и радовался, когда они приносили полновесные очки...

Номер Мясникова находился на том же седьмом этаже гостиницы, только располагался в другом конце коридора... Мы устроились за шахматной доской, и тренер задвигал фигурами.

– Всем известно, что Тросин в ответ на твою любимую староиндийскую защиту избирает систему Земиша. И мне не надо убеждать тебя, что в ней он очень силен, не так ли? – сверкнул глазом Петр Георгиевич...

– Силен, – кивнул я головой.

– Значит, надо его завлечь в дебри вариантов, менее ему знакомых...

Я неопределенно повел плечом – конечно, это было бы желательно. Но как это сделать? Тренер понимал меня без слов.

– Конечно, трудно, – сказал он, словно подслушал мои мысли. – И крайне нежелательно уходить в сторону от основной системы ценой ухудшения позиции. Такого легкомыслия Тросин не прощает... Но я знаю одно разветвление, более или менее приемлемое, – он расставил шахматы в начальную позицию и замер на минуту-другую, что означало одно – сейчас последует откровение; и тренер меня не разочаровал: – Как-то много лет назад в одном из турниров перворазрядников я оказался примерно в такой же ситуации, как ты сейчас. Очередную партию надо было выиграть. А соперник начинал с де-два на де-четыре, и все – слышишь? – все встречи белыми выиграл. И в староиндийке тоже. И тогда мне мой добрый тренер Шацкес – и где он сейчас? – показал один вариант. Смотри...

Фигуры застучали-запрыгали на доске...

– Первые три хода – как обычно при староиндийке... Но! Обычно слона фианкетируют как можно быстрее... А здесь поступают наоборот... Сперва делают такие ходы...

– Да, но он может уже на четвертом ходу пойти на размен ферзей, и к тому же я теряю право рокировки, – нахмурился я. – Нужны обострения, чтобы попытаться переиграть его. А предлагаемый вами вариант – прямой путь к спокойной ничьей. – Брови мои в удивлении взметнулись вверх. – Или вы уже смирились с тем, что мне не видать призовой тройки? И не стоит использовать последний шанс?

– Будем играть на выигрыш, – голос тренера прозвучал твердо. – Но важно запутать Тросина, оторвать его от привычных схем. Пойдет на размен ферзей? Ну что ж, и тут есть свой шанс: получится неизвестная ему позиция... А ты крути-верти ее... Но Тросин попытается свести дебют к системе Земиша... И тогда ты поступаешь так, – фигуры замелькали в его руках. – Вот на какую позицию ты выйдешь...

– Здорово! – присмотревшись к позиции, искренне обрадовался я. – И как до сих пор это построение не стало основным в этом дебюте?!

– Сыграешь так – может, и станет, – скромно заметил Петр Георгиевич. – А теперь давай рассмотрим отклонения...

Он демонстрировал варианты, когда зазвонил телефон.

– Междугородная! – рванулся он к прикроватной тумбочке, на которой стоял аппарат. – Алло! Алло!.. Да, пожалуйста... Ты, Лиза?.. Здравствуй, родная! Да, неплохо... Сегодня решится... А у вас как?.. Малышка?.. Поцелуй ее за меня...

Я внутренне усмехнулся – так и хочется отождествить человека в жизни и человека за шахматной доской. А на проверку зачастую это два разных индивидуума. Нередко безжалостный партнер в обыденной обстановке оказывается скромным и стеснительным человеком. Вот и мой сегодняшний соперник Тросин для шахматистов – грозный гроссмейстер, а я однажды слышал, как его собственная жена оборвала его на людях, назвав пижоном, и сей муж не возмутился, не разошелся с ней, а тут же притих и покорно побрел следом за решительно двинувшейся к выходу из зала супругой...

– ... Передай Олежке, что если он будет послушным, я отсюда привезу ему танк с поворачивающейся башней, – произнес в трубку Петр Георгиевич и, выслушав жену, сказал: – Да нет у меня на магазины времени. Сегодня – последний тур, и завтра я побегаю... Какой размер?..

Я грустно усмехнулся – у всех семей одно и то же: куда бы ни направлялся спортсмен, жены, ничуть не беспокоясь о результатах соревнований, проявляют прыть, давая задание непременно приобрести костюм, пальто, туфли, жемчуг, пуговицы – определенного цвета, формы и размера, солнечные очки, колготки с пяткой или без (как будто бывают такие!), кремы: для лица, для шеи, для рук, для ног, против пигментов, – и какие еще там поручали супруги моих друзей мне, отправлявшемуся за рубеж или в иной российский город.

– Ждите меня послезавтра, – сообщил домочадцам Петр Георгиевич и, чтоб не сглазить, торопливо добавил: – Если будет летная погода... – Голос его звучал бодро...

Вот из-за таких-то телефонных переговоров тренер всякий раз, когда вселялся в гостиницу, вымучивал администраторшу и организаторов турнира с просьбой предоставить ему номер непременно с телефоном. И добивался своего, зачастую меняясь со мной комнатами, потому что мне телефон вроде был ни к чему: я не ожидал ни от кого звонка; иногда могла позвонить Лариса, но ей, матери четверых детей, частые междугородние переговоры были не по карману. Отец и мать же по-прежнему жили в Ногунале и не имели дома телефона...