Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)

***

Ни отец, ни мать, ни тем более я не догадывались, что творится в душе дяди Мурата. Отец, так тот просто завидовал ему, занимаемой им должности и широкой популярности, что ощутили мы и на себе... Зачастили гонцы в наш хадзар с приглашениями на свадьбы и кувды по всякому поводу. И отец уже не сидел где-то в конце стола, а его постоянно уговаривали занять место поближе к старшим. Когда в Ногунал наезжал Мурат, его встречали председатели и сельсовета, и колхоза, секретарь партячейки, почтенные седобородые старцы, накрывали столы у кого-нибудь из знатных людей селения, щедро поднимали тосты за наркома, его родных, друзей... И если дядя оставался на ночевку, он отказывался от всех предложений и направлялся в наш хадзар. Тогда я уступал ему свою кровать, а сам перебирался к Абхазу.

На какое бы короткое время ни приезжал в Ногунал дядя Мурат, он непременно находил час-полтора, чтоб побеседовать со мной. А если я делал уроки, он усаживался рядом на стул, и глаза его пристально следили за каждым моим движением... Иногда его губы произносили слово, выползшее из-под моего пера...

Ты, племянник, спрашиваешь, зачем я согласился стать наркомом, если меня тяготила эта должность... А кто меня спрашивал, хочу я или нет? Никто. Конечно, когда Кайтиев сообщил мне о своем намерении, я мог возразить, но... Самоуверенность подвела. Да и думалось: став наркомом, я как бы дотягиваюсь до Заремы. Пусть, мол, узнает, что и я не лыком шит... Не получилось из меня начальника... Да, племянник, не спорь, не могу я быть хицау. Начальником надо родиться.

И пришло решение: нет, не хочу я крутиться в этой безумной колеснице. Не хочу и не могу! Не желаю обманывать ни себя, ни других!.. И я взмолился:

– Послушай, Скиф, отпусти ты меня. Ну какой из меня нарком? Малограмотный я, не могу работать с людьми. С иными говорю точно на разных языках: слова произносим вроде понятные, а друг друга не понимаем. Вот лошадь – та понимает меня, и слов не надо. Посмотрю я на нее – сразу видно, какой у нее характер, чего от нее можно ожидать, в чем она нуждается... Скиф, поставь меня над лошадьми, там я справлюсь...

Скиф долго молчал. Честно говоря, устали от Мурата и в обкоме, и в правительстве. Придет к нему с просьбой проситель – ну он и бегает по начальству, все помочь ему желает наладить быт. А ну-ка, на всех просителей попробуй запасись средствами да жильем... Мурат и себя мучает, и руководство... Может, и в самом деле пристроить его где-нибудь на конезавод?..

– Просишься директором конезавода? – уточнил Скиф.

– Вот это по мне! – искренне обрадовался Мурат и заторопился: – Кому сдать печать наркома?..

И вновь дядя Мурат поразил нас. Гонцом печальной вести явился другой мой дядя – Урузмаг. Он приехал спозаранку, проведя всю ночь в пути, и с порога обрушил на нас новость:

– Умар! Ушел, ушел с наркома наш странный брат! По собственному желанию! И куда, думаешь?.. Директором конезавода! Ужас!.. Какой позор!.. Его поставили людьми руководить, а он пожелал хвосты крутить лошадям! Что за охломон?! Совсем ума лишился!.. Говорят, и когда его наркомом назначали, тоже вместо благодарности за высокую честь он отнекивался, возражал, ворчал, что это не его дело... – Он печально покачал головой: – Непутевый у нас с тобой брат, Умар... Непутевый!..

Урузмаг был взбешен и каждую встречу с Муратом начинал с вопроса: «Ну как, бывший нарком, с лошадьми работать легче?..» Угнетала его мысль, что брат сам, добровольно ушел с такой должности... И не верил, когда Мурат ему говорил, что охотно возится с лошадьми...

Теперь в мою дверь стучались не гонцы из районов, не просители со своими болячками, а ходатаи с заводов, фабрикшкол, клубов с одной просьбой: дать согласие на встречу...

Я не любил ходить на чествования, встречи и как еще называются эти мероприятия, на которых все ждут от тебя необыкновенного, всем хочется услышать такое, чего другой не знает, и каждый пытается составить свое, отличное от других, мнение и ковыряет, и ковыряет тебя вопросами. Скажешь неосторожное слово – позже доходит до меня моя же биография настолько искаженной, что кажется не моей, хотя и совпадают даты и названия населенных пунктов...

А вот с октябрятами и пионерами любил встречаться. Смотрят на тебя широко открытыми карими, черными, голубыми, синими глазками и восторженно, от души охают и ахают, весело смеются над смешными и такими опасными происшествиями, друг друга локтями подталкивают. И вопросы у них не с подковыркой, а вызваны искренним желанием уточнить, как же ВСЕ было. «С этой шашкой и ходил в атаку?» – спрашивает малыш и немедленно тянется, чтобы притронуться к ней, и счастлив, что не только видел шашку, которая рубила врага, но и трогал ее...

Так я и жил: заботами конезавода, радуясь солнцу, огорчаясь непогоде... И не догадывался, что впереди меня ждут новые тяжелые испытания...

ЧАСТЬ III. ПРИКОСНОВЕНИЕ

Глава 40

Начало тридцатых годов ударило по людям неурожаями и страшным голодом. Отец, при всей его сноровке, не успел встать на ноги, подвал был совершенно пуст, когда в наши двери постучался голод... Видимо, где-то у отца был тайник с припрятанными на черный день вещичками, и это спасло нас от смерти. Но и мы натерпелись страданий...

Засушливые, неурожайные тридцатые годы, щедро покосившие семьи как горцев, так и казаков, запомнились чувством постоянного голода, от которого невозможно было избавиться и во сне, когда явью возвращались давние счастливые дни с обильными обедами, во время которых я, несмышленыш, капризничая, отчаянно отталкивал от себя тарелки и блюда, доверху наполненные пловом с крупными кусками мяса, котлетами, пельменями, разнообразным гарниром: картофельным пюре, гречневой кашей, а то и пирогами. И я – чудило! – вместо того, чтобы наброситься на эту еду, надувал губы и отводил руки матери, умолявшей хотя бы попробовать приготовленные ею блюда... Этот сон приходил ко мне каждую ночь, мучая до слез.

Странно, но в те годы тяготы жизни не разъединяли, а объединяли людей. Тогда детвора не выбирала, что кушать: если съедобное – оно тут же съедалось. В те годы матери не спрашивали у сыновей и дочерей: «Ты что хочешь на обед?» Блюда почти во всех семьях аульчан – за редким исключением – были однообразными, с непременным картофелем. Да и это считалось счастьем. Как-то я заглянул к своему другу, казачонку Коляке, и по настоянию его матери уселся за стол, на который она поставила чугунный котелок с варениками. Надо было видеть, как мы, два дружка, макая в сметану или мед, уплетали их, зачастую проглатывая вместе с вишневыми косточками. Это было пиршество. Да что я говорю?! Это был царский обед! Потом я не раз во сне смаковал вкус каждого вареника...

Я долгое время сторонился ребят, прослывших сорвиголовами, но рассказы Бориса о пиршествах детворы заставили меня примкнуть к группе, где верховодил Митька-переросток. Он повел нас на очень серьезное или, как он сказал, «важнецкое» дело...

Я лежал в зарослях бузины, тянущейся вдоль плетня. Рядом сопел Борис, еще дальше утопали в траве ребятишки поменьше. Мы жадно всматривались в подводу, застывшую возле подвала, в котором находился склад недавно построенного маслосырцеха. Массивные двери были настежь распахнуты. Кладовщик, обхватив руками и прижимая к животу огромные кругляши сыра, вытаскивал их наружу. Одноногий конюх помогал укладывать в подводу. От этих желтоватых, ровно и аккуратно выстроившихся кругляшей пацаны не могли оторвать голодных глаз. По другую сторону заводского двора, тоже в зарослях травы, скрывались Митя и несколько ребят. Заводила иногда выглядывал и знаками показывал, что еще не время действовать. Стая ждала удобного момента, чтобы наброситься на сокровище. Атаман объявил нам, что уже несколько дней следит за складом и убедился, что иногда кладовщик и хромой конюх одновременно спускаются в подвал. В этот момент ребятишки должны устремиться к подводе и утащить два кругляша. Для этого Митька всех ребят разбил на две группы. Мы заранее подкопали землю под плетнем и раздвинули хворостинки, так что лаз получился что надо...

Я проклинал себя, твердил, что воровать нельзя, что попадись я – отец забьет меня ремнем до полусмерти, но соблазн был сильнее разума и страха... И когда со склада раздался рассерженный голос кладовщика: «Василий, да помоги же!» – и хромой конюх заковылял по ступенькам в подвал, а Митя решительно махнул рукой, я, уже не колеблясь, нырнул в лаз...

Мы накинулись на подводу, как ястребы; мешая друг другу, вцепились в крайние кругляши. Но вытащить их оказалось сложнее, чем мы предполагали, и вылазка окончилась бы неудачей, если бы атаман, который был старше нас на два года, сам не вскочил на подводу. Перевалив сыр через борт, он грозным шепотом, зло глядя на меня, Бориса и ребят, цыкнул: «Ну!» Мы в восемь рук подхватили кругляш и неловко, невпопад переставляя ноги, понесли к своему лазу... За спиной вновь раздалось грозное «Ну!» Атаман и его часть ватаги потащили в другую сторону двора вторую драгоценную ношу. Мы скрылись в густой траве, когда из подвала один за другим показались кладовщик и конюх.

Мы не догадались взять с собой нож. Пришлось крошить сыр камнем. Кругляш с трудом поддавался. Но оголодавшие пацаны взяли его штурмом. Мы сидели на корточках вокруг сыра, рвали его ногтями, зубами и жевали, жевали, жевали... Потом пришла сытость, сыр уже не лез в горло, а оставалась еще чуть ли не половина кругляша...

– Эх, сейчас бы корочку хлеба! – вздохнул я.

– С хлебом бы легко пошел, – прошамкал один из малышей, с отвращением засовывая новый кусок сыра в рот.

– Я бы кусочек сестре и Абхазу отнес, – полувопросительно сказал я.

– Ни за что! – покосился на меня Борис. – Атаман прав: все надо съесть. Ни закапывать на потом, ни нести домой не следует. Съели – и никаких следов! – он весело похлопал ладонью по опухшему животу: – Поди догадайся, что у нас в пузе!..

Ночью у меня поднялась температура, в животе появилась резь. Мать, кляня на чем свет стоит жмых, делала клизму за клизмой, совала в рот пилюли... Утром никто из нас не пришел в школу. Ребята стойко выдержали испытание – ни один и словом не обмолвился о причине внезапной болезни...

И все-таки, как ни трудно нам приходилось, отец остался верен себе: ни разу не обратился к Мурату за помощью. Но дядя сам видел, что вместо мяса, сыра и пирогов на стол ставились картошка да чурек. И он в каждый свой приезд что-то привозил нам. Обычно он подзывал меня, отвязывал прикрепленный к седлу коня хурджин, подавал его мне и кивком головы показывал, чтоб нес в хадзар. Я тащил его на кухню и, не устояв перед соблазном, заглядывал внутрь. Чаще всего там белели хрупкие палочки вермишели, бывало, лицо обдавал терпкий запах пшеницы. Иногда сверху лежала тонкая кишка колбасы или две-три банки консервов. Мать косилась на хурджин, ругала меня:

– Зачем взял?

Но ни разу не возвратила дар, хотя и показывала всем видом, что принимая его, делает одолжение дяде...

Летели дни, недели, месяцы, прошелестели годы... Позади остались времена лихолетья, засухи и голода... Один хороший урожай подарила земля, второй, третий... И вот уже повеселели люди, вместо угрюмых взглядов на лицах все чаще видны улыбки. И нравы стали приятнее, и вид у казаков и горцев стал ласкать глаз. Односельчане как бы задались целью: нести приятное соседям даже в мелочах.

Царь рассчитывал на то, что казачьи поселения будут разделять горские, а те и другие возьми да и войди в родство друг к другу через куначество и кумовство, а то и сватая дочерей-красавиц. И вот уже и обычаи стали удивительно схожи, и казаки охотно отмечают в своих семьях Джеоргуба, а осетины – Пасху, сзывая на праздники, кувды и пиршества друзей, соседей, знакомых...

А если объявляли зиу, то трудно было определить, кто есть кто, потому что всем миром помогали погорельцам отстроить дом. Наши предки за день ставили дом, и ничего – вот уже какое десятилетие прошло, а служит людям, не протекает и не проваливается. А все потому, что и горцы, и казаки душу вкладывали в дело, трудились на совесть. И веселились вместе. После завершения зиу обязательно был кувд. За одним столом, который нередко тянулся на всю улицу, устраивались рядышком, и не было редкостью, когда седобородый горец поднимал тост по-русски, а смельчак-казак – по-осетински. И никому не надо было переводить – понимали друг друга и легко общались на обоих языках.

То же самое произошло и у нас: станица и Ногунал срослись, стали одним населенным пунктом. И жили в нем дружно, не делились на казаков и горцев. Когда Максима Кадаева, не только отказывавшегося вступить в колхоз, но и заводившего злопыхательские разговоры о вреде коллективизации, арестовали и отправили в Сибирь (как ни хотелось председателю сельсовета подвести его под статью, обосновывавшую раскулачивание, чтоб всей семьей выслать, ему не удалось этого сделать, потому что всем было известно, что Максим – бедняк из бедняков), его сосед Иван Дыбенко тут же снес плетень из хвороста, разделявший их огороды, и по утрам до начала работы на колхозном поле его тощую фигуру можно было видеть в чужих владениях, где он усиленно обрабатывал грядки. Люди горестно вздохнули: такова жизнь – не успел дух хозяина выветриться из хадзара, как сосед прихватил его участок. Но прошло время, и опять вздохнули люди – на сей раз с радостью, облегчением и даже с умилением. Оказалось, что Иван снес плетень, чтоб легче было помогать осиротевшей семье соседа. Как эта весть не могла вышибить слезу у горянок и казачек?..

В гражданскую войну, когда станица и аул лишились мужчин и даже семьи разбились на красных и белых, и голод, холод нахлынули на прежде богатое поселение, нередко соседи – осетинки и казачки – столовались одной семьей, справедливо рассудив, что так сподручнее кормить и воспитывать детей...

Вот в такой обстановке терпения и уважения друг к другу росли мы, дети казаков и горцев. Сплачивали нас парк, клуб, школа, находившиеся как раз на стыке станицы и аула. Особенно привлекал нас пятачок парка, разместившийся метрах в пятидесяти от клуба, к крыше которого был прикреплен репродуктор, разносивший с двух часов дня до глубокой ночи песни Лидии Руслановой да еще многочисленные танго.

По ту сторону клуба находилась волейбольная площадка, а с тыла примостилась городошная, где играли в футбол. Носились по лужайке часами, самозабвенно ложились под мяч, но особенно любили атаковать, ставя перед собой задачу забить двадцать голов, тридцать, – и преуспевали!.. Игроки часто менялись: то мать позовет сына, то кого-то дома ждут, их места охотно занимали зеваки, и игра продолжалась. Порой команды заканчивали ее совершенно другим составом, нежели тот, которым игра начиналась... Второй страстью моей и Бориса был волейбол. Завез его в станицу киномеханик Хаджумар, который пристрастился к этой игре в армии. Была у меня еще одна страсть, та, которой заразил меня еще в Хохкау Васо Тотикоев. Он как-то позволил мне сесть на свою гордость – кобылу-чистокровку.

После возвращения в Ногунал я очень скучал по чистокровке и обрадовался, когда дядя Мурат сообщил, что ему разрешили перебросить конеферму из Хохкау во Владикавказ и выделили солидный участок земли на окраине города, дали еще с десяток скакунов арабских кровей, и теперь ферма стала называться конезаводом... И вскоре я стал частым гостем Васо Тотикоева и специально сберегал для кобылы-чистокровки кусочки сахара, что перепадали мне к чаю.

Глава 41

С некоторых пор я стал замечать за собой странность: вдруг внимание мое стало раздваиваться. Нет, мяч по-прежнему был в поле моего зрения. Но стукну я его удачно, выискав на чужой площадке пустующее место, и тут же голова моя поворачивается в сторону деревьев, под которыми расположились зрители, а глаза выискивают знакомую девичью фигуру, и я жадно прикидываю, как Лена оценила мою ловкость и силу удара... Она каждый день приходила в парк. Устроится на скамейке, укрывшейся в тени дерева недалеко от волейбольной площадки, и наблюдает за игрой.

Промелькнули осень и зима, наступила весна, – и вдруг Лена как-то сразу преобразилась. Худенькая, с острыми коленками и локтями, девчушка внезапно предстала привлекательной, задиристой, уверенной в себе девушкой. Теперь не она, а я ловил ее взгляд, но он упорно ускользал в сторону. И мне было невыносимо видеть, как выпускники снисходили до семиклассницы и заговаривали с нею на перемене.

Потом и Борис стал увиваться вокруг нее. И самое обидное – он никогда не заговаривал со мной о ней, будто стыдился признаться, что она ему нравится. А ведь мы друг от друга, как верные друзья, ничего не скрывали... И недоумевал, куда же подевалась та затаенная мечтательность, что сквозила в ее глазах осенью прошлого года.

Зато герои фильмов и их поступки запечатлевались в памяти навсегда. И ощущение было такое, как будто в твою жизнь вошли близкие и родные тебе люди. Позже, в санатории, мне довелось посмотреть два старых фильма; я поразился, как эти примитивные, далекие от жизни подделки могли нравиться? Но ведь брали за душу не только нравоучительные сюжеты советского кино, но и сентиментальные зарубежные мелодрамы. То ли они помогали нам оторваться на полтора-два часа экранного времени от будничных, изо дня в день повторяющихся забот и тревог и поплавать в мире грез и необычных приключений, то ли душа не находила другой, более эстетически глубокой пищи.

С кино могли поспорить только книги. К чтению я пристрастился еще в первом классе. Как-то отец увидел в моих руках популярную книгу об Александре Невском.

– Читаешь о нашем родственнике? – серьезно спросил он.

– Родственнике? – удивился я.

– Бабушка Александра Невского была аланкой.

– А аланы – наши предки!

– Вот-вот. И кто знает, может быть, бабушка Александра Невского носила нашу фамилию...

Книга была прочитана в один вечер. Но в ней ничего не говорилось о бабушке полководца. В библиотеке я попросил еще книги об Александре Невском. Таких не оказалось, но седая библиотекарша вручила мне книгу по истории, в которой, как она сказала, рассказывается о других славных полководцах. Это были упоительные вечера: Александр Македонский вместе со мной завоевывал страны и народы, скифы – естественно, вместе со мной! – заманили в сожженные ими степи самого Дария, лишив его еды, его коней – кормов; Петр Первый – опять же вместе со мной! – громил шведов под Полтавой... Затем я стал с упоением читать все, что говорилось о предках осетин – скифах, сарматах, аланах. Я просто стал бредить историей.

Страстью Бориса была художественная литература. Если с моих уст то и дело срывались имена Александра Македонского, Наполеона Бонапарта, Давида Сослана, Александра Суворова, Гарибальди, Линкольна, Бисмарка и многих других, оставивших добрый, а то и недобрый след в истории, то Борис кстати и некстати сыпал именами Флобера, Бальзака, Золя, Диккенса, Толстого, Достоевского, Тургенева, Коста Хетагурова, Александра Казбеги, – кого еще он только ни упоминал, и так как многие из них были сверх школьной программы, часто приводил в восторг учительницу литературы Юлию Митрофановну, которая сама – и не скрывала этого – с интересом слушала рассуждения ученика. Но коньком Бориса были не Белинский, не Добролюбов, а Писарев, которого он ставил выше всех критиков.

Наше с Борисом чтение художественной литературы было своеобразным: книги Дюма, Конан Дойла, Майн Рида, Жюль Верна и других корифеев приключенческой литературы оказались вне нашего внимания. И причина тому: их просто-напросто не было в библиотеке. Поэтому спустя много лет, когда дети моих сверстников увлеченно толковали о трех мушкетерах и графе Монте-Кристо, я никак не мог понять их восторга, ибо сам не прошел через это увлечение. Но нет худа без добра: зато мы с Борисом фундаментально атаковали произведения классиков – и мировых, и русских. И попытка библиотекарей ограничить нам выдачу книг, рассчитанных на взрослых, не остудила нашего пыла – присмотренные нами произведения брали моя мама или отец Бориса...

***

... На последнем уроке Борис прошептал мне:

– В кинотеатре идет новый фильм – «Александр Невский». Говорят, что надо, пойдешь?

Я обрадовано повернулся к другу, облегченно вздохнул: – Сходим! – и подумал: неужто возвращаются времена, когда мы, посмотрев фильм, часами его обсуждали?..

– Я возьму билеты, – сказал Борис и уточнил: – Четыре.

– Четыре?! – поморщился я и спросил: – На кого еще?

Друг усмехнулся, глазами показал на Дутоеву Лену.

– А четвертый билет для кого?

– Рядом с ней сидит, – улыбнулся Борис и зашептал: – Все время о тебе расспрашивает...

– Обо мне?! Верунья?! – уставился я на друга. – Что же это получается? Значит, он сам с Дутоевой, а меня клеит к этой толстушке? И Лена потворствует этому? Лена, которая когда-то ловила мой взгляд... Ишь что придумал верный друг. Сам сбоку от Лены, а я, значит, как истукан, возле Веруньи... Нет, не бывать этому. И я написал записку Борису: «Совсем забыл. Сегодня никак в кино не могу. Должен дочитать Писарева – обещал завтра возвратить в библиотеку».

Борис разобрал мои каракули, недоверчиво покосился – и в самом деле, кто поверит этой отговорке? – и тихо произнес:

– Жаль. Верунья будет огорчена, а она хорошая девчонка...

Однажды вечером я встретил на центральной улице Женю, у которого под мышкой была шахматная доска.

– Ты умеешь? – удивился я.

– Сразимся – увидишь, – пригрозил Женя. – Хочешь?

– Хочу, – я не стал признаваться, что не умею играть в шахматы.

– А где?

– Пойдем в библиотеку. Там в читальном зале разрешат, если мы не будем шуметь.

Когда расставили шахматы, я вынужден был признаться в своем невежестве. Женя, вопреки ожиданию, не опечалился, а даже возликовал.

– Вот и я тебя чему-то научу! – заявил он и под укоризненными взглядами единственного читателя – очкастого старика, не снявшего в помещении полушубка и шапки, стал объяснять, какая фигура как ходит, а завершив перечень, решил: – А теперь давай играть...

Он выиграл партию, поставив мне мат, на практике показав, что это такое положение, когда король под ударом и ему некуда ни отступить, ни прикрыться какой-нибудь фигурой... Каково же было его, а главное, мое изумление, когда во второй партии я не только выиграл две фигуры, но и сумел поставить ему мат. И тут Женя обиделся:

– Это нечестно.

– Не шуметь, молодой человек! – сурово прервал его старик.

– А чего он обманывает? – показал Женя на меня. – Сказал, что не умеет играть... Я, как дурачок, показываю ему, какая фигура как ходит, а он возьми и заматуй меня по всем правилам!..

– Да я сегодня впервые взял в руки шахматы! – поклялся я. – И сам не ожидал, что заматую...

– Значит, у тебя талант, – глубокомысленно вымолвил старик и углубился в чтение газеты...

***

... Затея наша не являлась результатом хитроумных размышлений, как уверял завуч; родилась она совершенно случайно, в день общего собрания родителей и школьников, на котором, вручая ведомости об успешном завершении восьмого класса, учителя сказали добрые слова в адрес отличников и пожурили нерадивых... Теперь можно было и разбежаться по домам, но мы почему-то толпились на школьном дворе – отдельно мальчики, отдельно девочки.

... То, чего не могли добиться физрук, учитель военной подготовки, классная руководительница, завуч, сам директор, изо дня в день твердившие о необходимости твердой дисциплины, пришло само собой. Председатель колхоза Тотырбек Кетоев, мой дядя по матери и отец Бориса, полчаса торчал в саду, любуясь, как мы работаем. Машина, прибывшая ровно в полдень за ящиками с фруктами, не потеряла ни минуты, ибо к ее приезду сотня ящиков, наполненных вишнями, выстроилась на краю сада. Шофер, вложив в рот два пальца, ухарски свистнул, ребята сбежались и, облепив со всех сторон трехтонку, в миг ее загрузили, громко подсчитывая количество ящиков, заполнивших кузов...

Покупать футбольную форму пошли всей командой-бригадой. Завмаг нас явно ждал: то ли догадался, то ли кто-то из наших сболтнул, но факт остается фактом: едва мы показались на пороге универмага, как он, подмигнув нам, вышел в подсобку, показался оттуда с мешком, из которого извлек одиннадцать маек, одиннадцать трусов, гетры, щитовые прокладки и... бутсы! Да-да, бутсы!.. Самые настоящие!..

И тут завмаг откинул перегородку и предложил нам пройти на склад. Из угла его на нас смотрел, поблескивая медью в сумерках помещения, новенький комплект для духового оркестра!..

– Сколько он стоит? – затаив дыхание, прошептал Славик.

– А сколько у вас есть? – деловито осведомился завмаг.

– Маловато, – безнадежно махнул рукой я.

– Вы все-таки скажите, сколько заработали, – попросил завмаг. – Итак. Выписываю счет на тысячу пятьдесят три рубля, и оба комплекта – футбольный и духовой – ваши...

– Что? – не поверил я.

– Директор распорядился принять от вас заработанные вами деньги, а на недостающую сумму выписать счет на школу. После оплаты счета можете вывозить свой инструмент...

***

... Сквозь сон до моего сознания донеслись скрип колес въехавшей во двор линейки, отфыркивание лошадей, скрежет закрываемых ворот. Я еще не разобрался, во сне или наяву слышу эти звуки, как раздался тихий, осторожный стук в окно. Ночная тьма нависла над селением. Ни лая собак, ни пения петухов... Все живое спало. Не послышалось ли мне? Но стук повторился, и тут же раздался раздраженный голос:

– Да стучи ты погромче... Ишь как дрыхнет!

Дядя Мурат! С чего он так поздно заявился? Да еще и с кем-то... Я соскользнул с кровати, прошел в прихожую, отвел щеколду – и оказался в крепких объятиях.

– Брат ты мой, родной брат! – небритая щетина больно кольнула сперва левую щеку, потом правую и вновь левую...

– Руслан! – узнал я брата и прижался к нему всем телом.

– Осторожнее, – грозно предупредил Мурат. – У него плечо ранено...

Ранено? Я оторвался от Руслана, спросил:

– Где это тебя? И кто?

– Войдем в твою комнату, там и расскажу, – шепнул Руслан и выглянул во двор: – Входи, Надя...

Через порог неслышно шагнула девичья фигура, пошла на ощупь следом за нами. Войдя в комнату, я отыскал на столе коробку спичек, чиркнул одной из них и поднес к язычку керосиновой лампы. Бледный огонек пробежал по лицам дяди Мурата, Руслана и девушки, укутанной в плотный осетинский шерстяной платок... Я жадно всматривался в брата. Ох, как он возмужал, стал крепким и уверенным в себе. Щурясь на свет, Руслан одной рукой обнял меня за плечи и горделиво представил:

– Надюша, это и есть мой братик Аланчик. Умница и очень благородный паренек. В случае чего ты можешь на него положиться.

Она смотрела на меня несмело, исподлобья, ничуть не заботясь о том, придется ли она мне по душе.

– Алан, ты-то догадываешься, кто перед тобой? – усмехнулся дядя Мурат. – Будущая невестка твоя. Три часа назад я ее и сосватал. Видел бы ты, скольких усилий мне это стоило. Никак не желала даже поглядеть на твоего брата. Я ей твержу, какой он хороший, героический, нежный, командиром стал, а в ответ только и слышу: предал меня, предал, и видеть его не хочу... И не будь я свидетелем, как Надя много лет назад бросилась вслед за твоим братом в холодный поток, спасая оборудование комбината, как канатом связала себя с ним, чтоб погибнуть – так вместе, – решил бы, что никогда она не любила Руслана...

– Простила меня Надюша, простила, – счастливо засмеялся Руслан и взял ее за руки.

Брат устремился к двери:

– Пойду разбужу отца и мать, – признался: – Не терпится обнять их.

– Стой, – сурово остановил его дядя. – Ты напугаешь их до смерти. Разбудит Алан. – И обратился ко мне: – Прежде зажги в большой комнате лампу. Я там буду дожидаться Умара. Скажи ему, что разговор предстоит серьезный. И оставите меня с ним наедине. А ты, – посмотрел он на Надю, – не показывайся, пока не позову.

... В густой темноте спальни родителей я на ощупь приблизился к правой стороне кровати и, наклонившись к изголовью, тихо позвал:

– Дада...

Тут же заскрипели пружины, и мать, оторвав голову от подушки, испуганно спросила:

– Тебе плохо, Аланчик?

– Да нет. Дядя Мурат приехал...

Разбуженный отец проворчал:

– И чего его принесло на ночь глядя? Весь дом взбаламутит.

– Он не один, – произнес я. – С ним...

Я не успел договорить, как Руслан резко распахнул дверь и бросился к родителям...

– Русланчик! Мой Русланчик! Сколько лет я тебя не видела, – обнимая сына, всхлипывала мать и, не удержавшись, упрекнула: – Хоть бы раз вырвался к нам...

– Иди сюда, сын, – голос отца предательски дрожал. – Дай и мне прижаться к тебе...

Мать опустила ноги с кровати, зашаркала по полу в поисках чувяк:

– Увидеть хочу своего старшего... Каким он стал, – бормотала она несвязно.

Мать, обхватив Руслана за широкие плечи, жадно всматривалась в его лицо:

– Какой ты суровый стал, мой малыш, – шептала она...

Отец привычно быстро натянул брюки, надел рубашку, спросил:

– Мурат где?

– Жаль, Абхаза нет, – вздохнула мать.

– Призвали его в армию, – пояснил отец Руслану. – Служит на границе, где-то в Западной Украине...

– Мне дядя Мурат говорил, – кивнул головой Руслан...

... Выпроваживая нас из гостиной, Мурат сурово наказал мне:

– Алан, оповести Езетту...

... Когда я возвратился с Езеттой, так и не рискнувшей сесть вместе со мной на Гнедого из-за боязни, что кто-то увидит (убежденно сказала она) и осудит ее, а потому всю дорогу семенившей ногами, держась за стремя, Руслан встретил нас у ворот... И лишь позже, когда Езетта ушла на кухню помогать матери готовить угощения, а мы с братом и его невестой притаились в моей комнатушке, я вновь спросил Руслана, где он воевал. Он отшутился. Видя, что я огорчился, брат намекнул:

– Где сейчас самая большая заваруха, там я и находился.

– В Испании? – догадалась Надя, и глаза ее еще пуще засверкали.

Пока я отсутствовал, она сняла шерстяной платок и аккуратно повязала голову цветастым, отчего стала гораздо миловиднее.

– Я этого названия не произносил, – засмеялся довольный Руслан.

– Потому и не писал мне? – спросила она.

– Потому и не писал, – серьезно кивнул он головой.

– И как там было? – подал я голос.

– Гражданская война всегда ужасна, – вздохнул он. – А эта – хуже не бывает. Гибнут и солдаты, и добровольцы, а больше всего старики, женщины и особенно дети...

– А как тебя ранило? – спросил я.

– Под Мадридом, – пояснил он. – Мы отражали атаки франкистов. Пришлось подменить убитого в упор пулеметчика... Меня и задело шрапнелью. Девять осколков вонзились в тело.

– Девять?! – ахнула Надя.

– Восемь – так себе, не страшно, – быстро добавил Руслан, – угодили в мякоть, а вот девятый разворотил плечо и кость сломал... Но теперь ничего, – он подвигал рукой, – видите: уже слушается меня... Мне в госпитале такую нагрузочку дали на нее, что и мертвая бы ожила. Потом привезли на Кавказ, совсем по соседству находился – в Домбае.