Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 47 страниц)

– Я испугался, не поранил ли кинжалом вам ногу? – сказал он и, расщедрившись, позволил: – Можете вытащить клинок из ножен, хотя люди из тех мест, где я родился, говорят: «Вытаскивай кинжал из ножен лишь тогда, когда видишь перед собой обидчика».

Лучше бы он молчал! Зарема смотрела в глаза знакомому незнакомцу и хотела прочесть в них правду. Это был он, ее Таймураз! Его брови, его губы, его глаза. Или ей все кажется?..

– Протягивая оружие, не боитесь? – услышала она свой тихий голос.

От неожиданности он засмеялся:

– Вы любите шутить...

– Вы не чувствуете за собой ничего такого, за что вам могут... вонзить кинжал в сердце? – ей казалось, что это говорит не она, а кто-то другой. Неторопливо, пристально следя за его реакцией, она заговорила по-осетински: – Мечтаю поскорее оказаться в Осетии, в Хохкау...

Испуг вкрался в его глаза. Он весь напрягся, стараясь ничем не выдать волнения.

– Там живут мужественные, гордые люди, – продолжила она. – Смотрят прямо в лицо. Песню, что исполнил для меня ваш сын, очень любила одна горянка. Похищенная...

– Зарема?! – вырвалось у Таймураза.

– Зарема? – удивилась она. – Вы сказали: Зарема?

Он растерянно развел руками. Теперь и он смотрел на нее во все глаза. И не верил. Рукоятку заметила... Песню узнала... И брови... Брови ЕЕ! И глаза, что мучили его своей чистотой в те далекие годы... И тут он мысленно засмеялся над собой. Перед ним же ученая! И она родилась в Хохкау?! Невозможно!

– А-а, понимаю: вы говорите о той женщине, что осталась в горах? Что каждый день спешила к пропасти, вымаливала мужа у реки?

Теперь и для него сомнений не стало. Сверлившие Таймураза глаза могли принадлежать только Зареме. Те самые глаза, что заглядывали ему в душу тогда, еще в пещере!..

– Вы вспомнили женщину, что была брошена в пещере на голодную смерть с сыном на руках? – гневно спросила она. – Отец его, несчастный похититель, погиб, она же родила ему сына. Говорили, он вылитый отец, и похищенная назвала сына его именем – Тамуриком.

– Тамурик, – произнес он глухо и, внезапно покраснев, спросил: – Где он?

Она помолчала, колеблясь, говорить правду или нет...

... Сын, сын, где взять силы?..

– Тамурик с вами? – вырвалось у Таймураза.

Зарема жестко посмотрела на стоявшего перед ней человека и решила: пусть узнает...

– Летчиком был, сражался с фашистами с первых дней войны... – сказала она и глухо добавила: – Погиб мой Тамурик...

– Погиб... – выдохнул он тяжко. – Погиб... – Плечи его согнулись, голова поникла...

Слышно было, как по трассе промчалась мимо отеля машина, потом другая... Наконец Таймураз выпрямился, провел ладонью по глазам, боясь глянуть на Зарему, сорвавшимся голосом произнес:

– Но и отец не виноват, что судьба подменила ему девушку...

– Подменила?! – пол зашатался под ногами Заремы: еще и это?! Душно, горит в груди, боже мой, как тяжело бывает вдохнуть немного воздуха, а надо, чтобы не потерять сознание. Она-то верила в его любовь, это помогло ей выстоять, вырвать у смерти ребенка... А все... обман! И этот человек – чужой?..

– Он не был виноват, – твердил Таймураз. – Он поступил по совести: сам бросился в изгнание, лишился родины. Кому тяжелее?..

Слушала ли она его? Слушала. Но думала о том, что разломанный чурек не склеишь. Не погиб тот, что был ее любимым. Вот он стоит перед нею. Но почему она не бросится к нему, не прижмется всем телом?.. Не погиб, а... ушел. По своей воле. О ней не подумал. О сыне не подумал. О себе только. У него все для себя. Девушку похитил – для себя. Уходил от нее – для себя...

– Три раза он без ничего оставался. Брал на плечи хурджин и шел. Куда – не знал. Что есть будет – не знал! Где ночь проведет – не знал. С батрака начинал. Его обманывали – он обманывал. В него стреляли – он стрелял. Рядом гибли от голода и холода – он выжил... Нет, теперь он знает: каждый строит башню для себя...

– Вы не знаете, что это такое,– выжить, когда кругом ни одной родной души. А он выжил, лес рубил, дорогу строил, канавы рыл... В Маньчжурии, в Мексике выжил! Везде люди злые, жадные. Из-за куска хлеба друг в друга стреляют. Нельзя понять, не почувствовав на себе, что это такое – навеки потерять родину...

– Тот, о ком вы говорите, потерял не только родину, – покачала головой Зарема: – Был он горд и отважен, никогда ни перед кем не лебезил...

– Это верно, – встрепенулся он, смело, с вызовом посмотрел ей в глаза.

– А сейчас? Клиентов зайцем прельщает... – увидев спускавшегося в холл мистера Тонрада, она перешла на английский язык: – Тянущийся к золоту с душой прощается...

Тонрад с ходу парировал поговорку:

– Душу и в микроскоп не рассмотришь, а блеск золота слепит и закрытые глаза. Миссис Дзугова, мне пришло на ум еще несколько соображений на тему нашей дискуссии...

– Мне тоже, – сказала Дзугова так спокойно, насколько ей это удалось. – Мы обязательно обменяемся ими, но прежде я прошу вас увезти меня отсюда, – и неожиданно для него взорвалась: – И поскорее!..

– Вам не понравился отель? – ошарашено спросил мистер Тонрад, но она была уже у двери.

Чернобровый хозяин смотрел ей вслед. Нет, ничто не в силах заставить его признаться, что он узнал во всемирно известной ученой похищенную... Им похищенную и брошенную в горах на верную смерть. Если есть чудеса на свете, то одно из них – это!..

Глава 48

Вот какую историю утаила от тебя, дядя Мурат, Зарема. Благородная душа, она не стала перекладывать на твои плечи эту тяжесть. Она лишь спросила с горечью:

– Не много ли ошибок в жизни совершил ты, Мурат? Не пора ли покаяться?

Мурат вздрогнул. Отчего она, ранее стеснявшаяся протянуть даже руку, вдруг взяла в ладони его лицо, испытующе глянула в глаза? Отчего сдерживает в голосе жестокие ноты, будто боится, что собеседник испугается? Неужто что-то узнала? Но как? От кого? Чушь! Узнай она частицу того, что известно Мурату, – ей не хватит воздуха, хоть вливай его огромными насосами. И слава Богу, что он, Мурат, тверд, и ей, чтоб выведать упрятанную им в душе тайну, нужно вырвать из его груди сердце.

– Были, были ошибки, – тяжело признался Мурат, – и стоили мне дорого... Если бы только мне!.. – Он растопырил указательный и средний палец: – Две! Первая – когда позволил Таймуразу опередить себя... – он умолк.

– А вторая? – спросила она, с трепетом ожидая признания.

– ЕЕ не узнаешь! – закричал он. – Я унесу ее с собой в могилу. Унесу, чтоб никто, никто!..

– Сам ты, Мурат, избрал свою судьбу.

Он уловил горечь в ее словах, внутренне сжавшись, встрепенулся:

– Ты хочешь спросить... О чем?..

Заботливый ты, Мурат, заботливый. Но что ты натворил? Скрывая правду, ты щадил меня. А обернулось это против нас обоих. Все у нас могло быть иначе, открой ты мне глаза на человека, который был недостоин любви. Вот и сейчас ты мучаешься, потому что тайна жжет тебе грудь. Для меня она уже не тайна, но я не стану признаваться в этом и наносить тебе новую рану... И Зарема сказала:

– Я хотела увидеть в твоих глазах, сердишься ли ты на меня.

Не знает! – облегченно вздохнул он и сказал:

– Моя душа всегда светлела, когда о тебе думал. Здесь ты или нет, а все равно во мне ты, Зарема.

Это было опять признание в любви, но она решила не принимать его, промолвив уклончиво:

– У кого в груди сейчас нет памяти о погибших? Все их в душе берегут. Все отдали бы, чтоб только были живы.

Он неуверенно пожал плечами:

– Не знаю, не знаю, всегда ли хорошо, если жив остался...

На тропинке показались запыхавшиеся Таира и Дунетхан. Они бежали к Зареме, плача и взмахивая в горести руками. Мурат кивнул на них:

Дунетхан и Таира вихрем налетели на нее – не отступи в сторону Мурат, сбили бы его, – обхватили руками, закружили...

– Моя Зарема!.. Моя несчастная! – задыхаясь и глотая слезы, кричала Дунетхан. – О-о, почему ты одна?! Почему рядом с тобой нет моего внука?!

Наплакавшись, они оторвались друг от дружки.

Хамат, заподозрив неладное, подошел к застывшей в стороне Зареме, обнял ее за плечи – почерневшие, узловатые руки подрагивали на зеленом сукне ее кителя:

– Держись, держись, Зарема! Люди! – закричал Хамат и притянул к груди ученую. – Обнять хочу нашу Зарему. При всем народе. Чтоб никто ничего плохого не подумал. – В жизни я видел много сильных людей. И себя слабым не считаю. Но перед силой твоей и мужеством склоняю голову, женщина. И горжусь тобой.

– О какой силе говоришь? – растроганно пробормотала Зарема.

– Все знают, о какой силе я вспомнил. Не о той, что идет на себя и быстро иссякает.

– Не успокаивай меня, Хамат, обманываться больше не желаю. Мужа – нет, сына – нет, никого нет... Совсем одна осталась, совсем. С какой стороны ни посмотри. Забыть бы...

– Забыть? – возмутился Хамат. – Что может быть горше? Люди думают, главное в жизни – что с ними сегодня происходит. А человек живет будущим, но силен он ПРОШЛЫМ! И плохим, и хорошим, всем, что случилось в жизни. Без прошлого он беден, как бедны те, что только о сегодняшнем пекутся. Обмануть прошлое нельзя. От него не убежишь, как и от своей тени, и с собой в могилу не унести ничего из этого мира. Оставить частицу себя людям – в этом счастье человека!

– Хорошие слова, Хамат! – растроганно сказал Мурат.

Зарема обвела взглядом обступивших ее горцев. Обликом вы все те же: и барашковую шапку не снимаете с головы даже в летнюю жару, и черкеску предпочитаете другой одежде, лишнего слова из уст ваших не вырвать, по-прежнему зорок ваш суровый взгляд – любую оплошность замечает... И все же, как вы изменились! В женщине, которую раньше и за человека не считали, увидели силу. Я ведь помню каждое слово, произнесенное вами о женщинах в день свадьбы Ирбека... Вот и тот чужестранец в смешной пестрой одежде, увидев, что женщинам за столом не нашлось места, был потрясен дикостью горцев. Послушал бы он вас сейчас! Узнал бы вас? Вряд ли. Может быть, по огромному турьему рогу, который с того времени все еще верно служит аулу и непременно вручается почетным бокалом гостям, кочуя из одного хадзара Хохкау в другой. Так и вижу, как чужестранец вновь вцепился бы длинными худыми пальцами в наполненный аракой или пивом рог и, старательно подражая горцам, осторожно поворачивая его вдоль оси, чтоб не вылилось ни капли, опорожнил его маленькими глотками. Так и вижу нелепо оттопыренный короткий мизинец... Короткий мизинец?.. Боже мой, я ведь его совсем недавно видела... Так же смешно торчащий... Когда и где это было?.. Тонкие длинные пальцы, вцепившиеся в руль! Те самые, что держали рог тридцать пять лет назад! Сомнений нет!

Возможно ли? Возможно, ведь мистер Тонрад говорил, что побывал и в России, причем в таких местах, которые мне и не снились. Как я раньше не догадалась? Чужестранцем, что посетил Хохкау, были вы, мистер Тонрад. И рост высокий, и манеры схожие, голос... Это были вы, мистер Тонрад... Вы... Вам стоило бы еще раз приехать сюда.

Я готова продолжить наш спор. И аргумент у меня появился весомый – вот они, мои земляки. Да-да, те самые и потомки тех, кого вы видели в свой давний приезд в Осетию. Тогда вы огорчились, увидев их, как вы назвали, «дикие» нравы. С того времени много невзгод и неприятностей пришлось пережить моим землякам. Стремились к добру, к маячившей впереди светлой цели, и шли к ней, не считаясь с жертвами, отметая прочь чьи-то желания, ломая характеры людей... И, точно застыдившись, обидевшись за причиненное зло, цель все никак не приближалась. От несбывшихся надежд душа черствела, ожесточалась... И сейчас ох как необходим им, истерзанным кровавой бойней четырехлетней войны, – покой.

Но предложи вы, мистер Тонрад, им свое чудодейственное вещество, они, почтительно поблагодарив вас за благородный порыв, отказались бы от него. И не из-за неверия в силу его воздействия. Безусловно, ваше вещество принесло бы покой... Но как будет выглядеть дарованное вами счастье? Человек останется так же голоден и нищ, его дети будут страдать от недоедания, а их мозгом, напичканным найденным вами веществом, овладеет блаженство. Это же иллюзия, а счастье и иллюзия – понятия несовместимые. Уверены ли вы, что те, кому принадлежат ваши лаборатории и институт, овладев рецептом чудодейственного вещества, не воспользуются адским оружием для того, чтобы кучка людей, в чьих руках власть, держала в повиновении миллиарды обездоленных? И люди сами не уловят того момента, когда превратятся в безвольное немыслящее стадо человекообразных, у которых каждый шаг будет подчинен не им самим, а тому, кто приобрел над ними невидимую власть. Катастрофа миллионов! Катастрофа человечества!..

Мистер Тонрад, мои земляки говорят: «Счастье и несчастье под одной буркой ходят». Помните об этом, помните, чтоб добро не стало злом. Из прошлого человечества вы взяли на вооружение факты, звучащие чудовищным обвинением миру и людям. Опираясь на печальный опыт истории, вы видите будущее еще более мрачным, зловещим. А я верю: завтра будет иначе, верю благодаря моим землякам, этому бесхитростному, пронизанному чувством справедливости, вдоволь наскитавшемуся по миру Мурату Гагаеву.

Я убеждена, что люди сумели в суровых условиях времени, когда с их правами и желаниями мало считались, вырасти духовно. В меня, похищенную и оскорбленную, в этот суровый день с трогательной заботливостью пытаются вселить бодрость и мужество те самые горцы, что когда-то проклинали...

Спасибо вам, земляки. Боль по сыну и мужу будет жечь мне грудь до самой смерти. Но падать духом мне нельзя – это будет предательством по отношению к Николаю и Тамурику. Я должна, должна пересилить себя, впереди – работа, впереди – люди...

Мурат осторожно за плечи повернул ее лицом к себе, участливо спросил:

– Хочешь побыть одна? У этого валуна, что столько видел?..

Зарема вздохнула, провела ладонью по глазам, смахивая слезинки, выпрямилась, тихо призналась:

– Мне сейчас одной никак нельзя... Никак!..

Глава 49

Что отличало отца от многих других горцев, так это размах, с которым он отмечал завещанные предками праздники и события. В этих случаях никакие соображения экономии и бережливости на него не действовали. Все, что имелось в доме, использовалось полностью. Потом месяцами жили впроголодь, мать в лучшем случае ставила на стол мамалыгу, чурек и что еще можно изготовить из кукурузы. Вот и в честь моего нежданного приезда организовал такой кувд, которого в Ногунале давно уже, с довоенных времен, не видели...

... На следующее утро пришла телеграмма от Руслана. Он поздравлял меня с возвращением домой и извинялся за то, что не смог приехать, – начальство не пустило из-за сложных обстоятельств...

... Отец не торопил меня решать, чем я намерен заняться. Мать и сестренка те просто наслаждались моим пребыванием в хадзаре. А я купался в домашнем уюте, постепенно оттаивая от всего, что пришлось пережить в партизанском отряде и на фронте... Я никуда не ходил, хотя приглашений в гости было много, не тянуло меня ни к школьным друзьям, ни на речку, ни в лес... Я целыми днями слонялся по хадзару и двору... Часами пропадал в удаленном и тенистом уголке огорода, где еще когда-то в детстве пристроил широкий топчан под орехом, который в дождливую и зимнюю пору накрывали клеенкой. Здесь мы с Борисом, учась в восьмом классе, украдкой читали, прижавшись друг к другу, нетерпеливо переворачивая страницу за страницей, «Добычу» Золя и «Бесы» Достоевского. Тут укрывался я после ссор и наказаний, на которые горазд был отец. В этом чудесном, отсеченном от всего мира тайнике грезил о Лене...

В один из таких блаженных вечеров, когда я весь расслабился и забыл о земных невзгодах, суровая действительность вновь постучалась, нет, не постучалась, а ворвалась в мой мир, напомнив, что счастье не бывает долговечным...

– Куда тебя занесло... Мы с дороги, Лена, тебе надо отдохнуть...

– Ты иди, ложись... – она говорила в унисон ему, тоже шепотом.

– Пойдем, – попросил он.

– Не надо, Боря...

– Тебе надо выспаться, – настойчиво уговаривал он.

– Я не смогу уснуть, – беспомощно заявила она. – Ты знаешь, что возвратился ОН!.. Я чувствую... Я всегда знала, что ОН жив.

– У нас будет ребенок, Лена... Ты поступила в университет, я – в партшколу... Через неделю у нас начинаются занятия. Все как нельзя прекрасно сложилось... Зачем же коверкать судьбу? – Он чертыхнулся: – И зачем я надумал возвращаться на эти несколько дней домой?! Хотел радость тебе доставить, и вот...

– Ты иди, Боря, иди... А мне надо прийти в себя... И я сейчас... Сейчас...

Я не был в состоянии встретиться с Леной... Что я ей скажу?.. Чем объясню свое молчание?.. Бежать, бежать, пока она не добралась до меня!.. Руки лихорадочно зашарили по забору, выискивая спасительницу-доску, отодвинули ее, и я стал с трудом протискивать через щель свое с годами подобревшее тело... Выкарабкавшись, я, пока руки устанавливали на место доску, посмотрел вдоль переулка, и взгляд мой впился в одинокую женскую фигуру перед калиткой. Сноп света из окна кухни падал на нее, и я видел: она смотрит на меня. Она прижала ладони к груди, и этот по-женски трогательный жест сказал мне все: она узнала меня, она с радостью убедилась, что я жив. Я оцепенел. И она боялась пошевелиться, чтоб не исчезло видение... И тут Лена сорвалась с места. Она не бежала – она летела, точно боясь, что мне вдруг взбредет в голову нелепая мысль вновь исчезнуть... Я шагнул ей навстречу... И мы застыли посреди переулка. Мы не обнялись, не протянули друг другу руки. Она всматривалась в меня и, увидев, как я изменился, внутренне ахнула. Я смотрел на нее, она жадно – на меня, и оба молчали. Каждый из нас выжидал, что скажет и сделает другой. Наконец она медленно приблизилась и молча прижалась головой к моей груди. Она делала это не один раз, не одну сотню раз. Тысячу раз. Во сне. Вот почему так покойно положила голову мне на грудь, отрешенно, не боясь ни случайных взглядов, ни моей реакции.

– Я рад за тебя и Бориса, – сказал я, впервые за многие годы, кажется, назвав Кетоева по имени.

– Мы поженились не сразу, мы ждали окончания войны, – сообщила она.

– Знаю! – вырвалось у меня, и, поняв, что выдал себя, я замолчал.

Ее руки, гладившие юбку на коленях, задрожали...

– Я вышла не по любви, – вдруг заявила она.

Кто скажет, что надо и что не надо говорить любимой женщине после долгой разлуки? Кто знает, как она ответит на твой даже невинный вопрос? Для меня поведение Лены было неожиданным. Она улыбнулась. Да, улыбнулась. Не кротко, не сквозь слезы.

Мы опять помолчали. Потом она невпопад произнесла:

– А у меня будет ребенок, – горечи, как я ожидал, в ее словах не было.

– Знаю, – сказал я и вновь, как это часто бывало со мной в последние годы, весь ушел в себя.

– Если родится дочь, назову ее Инессой. Если сын, – она сделала паузу: – Аланом...

***

Встреча с Леной ускорила мое решение, как жить дальше, и за завтраком я спросил у отца:

– У Урузмага осталась еще квартира, которую он по твоему указанию и на твои деньги приобрел для Руслана?

– Конечно, – косо посмотрел на меня он.

– И она принадлежит нам?

– Безусловно, – опять односложно ответил отец.

– Тогда позволь мне отправиться во Владикавказ, – смиренно произнес я. – Пристроюсь где-нибудь, поработаю, позанимаюсь с учебниками – летом будущего года подам заявление или в московский университет, или поступлю в наш институт...

Выдержав паузу, отец сказал:

– На том и порешили...

Глава 50

Годы летят. Но не все подвластно времени. И вот я вновь на Маховой, где расположился филологический факультет МГУ, на отделение журналистики которого я когда-то подал документы...

Но возникла проблема: мой аттестат зрелости был сдан в приемную комиссию еще 19 июня 1941 года. Как теперь его заполучить, чтоб представить нынешней приемной комиссии?

– Не волнуйтесь, молодой человек, – сказал декан, поддерживая правой рукой протез на левой. – Вы не первый фронтовик, кто, подав документы, не дождался в сорок первом вступительных экзаменов. Найдется ваш аттестат зрелости... – И приказал секретарю приемной комиссии: – Отыщите в архиве аттестат зрелости, выданный в предвоенный год на имя... – Он выжидающе посмотрел на меня.

– Гагаева Алана Умаровича, – подсказал я.

Во время собеседования и экзаменов мне удалось ответить на все вопросы грозных преподавателей, гонявших абитуриентов не только по обширной программе литературы и по русскому языку, но и подкидывавших каверзные вопросы на сообразительность... Я стал студентом...

Мы изучали второй вариант романа Александра Фадеева «Молодая гвардия».

– И что мы уяснили для себя? – спросил преподаватель.

– Что Фадеев исправил те недостатки, что были в первом варианте, – сказала моя однокурсница.

– Конкретнее можете сказать?

– Уделив большое внимание деятельности в подполье комсомольцев-краснодонцев, автор не сумел по-настоящему показать роль большевиков-подпольщиков, – заученно затараторила она. – Он критиковался за то, что «из романа выпало самое главное, что характеризует жизнь, рост, работу комсомола, – это руководящая, воспитательная роль партии, партийной организации».

– Правильно, – кивнула преподавательница. – Так было сказано в статье газеты «Правда». И Александр Александрович учел эту критику...

– Теперь изображение коммунистов в романе достигло высокой степени художественного обобщения, – изощрялась однокурсница, доказывая, что хорошо заучила текст учебника. – В жестокой подпольной борьбе с фашистами они сплотили всех советских людей, в том числе и комсомольцев, и руководили их деятельностью.

И тут я не выдержал:

– Я считаю, что первый вариант лучше, – заявил я, приведя в изумление всю группу.

– Первый или второй? – обернулась ко мне однокурсница, нажимая на последнее слово, давая понять, что мне полагается ответить.

– Первый, – упрямо повторил я.

Преподавательница вздохнула. Ей бы радоваться, что студент имеет свое, отличное от других мнение, но тогда, в те годы это становилось серьезным обвинением против ее методов обучения, поддержки у учащихся свободомыслия. И все-таки интерес пересилил осторожность, и она, искренне желая понять, почему я предпочитаю первый вариант романа второму, попросила:

– Докажите, пожалуйста.

– Первый вариант искреннее, – начал я, – и мне нравилось, что ребята сами, без подсказки старших, взялись создать подпольную организацию. Это же здорово, что шло от них самих!.. А теперь они выполняют приказы старших...

– Указания, – подсказал кто-то из ребят.

– Пусть будут указания, – махнул я рукой. – Все равно уже не то. – И бросился в атаку. – А почему они сами не могли? Разве в жизни не так было? Если бы мы оказались в оккупации, разве бы мы ждали подсказки, как себя вести? Разве мы сидели бы дома вместо того, чтобы громить фашистов?..

Когда был опубликован роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», я выпросил его у однокурсника-москвича и за ночь проглотил... К тому времени я созрел настолько, что делил произведения на честные и конъюнктурные подделки. И далеко не всегда мое мнение совпадало с официальной оценкой видных критиков. Так, честным произведением я считал «Разгром» Александра Фадеева, в отличие от «Молодой гвардии», в которой автор, по моему мнению, играл в поддавки, приглаживая правду жизни. Суровой повести «Звезда» Эммануила Казакевича противопоставлял слащавый роман «Весна на Одере», хотя в газетах и журналах оценивались они как раз наоборот. Шолоховский «Тихий Дон» – этот откровенный роман я никак не мог сравнить с «Первыми радостями» Константина Федина, «Брусками» Федора Панферова, «Железным потоком» Александра Серафимовича и другими. Горьковского «Фому Гордеева» я ставил выше его же «Жизни Клима Самгина», хотя первый роман подвергался яростной критике, а эпопея возносилась до небес. Мне удалось достать и прочитать «Угрюм-реку», тогда как, говоря о творчестве Вячеслава Шишкова, в лучшем случае упоминался лишь «Емельян Пугачев». Первую часть, «Сестры», романа Алексея Толстого «Хождения по мукам» я считал выдающимся произведением, а вторую и третью – гораздо слабее, а критики утверждали как раз наоборот... Я никак не мог согласиться, что Маяковский ставится выше душевного Сергея Есенина. Я преклонялся перед Ремарком, Олдингтоном, Стефаном Цвейгом, а нас усиленно пичкали произведениями Фоста и Арнольда Цвейга...

С выходом «Не хлебом единым» газеты, журналы, радио, лекторы в едином порыве, хором, остервенело обрушились на Дудинцева, обвиняя его во всех мыслимых и немыслимых грехах... Я взбеленился: никак не мог понять, почему честный, хотя и не во всем совершенный роман подвергся таким массированным атакам, отчего преувеличиваются его недостатки и замалчиваются его достоинства?..

На семинаре по литературе каждый студент должен был выбрать одно из произведений советской литературы и написать по нему курсовую работу. Неожиданно не только для преподавателя, но и для себя, я заявил, что буду в качестве курсовой работы писать рецензию на роман «Не хлебом единым»... Озадаченный руководитель семинара, уже тогда известный критик, осторожно уточнил:

– Вы будете критиковать произведение?

– Защищать! – со свойственной молодости ретивостью возразил я, и – куда девалась моя робость? – решительно добавил: – Я дам бой тем, кто его критикует. Это будет скорее рецензия на рецензии, посвященные роману «Не хлебом единым»...

Преподаватель пристально смотрел мне в глаза и после паузы произнес:

– Я вам могу предложить для рецензирования другой роман. Тоже интересный.

– Не-ет, – протянул я. – Я хочу обратить внимание на то положительное, что есть в произведении Дудинцева, но что почему-то никто не замечает...

– Не спешите, – посоветовал преподаватель. – Подумайте еще...

Рецензию все-таки я написал. На семинаре я сообщил, что осталось ее только отпечатать. Руководитель попросил не тратить время на машинку – это он берет на себя – и принести ее ему в оригинале. Помню, с каким трепетом я ехал в редакцию престижного журнала, где он заведовал отделом. У него были посетители, и я полчаса просидел в коридоре, перелистывая курсовую работу и мучаясь в сомнениях, как воспримет руководитель резкие фразы в адрес корифеев критики – хулителей романа. Так, в сомнениях и тоске я вошел в его кабинет и, вручив листки, с волнением спросил, когда ему позвонить, чтоб узнать его мнение...

– А мы сейчас и почитаем вашу рецензию, – сказал он, усадил меня напротив и, отодвинув в сторону толстую рукопись, впился глазами в мои каракули...

Я понял, что ему самому не терпится узнать, что я нацарапал... Наконец он дочитал последнюю страницу и вспомнил обо мне. Подняв повеселевшие глаза, он уставился на меня. Я ждал, что он скажет, а руководитель о чем-то мучительно думал. Потом спросил:

– Зачетка у вас с собой?

Порыскав по карманам, я протянул ему ее. Руководитель семинара аккуратно вывел в ней «отлично» и расписался. Возвращая зачетку мне, он внезапно рассмеялся:

– Многое бы дал за то, чтобы лицезреть ваших оппонентов в момент чтения ими вашей рецензии... – И посуровел: – У вас есть черновик?

Я отрицательно покачал головой. Он, казалось, этому обрадовался и упрятал рецензию в нижний ящик стола.

– Мне надо отпечатать ее и два экземпляра сдать в деканат, – напомнил я ему.

Он вновь посмотрел на меня пристально и загадочно и коротко бросил:

– Я сам отдам отпечатать и представлю в деканат... – Внезапно он опять засмеялся: – Жаль, что не могу напечатать вашу статью в журнале, – то-то бы взбеленились ОНИ!..

Когда лаборантка деканата нашла меня и потребовала курсовую работу, я позвонил руководителю семинара. Он долго молчал.

– Вы потеряли ее? – спросил я с досадой.

– Я переговорю с деканом, – ответил он...

После вызова в деканат пришлось мне вновь звонить ему.

– Все нормально, – заверил он меня. – Я сам улажу...

И ничего не сделал, потому что у меня вновь и вновь требовали объяснения, куда девалась моя курсовая... И лишь гораздо позже пришла мне в голову неожиданная догадка странного поведения преподавателя: ведь он же оберегал от неприятностей меня, наивного паренька, верившего, что наступили времена откровенного высказывания того, что на уме... Поэтому не раздражаться мне надо было по поводу забывчивости руководителя семинара, а кланяться ему, взявшему на себя смелость оградить опрометчивого студента от неотвратимого удара грозной машины, переламывающей кости гораздо более солидных людей...

Этот случай еще раз подтвердил мне правильность своей установки на жизнь, когда участию в политической полемике, в которой мне, конечно, было что сказать, я предпочитал все силы отдавать шахматам. Я пропадал в шахматном клубе, устроенном в вестибюле высотного здания университета, где каждый вечер и особенно в дни, когда проводились туры личного или командного чемпионата, толпились сотни студентов. Уже на первом курсе, я, перворазрядник, выступал за факультетскую команду на первой доске, в то время как другие команды возглавляли кандидаты и мастера спорта. Опыта борьбы с квалифицированными шахматистами у меня было мало, и, понимая, что в спокойной, маневренной игре мне трудно устоять, я каждую партию превращал в комбинационный фейерверк, когда стратегия отступала на второй план, а вели к победе точный расчет и фантазия при ведении атаки. Ради остроты я жертвовал пешки и фигуры, я делал неожиданные выпады слоном, конем, ферзем... Запутанные позиции, захватывающие комбинации привлекали к моим партиям студентов. Они тесно окружали наш столик, затаенно ожидали очередного хода, встречая его волной шепота, восклицаний, ахов и охов... Я чувствовал, что болеют за меня, перворазрядника, желают мне успеха, и это мне помогало, вдохновляя.

Тогда же впервые в московской газете была опубликована моя партия. И хотя она была дана без комментариев, с предложением посмотреть интереснейшую, захватывающую борьбу молодых перворазрядников, но я гордился, что она напечатана сразу после партии самого Давида Бронштейна!.. Недавно газета попалась мне на глаза, я посмотрел партию и понял, почему она опубликована: в ней я черными во французской защите жертвой качества отвлек ферзя белых и заматовал короля соперника на семнадцатом ходу.

Из-за своей жадности белый ферзь не сумел прийти на помощь попавшему в матовую сеть королю...

В первенстве «Буревестника» я выполнил норму кандидата в мастера, потом стал мастером... У меня появился тренер – знаменитый корифей шахмат, гроссмейстер, сражавшийся с самим Алехиным, Петр Арсентьевич Романовский, который как-то, анализируя мою партию, сказал:

– Не знаю, станешь ли ты чемпионом мира, но если всерьез возьмешься за шахматы, быть тебе гроссмейстером...

Так я жил до той злополучной трехмесячной практики, пройти которую меня направили в газету, где я получил журналистское крещение...