Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц)

Все матери проходят через это. И не потому ли они так стойки и самоотверженны, когда речь идет о жизни детей? И не потому ли они требовательны и настойчивы, когда дети подрастают и пытаются выйти из-под власти родителей? И не потому ли для матерей их дети – всегда дети, сколько бы им ни исполнилось лет? Память матери может забыть все что угодно, даже эти часы, когда к ней одновременно стучатся и новая жизнь, и смерть, и настойчиво раздирают ее, тащат каждая в свою сторону. И она всякий раз, как настигает схватка, мечется, исходит криком, умирает и опять воскресает.

Зарема потеряла чувство времени. Казалось, это продолжалось годы. Казалось, никогда ей не убежать от боли, что заставляла кричать во всю мощь легких... Вот когда вспоминала она и звала мать и отца, и Мадину, и Таиру! Вот когда нужен был рядом кто-то! Кто угодно, лишь бы не быть одной при этой чудовищной боли!

Крик отчаяния и боли бился о скалы, рвался ввысь, достигая небосвода, перекрывал шум и рокот реки. Но на помощь никто не приходил, до ушей людей крик не добегал, глох в небытии... Это была месть за то, что она покинула людей, ушла от них, отреклась, заявив, что все они злы и жестоки!

– Эй, кто-нибудь, помогите! – неслось из пещеры.– Спасите! – опрокидывался крик на горы и реку, отдаваясь в ущелье многократным эхом.

Никто не откликнулся на зов. Никто! Только небо приблизилось, опустило свое темное, густое покрывало на пещеру. И оно первым услышало тонкий плач взахлеб...

Ребенок плакал, а мать молчала: дав новую жизнь, обессиленное, истощенное долгими муками тело не противилось натиску смерти. Только он, этот плач, заставил Зарему очнуться, вернуться из забытья – этого желанного избавления от всех жизненных невзгод – и открыть глаза. Она увидела малыша, – и у смерти не было уже никаких шансов на успех, потому что матери не умирают, пока в них нуждаются дети. Сама природа подсказывала Зареме, что надо делать.

Потом она удивлялась, как смогли ее ослабевшие пальцы разорвать пуповину, завязать ее. Только когда исходящий криком теплый, мокрый комочек замер у нее на животе, жадно обхватил опухший сосок груди и нетерпеливо задвигал губами, Зарема облегченно вздохнула и опять провалилась во мрак.

Через два дня Мурат, приблизившись к пещере, приостановился у входа, с замиранием сердца стал вслушиваться в детские всхлипывания и успокаивающий голос Заремы:

– Ну чего ты, Тамурик, плачешь? Поел? Теперь спать надо.

Мурат так и не осмелился войти в пещеру.

... Небогато жили Гагаевы. Вдоволь в доме ели только гости, для которых хозяева готовы были последнюю овцу зарезать. А сами обходились чуреком, картофелем, молоком, сыром да пирогами с начинкой из щавеля, – и за это были благодарны Всевышнему. Дзамболат обратил внимание, что младший сын что-то уж очень скоро возвратился с охоты, да к тому же без трофеев. Судя по ружью, ни одного выстрела им не было сделано. Дзамболат обернулся к сыну. Но тот опередил его, сказав нарочито равнодушно:

– У похищенной ребенок...

Женщины ахнули. Умар торопливо поинтересовался:

– Дочь?

– Сын! – провозгласил Мурат.

– Выходит, чувствовала, – всплеснула руками мать.

Дзамболат, представив себе, какой переполох вызовет эта новость среди Тотикоевых, не смог скрыть насмешливой улыбки.

– Холодно там, в пещере, – сказал Мурат, – не перезимовать им...

Смолчали Гагаевы, хотя намек был ясный. Чего напрасно говорить? Прав Мурат, зимой в пещере с малым ребенком не выжить. Но о Зареме должны проявлять заботу не Гагаевы. Пусть Тотикоевы и Дзуговы разберутся, что к чему. Теперь их крови переплелись в этом новорожденном человечке. Но знают Гагаевы: ни Батырбек, ни Дахцыко не пошлют за Заремой. Придет сама, постучится в дом – могут и принять.

Мурат выразительно посмотрел на отца, потом на мать. Он хотел спросить у них, не станут ли они возражать, если он... Нет, он не осмелился обратиться к ним с такой просьбой. Он ясно представлял, что значит для их семьи три козы, каждая из которых дает в сутки полтора литра молока. Полтора литра! Для кого-то это и пустяки, но не для их семьи! Правда, если посмотреть с другой стороны, то эти полтора литра для них не так важны, когда где-то находится семья, для которой эти полтора литра означают жизнь. Дай ей эту козу – и она не умрет с голоду, будет жить!

Бедно жили Гагаевы. На учете у Хадизат был каждый кусок сыра, каждый литр молока, каждый совочек муки. Но когда Мурат, ни слова не говоря, вывел из сарая лучшую их козу, упиравшуюся, поводившую из стороны в сторону длиннющими рогами, ни отец, ни Умар, ни мать, ни Касполат, ни Пигу, ни Газак, ни Темболат, ни Шамиль не стали протестовать. Скажи один из них хоть слово, брось косой взгляд, – и Мурат завел бы козу обратно в сарай. Но мать застыла возле дверей, устало уронив на бедра грубые мозолистые руки. Братья только возвратились с берега реки, где воздвигали насыпь, и растерянно посторонились в воротах, пропуская Мурата с козой. Горцы понимающе переглянулись. Козы – женское владение. И если Хадизат не возражает, то почему мужчины должны роптать?! Встреченный на улице Хамат вытащил изо рта трубку, хотел спросить, куда это собрался Мурат с козой, но, ошарашенный догадкой, хмыкнул. Трубка его описала полукруг в воздухе и опять ткнулась в мелкие, пожелтевшие от старости, но еще здоровые зубы.

Никто из Гагаевых не остановил Мурата, не закричал ему вслед, когда он уводил козу по единственной кривой улице аула в горы. Никто не упрекал его за то, что он целую неделю возил на старом ослике камень-плитняк с берега речки к той распроклятой пещере. И только Зарема несмело протестовала против щедрого подарка – козочки, которая оказалась поистине бесценным даром богов. Мурат замазал стены, чтобы утеплить жилье, приделал вторые дверцы. Днем и ночью здесь горел огонь, согревая и освещая бледным светом холодный мрак, утлы были завалены заготовленным сеном для снующей здесь же, помахивающей коротким хвостиком козы. На приделанных к правой стене полках были сложены собранные Заремой плоды диких фруктовых деревьев, а внизу стояла бадья с водой.

Малыш лежал в люльке рядом с нарами, сложенными из камней, с настеленными на них обструганными стволами деревьев, накрытыми шкурой медведя, когда-то подстреленного Дзамболатом...

Приделав к входу в пещеру дверцу, Мурат облегченно склонился над люлькой и произнес:

– Теперь зима пусть лютует. Теперь она не так нам страшна, – и задвигал пальцами перед носом малыша...

– Спасибо тебе, Мурат, – только и сказала Зарема.

Теперь, отправляясь на охоту, Мурат особенно умолял покровителя охоты Афсати дать ему возможность добыть трофей. Если удача сопутствовала ему и он подстреливал тура, то домой доставлял половину туши – другая оказывалась в пещере. Из каждых двух зайцев один принадлежал Зареме. Она стеснялась, отказывалась брать его подношения, напоминая, что они не лишние в хадзаре Гагаевых. Но Мурат сердился, бросал трофей в угол пещеры и торопливо убегал...

... Встретив Мурата в ауле, Батырбек укоризненно сказал:

– Разве ты не знаешь, парень, что не подобает тебе проявлять такую заботу об этой опозоренной женщине?.. Не боишься, что боги возмутятся?

– У нее растет будущий джигит, – ответил Мурат с вызовом. – Кое-кому следовало бы об этом подумать...

Но Батырбека нелегко испугать. Он весело засмеялся в ответ на намек...

... Напрасно аульчане рассчитывали на то, что, узнав о рождении у Заремы сына, Батырбек раскается, предложит пересмотреть раздел земли. Каждые три дня он созывал братьев, делился с ними планами, высказывал мнение по возникшим проблемам и заботам, определял, кому чем заняться в ближайшие дни. Он не повышал голоса, если слышал возражения, по-прежнему повторял, что с привычными представлениями о жизни, о ведении хозяйства, о взаимоотношениях с народом необходимо распрощаться. Отары были сданы в аренду. На горном склоне установлены двадцать девять ульев.

– Куда ты стремишься бежать? – подал голос Салам.

Батырбек, оглядев братьев, с кислой усмешкой стал делиться с ними своими замыслами:

– Люди сейчас не обходятся домотканым сукном. Вот и мы черкески шьем из ткани, что в городе покупаем. И белье тоже. И женщины свои платья тоже из городской материи шьют. Каждой семье ткани нужны. А гвозди где берем? Лопаты? Мыло? За всем в город ездим. А был бы здесь магазин?!

– Кто захочет здесь магазин иметь? – саркастически вопросил Васо.

– Верно, – согласился Батырбек. – Аул наш мал. Но если открыть магазин в Нижнем ауле, то выгода будет. Большая выгода! Я прикинул: за полгода Мамсыр вдвое станет богаче.

– Я?! – изумился Мамсыр.

– Ты, – заявил Батырбек. – Не Агуз, не Дабе, а именно ты. У них все нараспашку, у них попросят дать товар без денег, они раскиснут, постесняются отказать, все богатство разбазарят. А ты твердый. И жадность есть... Погоди, погоди, не оскорбляю тебя. И жадность не всегда плохая черта. Мы закупим ткани, гвозди, молотки, лопаты, косы, конфеты – чего только в наших магазинах не будет! Обещаю вам: не прогадаем.

– Батырбек, ты говоришь о магазинах? Значит, не один будет у нас? – уточнил Мамсыр.

– Пока два: в Нижнем ауле и... в городе! Надо же шерсть, мед, мясо, сыр, творог куда-то девать!..

***

Дунетхан не спускала глаз с мужа. Ее не обмануло внешнее спокойствие Дахцыко. Он старается убедить всех, будто совершенно выбросил из своей памяти Зарему, будто его вовсе не интересует, как там она в горах, жива ли... Никто в ауле не осмеливался заговорить с ним о случившемся. Впрочем, он по-прежнему избегал людей. Он много работал в надежде, что заботы отвлекут от тяжких мыслей. Но облегчение не приходило. Можно ни словом не обмолвиться о несчастной дочери, но нельзя не замечать взглядов аульчан, в которых сострадание перекликается с недоумением, почему он не берет кровь с оскорбителей. А то, что Дунетхан, не спрашивая разрешения, сняла со стены ружье и упрятала подальше от его глаз, не намек ли на то, что в его нынешнем состоянии он способен на убийство? И в самом деле, он бывал близок к отчаянию. Дахцыко отыскал в сарае старое ружье, но не стал его вешать на прежнее место, справедливо рассудив, что, взяв его в нужный момент из тайника, избежит излишней паники в семье. А что случай представится, в этом он не сомневался. И готовился к нему. Он даже знал, кто станет его первой жертвой. Батырбек! Именно в нем Дахцыко видел все то, что так ненавистно ему было у знатного и сильного рода Тотикоевых, – жадность, чванство, жестокость... Пусть никто не думает, что гибель похитителя снимает с Дахцыко обязанность кровной мести. Бог справедливо покарал негодяя. Но это Бог. Дзуговы должны сами смыть позор оскорбления. Вмешательство судьбы лишь заменило жертву, Батырбеку быть ею. Пусть отвечает за все.

Дахцыко отвозил в долину кукурузу, где обменял ее на мешок муки и картофель. Правое колесо арбы подозрительно поскрипывало, а на повороте, налетев на камень, и совсем отвалилось. Поднять арбу и вставить в ось колесо самому Дахцыко было не под силу, и он обрадовался, когда увидел выползшую из леса фигуру горца, придавленную огромной охапкой хвороста. Дзугов помахал рукой, прося горца завернуть к дороге. Когда тот приблизился, Дахцыко пожалел, что звал его. Хворост тащил друг похитителя. Мурат сделал вид, что не заметил, как нахмурились брови Дзугова, молча свалил с плеч на землю груз, ухватился руками за ось, приналег плечом на борт и приподнял арбу. Дахцыко ничего больше не оставалось, как вставить колесо…

Разговор был короткий.

– Горец не идет на серьезное дело без лучшего друга, – свирепо глядя на могучую фигуру Мурата, многозначительно сказал Дзугов и угрожающе предупредил: – Появятся доказательства – ни один оскорбитель не уйдет от мести.

– А это поможет Зареме? – смиренно спросил Мурат.

– Не называй имя этой опозоренной при мне! – закричал Дахцыко, руки его непроизвольно вцепились в кинжал.

– Но она существует, и она – твоя дочь, – возразил Мурат. – Дочь, давшая тебе внука.

До этого дня Дахцыко не знал, что это такое, когда дрожат колени. Слабость овладела им. Дахцыко услышал хриплый шепот, вырвавшийся помимо его воли:

– Как он?

– Нуждается в помощи, – ответил Мурат. – В горах каждый день держит жизнь человека на волоске от смерти, – и упрекнул: – А твои мысли о мести...

Дахцыко овладел собой, сурово заявил:

– Что задумано, то должно свершиться... Адат есть адат, и никому из нас не позволено его нарушать...

Случай для мести представился. Было это ранней весной. Снег уже сошел, только в отдельных, затененных местах лежал он мокрой, бесформенной массой. Дахцыко выследил косулю. Быстрая, юркая, мелькнула она на опушке леса и исчезла в темных, еще не распустивших свою зелень кустах. Дахцыко стал осторожно приближаться к лесу. В дальнем углу опушки шелохнулись кусты. Дахцыко поднял ружье. Но вместо косули он увидел Васо Тотикоева. Нагнувшись, Васо деловито дергал стебли черемши, вытаскивая их из земли с корнем и набивая огромный мешок. Пять мешков с собранной черемшой уже стояли наготове, прислоненные к деревьям метрах в тридцати от горца. Вот какое новое занятие у Тотикоевых! Значит, правду говорят аульчане, что Тотикоевы и на черемше делают деньги. Сколько ее кругом по всей Осетии разбросано, и никто не ел ее и тем более не продавал. А Тотикоевы добрались и до нее. Дахцыко вспомнил, каким сильным запахом несет со двора Тотикоевых, когда они затевают варить черемшу.

Дзугов забыл о косуле. Новая цель намного ценнее. Наконец-то он исполнит свой долг. Жаль, что перед ним не Батырбек. С каким бы удовольствием Дахцыко всадил в него пулю именно за этим постыдным занятием! Ну что ж, дойдет очередь и до старшего из Тотикоевых. А сейчас надо брать на прицел Васо...

Дахцыко не волновался. Так действует человек, уверенный в своей правоте. Испокон веков горцы брали кровь с оскорбителей. На этом обычае держался порядок в горах. Дахцыко целил под левую лопатку. Он уже был готов нажать на спуск курка, когда вдруг Васо сделал прыжок в сторону... Пораженный его резвостью, Дахцыко повернул голову. На опушке происходила схватка не на жизнь, а на смерть. Косуля, выставив коротышки-рога, исступленно уставилась на волка, который неторопливо, уверенный в своей силе, приближался к ней. Остановившись на секунду, он наклонил голову и бросился вправо, а когда косуля испуганно переставила ногами и направила рога в ту сторону, откуда последует нападение, волк вдруг метнулся влево и в высоком прыжке сбил косулю и вцепился клыками в шею.

И тут истошный крик Васо достиг волка. Зверь не сразу отпустил жертву. Нехотя, точно раздумывая, не броситься ли ему на приближающегося горца, размахивающего сорванной на бегу хворостинкой, волк облизнул языком пасть и, поджав хвост, отпрыгнул в сторону, а потом еще раз, уклоняясь от брошенной в него хворостинки. Сейчас Васо выхватит кинжал и перережет горло косули, чтобы мясо было съедобным. Дахцыко поднял ружье, повел стволом. Не удастся ему испробовать вкуса мяса.

Но что делает этот чудак? Он нагнулся над косулей, обхватил руками ее за шею, положил голову себе на колени, торопливо стал срывать с себя левый рукав рубашки. Для чего? Он перевязывает шею косули?! Да не желает ли он спасти ее?! Дахцыко в растерянности опустил ружье. Васо и в самом деле пытался спасти косулю. Но и отсюда видно, что поздно. Голова косули все запрокидывалась набок. Надо скорее перерезать ей горло. И тут Дахцыко услышал всхлипывания. Он не поверил своему слуху, но Васо плакал! Плакал, поглаживая ладонью лоб косули! Плакал, забыв, что он мужчина!

Дахцыко в растерянности поднялся на ноги. В ушах зазвучал голос Мурата: «А это поможет Зареме?» Конечно, ему ничего не стоит всадить сейчас пулю в сердце этого глупого горца. Он враг! Он кровник! Его нельзя жалеть.

Но отчего заныло сердце? Отчего убийство этого Тотикоева вдруг не стало выглядеть доблестным поступком? Неужели из-за глупых слез Васо по косуле? Ты сказал глупых, Дахцыко? Но глупый и злой человек не станет плакать по косуле...

Ружье было поднято и направлено в лицо Васо, когда он вдруг поднял голову. Руки его все еще прижимали косулю к себе, глаза были полны скорби... И на смену ей пришел страх. Но Васо не бросил косулю. Он еще крепче прижал ее к себе. Он не сводил взгляда с дула ружья. Словно хотел уловить тот миг, когда оно полыхнет ему в лицо огнем.

Васо поглядел в глаза Дзугову и понял, как люто негодует Дахцыко и на него, и на себя за то, что ощутил слабость как раз в тот момент, когда легким нажатием на спуск курка он мог положить конец разговорам аульчан о своей нерешительности и непонятной медлительности... Это голос, голос Мурата: «А это поможет Зареме?» – вселил в него сомнение, заставил повернуться и, спотыкаясь, удалиться...

***

Зарема смотрела на бегущие мимо воды... И дни ее летят вот так же. И нет в них светлых пятен... Ой, неправда... В Тамурике – ее жизнь. Забавный он, еще не понимает, что его, бедняка и сироту, ждет впереди... Радуется всему: солнцу, что стало горячее, птицам, что привыкли по утрам залетать в жилище, и с кем ему еще говорить, если не с ними. Ей тяжко самой что-то рассказывать... И петь совсем перестала... Так что единственная радость у сына – это птицы да Мурат...

Ох этот Мурат... Терпелив и благороден. Кто она ему? Похищенная его другом... Но разве это налагает на него обязанность кормить ее и Тамурика? Помочь изредка – это да, по-человечески понятно. Но он-то все заботы взял на себя. В семье на него рассчитывают, а он все тащит к ним... И смотрит так, будто извиняется за то, что глаза его зрячи...

Она часто задумывалась, почему он не бросил их, почему постоянно заботится, хотя и в их доме достатка нет. После охоты, особенно если она бывала удачной, он направлялся вначале к пещере и щедро делил свои трофеи. Ей казалось, что это жалость, чувство вины оттого, что он принимал участие в ее похищении. Но Зарема понимала, что жизнью своей и сына обязана только Мурату. Друг Таймураза был единственной ниточкой, связывавшей ее с внешним миром, хотя она всегда отмахивалась от его сообщений, твердя скорее себе, чем ему, что нет ей дела до жизни в ауле, а тем более в других местах. Свою благодарность женщина никак не выражала Мурату, только говорила, что зря он взял ее заботы на свои плечи, и встречала его дары одной и той же фразой: «Ну зачем ты так, Мурат? У вас в доме это не лишнее... » И все. Каждый раз она наблюдала, как Тамурик бросался к мешку, из которого заманчиво пахло осетинским сыром, и нетерпеливо выволакивал кругляши чурека, сырое мясо, и улыбка трогала ее губы. Малыш тянулся к Мурату, ждал его, радовался его приходу. Его ручонки тянулись к блестящим ножнам огромного кинжала, свисавшего с тонкого пояса горца. Кроме Мурата видел он в свои годы не более десяти горцев, когда те направлялись на охоту. Сын становился с приходом Мурата таким веселым, что Зарема не узнавала его.

Сама Зарема встречала Мурата нарочито равнодушно. Последнее время его взгляд стал волновать женщину. Чувствовала, что не только долг друга движет его поступками. Он усаживался к Тамурику на нары, возился с ним, рассказывал сказки, а сам не сводил с нее глаз. Почему-то вспомнила, как жадно смотрел он на ее ноги, когда она, сбегая с горы, не удержалась и упала... Кто из них – Таймураз или Мурат – больше тогда испугался, сейчас трудно сказать. Она не хотела верить своей догадке. Неужели Мурат уже тогда полюбил ее? Зарема попыталась вспомнить еще какие-то подробности из далекой поры жизни, когда она девчушкой бегала по аулу... Да-да, он на каждом шагу ей попадался... И смотрел на нее... Он любил ее?! И любит! Но почему тогда помогал Таймуразу похищать ее? А-а, он знал, что Таймураз тоже любит, и Мурат уступил... Он и не мог не уступить. Ведь она-то любила Таймураза!.. Разве их сравнишь?! Таймураз – как огонь, джигит! А Мурат мягок, терпелив, нерешителен. Нерешителен? Как же тогда помогает ей? Как смело выступил в защиту на нихасе перед стариками? Мурат оказался верным другом. И при жизни Таймураза, и после его смерти он и жестом не выдал себя, ни разу не попытался даже намекнуть... Другой бы давно потерял терпение... Мурат, Мурат, неужели ты любишь меня?.. Пожелай ты, и любая девушка согласилась бы стать твоей женой... А ты оберегаешь меня... Но ведь я опозорена! С ребенком! Чего же ты не устраиваешь свою судьбу? Жаль мне тебя, Мурат...

... Мелькали дни, в томительной тоске проходили месяцы, а в ушах Мурата не переставал звучать шепот Заремы: «Таймураз! Ой, Таймураз! Я жена твоя, Таймураз, а ты оставил меня!... » Он мучил его, бросал в омут отчаяния, настырно внушал: Зарема никогда, НИКОГДА не будет принадлежать ему. Таймураз заслонил собой для нее весь мир...

И чем больше терзал он себя размышлениями о подленькой роли в этой трагедии доброй и чистой горянки, тем яснее ему становилось, что поправить положение можно лишь одним способом: Таймураз должен возвратиться к Зареме. Как может человек, узнав, что у него родился сын, жить в отдалении от него? Мурат был убежден, что сумей он сообщить другу о Тамурике, тот, пренебрегая опасностью смерти, поспешит в Хохкау. Женившись на Зареме, он склонит к примирению Дахцыко...

Глава 11

До облюбованного Дзамболатом склона горы напрямик полкилометра. Но добираться до него час, а то и больше, потому что напрямик в гору не взберешься. Узенькая тропинка спиралью вьется вверх, подступая к вершине, и вдруг обрывается, упершись в выбранный Гагаевыми участок.

Человек, взбирающийся в гору, виден отовсюду. Горцы поглядывали на склон горы, по которому вот уже два года карабкаются вслед за отцом его восемь сыновей. Едва светлела вершина горы от первых лучей поднимающегося солнца, девять фигур, вытянувшихся цепочкой, перебирались через речку и упрямо начинали ползти вверх; и казалось, что все они связаны друг с другом невидимой веревочкой. Позади шел четырнадцатилетний Шамиль. Плетеная корзинка со свежевырытой землей топорщилась на его спине огромным горбом, придавливающим юношу к самой земле, норовившим опрокинуть его, утащить в пропасть. Молодой горец стонал, качался, ноги его скользили, из-под подошвы выпрыгивали мелкие камешки и легко, играючи уносились в пропасть. Дыхание у Шамиля сбивалось, он был близок к тому, чтобы поддаться соблазну и помчаться вниз наперегонки с камнями. Сдерживал его только пример брата Урузмага, который был старше его всего на полчаса и которому приходилось так же нелегко, корзина на его спине была не менее тяжела и тоже пыталась смять его волю, покорить, выбить мужество, а паренек, помогая себе руками, сбивая ногти о камень, карабкался в гору, к мечте отца и братьев... Разница в год-два незаметна, когда тебе уже за двадцать. А между четырнадцатью и двадцатью каждый месяц жизни прибавляет сил мышцам и крепости костям, ловкости и упорства. Урузмаг и Шамиль пошли в отца своей волей и настойчивостью. Но сила еще не та, кость гибкая, гнется под тяжестью, и как ни пытаются они идти вровень с братьями, – отстают. Тревожно поглядывал на них отец. Он охотно освободил бы их от невыносимо тяжкого занятия. Но не может. Нужно, обязательно нужно подготовить хотя бы маленький клочок земли, чтобы весной можно было что-то посадить. За зиму ему пришлось влезть в долги: подзанял муку, а отдавать из чего? Он сейчас не имеет права думать о том, что бывают и неурожаи, засуха, а порой и ежедневные дожди. Надо жить одной мечтой, одним желанием: поскорее перенести на склон горы столько земли, чтобы получился участок, пригодный под картофель и кукурузу. Из года в год они будут его расширять, укреплять, будут лелеять, каждую осень таскать навоз, чтобы накормить землю вволю удобрениями. Они привыкнут карабкаться по каменистым карнизам. Он верил в это, потому что знал: человек ко всему может привыкнуть. И этот труд перестанет быть адом, только бы пересилить муки усталости и вдохнуть побольше кислорода в легкие...

Их всех давно уже охватило стремление поскорее разделаться с этим адом. Все разговоры и дома, и здесь у них начинались и завершались одной и той же фразой: «Вот когда у нас появится свое поле... »

Свое поле!.. Смешно, когда так называют мизерный каменистый участок, который Бог позабыл – или пожалел? – заполнить землей, и человек вздумал поправить его и таскает землю на своем горбу день за днем, месяц за месяцем, а потом и год за годом, поколение за поколением, пока людям не предстанет на месте каменистого сурового плато нежная зелень, рябящая в глазах от причесывающего ее горного ветерка.

Но слава Богу! И у солнца есть еще сострадание, ему трудно выносить стоны и хрипы, вырывающиеся вместе с воздухом изо ртов, и оно дарует людям ночь. Но наступало утро, и солнце заставало девять измученных горцев на узкой тропинке...

Непогода не могла их остановить. Темная туча, набухшая жгучей чернотой, нависла над ущельем. Лучам солнца невозможно было пробиться сквозь нее, так густа была ее шаль. Она осторожно обволакивала вершины гор и все ниже опускалась над аулом.

– Успеем поднять еще по корзине, – прикинул Дзамболат, и сыновья торопливо задвигали лопатами, наполняя мученицей-землей корзины...

Они уже опорожняли корзины наверху, когда крупные капли дождя ударили по каменному плато, ударили убористо; смачно били по щекам и губам людей, насквозь пробивали одежду.

– Скорее вниз! – забеспокоился Дзамболат.

Они успели добраться до поворота тропинки, как туча обрушила на них холодные безжалостные струи. Дождь бежал за ними полосой – они видели, как он нагоняет их, сбивая пыль со ската, проглатывая последние метры сухой земли. Догнав горцев, дождь окатил их с щедростью баловника-шайтана, пронизывая холодом до костей. Не спасали и корзины, которыми они пытались отбиться от водяных змей.

Хадизат, следившая за мужем и сыновьями со двора сакли, куда еще не добежала стена ливня, увидела, как горцы свернули с тропинки и нырнули под скалу, спрятавшую их от водяного потопа. Женщина облегченно вздохнула и поспешила в хадзар.

Ливень, призвав на подмогу ветер, делал одну попытку за другой достать Гагаевых, обдавал их холодными струями. Горцы тесно столпились на маленьком пятачке, а мимо них мчались ручьи мутной дождевой воды, и тропинка превратилась в настоящую бурную реку, которую с каждой секундой все щедрее наполняла вода, сбегавшая с горы. Кто из них первым бросил взгляд на свое поле, которое они упорно насыщали землей, им не вспомнить. Но этот пронзительный, наполненный болью взгляд заставил всех остальных посмотреть наверх. Будто не стало ливня. Точно он не хлестал по их лицам. Замерли братья в трауре. Замер отец их... Террасы из камней сдвинулись под напором воды, покатый склон не был в состоянии удержать рыхлую почву, и она, отторгаясь от него, точно оседлав потоки ливня, поползла по-над террасами вниз. На их глазах земля, с таким трудом доставленная наверх, убегала радостно, словно дала клятву как можно быстрее возвратиться на свое излюбленное место на берегу речки. Размываемая свирепым натиском воды, она разбегалась прежде, чем рвануться через террасы...

Едва сдерживая крик, Шамиль оглянулся на отца и увидел в его глазах слезы! Никогда сыновья не подозревали, что у их отца могут показаться слезы...

– Не успели, – прошептал Дзамболат. – Не успели посеять траву... Еще бы неделю-другую, и трава укрепила бы землю... – он отвернулся, пряча лицо.

Тогда-то и мелькнуло тело Шамиля, бросившегося к участку. Его чувяки шлепали по лужам, скользили, но он бежал, сняв с головы корзину, он выставил ее, точно щит, которым можно поймать ускользавшую от них мечту...

– Куда ты?! – рассвирепел отец.

Но Шамиль не слышал его... Ему было наплевать на ливень, окутывавший его с головы до ног, ведь он бежал спасать их землю, их надежду!

– Шамиль! Назад! Куда ты?! – кричали братья ему вслед.

А паренек, упав на колени, пытался корзиной удержать землю. Она наполнилась густой жижей, рванулась из его рук, побежала по склону, ударившись о выступ скалы, подпрыгнула, перевернулась и полетела, кувыркаясь в воздухе, прямиком в реку. Шамиль в отчаянии распластался на плато, повернулся спиной к земле, телом своим соорудил преграду, стремясь любой ценой остановить ее бег. Мокрые грязные волосы упали ему на глаза, он нервно смеялся, царапая руками и ногами ускользавшую почву... Мурат передал свою корзину Касполату, а сам побежал к Шамилю. Но он не успел...

Дзамболат, братья видели, как вдруг земля потащила Шамиля на себе. Он и тут не вскочил, не бросился в сторону. Он все еще верил, что сумеет выстоять, удержать ее. Бедный малыш! Он всегда, подобно младшим в семье, верил, что наступит день, когда он всем докажет в деле, какой он джигит! И ему казалось, что это тот самый миг, когда требуется его подвиг. Раздираемый болью за многодневный напрасный труд, за страдания отца и братьев, Шамиль не мог поверить в такую несправедливость судьбы и бросил вызов злу, самому Богу. Парень упорно цеплялся ногами и руками, спиной и головой за землю. А она ползла под ним, и с каждым мгновением все быстрее. Она повернула его головой вниз. И так двигала к краю обрыва... Братья отгоняли мысль о самом страшном, они еще верили, что все обойдется... И даже тогда, когда голова мальчика ткнулась в выступ, тело от толчка перевернулось в воздухе и, распластавшись, полетело в пропасть, они еще надеялись на что-то. Шамиль падал туда, где в мутных водах скрылась его корзина. Лицо его – грязное, со слипшимися волосами, мелькнуло мимо них...

***

... На следующий день после похорон Дзамболат недосчитался за столом двух сыновей: Шамиля и... Мурата.

– Где он? – кивнул отец Темболу на пустой стул рядом с ним.

Тот поежился, но промолчал.

– Он попрощался с Шамилем и сразу после похорон отправился в путь, – сказал Умар. – Я думал, по твоему поручению...

Озабоченный, снедаемый недобрым предчувствием, Дзамболат прошел в свою комнату и убедился, что один из хурджинов исчез. Вспомнив, каким необычно задумчивым был Мурат, он понял, что произошло непредвиденное...

– Кто знает, куда поехал Мурат? – возвратившись за стол, спросил Дзамболат домочадцев. – Не мог же он уехать, не сказав никому ни слова?

Потрясенный гибелью брата-близнеца, с кем он делил чрево матери, с кем вместе учился ходить, кого всегда и всюду видел рядом с собой, Урузмаг еле оторвал глаза от стола, тихо произнес:

– Мне он говорил... Сказал, что у нас так ничего не получится. Что и дед наш, и прадед тоже всю жизнь молились на землю, ласкали ее, мяли, кормили удобрениями, – а как были бедняками, так и нам завещали... Мурат хочет попытать счастья... Поэтому он ушел...