Текст книги "Заповедь"

Автор книги: Георгий Черчесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 47 страниц)

Глава 51

Практика моя состояла из трех этапов: сперва я должен был находиться при отделе информации, затем у промышленников и завершить у сельхозников.

Журналистская работа тем хороша, что не дает ни минуты покоя.

В коридоре редакции я столкнулся с бывшей одноклассницей Веруньей, пришедшей к мужу. Она-то и вывалила на меня ворох новостей:

– Слышал? Борис теперь в обкоме партии. Инструктором взяли, отвечает за воспитание, подбор и расстановку кадров. Все перед ним лебезят, все стремятся ему угодить... Квартиру ему дали: четырехкомнатную!.. В престижном сером доме!..

– Так-то и четырехкомнатную? – не поверил я.

– Четырехкомнатную! – возбужденно взвизгнула она и добавила: – У него же уже двое детишек: после дочери еще и сын родился... А старую квартиру оставили родителям Лены... Вот как ценят нашего Бориса Кетоева!.. Надо бы навестить его. Не забыл же он друзей своего детства!.. И тебе стоит возобновить с ним знакомство. Глядишь, и тебе поможет перебраться в квартиру со всеми удобствами. Ты ведь все еще в той каморке обитаешь, с туалетом и водопроводом во дворе?..

***

Хрущевские иллюзии о кукурузе, которая как по мановению волшебной палочки приведет страну к изобилию продуктов, а в конечном счете и к коммунизму, все более охватывали общество, и это тут же отражалось на нас, журналистах, на которых партийные вожди смотрели как на проводников своих идей. И хотя в Осетии особо рекламировать чудодейственные качества кукурузы не было надобности, ибо это зерно испокон веков почиталось горцами, и даже герои знатного сказочного рода нартов силу свою, как известно, получали благодаря богатырскому нартхору, и нашему редакционному отделу сельского хозяйства, как и всем республиканским и областным газетам, дали дополнительную штатную единицу. Как раз на эти цели.

Встал вопрос, кем укрепить отдел. Сотрудники газеты отбивались, как могли, от этой чести, ибо освещение аграрных вопросов требовало постоянных разъездов по полям, а при транспортных неурядицах тех лет и бездорожье одним-двумя днями командировки не ограничивались. Редактор никак не мог остановить выбор на ком-то. И тогда он принял соломоново решение: на два месяца прикрепить к отделу сельского хозяйства практиканта.

В отличие от уставших от вечных командировок пожилых коллег, я ездил много и охотно, побывал в самых труднодоступных местах Алагирского и Дигорского ущелий. Мне нравилось встречаться с людьми, выслушивать их мнения и жалобы, давать со ссылкой на них убедительные, как мне казалось, проблемные корреспонденции, зарисовки и очерки.

Бесило, что в бригадах и на фермах, зачастую удаленных друг от друга на сотни, а то и более километров, встречались одни и те же недостатки, о которых неоднократно писал и я, и еще многие газетчики до меня.

Начались осложнения на службе. Я начал избегать заданий редактора, в соответствии с которыми должен был делать анализ поступательного движения нашего общества вперед к прогрессу, доказывать, что контуры будущего светлого здания, которое мы общими усилиями успешно возводим, все явственнее видны... Эти материалы получались у меня рыхлыми, неубедительными, я слабо оперировал фактами... Я стал замечать, что меня больше интересуют не цифры, не трудовые показатели, а жизненные ситуации, в которые попадали мои герои, их судьбы. Мне доставляло удовольствие часами выслушивать жизненные истории.

Глава 52

Мурат решил съездить вместе со мной в Ногунал, мол, давно там не был, пора навестить брата и земляков.

Лучше бы он не затевал этой поездки! Она угнетающе подействовала и на него и на меня.

А началось все так хорошо... Мы автобусом добрались до Ногунала...

– Автобус уже стал ходить в село! – не замедлил отметить Мурат, радуясь еще одному доказательству перемен в жизни.

Он глядел в окно на мелькающие поля и внезапно попросил водителя высадить нас. Автобус ушел в аул, а Мурат, приложив ладонь к глазам, всматривался в даль, туда, где шелестело колосьями налитой пшеницы поле. Был он в хорошем настроении. И на то были свои причины. Ну, во-первых, вчера он получил письмо от Руслана. Во-вторых, утро выдалось на редкость ярким, а небо – безоблачным. И, в-третьих, боль в боку, так часто последние месяцы беспокоившая его, исчезла. Просто так – взяла и исчезла...

Солнце пекло нещадно, и Мурат решил идти по лесополосе, посаженной семь лет назад. Деревья в шесть рядов тянулись с самого дальнего участка колхоза – от озера до окраины Ногунала. Мы неторопливо направлялись к аулу, наслаждаясь прохладой тени, свежестью воздуха, вслушиваясь в шелест листьев и пение птиц. Дышалось легко, ноги шли сами собой. Вышли к плантации овощей, раскинувшейся по восточную сторону лесополосы. Она поразила яркостью щедро рассыпавшихся по всему полю помидоров. Ничто не говорило о беде, но, пройдя вдоль крайнего ряда, Мурат ахнул.

Ноги вязли в мягкой, отдающей паром вчерашнего дождя земле. Мурат торопливо согнул спину, уперся глазами в красные плоды... Так и есть!..

– Переспели?! – не веря своим глазам, спросил он у меня.

Добравшись до крайних жилых домов, Мурат сказал мне:

– Зачем терять время? Каждая минута дорога. Начнем с этого хадзара... Кто в нем живет? Память стала подводить.

Он торопливо приблизился к калитке. Видя, что я хочу постучать, Мурат заявил:

– Я сам, – и рукоятью костыля застучал по доске. Во дворе залаяла собака. Дядя не унимался. Раздался сонный голос:

– Кто там?

Мурат узнал хозяина дома, но никак не мог вспомнить его имя и фамилию и нарочито грубо закричал:

– Иди сюда, паренек! – хотя тому давно уже перевалило за пятьдесят.

И тот, проглотив зевок, направился к калитке с явным намерением отчитать нахала. Отбросив щеколду и распахнув калитку, он оторопело заморгал глазами. Поспешно отступил в сторону, промолвил:

– Входите, уважаемый Мурат. Извините, не ждали, но мы всегда готовы принять такого почетного гостя...

– Некогда! – грубо оборвал Мурат, мельком посмотрев на его босые ноги. – Даю тебе три минуты на сборы. Оденься – и на улицу! Поспеши. Помидоры гибнут!

– Помидоры? – переспросил хозяин дома.

– Да, там, на плантации, – пояснил Мурат и, кивнув на соседний дом, спросил: – А здесь кто живет?

– Ясон, – ответил сельчанин и недобро усмехнулся. – Стучись к нему, может, он свой выходной на помидоры променяет.

Предложение Мурата ввергло Ясона в изумление.

– А какое я имею отношение к помидорам? У меня другой участок работы. Я за сад отвечаю перед правлением колхоза. А помидорами пусть занимается тот, кому за это платят.

Негодующий Мурат постучал в третий хадзар, потом в четвертый... Так от дома к дому, не пропуская ни одного, мы обходили улицы и каждому сообщали тревожную новость. И в ответ слышали разное.

– Ничего страшного. Перепашем, – пытался успокоить его тракторист.

– То есть как перепашем? – не понял Мурат.

– Как в прежние годы. Пройдусь плугом – никаких следов от помидоров не останется. Травку засеем.

Кто-то засмеялся Мурату в лицо. Другой сослался на боли в пояснице, один посочувствовал, промолвив:

– Да, жаль. Помидоры на базаре по восемьдесят копеек кило. Дали бы мне этот участок – и ночью бы на коленях лазал, до последнего помидорчика подобрал бы...

Мурат в ответ лишь плюнул.

Но настоящее смятение внес в его душу Дудар. Он находился во дворе со своими тремя сыновьями. Сразу восемь рабочих рук! – обрадовался Мурат. Но в ответ на свою просьбу услышал гневную отповедь:

– Прошли сталинские времена, Мурат. Помню, как, бывало, Тотырбек вот так же непрошеным гостем приходил в дом и гнал всех подряд в поле. И в ответ никто пикнуть не смел. Теперь эти методы устарели. Зря ты пришел. И мне и моим сыновьям выходные дни гарантированы самим Хрущевым.

От такой наглости у Мурата голос задрожал:

– Ты всегда был таким, Дудар. Всегда только в свою сторону греб!

– Ну и что? – ничуть не обиделся Дудар. – Я не стыжусь этого, а горжусь. Мужчина о родных должен беспокоиться. Каков глава семьи – такова и жизнь у его детей и жены. А что ты, Мурат, покажешь? И семьи нет – бобылем жил, женился, когда детей уже не жди, и жена ушла от тебя, так что род твой с тобой прекратится. И не трясись ты так оттого, что я посмел тебе правду сказать. Не так ты жил Мурат, не так.

– Не тебе, Дудар, судить об этом, не тебе!

Мурат не помнил, как покинул этот хадзар.

– Вот, Алан, что жизнь делает с людьми, – с горечью произнес Мурат. – Урожай гибнет, а им хоть бы что, – и упрекнул меня: – А ты в каждой своей статье долдонишь: «самоотверженный труд», «полная отдача сил», «один за всех – все за одного»... Где ты это видел? Где?..

... Вечером, после ужина, Мурат кивком головы предложил мне следовать за собой и направился к двери. Мы прошли в сад, в мой любимый уголок, и дядя, усевшись на скамью, принял свою обычную позу: упершись обеими ладонями в ручку костыля, стал исповедоваться мне, предварив свой рассказ предупреждением, что тайну о Зареме, Таймуразе и о нем, Мурате, никто не знает. Но дядя опасался, что вдруг что-то всплывет и правду исковеркают, преподнесут ее Зареме так, что он, Мурат, будет выглядеть в ее глазах чудовищем...

– ... На тебя надеюсь, Алан, – внушал он мне свои опасения. – Мне все равно, что подумают другие... Но Зарема... Если не удастся оградить ее от переживаний, если ее уши оскорбит ложь, то постарайся убедить ее в моей честности перед нею... Да, я допустил страшную ошибку, но я не знал, что мой поступок, который я совершил во имя дружбы, на поверку оказавшейся ложной, принесет беду именно ей... Меня уже не будет, но ты, племянник, защити меня от наветов, – так дядя Мурат повторял и повторял на разные лады во время своей печальной исповеди...

... Дядя Мурат, дядя Мурат... Для чего мне все это рассказал?.. Зачем разбередил мою душу? И у меня есть то, что хочу забыть, напрочь отбросить все, что перевернуло и мои представления о мире, дружбе, любви, справедливости ... Ты вспоминаешь свою горькую историю, а мне чудится, что ворошишь угли костра, который – нет, не угас у меня внутри, а едва-едва покрылся пеплом, и от твоего неосторожного прикосновения огонь вновь всколыхнулся, обдавая меня жаром. Да, да, дядя Мурат, твое разочарование в друге, ради которого ты пожертвовал своим счастьем, ох как понятно мне. И твоя история похожа на мою. Именно так поступил мой побратим, все забыл: и что мы в один день родились, и что друг без друга и минуты прожить не могли, и что родные, друзья, да и односельчане в один голос предсказывали нам счастливую жизнь, освященную верной и крепкой дружбой... И все ошиблись. А сильнее всех я...

А через пять дней Мурат погиб страшной, тяжелой смертью. Как гласила официальная версия, на него, возвращавшегося ночью со свадьбы из Нижнего аула во Владикавказ, напали бандиты, и Мурата нашли на пустыре, раскинувшемся между автовокзалом и последней трамвайной остановкой, с кинжалом, зверски воткнутым в живот по самую рукоятку так, что острие выглядывало из спины... Он еще был жив, когда на него утром наткнулся случайный прохожий, но умер, так и не придя в сознание...

... Над Хохкау плыл стылый женский плач. Отовсюду – из близких и дальних мест приезжали люди. Ни отдаленность Хохкау, ни сложность и опасность дороги не останавливали их. Каждый горец считал своим долгом почтить память героя...

Хохкауцам сообщили, что тело Мурата будет находиться в ауле лишь до вечера, когда его вновь отправят в столицу республики, где с почестью похоронят на видном месте – Аллее героев, что на Тбилисском шоссе. Дзамболат не возражал: раз сын заслужил такие почести, пусть хоронят во Владикавказе, он и там его навещать станет...

Больно ему было, очень больно. Подумать только, ведь Дзамболат сыновей своих пережил.

– Плохо, плохо, когда дети умирают, а отцы живут... Несправедливо это по отношению и к ним, и к нам, – ворчал Дзамболат.

Во время похорон Мурата во Владикавказе от группы членов правительства и партийных руководителей республики, выражавших соболезнование родным и близким погибшего героя гражданской войны, оторвалась одинокая фигура. Борис Кетоев! Высокий, в шляпе и при галстуке, он непринужденно и уверенно, будто нас по-прежнему роднят узы побратимства, направился ко мне, обнял и шепнул в ухо:

– Мои соболезнования, Алан... Рухсаг уат Мурат!.. Надо нам встретиться...

Я едва удержался, чтоб не оттолкнуть его на виду у всего народа...

***

... Итак, за несколько дней до гибели Мурата я из его уст услышал, что Таймураз не сорвался в пропасть... Боже мой, сколько лет мой дядя хранил эту страшную тайну?! Я и после гибели дяди Мурата постоянно размышлял об услышанной из его уст трагедии. Его опять же покрытая тайной смерть еще более усилила мое желание детально разобраться во всем происшедшем, обострила интерес ко всем невольным участникам страшной, исковеркавшей судьбы многих людей истории...

... Слева вдоль Тбилисского шоссе, стремительно убегавшего в живописное и разноликое, как сам Кавказ, Дарьяльское ущелье, в тенистой аллее появилась новая могила и в изголовье ее памятник. Четыре сужающиеся кверху жестяные полосы были намертво сварены и выкрашены белой краской. Венчал памятник купол, отдаленно напоминавший буденовку. Скромно и... трогательно. С фотоснимка, втиснутого в жесть, сурово поглядывал усатый Мурат, тускло поблескивали стекла очков и газыри на черкеске из плотного сукна. Зареме, застывшей у памятника, казалось, что он ждал ее приезда и хочет, нет, не оправдаться – объяснить ей свои поступки...

– Зачем, зачем ты ушел раньше меня?.. – стонала она.

Я помнил опасение дяди, что Зареме что-то стало известно о подлой проделке Таймураза, а тут это предположение Мурата стало подтверждаться...

– Неужто мне в одиночестве коротать век, укрывая от всех нашу тайну? – причитала Зарема. – Отчего судьба дала нам эти муки? Не искать ли причину в том далеком и проклятом дне, когда ты согласился помочь своему неверному другу Таймуразу выкрасть меня?.. И тот давний мальчишеский поступок обернулся против тебя... И против меня. Да, да, и против меня тоже. Против нас обоих, – и она неожиданно пришла к давно зревшей у нее мысли. – А я догадывалась, что ты не просто заботлив ко мне, не просто желаешь загладить свою вину, а любишь меня... И ты пронес любовь через всю жизнь. О такой любви женщины мечтают. Но ты допустил еще одну ошибку. Все у нас могло быть иначе, открой ты мне глаза на человека, который был недостоин любви... Ты, ты должен был быть рядом со мной... Но и я допустила ошибку... Прощай, Мурат, милый и благородный. И знай: пока живу, твоя любовь будет жить во мне...

– Так вы знали все?! – вырвалось у меня.

Я был потрясен, когда она сообщила:

– Мне ведь известно, что Таймураз жив, предчувствие меня не подвело. Еще в тот день, когда Мурат сообщил мне, что Таймураз упал в пропасть, все мое нутро противилось этому. Я не верила в его смерть и оказалась права. Он жив. И я даже могу рассказать, что с ним произошло после того, как они с Муратом распрощались в Мексике... Об этом мне подробно поведал мой научный оппонент – ученый мистер Тонрад...

Так у могилы Мурата я узнал поразительную историю, в которой Таймураз предстал мне в новом свете, свидетельствующем о том, что не все в нем было жгуче негативным. И еще: я вновь утвердился во мнении, что наше горское воспитание, традиции, обычаи, менталитет все-таки сказываются, особенно в острейших жизненных ситуациях.

– Да, я узнала тайну Таймураза. И она раскрыла мне истинное лицо Мурата, – произнесла она с болью. – Но узнала слишком поздно, когда что-то поправить было невозможно...

Похоронили ее в Хохкау, как она и завещала...

***

В тот день, когда хоронили дядю Мурата, мне казалось, что я его потерял навсегда, что пути наши окончательно разошлись и никогда не сойдутся... И я глубоко ошибался...

... Я охладел к работе. Редактор несколько раз вызывал меня к себе, беседовал со мной. Однажды я принес заявление, в котором перечислял все свои материалы, которые были напечатаны в газете, чего с лихвой хватало, чтоб зачесть мне практику...

Не стал я объясняться ни с редактором, ни с кем другим из своих коллег, не желая выслушивать сентенции бывалых, опытных, поседевших, а в случае с редактором и полысевших людей о том, что жизнь надо принимать такой, как она есть... Я только сказал, что хочу в каникулы наняться таксистом, чтоб подзаработать деньги, которые станут хорошим подспорьем моей мизерной стипендии...

Глава 53

Уже не помню, когда я просыпался легко, с радужным ощущением накопившейся за ночь, рвущейся проявить себя энергии. В те давние времена, едва открыв глаза, я резко откидывал с себя одеяло и бодро вскакивал с постели, подгоняемый внутренним зовом, дразняще шепчущим: скорее, скорее, тебя ждет нечто солнечное, отрадное, весомое, не упусти его... Тогда я знать не знал ни о точечном массаже, с помощью которого можно снижать давление, о котором, впрочем, тоже имел весьма смутное представление, ни о появляющейся с годами тяжести, что сковывает тело, делая его непослушным, ни о монотонном, не покидающем ни на минуту шуме в ушах... И о существовании еще многого чего я не ведал, наслаждаясь молодостью, погожими днями, которые любил проводить в горах. Теперь, если и приходилось отправляться в горы, то лишь на «Волге» или иномарке, которым доступны только места, связанные асфальтированной трассой... А что увидишь из окна автомобиля?..

Многое из того, чем я некогда заполнял свои дни и ночи, теперь недоступно. Раньше я думал, что жизнь состоит из приобретений: квартиры, телевизора, мебели, стиральной машинки, автомобиля, надбавок к окладу, видеомагнитофона, радостей, жены, детей, друзей... Теперь убедился: годы несут утраты: родных, друзей, здоровья, зубов, энергии, воли, развлечений, привычек – и немало другого...

Остается вот эта ночная муть, из которой никак не можешь выплыть. Липкая, густая пелена вязко опутала веки, слепила их, и не хватает сил открыть глаза. Реальность существовала сама по себе, вне меня, и как я ни старался слиться с нею, не получалось!

... В ее голосе проскальзывала если не тревога, то наверняка обеспокоенность. Но я был полон своих забот. И звонок Лены был так неожидан. И некстати... И я принял ее взволнованность за чувство неловкости оттого, что она после всего, что произошло между нами, осмелилась позвонить мне... Позвонить как раз вчера, в день, когда должно было решиться, напрасно или нет я многие годы отдал такому капризному делу, где один ход может перечеркнуть все, чему служил ты целую жизнь... Сперва мне удалось одержать победу в сложнейшем ладейном эндшпиле, про который давно уже известно, что он не выигрывается; затем очко дала мне красивая жертва слона – и у меня оказалось всего на пол-очка меньше, чем у лидера, гроссмейстера Тросина. Правда, столько же очков – по одиннадцать – было еще у троих участников турнира. Учитывая, что их соперниками в последнем туре зонального соревнования являлись аутсайдеры – неудачники турнира, – мне, чтобы войти в число трех победителей, которым только и предоставлено право продолжить борьбу в межзональном соревновании, откуда путь в ряды претендентов на матч с самим чемпионом мира, – необходимо выиграть последнюю встречу. Но жеребьевка подстроила ловушку, сведя на финише меня с лидером, причем я играл черными фигурами... Для болельщиков – захватывающая интрига. Для меня же – невероятное напряжение нервов, повышенное давление и, как следствие, упадок сил. Задача усложнялась в десятки раз, потому что элементарный подсчет показывал, что при поражении Тросин мог оказаться вне тройки победителей. А кто из шахматистов не мечтает попасть в межзональный турнир?! Значит, Тросин вложит в эту последнюю партию весь свой опыт, волю и будет осторожен как никогда...

И, загодя готовясь к этой решающей встрече, я корпел над доской, пытаясь угадать дебют и найти в нем тот единственный ход, который только и приведет к успеху. Впрочем, в каждой партии требуется сделать тот единственный ход, что ведет к победе... Вот и проходят годы в постоянных поисках истины, естественно, шахматной... Я ищу свой единственный ход уже много лет, наполненных ежедневной каторгой, пусть и без цепей, сковывавших руки и ноги.

Вот уже более тридцати пяти лет моя жизнь подчинена командам тренера, которые зачастую начинаются со слова «НЕЛЬЗЯ». Просыпаясь сквозь белесую пелену, я смутно угадываю его расплывающуюся фигуру и еще не успеваю зафиксировать ее и рассмотреть, как слышу: «Вставай. Ты спал восемь с половиной часов. Вполне достаточно. Сегодня тебе никак нельзя переспать. Голова должна быть ясной. Вставай же, Алан!» И пошло-поехало – «НЕЛЬЗЯ» да «НЕЛЬЗЯ»... Нельзя много спать, но нельзя и мало спать. Нельзя курить. Нельзя выпить бокал шампанского, какой бы великолепный тост ни произнесли. Нельзя много читать. Шахматам ты должен в сутки посвящать не менее пяти часов, но и больше нельзя, иначе появляется опасность перетренировки, что непременно отразится на результатах. Нельзя плохо питаться, но нельзя и переедать... Любимая поговорка моего тренера: «настоящий гросс всегда должен быть слегка голодным и злым, тогда его королевой не прельстишь и на ладье не прокатишь».

Что бы тебе ни предложили друзья и родные, прежде чем дать согласие, ты должен взвесить, прикинуть: на пользу пойдет оно твоей спортивной форме или во вред. «Соблазнов в мире много, но не каждому дано стать гроссмейстером. Цени это звание, – то и дело повторял тренер, – в шахматах карабкаться вверх тяжело – легко падать... »

И все эти мучения ради того, чтобы в течение пяти часов держать в уздах волю, чтоб позволить мозгу усиленно работать. Необходимо забыть обо всех жизненных невзгодах, родственниках, товарищах, отбросить напрочь все, что может отвлечь от этих деревянных фигур, с виду мертвых, но через ход-другой оживающих настолько, что их бросок подобен удару кинжала свирепого абрека, внезапно из темного провала пещеры обрушивавшегося на не подозревающего об опасности путника...

Тысячи и тысячи людей – и только познающих игру, и тех, кто достиг высот, став гроссмейстерами, и любители, и профессионалы – пытались в этом дебюте найти тот ход, что приведет к победе, и каждый по-своему решал проблему, добиваясь успеха или терпя поражения... А истина, как та девушка, которая и мини-юбку натянет, чтоб сердце приятно теплело от пойманных пылких взглядов мужчин, и близко к себе никого не подпускает, наслушавшись советов старых дев-тетушек, – ускользала, оставаясь непознанной...

Обычно я во время турнира отключаю телефон, в каком бы городе я ни находился. Но в тот день он почему-то оказался включенным. Вырви я в то утро штепсель из розетки, глядишь, и продолжил бы свою прежнюю, размеренную жизнь, дни и месяцы которой отличались лишь тем, участвую я в соревновании или готовлюсь к ним, да еще тем, какая страна и какой город шумит за окнами моего гостиничного номера...

Но – увы! – прозвучал пронзительный звонок и ворвался в мои мучительные расчеты... Первым моим порывом было желание отключить телефон. Рука уже потянулась к штепселю, когда мелькнула мысль, не звонит ли мой тренер Петр Георгиевич. Я поднял трубку:

– Алло!

– Алашка? – услышал я женский голос. Усталый. Стеснительный. Взволнованный...

Ко мне по-разному обращаются: и по-простецки – Алан, и по-дружески – Аланчик, и по солидному – Алан Умарович... Алашкой меня называл только один человек. Но обратись она ко мне иначе, я все равно узнал бы тихий, идущий из глубины души голос. Он звучал так, будто она, произнося слова, вслушивалась в них, подозревая, что язык может подвести, вытолкнув не ту фразу, что она задумала... Эта манера не всем нравилась, но я-то понимал, что она точно отражала суть характера – неуверенного в себе, но очень доброжелательного. Сколько лет я не слышал этого голоса? Тридцать? Тридцать пять? В горле у меня перехватило, я никак не мог выдавить из себя ни слова...

– Алашка, это я, – произнесла она, и я физически почувствовал, какого труда ей стоило набраться смелости позвонить мне; и сейчас она с трепетом ждала ответа, готовая при малейшей нотке недовольства в моем голосе бросить трубку...

– Здравствуй, Лена, – справился я с собой и с удовольствием отметил, что сумел вложить в свой голос оживление, хотя, видит Бог, в душе схватились в тесном объятии радость и боль, но она не должна догадываться, что во мне еще живет боль, и я торопливо выпалил: – Как ты вспомнила обо мне и нашла меня?..

Она не сразу ответила. Сперва я услышал вздох и понял, какое облегчение принес ей. Я так и видел, как трубка дрожит в ее руке.

– А я никогда о тебе не забывала, – сказала она тихо, и это признание далось ей нелегко...

Кто-то вонзил мне кинжал в спину, круто повернул раз, второй... Я чуть не взвыл от боли... Если ты, Лена, не кривишь душой – как будто она может обманывать?! – то почему ты не рядом со мной?

– Я по телевидению услышала, что ты во Владикавказе, – сообщила она. – Едва выдержала до утра...

И опять я чуть не взвыл. Как?! Борис тебе ничего не сказал? Он задолго до моего приезда в Осетию знал, что я буду здесь, ведь именно он дал согласие на проведение турнира в городе на Тереке. И ничего не сказал жене?! Годы, годы, что вы делаете с друзьями?..

– Извини, я не решился сообщить тебе, – слова мне давались с трудом.

– Не решился? – я по тону уловил, как она поразилась. – Ты же не был стеснительным.

– Но тогда и ты не была женой главы администрации, – напомнил я.

Она долго не подавала голоса, так что я, заподозрив, что телефон отключился, дыхнул в трубку:

– Алло!..

– Я ушла от него, – едва услышал я и, пораженный, подозревая, что мне послышалось, замер. – Да, Алашка, ушла, – подтвердила она, и я почувствовал, как напряженно ждет она моей реакции на новость: ответ мой значил для нее многое...

– Давно?

– Только что, – промолвила она. – Как много значит для тебя эта игра? – спросила она.

Стоп, Лена! Этого тебе не надо было говорить. Этого не тронь! Проблема касается только меня. И я сам должен на нее ответить. Но вот уже сколько лет не могу ни успокоить себя, ни признаться, что посвятил жизнь призраку...

– Я перечитала Стефана Цвейга, совсем недавно Набокова, и мне стало страшно за тебя, – глухо произнесла она. – Они описывают шахматистов такими... странными... И ты, Алашка, вращаешься среди них...

Погоди, Лена! – мысленно закричал я. Ты мне делаешь невероятно больно!.. Ты же умница, неужели не понимаешь, почему я отдал шахматам всего себя? Вспомни, как это началось, поразмысли над тем, был ли у меня другой путь... – Ты мог стать писателем, – бросала она отравленные стрелы одну за другой. – Помнишь, как мы восторгались твоими сочинениями?..

Лена, зачем ты завела этот разговор? И в такой день!.. Нет, нет, я должен был прервать ее! И я зло спросил:

– А как же дети, Лена?

– А что дети? – нарочито беспечно, хотя я нутром чувствовал, что этот вопрос ее мучает, ответила она. – Они уже сами имеют взрослых детей. Сын Кима, он же мой внук, собирается жениться, скоро сделает меня прабабушкой. И диплом Инессиной дочери мы уже обмыли... Они догадываются, что только ради их родителей я это не совершила тридцать пять лет назад... Мне надо с тобой встретиться, – сказала она. – Сейчас.

– Сейчас? – испугался я. – Сейчас никак нельзя... – Она ждала объяснений. – Сегодня у меня решающая партия...

– Она же вечером...

– Но... я же готовлюсь к ней, – ей, как и вообще всем, не имеющим отношения к профессиональным шахматам, было бесполезно рассказывать о том, что в день игры мастер не должен подвергаться никаким эмоциональным всплескам; нельзя, чтобы его вывело из себя неосторожное слово, а тем более такое событие, как встреча с женщиной, когда-то любимой, расставание с которой нанесло душевную рану, кровоточившую многие годы... Я подумал: КОГДА-ТО любимой... КОГДА-ТО... Не пытаюсь ли я сам себя обмануть?

– Тебе надо обязательно выиграть? – спросила она.

– Очень! – выдохнул я.

– И что это даст тебе?

– Я получу право играть в межзональном турнире.

– И что дальше? – пыталась вникнуть Лена в ситуацию.

– Если там войду в пятерку победителей – стану претендентом.

– И?

– И приму участие в матчах претендентов, – старательно пояснил я.

– А потом?

– Если сумею победить сперва в четверть-, потом в полу– и, наконец, в финале, то буду играть матч с чемпионом мира.

– А победив его, станешь чемпионом, – догадалась она.

– Точно.

– И чтоб задуманное тобой не сорвалось, это зависит от одной партии?

– Порой это зависит от одного хода, – вздохнул я.

– От одного хода, – повторила она. – Как в жизни... Допусти ты одну оплошность...

– ... и все надо начинать сначала, – не стал замечать я, что мысли ее опасно вильнули в сторону от шахмат...

– Грустно... И все эти муки для того, чтобы тебя назвали чемпионом?

– И все это для того, чтобы стать чемпионом, – подтвердил я.

– Говорят, Каспаров и Карпов стали миллионерами, причем валютными.

– Это не главное, – обиделся я.

– Но и это имеет значение? – допытывалась она.

– Не стану отрицать, – сказал я.

– А сейчас у тебя нет валюты, – высказала она догадку.

– Нет...

– Боже мой, какова цена одного хода! – воскликнула она.

Я невольно засмеялся:

– Дело не только в одном ходе, который необходимо сделать в решающий момент в решающей партии. Необходимо в нескольких турнирах и матчах сделать тысячи других добротных и даже прекрасных ходов. И каждый из них надо отыскать... И времени на это дается в обрез, в среднем три-четыре минуты на ход.

– Грустно, – вновь глухо произнесла она.

– Грустно, – согласился я.

– И смешно! – неожиданно жестко добавила она.

Я почувствовал, что способен сорваться, наговорить колкостей, и сделал еще одну попытку перевести разговор на другую тему.

– А как поживает Верунья? – вспомнил я близкую подругу Лены.

– Не знаю. Я ее давно не видела. Так мы сегодня не встретимся? – произнесла Лена с надеждой. С другого конца провода до меня донесся вздох, и тут же Лена очень спокойно и очень деловито произнесла: – Я не стала бы тебя беспокоить, если бы не сложнейшая ситуация, в которой оказался мой внук Сослан. Любимый внук. Он загнан в угол. Собственно, история, случившаяся с ним, и заставила меня пойти на отчаянный поступок. Я знаю: многих мой уход от Бориса – уход на старости лет – позабавит... Но мне не смешно... Ради счастья Сослана я готова на все. Вот и тебя прошу: удели ему десять минут...

– Но чем я могу ему помочь? – в отчаянии спросил я.

– Ты можешь... Дед не может. Я, его бабка, – не могу, его отец и мать – не могут... А ты, Алашка, можешь. Дело в том, что он тоже увлекается шахматами. И когда я, однажды застав его за разбором твоих партий, сказала, что мы учились в одном классе, он был потрясен. Сослан боготворит тебя, Алашка.