Текст книги "Набоков: рисунок судьбы"

Автор книги: Эстер Годинер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 45 страниц)

Биограф недооценивает серьёзность отношения к Чернышевскому тех, кого он называет «казёнными кругами». После встряски, пережитой русским общественным сознанием во время Крымской войны 1853-1855 года, необходимость проведения либеральных реформ стала восприниматься как насущная политическая задача, объединяющая «людей всех сфер, всех сословий, всех направлений», как писал об этом летом 1855 года в статье «Современные задачи русской жизни» ровесник Чернышевского Б.Н. Чичерин (юрист, историк, философ, 1828-1904).¹⁵⁹⁵⁴ Он же, первым сформулировав эту задачу, уже в январе следующего, 1856 года счёл уместным сообщить в Лондон Герцену, что реформы будут осуществляться «путём постепенного развития и в согласии общества и правительства».¹⁵⁹⁶⁵

Чернышевский изначально заявил о себе как о яростном противнике либерализма в любом его понимании и проявлении. Летом того же, 1856 года, явно откликаясь на инициативу Чичерина, имевшую заметную поддержку в правящих кругах, включая императора Александра II, он публикует в девятом номере «Современника» шестую статью из цикла «Очерков гоголевского периода русской литературы», в которой, ссылаясь на «события» (то есть на революцию) 1848 года во Франции, настаивает на том, что они «обнаружили пустоту и решительную бесполезность этого либерализма, хлопотавшего только об отвлечённых правах, а не о благе народа, самое понятие о котором оставалось ему чуждо».¹⁵⁹⁷¹ В последующие годы, на фоне как будто бы успешного начала реформаторских усилий власти, а также в целом благоприятно настроенного к ним общественного мнения, Чернышевский, в противовес этой тенденции, усиливает свои нападки на либерализм, в статье «Кавеньяк» (1858), например, определяя его как «узкий либерализм хитрого эгоизма», за которым стоит «класс капиталистов» с его «промышленной спекуляцией» и «биржевыми правилами».¹⁵⁹⁸²

В том же году в «Современнике» появляется ещё одна пространная публикация на эту тему: статья Чернышевского «Борьба партий во Франции при Людовике ХVIII и Карле Х», в которой он, не упоминая фамилии Чичерина, фактически выступил не только против его конкретной политической доктрины, но и вообще, в целом – против либерализма как идеологии, по его мнению, совершенно неприемлемой. Само слово «либерализм» Чернышевский называет «пресловутым» и «превздорным», порождающим лишь «путаницу в головах» и приносящим «столько бед народу». Либералов, полагает Чернышевский, никоим образом не следует путать с «радикалами и демократами», поскольку «высшие интересы либеральной партии» – это, всего-навсего, «право свободной речи» и «конституционное устройство». Причём, если верить либералам, то подлинно либерального устройства общество может достичь только при «известной степени аристократизма», и поэтому они «питают к демократам смертельную неприязнь, говоря, что демократизм ведёт к деспотизму и гибели для свободы».

Либералы, согласно Чернышевскому, сторонники эволюционного пути преобразования общества и враждебны радикализму, так как «он расположен производить реформы с помощью материальной силы и для реформы готов пожертвовать и свободой слова, и конституционными формами… С теоретической стороны либерализм может казаться привлекательным для человека, избавленного счастливой судьбой от материальной нужды: свобода – вещь очень приятная. Но либерализм, – делается вывод, – понимает свободу очень узким, чисто формальным образом. Она для него состоит в отвлечённом праве, в разрешении на бумаге, в отсутствии юридического запрещения».¹⁵⁹⁹³

Из цитируемой статьи, видимо, по цензурным соображениям, Чернышевский выпустил небольшой пассаж, в котором он откровенно формулирует цель этой публикации: «…разоблачить это обманчивое понятие [либерализм], обнаружить его совершенную пустоту...», и т.п. Подобные суждения, с неослабевающим сарказмом, высказывались Чернышевским до конца его жизни,¹⁶⁰⁰¹ и политические их последствия, увы, далеко превзошли самые худшие опасения «казённых кругов», которые справедливо усматривали в них «бесовское проникновение вредоносных идей».

Чернышевский, с истовостью фанатика, готового идти на любые жертвы, противопоставил себя всей той части российской культурной элиты, которая называла себя «западниками» и выступала за развитие России по западноевропейскому пути, подвергала критике самодержавие и крепостничество и требовала освобождения крестьян с землёй. После реформы 1861 года либеральный лагерь российской общественной мысли пополнился и «славянофилами», окончательно размежевавшись с так называемыми «революционными демократами», к которым, вслед за «неистовым Виссарионом» Белинским, относил себя и Чернышевский. Не имея представления о том, как функционируют социальные механизмы буржуазного общества, достигшего (если пользоваться фразеологией зарубежной прессы того времени), «известной степени аристократизма», он оказался способен лишь крайне поверхностно и превратно судить о том, что называлось тогда либерализмом. Чернышевский не понял самую его суть – а именно: что «право свободной речи» и «конституционное устройство», каковые он полагал всего лишь «отвлечёнными правами», не имеющими отношения к «благу народа», – являются основополагающими ценностями и фундаментальной основой демократического устройства общества, создающими возможность использовать их во «благо народа». Причём «народом», в понимании Чернышевского, в России являлось лишь крепостное крестьянство, и в нетерпении скорейшим и коренным образом изменить его положение, ему казалось, что такие установления западного либерализма, как свобода слова и конституционные законы, слишком абстрактны и без решительных действий не дадут быстрого и желаемого результата.

Модель образцового «радикала» по Чернышевскому легко построить от противного по отношению к таковой либерала: «радикал» – волюнтарист, склонный игнорировать «известную степень аристократизма», то есть эволюционной зрелости общества и его предрасположенности к определённому масштабу и характеру реформ; он крайне нетерпелив и требует быстрых и простых решений – «коренных переломов общественного устройства»; он не склонен к внимательному изучению и адекватной оценке механизма функционирования «свободной речи» и «конституционного устройства», полагая их всего лишь «отвлечённым правом»; и в случае необходимости, для достижения поставленных целей, он считает оправданным применение «чрезвычайных мер».

Этот рецепт не пропал даром. Ещё при жизни его автора он был вычитан, вычислен и опробован. Сначала – на убийстве в 1881 году Александра II, вследствие чего энтузиазм либеральных реформ «сверху» был пресечён применением «чрезвычайных мер» «снизу». Затем, в 1887 году, тот же самый приём, «чрезвычайными мерами» (в виде бомбы), готовил сюрпризом для Александра III припозднившийся террорист-народоволец Александр Ульянов, но, разоблачённый и нераскаявшийся, был повешен в Шлиссельбургской крепости (гордо отказавшись написать прошение о помиловании, предложенное ему царём, готовым его простить). Наконец, в 1917 году дело старшего брата довершил младший, Владимир Ульянов-Ленин, в целях «коренных переломов общественного устройства» распорядившийся о «чрезвычайных мерах» по отношению к Николаю II, вместе со всей семьёй расстрелянного, дабы обеспечить надёжную гарантию против реставрации монархии. Цитируемые несогласным с ними Чернышевским либералы оказались пророчески правы: такой «демократизм» ведёт к «гибели для свободы».¹⁶⁰¹¹ И как бы ни потешался Набоков над «шутовскими играми» Чернышевского, отследив эту тему до каторжных мест и лет (на материале так и не законченного там романа «Пролог»), – его герой, никуда не годный беллетрист и вечный неудачник, оставил, тем не менее, до сих пор существующий след не только в российской историографии¸¹⁶⁰²² но, как показывает современное состояние России, – и в самой её «дуре-истории», так как далеко не все уловленные «вождём и мыслителем» души ушли через прорехи, и им удалось, оправдывая якобы благую цель «радикальными мерами», «отстреляться» от несовершенного либерализма Запада с его свободой слова и конституционными гарантиями.

Довольный успешным завершением темы «шутовских игр», повествователь возвращается в Саратов, в молодые годы Чернышевского – преподавателя словесности в гимназии, продолжая применять ту же, уже привычную стратегию тенденциозной деформации образа своего героя. В тексте он сходу представлен карикатурным типом учителя, ученики которого только тем и занимаются, что с удовольствием им помыкают: в их глазах, если верить автору, «он причтён к типу нервного, рассеянного добряка, легко вспыхивающего, легко отвлекаемого», и вообще – «держался он, по-видимому, довольно неосторожно, людей степенных, юношей богобоязненных пугая резкостью взглядов и развязностью манер».¹⁶⁰³³ Совсем другой портрет возникает из свидетельств современников, вспоминавших, как сообщает Долинин, что «ему удалось внести новый дух в гимназическую рутину, и ученики “чтили и уважали его как добрейшего человека и полезного учителя… С какой радостью мы встречали всегда этого человека и с каким нетерпением ожидали его речи, всегда тихой, нежной и ласковой, если он передавал нам какие-нибудь научные сведения”».¹⁶⁰⁴¹

Случай же, приводимый в тексте как типичный на его уроках, в источниках упоминается лишь однажды, с вымышленным «Фиолетовым младшим», «виртуозом» класса по части систематических лукавых игр с учителем.¹⁶⁰⁵² Не стесняется рассказчик ссылаться и на то, что даже в источниках, откуда он черпает информацию, определяется как какие-то «обывательские пересуды»: о том, как Николай Гаврилович слишком поспешно покинул похороны матери, под ручку с Ольгой Сократовной, и через десять дней с ней обвенчался.¹⁶⁰⁶³ Эти постоянные приёмы, применяемые в повествовании, – передержки и ёрничество, – невольно, однако, бледнеют, когда речь заходит о «гимназистах постарше»: признаётся, что они «увлекались им; иные из них впоследствии привязались к нему с той восторженной страстью, с которой в эту дидактическую эпоху люди льнули к наставнику, вот-вот готовому стать вождём».¹⁶⁰⁷⁴ Это мнение, если не считать некоторых оттенков интонации, сходно с воспоминаниями доброжелательного и хорошо знавшего Чернышевского, его родственника А.Н. Пыпина, отмечавшего, что некоторые из бывших учеников, питавшие «большие симпатии» к своему саратовскому учителю, и в Петербурге продолжили с ним знакомство, приводя с собой товарищей, – чем он и объясняет «большую популярность Чернышевского в кружках молодёжи».¹⁶⁰⁸⁵

Но бдительным автором ставится тут же вопрос: «Много ли было из их числа спустя сорок лет на его похоронах? – и немедля даётся удовлетворяющий его концепцию ответ – по одним сведениям, двое, по другим – ни одного».¹⁶⁰⁹⁶ Как уже отмечалось, на эту концепцию время дало свой ответ: неудачником окончив жизнь, провозвестник революции Н.Г. Чернышевский обеспечил более чем достаточно душ, чтобы Октябрьский переворот не только состоялся, но, по своим историческим последствиям, оказался на удивление долгосрочным.

Перейдя к петербургскому периоду жизни Чернышевского, биограф умудряется обойти молчанием то, что больше всего волновало тогда русское общественное мнение: Крымская война 1853-1855-х годов и вынесенные ею на самый пик актуальности вопросы настоятельной необходимости либеральных реформ, и прежде всего – отмены крепостного права. Автор же, с какой-то залихватской, почти хлестаковской лёгкостью отмахивается от важнейшего этапа в формировании общественно-политических взглядов Чернышевского и его влияния на читателей «Современника», где он работал с 1853-го по 1862 год, – до самого ареста и заключения в Петропавловской крепости.

«Мясных блюд политики и философии» (как, в кулинарных понятиях, называет биограф журнальные публикации Чернышевского по этой тематике) читателю он не предлагает, предпочитая переключить его внимание сразу на «сладкое»: развлекательные, пустячные мелочи или краткие заметки справочного характера.¹⁶¹⁰¹ Далее, слегка поупражнявшись на доказательствах, что «истинный энциклопедист» (разумеется, в кавычках), хоть и «исписал, не скупясь, тьму страниц», видимо, «порочно» стремясь «развернуть перед читателем всю историю затронутого вопроса», и, вдобавок, «перевёл целую библиотеку», но, будучи заведомым неудачником, так и не успел осуществить мечту жизни – составить «критический словарь идей и фактов»; и (якобы), только за год до смерти узнав о словаре Брокгауза (неточность, – с избыточным тактом отмечает Долинин, – словарь у Чернышевского в Сибири был, а за пять лет до смерти, в 1884 году, в Астрахани, было заказано и получено новое его издание),¹⁶¹¹² «увидел в нём её (мечты) воплощение». Мало того, и с идеей перевода Брокгауза на русский язык – коронное подтверждение неизменно провальных планов неудачника по призванию – Чернышевский тоже опоздал, у Брокгауза этот процесс уже был запущен.¹⁶¹²³

О состоявшейся 10 мая 1853 года защите диссертации Чернышевского «Отношение искусства к действительности» сообщается нарочито ироническим тоном, следующим, видимо, изначально принятой стратегии – «всё держать как бы на самом краю пародии», – о которой Фёдор говорил Зине ещё в третьей главе «Дара», но которая, похоже, на краю не удерживается, рискуя тем самым утратить «пропасть серьёзного» заодно со «своей правдой» и скатиться в «карикатуру на неё», – что, собственно, в конце концов и происходит. Диссертация, лихим зачином начинает рассказчик, была написана «в три августовские ночи, в 53 году», во что, понятно, поверить невозможно, но зато сразу понятно, как к ней рекомендуется относиться – как к чему-то заведомо несерьёзному. На самом деле, как признавался Чернышевский в письме отцу, диссертация получилась у него сразу начисто, и ушло на её написание всего три с половиной недели – срок, действительно, рекордный для столь объёмного текста. Это письмо было известно биографу, и единственное объяснение его пародийной игры в «три ночи» – изначально дискредитировать или, выражаясь современным языком, «обнулить» значимость представленного на общественный суд столь скороспелого труда. Проблема, однако, в том, что применённый в данном случае «литературный приём» («в три ночи») производит впечатление такой нарочитой гипертрофированности, что достигает цели, обратной поставленной: доверие подрывается не к Чернышевскому, а к повествователю, грубо подталкивающему читателя к нужным ему оценкам и выводам.

Второй, дополнительный смысл, вложенный в символическое датирование написания диссертации и касающийся интимной стороны жизни Чернышевского, – и вовсе наповал убивает какую бы то ни было возможность приятия выставляемой Набоковым напоказ (и, как ни парадоксально, как бы квази-фрейдистской) концепции «теории искусства» по Чернышевскому. По-видимому, совсем не так легко и весело, как это может показаться по тексту, давалась автору его поза снисходительно-насмешливого отношения носителя «своей правды» к смехотворным потугам бездарного неудачника, если автор оказался неспособным держаться в рамках, приличествующих воспитанному человеку, и вдобавок к нелепым своей намеренной уничижительностью «трем августовским ночам» присовокупил совсем уж не делающий ему чести комментарий, который придётся привести, чтобы показать меру безвкусицы, до которой может дойти благородный человек и гениальный писатель, забывающий о том, что noblesse oblige: положение (благородного человека) обязывает.

Итак, цитируем: по мнению повествователя, диссертация была написана «в три августовские ночи, в 53 году, т.е. именно в ту пору, когда «“смутные лирические чувства, подсказавшие ему в юности взгляд на искусство как на снимок с красотки, окончательно вызрели, дав пухлый плод в естественном соответствии с апофеозом супружеской страсти” (Страннолюбский)».¹⁶¹³¹

Впрочем, как мы видим, пассаж с подобными, более чем сомнительного вкуса, намёками предпочитается всё-таки приписать авторству уже известного нам и указанного в скобках Страннолюбского¸ – хотя кто ж не знает, что это альтер эго даже не Годунова-Чердынцева, а самого В.В. Набокова (в обличье эмигрантского писателя Сирина).

Лукавая, на недобросовестных передержках, игра продолжается и с мемуарами «старика Шелгунова» (Н.В. Шелгунов,1824-1891, публицист, сотрудник «Современника», единомышленник Чернышевского), о котором, так и быть, упоминается, но лишь в связи с тем, что он, присутствуя на диспуте, якобы «с обескураживающей простотой (курсив мой – Э.Г.) отметил, что Плетнёв¹⁶¹⁴² не был тронут речью молодого учёного, не угадал таланта».¹⁶¹⁵¹ Собственного же, преисполненного восхищения, отзыва о Чернышевском Шелгунову донести до читателя цензура Набокова не дозволила, изъяв из него только себе подходящее, дабы «с обескураживающей простотой» вывернуть его смысл наизнанку.

Исправим это недоразумение – вот как выглядит соответствующий отрывок в оригинале (цитируется по Долинину): «Умственное направление шестидесятых годов было провозглашено в 1855 году на публичном диспуте в Петербургском университете. Я говорю о публичной защите Чернышевским его диссертации… Тесно было очень, так что слушатели стояли на окнах… Это была целая проповедь гуманизма, целое откровение любви к человечеству, на служение которому призывалось искусство. Вот в чём заключалась влекущая сила нового слова, приведшего в восторг всех, кто был на диспуте, но не тронувшего только Плетнёва и заседавших с ним профессоров. Плетнёв, гордившийся тем, что он угадывал и поощрял новые таланты, тут не угадал и не прозрел ничего».¹⁶¹⁶²

То есть Шелгунов ясно даёт понять, что, если на этот раз, «тут», Плетнёв таланта «не угадал и не прозрел», это вовсе не означает, что он, Шелгунов, готов «с обескураживающей простотой» согласиться с подобным мнением. Судя по вышеприведённому его восторженному отзыву, очевидно, что это не так; и приходится, увы, констатировать, что мы присутствуем при суде неправом, когда свидетельства нежелательного очевидца Шелгунова не только замалчиваются, но и, – невозможно было замолчать, – что слушатели «были в восхищении. Народу навалило так много, что стояли на окнах», но как он это комментирует! Цитируем: «“Налетели, как мухи на падаль”, – фыркал Тургенев, который, должно быть, чувствовал себя задетым, в качестве “поклонника прекрасного”, – хотя сам был не прочь мухам угождать».¹⁶¹⁷³

Тургенев на диспуте не присутствовал, а жил в это время в своём имении и диссертацию Чернышевского прочел только два месяца спустя, в июле. Оценим изобретательность Набокова: он скармливает читателю сочинённых им «мух», приписав их Тургеневу, – и его же попрекая за угождение этим «мухам». Правда, Тургенев, хоть и действительно повинный порой в угождении презренным «мухам», то есть так называемым «новым людям» (один Базаров чего стоит), по прочтении диссертации Чернышевского с писателем Сириным оказался солидарен, в письмах друзьям утверждая, что это «гадкая книга», «мерзость и наглость неслыханная», «поганая мертвечина» и т.п.¹⁶¹⁸⁴ Нам здесь, однако, важно подчеркнуть, что когда Набоков соблазняется какими-то сомнительного свойства уловками или высказываниями, он предпочитает прятаться за чью-то спину, переводить стрелки на кого-то другого, будь то вымышленный Страннолюбский или всем известный «парнасский помещик» Тургенев.

Приступая к изложению основных тезисов диссертации Чернышевского, (сначала пересказывая их по Волынскому, а затем сокращённо цитируя Шелгунова, но ни на того, ни на другого не ссылаясь),¹⁶¹⁹¹ Набоков предварительно замечает: «Как часто бывает с идеями порочными, от плоти не освободившимися или обросшими ею», – они несут в себе самый «физический стиль» их носителя, даже самый «звук его … голоса», то есть непосредственный отпечаток его личности: «Прекрасное есть жизнь. Милое нам есть прекрасное, жизнь нам мила в добрых своих проявлениях… Говорите же о жизни, и только о жизни…»,¹⁶²⁰² и т.п. По Чернышевскому, заключает биограф: «Искусство, таким образом, есть замена, приговор, но отнюдь не ровня жизни, точно так же как “гравюра в художественном отношении гораздо хуже картины”, с которой она снята».¹⁶²¹³ Во избежание сомнений в трактовке Набоковым позиции Чернышевского, сошлёмся на недвусмысленную цитату из первоисточника: «…произведение искусства никогда не достигнет красоты или величия действительности».¹⁶²²⁴

Очень легко, знакомясь с приведёнными в тексте примерами из поэзии или живописи, согласиться с автором, что, «борясь с чистым искусством, шестидесятники, и за ними хорошие русские люди вплоть до девяностых годов, боролись, по неведению своему, с собственным ложным понятием о нём … и Чернышевский … воевал – поражая пустоту».¹⁶²³⁵ Тем не менее, упрекать представителей нового, формирующегося сословия в «неведении» и «ложных понятиях» о чистом искусстве очевидно неуместно, коль скоро, по понятным причинам, им приходилось отстаивать своё место в российском обществе в вопросах гораздо более для них актуальных, нежели постижение абсолютных и вечных ценностей высокого искусства «по Набокову». В том числе, среди прочего, разночинная интеллигенция отстаивала и своё право на свою, гражданскую линию в русской литературе, придававшую первостепенное значение актуальности содержания, а не тонкостям стилистики. Что уж говорить о том, что безошибочным вкусом в литературе, по меркам писателя Сирина, безоговорочно обладал только один Пушкин; и даже дворянин Тургенев «с его чересчур стройными видениями и злоупотреблением Италией» попадал у него в сочинители второразрядные.

Поэтому совершенно напрасно, пускаясь во все тяжкие и приводя избыточное нагромождение примеров, автор буквально фонтанирует язвительным красноречием, растрачивая его попусту и ломясь в открытые двери, стремясь доказать на ряде последующих страниц и так само собой очевидные невежество и дурной вкус Чернышевского во всём, что касается искусства, вплоть до (кто бы мог подумать!) непонимания «настоящей скрипичной сущности анапеста».¹⁶²⁴¹ И – одновременно – насмехаясь над Чернышевским, у которого даже описание праздника по случаю крестин сына Людовика Наполеона «принимало грозный экономический оборот»,¹⁶²⁵² – биограф и не подозревает, насколько серьёзен глубинный смысл этого, данного им самим в шутку, определения. Можно, конечно, ёрничать по поводу крайне неуклюжего выражения Чернышевским его претензий к социально-экономическому неравенству в обществе и примитивных суждений о том, что для критики «всего интереснее, какое воззрение выразилось в произведении писателя»; но именно на этой – социальной, а не эстетической половине поля лежал тот злосчастный камень преткновения, о который споткнулись, не сумев договориться, противостоящие стороны российского общества.

Абсолютизированное чувство собственного превосходства и неукоснительной, всегда и во всём, правоты, оказывает Набокову плохую услугу, порой возвращая ему бумерангом упрёки, вчиняемые оппоненту. Например, он пеняет Чернышевскому, что тот, «разбирая в 55 году какой-то журнал … хвалит в нём статьи “Термометрическое состояние земли” и “Русские каменноугольные бассейны”, решительно бракуя, как слишком специальную, ту единственную, которую хотелось бы прочесть: “Географическое распространение верблюда”».¹⁶²⁶³ Сугубо личное предпочтение без малейших сомнений и совершенно безосновательно выдаётся здесь за объективную значимость. Но самый главный изъян в подходе Набокова к критике Чернышевского состоит в том, что он, уподобляясь осуждаемой им же государственной цензуре, фактически отказывает новой, стремительно растущей и крайне значимой для будущего России социальной группе в праве на самовыражение, на свою, пусть далёкую от совершенства, «правду», со всей её спецификой, трудностями и ошибками роста, – навязывая всем и каждому свой, на все времена единственный и неповторимый эталон. Диктат Набокова уязвим уже тем, что это диктат, не признающий никаких других мнений, кроме собственного. Пройдёт более двадцати лет, прежде чем русский эмигрантский писатель Сирин, в Америке снова ставший Набоковым, остынет и поймёт, что даже в демократической Америке – и именно потому, что она являет собой подлинную демократию – вкус в искусстве и литературе волен выбирать себе каждый свой, и никому не дано (и гениальному писателю в том числе) заявлять на него монополию. «Гражданское» в этом контексте – это часть жизни, имеющая право на отражение в искусстве и литературе, противникам же этого тезиса предоставляется свобода этой тематики не касаться, но подобает проявлять скромность и терпимость по отношению к её любителям.¹⁶²⁷¹

Язвительные и крайне пристрастные филиппики Набокова в его критике воззрений Чернышевского являют собой беспрерывную серийную пародию, в которой выяснение обещанной «бездны серьёзного» далеко не всегда достижимо, поскольку заведомо тенденциозные и прихотливо спекулятивные логика и фразеология повествования по самому своему характеру оказываются не поддающимися «переводу» на сколько-нибудь вразумительный для обеих сторон понятийный язык, с помощью которого можно было бы более или менее адекватно расставить по местам противоборствующие точки зрения. В результате обсуждение той или иной темы становится иногда похожим на что-то вроде игры в «испорченный телефон»; однако у нападающей стороны есть бесспорные преимущества для произвольных суждений, коль скоро её оппонент по понятным причинам в данном случае безответен, и наличие такого простора для маневра чревато вольными или невольными отступлениями биографа от правил корректной дискуссии, заводящими её в бессмысленные словопрения.

В самом деле, какое значение, кроме риторического, имеет вопрос биографа о том, а «так ли глубоки его [Чернышевского] комментарии к Миллю», если, не будучи сам специалистом в области политэкономии и не умея дать квалифицированного ответа, Набоков легковесно отделывается по этому поводу лишь одной, в скобках, цитатой из чьих-то мемуаров, приводящих эту цитату из самого Чернышевского, – но без каких бы то ни было (а не только что «глубоких») собственных комментариев, присовокупляя сюда, для полноты картины, упражнения в остроумии и философские домыслы.¹⁶²⁸² Или, например, что меняет то обстоятельство, солидно удостоверенное современными специалистами, что ко времени защиты своей диссертации Чернышевский (как проницательно, видимо, предполагал и Набоков), по-видимому, ещё не являлся столь последовательным сторонником философии Фейербаха, как хотел показаться впоследствии.¹⁶²⁹³ И что за радость отвечать на упрощённые максимы материалистического мировоззрения Ленина столь же усечёнными истинами идеализма? Или, паче того, требовать от близорукого человека с толстыми стёклами очков, обуянного идеями социального переустройства общества, ещё и любознательности природоведа, долженствующего, почему-то, попутно разбираться к тому же в сельхозтехнике и, по совместительству, для полного комплекта – в алкогольных напитках.¹⁶³⁰¹ Если и были у Чернышевского претензии на энциклопедические горизонты в познании мира, то все-таки далеко не во всех областях.

«“Философия Чернышевского” поднимается через Фейербаха к энциклопедистам. С другой же стороны, прикладное гегельянство, постепенно левея, шло через того же Фейербаха к Марксу, который в своём “Святом семействе” выражается так… <…> Перевожу стихами, чтобы не было так скучно».¹⁶³¹² «Фёдор, – комментирует Долинин этот стихотворный пассаж, – … перелагает ямбами цитату [из Маркса], приведённую в книге Стеклова о Чернышевском».¹⁶³²³ Оставляя без комментариев самоочевидные для него благоглупости основных постулатов теории Маркса, ссылаясь на Стеклова, всерьёз рассуждавшего о том, что «при всей своей гениальности Чернышевский не мог быть равен Марксу», и точечно отслеживая почти трагикомического жанра обмен комплиментами между двумя прожектёрами человеческого счастья, попеременно то хвалившими, то бранившими и презиравшими друг друга (вплоть до бумажных корабликов, сделанных из страниц, вырванных из «Капитала» и пускаемых ссыльным Чернышевским по Вилюю»),¹⁶³³⁴ – всем этим тешил себя и своих, единичных тогда единомышленников, эмигрантский писатель Сирин.

Оказалось, однако, что жизнеспособностью порочных идей распоряжается не тот или иной человек с его персональной судьбой, а «дура-история», которая заявляет о себе не отгадчиком чьих бы то ни было шахматных задач, а их постановщиком. Что в данном случае и произошло: на идеи завзятого неудачника Н.Г. Чернышевского нашёлся большой спрос: сначала у целой плеяды писателей и публицистов «шестидесятников», затем – бомбистов-народников, а там и Ленин подоспел, считавший, что Чернышевский «единственный действительно великий писатель, который сумел … остаться на уровне цельного философского материализма».¹⁶³⁴⁵ И Крупская, и Луначарский – оба признавали, что между этими двумя выдающимися революционерами было много общего. Мнение Крупской приводится в докладе Луначарского с симптоматичным названием «Этика и эстетика Чернышевского перед судом современности» (sic!), прочитанном в феврале 1928 года; мнение же Луначарского взято из другой, того же года юбилейной статьи: «Было общее и в ясности слога, и в подвижности речи … в широте и глубине суждений, в революционном пламени… В этом соединении огромного содержания и внешней скромности, и, наконец, в моральном облике обоих этих людей».¹⁶³⁵¹

Никак не комментируя приведённую им восторженную характеристику своего героя его почитателями и последователями, повествователь продолжает уничтожающую, в его же адрес, критику: и если марксист Стеклов считает статью Чернышевского «Антропологический принцип в философии» «первым философским манифестом русского коммунизма», то в глазах Годунова-Чердынцева этот опус – не более чем «школьный пересказ, ребяческое суждение о труднейших моральных вопросах».¹⁶³⁶² Или, ссылаясь на Страннолюбского, несколько перефразирующего Волынского, биограф уверенно заключает: «Европейская теория утилитаризма … явилась у Чернышевского в упрощённом, сбивчивом, карикатурном виде. Пренебрежительно и развязно судя о Шопенгауэре, под критическим ногтем которого его философия не прожила бы и секунды, он из всех прежних мыслителей, по странной ассоциации идей и ошибочным воспоминаниям, признаёт лишь Спинозу и Аристотеля, которого он думает, что продолжает».¹⁶³⁷³

Всё это, возможно, само по себе (судить специалистам-философам), и в высшей степени убедительно, но есть одно обстоятельство, которое нельзя не заметить: доказывать несостоятельность философских воззрений Чернышевского писателю Сирину поневоле пришлось из эмиграции, случившейся, среди прочего, – и не в последнюю очередь, – также и по причине вполне «утилитарного», успешного участия, в Великой октябрьской социалистической революции 1917 года, пусть неправильных, но зато вдохновляющих идей «властителя дум». Победителей, как известно, не судят, – политический переворот удался, многолетний настойчивый призыв Чернышевского к бунту себя оправдал.