Текст книги "Избранное"
Автор книги: Эрнст Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 40 страниц)
Живут себе люди на земле, порою не особенно и задумываясь над тем, правильно или нет, – по своим законам; но вот появляется рядом нечто более совершенное, определенное, сильное, и начинается выверяющая работа души. В сущности, таким стал старик для молодого Павла Юрченко: старик уже умирал, а Павел только начинал устраивать свою жизнь, но первый доживал достойно, хотя и непросто, с болью и муками; а второй мельтешил, суетился, хотя и пытался противиться этой суете. Однако не зря они были рядом, эти миры, эти пересекшиеся вселенные; из их соседства и родился открытый финал, чем-то отдаленно напоминающий завершение рассказа «Крыша над головой отца»: Павел «заплакал, содрогаясь плечами; это были единственные слезы по старику и вообще были просто слезы…».
Таков для меня, как читателя, шофер Бабушкин («Прожитый день»), случайно задавивший собаку и терзающийся этим; только молоденький лейтенант милиции, владелец мраморного дога, и понимает его, но душа жаждет большего – самопрощения, очищения. И вновь в финале встречаем обнадеживающее, милосердное: «Новый день начался, все еще впереди…»
Но таков и егерь заповедника, старый Курбан Рахимов, («Золото долгих песков»), борющийся с браконьерами, не раз рискующий жизнью. Его любовь, его мечта, воплощенные в образе Золотого Джейрана, которого довелось когда-то увидеть, не дают ему возможности спокойно взирать на хищническое отношение к родной земле, природе, братьям меньшим; работа для него – отнюдь не добывание куска хлеба, а прежде всего – утверждение справедливости, борьба за правду. И здесь, как всегда у Э. Сафонова, когда речь заходит о целой жизни, а не о части ее; о несбыточности и необходимости несбыточность эту осознать, не обозлясь, не ожесточась, а мудро и спокойно, – здесь появляются характерные размышления о природе, о зависимости от нее человека, о судьбе, которая – надо всем, будь то куст в пустыне, брошенный «в определенное место природой, она указала ему судьбу его», или человек, для которого зачастую «судьба как лабиринт, брезжит вдалеке свет, спешишь на него, но, оказывается, не выход перед тобой – лбом в глухую стену упираешься, и все равно опять, доверяясь, бежишь на призрачный свет в поисках какого-то неясного желанного освобождения…».
Да, это она, судьба, словно играя, бросает егеря в объятья смерти и позволяет выбраться из них; сводит с возлюбленной Огульджан и разлучает; и даже сына Огульджан делает браконьером, врагом Рахимова. Зачастую она закрыта от взора окружающих, но это не значит, что ее нет. У каждого своя, она все же влияет и на живущих рядом.
Потому мы не усмехаемся над доверчивостью Степана Чикальдаева («Африканский баобаб»), задумавшего вырастить баобаб на своем огороде, а осуждаем его зятя Виталия, обманувшего старика, подсунувшего ему невесть что вместо «ореха баобаба». Как оказались они рядом, эти люди? Зачем? Не затем ли, чтобы мы не забывали о цинизме, зле, равнодушии, и о том, что добро должно, когда надо, быть с кулаками? Ибо обиден обман, обидна эта злая насмешка, – так обидны, что «что-то раздирало надвое, обнажая его запекшееся нутро», это «что-то» – несправедливость. Неужели не вернется она бумерангом к Виталию? Или уже вернулась, вырвав из сердца ростки гармонии, взаимопонимания с миром? Ведь не в экзотическом же дереве дело, верно пишет Э. Сафонов: «Но что для сердца какой-то африканский баобаб? Так, забава, интерес, озорство мысли..» Не в нем, не в баобабе, дело – в человеке. В том, почему из одного исходит, струится любовь, способная оживить даже камень, даже сухое дерево; а из другого – желчная зависть и всеиссушающая злоба.
По той же самой, вероятно, причине, пытаясь понять последствия пересечений судеб, с таким пристальным вниманием следим и за развитием событий в повести «Тонкие натуры», где не только любовь Глеба и Татьяны Гореловой, не только приезд в деревню молоденькой журналистки, давней подруги Глеба, но и трагедия одинокого Потапыча, и драма безногого Тимоши, и монолитный характер Спартака Феклушкина, – все это объединено, связано в тугой узел на уровне именно души, когда нельзя ничего убавить, ибо сразу обнаружится пустота; но не стоит и добавлять, ибо на пределе существующая конструкция уже не в состоянии выдержать дополнительное напряжение, – отношения героев столь плотно духовно насыщены, что и читатель вместе с героями, по слову Потапыча, «не тело слушает, а это… ну, дух, что ли… Дух!».
Как пересечение звука и сути заставляет замереть на мгновение, словно от взлета, от постижения ранее неведомого, так и пересечение человеческой воли и всеохватной судьбы в произведениях Э. Сафонова требуют соразмышлений, когда за первым планом появляется второй, и фраза обретает объемность, и мысль находит целый ряд ассоциаций, возвышаясь от частного к общему, от события – до явления, будь то глухие, даже ожесточенные слова Глеба о веке несоответствий, или споры современной молодежи о том, что неправильно делали их отцы, или поздняя драма Петрова, понявшего, что он нуль, лишний человек в целой системе лишних же людей…
В прозе Э. Сафонова эти «пересечения» носят, как правило, характер завершенных философских миниатюр в форме диалога ли, монолога, авторского отступления. Разве не о передаче животворной энергии души это откровенье шофера Бабушкина: «Старые люди учат добру, они в свои преклонные годы хотят, чтобы все вокруг было таким же простым, ласковым и прекрасным, как мягкая трава, высокое небо, теплая земля… У них же близкое расставанье с травой, небом, теплой землей – они оставляют все это Петьке, всяким прочим Петькам, чтобы те, когда настанет неизбежный черед, спокойно и по-доброму передали неразрывающееся дыхание вечной жизни другим…»
Или разве не о законе справедливого возмездия это наблюдение писателя Дмитрия Рогожина («Старая дорога»), который в бытность молодым журналистом поступил против совести, незаслуженно обидев и своим поведением и фельетоном ни в чем не повинных людей: «…Оказывается, у человеческой памяти есть подлое свойство: она ничего не выбрасывает, не теряет из своих миллионных кладовых, бережет до определенного момента, неожиданно с медвежьей услужливостью выдает на-гора́ то, о чем казалось бы, накрепко забыто, о чем в конце концов можно было бы забыть…»
Предначертанный жизненный круг рано или поздно замыкается, но далеко не все готовы осознать и принять это. В повестях и рассказах Э. Сафонова герои, сотворившие недоброе дело, почти всегда встречаются потом, спустя много лет, с теми, кто пострадал от них. И это наказание – памятью, взглядом, стыдом, – самое жгучее. Многие готовы перенести испытание голодом, болью, холодом, но не нравственным этим укором, от которого никуда не деться, потому что он в самом человеке.
Не так уж он и прост, этот «простой» сафоновский герой, умеющий столь тонко чувствовать и столь глубоко размышлять. Особенно отчетливо умение прозаика сложнейшие философские, нравственные, социальные проблемы выразить через образ жизни и мышление не выдающейся вроде бы личности отражено в рассказе «Лестница в небо» – рассказе о жизни и судьбе человека, обреченного на испытания, но спасаемого надеждой; верящего в себя, но и верующего в высшие силы, искушаемого соблазном проклясть, но не поддающегося искусу и продолжающего терпеливо, без ропота, нести тяжкий свой, какой уж есть, крест.
Вернувшись в Варшаву в сорок пятом, капрал Здислав Яновский, единственный оставшийся в живых из всей семьи, «уцелевшая веточка с погубленного дерева», должен начинать жизнь сызнова, с нуля. Ну и что, что вещи украдены пригретым в дороге подростком Ендреком, что надо искать крышу и пропитание; зато – жив, зато – в любимой Варшаве, зато – «небо сыпало сверху золотые иглы: они плавали в синем воздухе и прошивали зелень тополиной листвы». Зато – встретил замечательную Марию, ставшую его женой, даже дом обрел – «гнездо» в высокой башне, куда надо было взбираться по четырехметровой лестнице, убираемой на ночь; лестнице не в скворечню, как прозвали они свое пристанище, а – в небо, ибо чувствовали они себя воспарившими над землей, – как все влюбленные.
Тут заслуживают отдельного разговора и стиль, и композиция, и система образов. Я же хочу сказать о том, что наиболее привлекает меня в творчестве прозаика вообще и что нашло наиболее явное отражение именно в этом рассказе, который так долго не мог пробиться к читателю, – попытке уважительного, глубокого разговора о столь не поощряемом, почти запретном последние десятилетия предмете, как судьба. Да, все она же, в которую окончательно поверил после ранней смерти Марии сам Здислав и в которую нет никаких оснований не верить и читателю, – автор ведь не просто выстраивает канву жизни своего героя, а прослеживает предначертанную, замыкающуюся в круг линию его жизненного пути. Судьба свела его и Марию, – «похожих людей, которых уже мало что изумляло»; она же витала и над подпоручником Вавжкевичем, утром сказавшем о том, что умрет, и к вечеру глупо и нелепо, случайно погибшем от шальной пули; она же спустя три десятилетия свела Здислава и Ендрека, когда-то укравшего у него вещи, а теперь уводящего, и тоже навсегда, выросшего внука Здислава, Юрека; она же, все она, словно эксперимент ставившая на этом человеке, приводит Юрека и его друзей именно в с к в о р е ч н ю, где когда-то начинал обживаться дед; и она же дает им в руки именно тот самый «шмайсер», который Здислав принес с войны, дает в те дни восьмидесятого года, когда на улицах Варшавы стоят танки, а сами улицы патрулируются десантниками.
Много совпадений? Нет, их значительно больше, да и не совпадения это, а вовсе иное, то, о чем герой, пугаясь собственного открытия, подумает: «Все рассчитано в мире: как колосу вызреть, а девушке девушкой родиться, где жабой жить, а где – в поднебесье – жаворонком петь, и свое точное астрономическое кружение у разных околоземных планет. И человек – сам по себе планета! Модель ее! Запущен на предназначенную ему орбиту…»
Орбита Здислава – орбита катаклизмов; но она – его, какою бы ни была, другой не дано. И фантасмагорические ситуации, которые в отечественной литературе разве что у Булгакова только и встречаются, здесь уже не просто совпадения, здесь они – знак, своего рода крест, который Здислав несет на свою Голгофу. Иначе и нечем объяснить, что первый муж его дочери, демонический саксофонист, пытаясь угнать самолет, убивает второго ее мужа, штурмана Марека, и сам погибает, хотя доселе они никогда не виделись, и эта роковая встреча была единственной; что дочь, в поисках счастья исчезнувшая из дома и колесящая по миру, объявляется только после смерти отца; что, наконец, и гибнет Здислав, падая с той самой л е с т н и ц ы в н е б о, – ее отталкивает, наверное, Юрек, подумавший, что их выследили, и не узнавший деда…
Стремившийся к небу, с него и падает герой. Воевавший за свободу внука, им же и отторгается, ибо не той оказалась свобода, не такой. Пересекаются орбиты, совмещаются сферы, и все это – внутри одного человека, обязанного все вынести, ибо без него т а к о г о, мир не полон.
…Эрнст Сафонов – автор романов, повестей, публицистических работ. Но прежде всего он, на мой взгляд, тонкий, талантливый рассказчик. Это – особый дар отсекать лишнее, доводить фразу до филигранной точности, деталь – до объемности. Ни Э. Сафонов, ни его герои не поучают читателя, как надо жить, что такое хорошо и что такое плохо. Они просто живут, эти герои, – как умеют, как совесть им велит, как судьбой предначертано. И, как планеты с сильным полем, притягивают нас на свои орбиты, в свои сферы. Не надо этому противиться – это обогащающее знакомство, когда душа с душою говорит.
И если уж завершать разговор о судьбе: коль эта книга попала в ваши руки, – открывайте ее и читайте; ничто в этом мире не бывает случайно. А подобные встречи – тем более.
…Не знаю, сколь важно для настоящего писателя, чтоб его хвалили; наверное, да, желательно, но – важно ли? Думаю, куда необходимей, чтобы понимали то, о чем он хочет сказать. Как пишет об этом Э. Сафонов в «Хлебе насущном»: «всем хочется быть услышанными. И услышать слово человека, живущего совсем не так, как живешь ты сам, – это разве не приобщение к человеческой тайне?.. Возьми – и отдай сам…»
Читая повести и рассказы Э. Сафонова, я стремился именно п о н я т ь, и душа при этом благодатно трудилась. Хочется пожелать того же и читателю, – собранная здесь проза, право же, достойна чтения вдумчивого, неторопливого и сочувственного.
ИВАН ПАНКЕЕВ
