Текст книги "Избранное"
Автор книги: Эрнст Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)
А следователь, проверив, хорошо ли пишет авторучка, удобнее разложив на столе бланки протокола, говорит:
– В прошлый раз, Бадмаев, мы остановились на том, как вам предложили меховую шапку… Продолжим.
1972
ПРОТЕКЦИЯ
Окруженный белыми, выжженными солнцем холмами, город лежит в глубокой долине, как на дне гигантской чаши, обозримой только с самолета. Сверху, из-под облаков, можно увидеть, что над городом, перенасыщенным недвижной летней духотой, дрожит зыбкое серое марево. То «парят», исходят томливым зноем и каменные здания, и сухая, пыльная земля, и поникшая, но терпеливо-живучая зелень здешних садов и скверов. По-восточному причудливые, затейливого рисунка улицы, круто взбегающие на глинистые склоны или почти отвесно падающие к желтым водам большой реки, свирепой, вольной где-то там, в далеких, с ледниками горах, а тут тесно зажатой могучими скобками мостов, гранитом набережных, – будто живописный, неповторимый орнамент, которым красочно расписана эта громадная чаша…
Но так – именно с поднебесной высоты, из иллюминатора набирающего «потолок» или идущего на посадку лайнера… Эрлом Кубусидзе, следователь районной прокуратуры, в мыслях был уже там, под синими облаками, и – тоже, конечно, в мыслях, – пристегнутый ремнями к авиационному креслу, прощально любовался панорамой родного города, затянутого знойной дымкой. Это знакомо, это каждый год бывает, и в этом своя радость: освободившись от дел – в отпуск! Плывут под крылом, быстро исчезая из вида, городские кварталы, остается там, внизу, одуряющая, изматывающая тело и мозг жара, а впереди – встреча с чем-то прекрасным, желанным, когда совсем вдруг (с неба свалился!) оказываешься посреди ласковой лесной прохлады на Псковщине, в гостях у работающего лесничим шурина, или же на Рижском взморье, у старых добрых друзей, где по-мальчишески, обдирая колени, прыгаешь утром с кручи на золотой песок, и скупо подсвеченное солнцем море с добродушным ворчанием швыряет в лицо брызги, кричат чайки над головой, на дальних волнах взыгрывает жесткая пена… Восторг и сказка! Это так, так…
Хотя, как считает жена, у него, Эрлома Кубусидзе, совсем не тот характер, при котором можно уезжать куда-то в месячный отпуск. Социолог по профессии, приученная всему находить точные наукообразные определения, она заключила, что у него, к сожалению, стандартный характер типичного работяги, не умеющего даже во время отдыха приподняться над консервативностью, ограниченностью своих урбанистических производственных и житейских привычек… Может, несколько по-другому звучит ее формулировка, но смысл такой. И он не спорит, зная, с одной стороны, что спорить с женой бесполезно, и, с другой, где-то внутренне соглашаясь: да, верно, есть в нем эта самая урбанистическая… или черт ее знает какая!.. ограниченность. Не дано ему легкого чувства беззаботности. Вышел из такой семьи, где младшие дети не помнили отца, за обедом мать ставила двенадцать мисок – по числу едоков; в летние школьные каникулы рассветными сумерками сестры вытаскивали его, сонного, из постели, он брел с ними на рынок – там они подметали в павильонах и меж торговых рядов, скоблили и оттирали порошком до сияющей белизны металлические покрытия на мясных столах…
Ну да что об этом! Об отпуске же речь, о том, почему жена говорит, что лучше бы, наверно, он вообще его не брал, а уж если ушел со службы на свои законные двадцать четыре календарных дня – сидел бы дома… И хлопот меньше, и затраты не те, и, смотришь, что-нибудь полезное сделал бы: полы в квартире покрасил, одну-две статьи в республиканские газеты написал, к кандидатской бы, наконец, приступил: материал для диссертации собран, руководитель темы найден, и сколько же тянуть можно?! Но вот загорелся: поедем, поедем из этого пекла… а что потом будет? Что бывало не раз уже?
Так она спрашивала, стараясь казаться сердитой. Но спорить она еще умеет, потому что, как социолог, тяготеет к доказательствам, обоснованиям, категоричности выводов, а вот сердиться… нет. За большими толстыми стеклами очков ее близорукие глаза всегда, даже при их семейных коротких размолвках, не теряют своей обычной мягкости, только, пожалуй, беззащитнее становятся, растерянными и вопрошающими: ты обиделся… в самом деле?.. я же не хотела этого!
А что бывает с ним, окажись он вдали от дома, – это впрямь «издержки» натуры, ее – можно согласиться с женой – «консервативная» закваска. Сейчас вот он нетерпеливо рвется вдаль – лишь бы куда-то, лишь бы уехать, оторваться… Но там, вдали, быстро – после самых первых суматошно-счастливых отпускных восторгов, резкого ощущения непривычной свободы и душевной раскованности – незаметно, осторожно станут возникать в сознании картины будничной городской жизни, одна за другой, разные, близкие, тревожащие, и покинутый родной город начнет властно манить, звать к себе; и покажется, что вовсе не было в городе такой уж невыносимо давящей духоты, было просто жарко, хуже, само собой, чем здесь, в сосновом бору или на берегу моря, но терпимо было, десятки тысяч людей никуда оттуда не уезжали, работают всяк на своем месте, трудятся, живут – и ничего… И почему должно быть плохо? Кругом все свое, обжитое и понятное, и своя работа там осталась… Правильно?
А когда такое нахлынет, подтачивая безмятежность обманутой призрачной свободой души, неодолимо потянет вернуться в свой служебный кабинет: маленькую комнату, где из-за тесноты впритык сдвинуты два письменных стола – его и другого, из «старичков», следователя, под началом которого он еще три года назад состоял в стажерах; и окажется, что те дела, которые спешил закончить перед отпуском, – они в тебе, они не ушли, в своих раздумьях ты возвращаешься к ним, как бы заново «проигрывая» все ситуации, сложные моменты, все свои беседы с потерпевшими, подследственными, свидетелями… Не ошибся ли в чем, не обвели ли, случаем, тебя, молодого, вокруг пальца, сумел ли сам – кто бы чего ни говорил тебе, как бы ловко, вкрадчиво или с нагловатой самоуверенностью ни воздействовал на тебя – остаться твердым, до конца объективным, с убеждением в правоте принятого решения?
И жена, как дано любящим женам, чутко уловив перемену в его «отпускном» настроении, со вздохом спрашивала:
– На неделю, всего на одну, тебя еще хватит здесь? Ну постарайся, Эрломчик, будь умницей, послушный мой!
* * *
Он сидел за столом расслабившись, в белой легкой сорочке, влажно обжимавшей тело, и от уставшего вентилятора, который слабо жужжал на тумбочке за спиной, исходил запах жженой резины. В раскрытое окно, выходившее во двор, он видел на дорожке сверкающие, ртутного блеска потеки – то плавился на сорокаградусной жаре асфальт; безвольно свисали с ветвей широкие листья старого платана, сизые голуби с терпеливой надеждой сидели возле ржавой трубы с водопроводным краном, к которому дворник утром и в полдень подключает длинный резиновый шланг, поливая цветочную клумбу, горячие стены, размягченный, весь в рваных оспинах от каблуков асфальт…
Вентилятор жужжал – и мерный гул от его моторчика опять заставлял думать о самолете, о том чудесном мгновении, когда «ТУ-154» зависнет над серо-желтой чашей города, стрелой взмоет в поднебесную необозримость и спокойно поплывет над рыхлой белизной облаков – туда, туда, в прохладу лесного края! Уже завтра… Все он успел, ничего за ним не числится, осталось лишь составить порученный ему прокурором ответ в редакцию газеты по материалам расследования анонимного письма о грубых нарушениях трудового законодательства в комбинате бытового обслуживания. На это не больше часа понадобится… И вот-вот позвонит жена, сообщит, на какой рейс взяла билеты. Он поклялся ей, что, как только окажутся они у ее брата, на псковской земле, посреди хвойного царства, где мычат коровы, по утрам будят тебя петухи, горделивые лоси подходят к резному крыльцу, – он за неделю отпустит себе густую черную бороду, забросит на чердак туфли и станет весь отпуск ходить босиком, чтоб подошва на ногах затвердела, как автомобильная резина, и все дни, сколько отпущено ему служебным приказом, со спиннингом и холщовой сумой через плечо проведет на озерных берегах… Жена кивала головой и недоверчиво щурилась.
Он раскрыл тонкую папку с материалами проверки по комбинату бытового обслуживания, но тут в дверь осторожно постучали, она открылась, в кабинет вошел высокий худощавый старик с чисто выбритым лицом, в сванской шапочке и сером ворсистом пиджаке, в котором не замерзнешь и осенью.
«Вот, – мысленно сказал себе Эрлом, – ему еще холодно!» И не удивился. Месяцем раньше он вылетал в командировку в Туркмению и там при такой же, а может, и более угнетающей жаре видел стариков в длиннополых ватных халатах и тяжелых, из овчины папахах, прозываемых тельпеками. У старых людей свой температурный режим!
Он предложил посетителю сесть, и старик с заметным смущением, но пристально стал его рассматривать.
Эрлом захлопнул папку, суховато сказал:
– Следователь прокуратуры Кубусидзе. Если вы ко мне – слушаю вас…
Старик разжал блеклые губы – голос у него оказался мягким, с легкой хрипотцой:
– Ты не из тех ли Кубусидзе, сынок, что жили на Майдане, и маму вашу звали Лианой?
– Да. Это так.
Старик оживился, задвигал стулом, усаживаясь удобнее.
– А мне в приемной говорят: идите, гражданин, к следователю Кубусидзе… А я почему-то подумал: не наш ли это парень, не с нашего ль Майдана? Что из того, что переехали… жили, помню!
– Да, да, – кивнул Эрлом. – Как вас звать… какое дело привело вас в прокуратуру?
– Сейчас, сейчас, сынок, – старик вытянул из кармана носовой платок, стал вытирать испарину с порозовевшего лица. – Зовут меня Георгий Отариевич Гогоберидзе. Теперь, двенадцатый год пошел, на пенсии я. А был шофером. Водитель первого класса. Вот документы… – Он сунул руку за отворот пиджака.
– Не надо пока документов. Излагайте свое дело, уважаемый Георгий Отариевич.
– Конечно, сынок, по делу я, а как же… Не в нарды ж пришел сюда играть! Но это, сынок, прямо подарок мне, что ты тот самый… из тех, наших Кубусидзе! Послушаешь меня не как чужой, постараешься, наверно, понять старого Георгия… верно?
– Слушаю, слушаю…
– Я вот помню, это в пятидесятые годы было, я на «ЗИСе» тогда работал, трехтонные «ЗИСы» тогда были, с прямыми, как будка, кабинами, давно их нет уже… помню, у серных бань, внизу… ты же, сынок, знаешь, где стояли те серные бани, а?.. останавливает, значит, меня ваша матушка, мама ваша, Лиана, и говорит мне: не отвезешь ли, Георгий, моих детей в деревню, там виноград поспел, пусть виноград собирают… не отвезешь? И я повез вас, кучу малышей, теперь даже не скажу, сколько вас было, но, помню, много… Ты-то, наверно, сынок, совсем маленьким был в ту пору, не осталось на памяти, как ехали вы со мной в деревню?
Какие-то смутные воспоминания шевельнулись в душе Эрлома, выплыли, как волнующие незабытые ощущения, из ее тайной глубины: бешеная тряска расхлябанного деревянного кузова, бурые вихри пыли за бортом, они мчатся куда-то среди зеленых холмов, ветер свистит в ушах, ветер раздувает пузырем его рубашонку, старшая сестра, Венера, весело кричит им: «Вот погодите, цыплята, приедем в деревню!..»
И Эрлом неопределенно роняет:
– Ездили… да.
Старик, коротко взглянув на него, переводит взгляд на жужжащий вентилятор, какое-то время сосредоточенно молчит. Оба они молчат.
За дверью, в коридоре, чьи-то шаги, приглушенные голоса… и этот чертов вентилятор за спиной: жжжи… жжи… Как шмель в спичечном коробке.
Эрлом выдергивает шнур из розетки.
Старик, вздохнув, произносит:
– Сынок, я насчет Анзора Абуладзе.
– Анзор Абуладзе, – машинально повторяет фамилию Эрлом. И, вспомнив, спрашивает: – Автотранспортное происшествие?
– Происшествие, верно, – кивает старик, – беда – не происшествие…
В его обесцвеченных возрастом, жидкой синевы глазах бьется прежнее смущение, худое, в морщинах лицо опять розовеет.
Дело Анзора Абуладзе совсем недавно проходило через руки Эрлома. Дело-то, в общем, не из сложных… Молодой таксист вез трех пассажиров из города на дачу – двух парней и их бабушку; на крутом повороте, при значительном превышении скорости, водитель не справился с управлением – «Волга» полетела с откоса, перевернулась два раза, все мужчины отделались ушибами, а старая женщина погибла. Родственники покойной обвинили милицию в поверхностном, необъективном расследовании обстоятельств аварии, написали несколько жалоб, и дело попало на контроль в прокуратуру, делом этим было поручено заняться ему, следователю Эрлому Кубусидзе…
«Чего хочет старик? – подумал Эрлом. – О чем просить будет?» И, опережая, мягко, но в то же время с категоричными нотками в голосе сказал:
– Мы занимались, тщательно проверили… Водитель Абуладзе согласился с заключением экспертов, что в тот момент он ехал со скоростью не меньше девяноста километров в час. По его вине погиб человек, разбита государственная машина. Виновность Абуладзе доказана, меру наказания ему определит суд. Вот так, уважаемый Георгий Отариевич…
И, поскольку старик, слушая, печально кивал головой, как бы соглашаясь, Эрлом с облегчением и назидательно добавил:
– Закон – для всех и каждого из нас!
– Верно, верно, сынок, – пожевав губами, заговорил старик. – Сам ведь я шофер… И мы, шоферы, знаем: погиб от твоей машины человек – ты в этот миг самого себя под колеса бросил. Жизнь свою бросил. Тяжела расплата бывает. Такая уж работенка: смотри в оба…
– Он вам родственник? – участливо спросил Эрлом.
– Нет, нет… Но этот парень из той деревни, откуда я родом. Сам я с молодых лет, сынок, в городе, а в деревне меня помнят, деревня маленькая, мы все там как родные, все свои, они меня не забывают…
– Это прекрасно.
– Так, сынок, так.
– Что же вас… – Эрлом запнулся, подыскивая нейтральное слово, – что же интересует вас в деле Анзора Абуладзе? В чем-то сомневаетесь?
Старик распахнул пиджак, стянул с коротко остриженных седых волос свою аккуратную, с черной кисточкой сванку, и его узловатые сильные пальцы мяли тонкий белый войлок шапочки, смотрел старик себе в колени, и по напряженному лицу было видно, что он собирается сказать что-то важное для него, мучительное, наверно, да вот боится, что не так скажет, не понят будет… Это – собственная боязнь, нерешительность – вроде бы даже рассердило его, и вот так, сердясь, он выдавил из себя:
– Парень виноват. Да не один он виноват… не один!
– Разъясните, пожалуйста, Георгий Отариевич.
Но, поскольку старик не спешил с ответом, Эрлом нетерпеливо спросил:
– Дорожная служба, по-вашему?
– Нет.
– Те, кто находились с водителем в машине?
– Нет, сынок.
– Кто же тогда?
Старик застегнул пиджак, надел шапочку, зачем-то поднялся со стула и, выпрямившись, ткнул большим пальцем в грудь себе:
– Я виноват.
– Вы?!
– И я тоже, сынок.
– Да вы садитесь…
– Это мы, сынок, виноваты… я, может, больше других…
– Садитесь, пожалуйста. Налить вам воды? Из сифона, газированная.
– Спасибо, дорогой.
Старик пил, его по-молодому белые искусственные зубы постукивали о края стакана. Эрлом снова включил вентилятор: тот закрутился неохотно, резиновые лопасти словно бы вязли в сгустившейся духоте недвижного воздуха. Телефон молчал: жена, вероятно, еще не приобрела билетов на один из завтрашних авиарейсов московского или ленинградского направлений – им с женой все равно… А за окном, в дрожании еле различимого сизоватого марева, тяжело дышали перегретые камни и ослабший асфальт.
– Хорошо, сынок, что ты оказался из тех самых Кубусидзе, – пробормотал старик, отставив пустой стакан, вытирая ладонью капли воды с подбородка. – У тебя была замечательная мама…
– Давайте, Георгий Отариевич, перейдем к существу вашего заявления…
– А можно я пересяду напротив, за тот вон стол? Нам лучше будет видно друг друга, сынок… Или за тем столом тоже сидит какой-нибудь прокурор, следователь, он придет – я помешаю?
– Нет, он в отпуске. Пересаживайтесь.
– Ты не торопи меня, сынок, и не перебивай, ладно? Я долго буду рассказывать, с самого начала… чтоб ты понял. Согласен?
– Рассказывайте.
– И не пиши пока ничего. Только слушай.
– Я слушаю…
* * *
Месяца полтора назад было обыкновенное – в своей привычности – утро, когда Георгий Гогоберидзе сидел в пижаме на балконе, неторопливо пил чай и читал свежую газету.
Сын к этому времени ушел в свое депо – он машинист тепловоза, – а невестка Ира во дворе, у колонки, мыла стеклянные банки: наступила пора варить на зиму варенье.
Широкий длинный балкон, удерживаемый столбами с земли, опоясывал со стороны двора весь второй этаж их старинного дома: жильцы ходили по нему как по общественному тротуару, но каждая семья перед своей квартирной дверью поставила себе столик, и вот за таким собственным столиком Георгий Гогоберидзе пил чай и знакомился через газету с новостями в стране, республике, городе… Внизу, гоняя мяч, кричали дети и позванивала в руках невестки стеклянная посуда. А столетняя липа, сплетясь ветвями с не менее старым ореховым деревом, нависала над балконом живым тенистым шатром: находиться под ним приятно и покойно, как где-нибудь в саду.
– Папа, к нам гости! – крикнула снизу Ира.
Он слегка перегнулся через перильца и увидел посреди двора двух человек, в одном из которых, одетом в темную рубаху навыпуск, обжатую в поясе узким, с серебряными наборными украшениями ремешком, обутом в мягкие сапоги, и с тяжелыми хурджинами через плечо, узнал своего земляка, деревенского товарища, друга (называй как хочешь!) Варлама Абуладзе. Возле него стоял вполне городского вида парень с двумя туго набитыми спортивными сумками…
– Варла-ам?!
– Георгий! Я это… я!
– Ва-ай, Варлам! – И, отбросив газету, побежал Георгий навстречу гостям…
Обнимались, целовались, со слезами на глазах смотрели друг на дружку… какие стали-то, а?.. лет пятнадцать не виделись! Ой, старики совсем, ой, время-то бежит… но держимся, правда, еще поскрипим… И почему «поскрипим» ? Хо-хо, как бы не так! Это мы-то? Старый дуб – его ведь и пила не берет! Постоим!.. В обнимку, да? Чтоб не упасть! Ха-ха-ха… Но ничего, ничего… Давай-ка еще поцелуемся – такое счастье, что встретились!..
Когда отдышались, отсмеялись, Варлам показал рукой на парня:
– Мой старший внук Анзор Абуладзе.
– Очень приятно…
– Здравствуйте, бабуа[29]29
Почтительное обращение: «дедушка» (груз.).
[Закрыть].
– Какой ты красивый, сынок. Весь род Абуладзе – красавцы! И ты весь в них. Дай тебя тоже поцелую!
Втащили хурджины и сумки в квартиру, и Георгий подивился: впрямь еще силен Варлам, большая крепость в его жилистом теле – ведь в каждом хурджине весу пуда по три… А Варлам развязывал мешки, расстегивал молнии сумок:
– Это вашей семье, Георгий.
– Да вы что, люди?! Вы куда приперли-то все? На базар?
– Зачем на базар… семье, говорю, вашей, Георгий. Все свое, деревенское, не покупное. Собрались, а народ узнал, что к тебе еду, – тот несет гостинец, другой, третий… Вся деревня, Георгий. Это от нас и от деревни.
У Георгия – комок в горле. Оторвавшийся с ветки листок он, а там, где корни остались, помнят его… любят… хорошо и больно от этого…
А на полу, извлеченные наружу, – хоть в кино снимай да за деньги показывай эту красоту! – оплетенные прутьями бутыли с домашним вином, груды атласно-золотых отборных персиков, молочно-белые лепешки сыров, задняя часть барана и тушки индеек, огненно-красные гранаты, инжир, связки чурчхелы[30]30
Чурчхела – сладкие «колбаски» из сгущенного виноградного сока и орехов.
[Закрыть], свежие, не успевшие привять пучки зелени, еще огромный полосатый арбуз. И четыре живые пестрые курицы со стянутыми крыльями и ногами – на сациви[31]31
Сациви – курица под острым ореховым соусом.
[Закрыть] для праздничного стола! Можно было подумать, что по дороге в город прилежные куры, не умевшие по крестьянской своей привычке даром терять время, усердно неслись в лукошко, потому что было еще и полнехонькое лукошко с яйцами!
– И-о-о… что это? Нам?! – пораженная открывшимся зрелищем, воскликнула невестка, внеся со двора сетки с отмытыми банками. В своей жизни деревню она видела только издали, а вот такое великолепие – чтоб много всего и чтоб лежало все вперемешку и можно взять в руки что хочешь – видела лишь на рынке… Ей тут же захотелось все потрогать, погладить, пощупать, перебрать, и в своем голубом, с желтыми цветами сарафане она напоминала большую яркую бабочку, завороженно кружащуюся над этими щедрыми дарами земли.
Гости сдержанно улыбались, довольные собой, тем, что угодили хозяевам…
Георгий, извинившись, позвал невестку на кухню, где сказал ей:
– Нам следует сейчас все свое внимание уделить самим гостям, а не тому, что привезли они. Стели, дочка, лучшую скатерть, ставь лучшую посуду, хрустальные бокалы… Чтоб по первому разряду!
– Как-нибудь знаю, – ответила Ира, нахмурив брови. – Больше, папа, не будет указаний? Тогда ступайте, папа, я займусь…
И вскоре уже Георгий произносил первый тост – за встречу, за родимую деревню, краше и милее которой нет на свете: она, как рентген, просвечивает твое сердце, и если ты не больной, не сумасшедший, не каменный, она увидит себя – со своими домами, улицами, полями, садами, людьми – в твоем сердце! Она, короче, в тебе, ты – с ней!
А Варлам – настал его черед – поднял бокал за город, поскольку город – надежный брат деревни, и, когда у деревни какая нужда, потребность, когда необходимо что-то решить, она едет в город, к своему могучему брату. Они, как Кура и Арагви, не могут друг без друга, они, как мы с тобой, Георгий, – на всю жизнь!
Душа пела от таких слов… И говорили – наговориться не могли. Георгий жадно выспрашивал: этот жив?.. а тот?.. чем занят?.. кто в председателях колхоза?.. достроили ль плотину?.. помирились ли, наконец, сухорукий Лука и сапожник Бебур, еще отцы которых поклялись не видеть друг дружку в упор? Сколько автомобилей в деревне – колхозных и личных? Две сотни наберется? Ого!
Молодой человек, Анзор, сидел за столом скромно, тихо, лишь к губам подносил – не пил и украдкой на Иру поглядывал – как она проворно носила кушанья от плиты, на ходу прическу поправляла, и весело постукивали о паркет ее джинсовые, на высокой платформе сабо.
Георгий, кашлянув, спросил:
– У тебя, сынок, не язва, не гастрит? Не ешь, не пьешь…
Ответил Варлам:
– Ему, Георгий, мечта не позволяет пить.
– Ему?!
Варлам собрал в ладонь крошки со своих густых, намокших от вина усов, внимательно посмотрел на Георгия и сказал:
– Он шофер.
– О-о! И молчали! Дай пожму твою руку, сынок! Выходит, вдвойне ты свой мне, если баранку крутишь…
– Не крутит он пока. Только права получил… Покажи, Анзор.
– Ай, бабуа, зачем!
– Я видел, ты Георгию покажи.
Анзор, пожав плечами, полез в карман…
– Он хочет работать шофером? – догадался Георгий. – Здесь, в городе?
– Именно так, – подтвердил Варлам и победно, с улыбкой взглянул на внука: вот, мол, видишь, старый Георгий, друг мой, все понимает – и рассудит, как нужно!
Водительское удостоверение на имя Анзора Акакиевича Абуладзе было таким новеньким, что еще пахло типографской краской и клеем.
– Сын сухорукого Луки, Роман… – стал объяснять Варлам. – Он инженер… ты-то, вероятно, его не знаешь, Георгий… у него квартира и здесь, в Сабуртало… Так вот, посылают Романа на два года в заграничное государство, а в квартиру на это время, чтоб было кому приглядеть, Анзор поселится. Договорились. Жить нашему мальчику, видишь, есть где!
– Дело за местом?
– Во-во! Он стесняется, он что знает? Молодой… А я ему сказал: поедем к Георгию, он свой нам, что может – Георгий устроит… Сам шофер.
– Верно надумали. – Георгию льстило, как Варлам о нем говорил. Нет, не забыт он в своей деревне, уважают! И хоть не любил хвастаться – как-то само собой слова лились: – Я ведь до сих пор на нашем автопредприятии… ну это… не за воротами, нет! Прислушиваются, зовут. В совете ветеранов я, в комиссии… Любого там останови: знаешь Георгия Гогоберидзе? Ответит без запинки: знаю! Вот так, Варлам, да. На каждый праздник, даже ко дню рождения, – обязательно поздравления. И такие, представляешь, поздравления – с золотыми буквами, на машинке отпечатаны – как министру!
Георгий смущенно засмеялся, прошел к хельге, вытащил из нижнего ящика кину цветных открыток, бросил на стол, посреди тарелок:
– А? Праздник – шлют! Выступи, просят…
– Ценят, – заключил Варлам, слегка – кончиками тяжелых пальцев – тронув открытки. – Выпьем, Георгий, за это… и за то, чтоб молодежь была не хуже нас! Хотя бы!
– Завтра, – Георгий, отпив, поставил бокал, – завтра, сынок, пойдем с тобой к нашему начальнику. Скажу ему: это Анзор Абуладзе, посмотри, какой красивый и умный парень, я ручаюсь за него – дай ему новую «Колхиду»… Или нет: «ЗИЛ»! И он не откажет мне, верь, сынок. На чем хочешь ездить: на «Колхиде» или «ЗИЛе»?
– Он хочет на такси, – сказал Варлам.
У Георгия брови взлетели:
– На такси?
– Да, Георгий.
– Кхм… Это не у нас, это в таксомоторном…
– Хочет наш мальчик… а?.. понимаешь?
– Дай сюда права, – бросил Георгий Анзору.
Парень удивился, но полез в карман…
– Смотри, – сказал Георгий Варламу, помахивая шоферским удостоверением Анзора, – смотри, дорогой мой, какая новенькая книжка. Ее возраст – меньше недели. Чистая. И написано в ней: третий класс. Водитель третьего класса. А!
– Он хочет, – терпеливо сказал Варлам.
– Этого мало. – Георгий вернул права Анзору. – Я, может, хочу народным артистом СССР быть. Мне всегда говорили: никто так не поет, как ты, Георгий! Давай споем, ну! Ту, нашу… О-о-о-ра-а-а-ми-и…
– Погоди, Георгий. – Варлам головой покачал, и в голосе его прорезались досадливые нотки. – Погоди петь. Мы о деле…
– А я?! Завтра пойдем к нашему начальнику…
– Мальчик не хочет на грузовой автомобиль, – снова терпеливо принялся объяснять Варлам. – Грузовых в колхозе много, председатель за рукав хватает: садись в кабину, любая твоя! На полторы ставки, с премиальными, с заработком… А у мальчика, Георгий, мечта. Не ест, не пьет он, только мечтает: на такси хочу!
– Послушай, – со вздохом сказал Георгий. – Третий класс, опыта никакого – кто на такси возьмет? Там людей возить, пассажиров… женщин, понимаешь ли, детишек, всяких других… и иностранцев. Да, иностранцев тоже! Там высокий шоферский класс нужен, стаж за баранкой. Он хороший парень, очень нравится мне, но… ты прости меня, сынок, – Георгий взглянул на Анзора, – третий класс, и полтыщи километров, видать, еще не наездил ты… Это ж детский сад! Детское кино! К нам тебе надо. Год-другой, сынок, поездишь, поймешь, что такое машина, дорога, – и выбирай потом.
Анзор молчал, уставясь в тарелку.
Варлам же упрямо стоял на своем:
– Нет, Георгий. Я тебе, как брату… Это надо. Совершенно надо! И ты нам помоги. Скажи, кого попросить можно… Вместе пойдем – просить будем. Ничего не жалко, лишь бы мальчик был устроен, душа его успокоилась бы. Видишь, грустный какой. А чем он хуже сына сапожника Бебура? Сын Бебура годом раньше права получил – и вмиг тут, в городе, на такси сел. Домой на такси каждую субботу приезжает. Сразу такой видный мужчина стал – и жениться хочет. Дочку Бежана Болквадзе берет… Не забыл, Георгий, этих Болквадзе? Ну тех самых, что переселились из России, их дед учителем был, рядом с мельницей живут? Вот-вот, они… Я ведь к Бебуру ходил, умолял: будь человеком, открой, кто вам помог… Так просил – только что на коленях не стоял! Думаешь, признался? Человек он разве? Ответь – человек?
Варлам порывисто потянулся к бутылке, дополнил фужеры до краев вином; в словах его звучала торжественность:
– Выпью за тебя, Георгий. За человека. За друга. За то, что ты живешь на свете… Нет-нет, молчи! Шестьдесят лет я тебя знаю, а ты меня знаешь. Мы люди. Мы друзья… Я поэтому сказал нашему мальчику: поедем к Георгию Гогоберидзе, ты сам тогда увидишь, как он будет рад нам, какие мы друзья с ним… Твое здоровье, Георгий! Клянусь памятью покойных родителей наших, был бы я в этой жизни сиротой, не имей тебя, Георгий. И плачу, видишь, от счастья, и ничего не надо мне – будь только ты! Спасибо тебе, Георгий!
Он выпил стоя, прижав руку к сердцу, глаза его лучились нежностью, из них катились, путаясь в морщинах, слезинки, застревали в жестких лохматых усах… Хриплым, надтреснутым голосом затянул Варлам старинную деревенскую песню – про тонкую виноградную лозу, выросшую на могиле покинутой девушки, – и Георгий, подстроившись, тут же властно овладел песней, сам уже повел ее – широко, вольно, и давно, оказывается, он так сладостно, с таким волнением и восторгом не пел! Тесно в груди было, великая жалость ко всему живому, беззащитному копилась в груди, каждого на этой земле хотелось утешить, обласкать, наделить счастьем… Вот какую песню – ведь ее их отцы и матери, их деды певали – напомнил Варлам! Напомнил, как подарил… А кончились ее слова – все долго растроганно молчали: и Георгий, и Варлам, и Анзор, и прислонившаяся плечом к дверному косяку Ира, которая, скорее всего, впервые услышала эту пронзительно-жалостливую, щемящую песню.
Поднявшись, Георгий решительно объявил:
– Идем к Ираклию!
– Он кто? – спросил Варлам.
– Тоже человек, – ответил Георгий.
Взяли трехлитровую бутыль вина, положили в сумку кое-что из деревенских даров – и пошли. Георгий с Варламом впереди, Анзор с сумкой – на шаг приотстав, за ними. Улица сияла солнечными окнами, нескончаемо мчались машины, обдавая жавшихся к домам пешеходов бензиновой гарью.
– Посоветуемся с Ираклием, – сказал Георгий.
– Ты вот что… ты знай… – Варлам заглянул ему в глаза. – Если этот добрый человек Ираклий поможет… если нужно… мы не пожалеем, ты знай.
И Варлам похлопал по нагрудному карману своей темной шерстяной рубахи, сшитой на манер военной гимнастерки.
– Ты что? С ума спятил? – рассердился Георгий. – Я тебя к своему товарищу веду… он как я… э-эх, Варла-ам!
– Прости, Георгий.
– Думай, когда говоришь. Не ребенок!
– Думаю, да вот…
– Мы с Ираклием вместе шоферили, вместе на пенсию нас провожали…
– Я понял, Георгий.
– Боюсь, он тоже скажет: на такси без опыта не возьмут. Раньше никак не брали.
– Раньше, раньше! – обрадованно подхватил Варлам. – То раньше… Все другое раньше было: жизнь, цены, мы с тобой… Но вот сын сапожника Бебура… это ж всего прошлым летом!
– Дошли мы. Его дом. На лифте – четвертый этаж.
Когда оказались перед нужной дверью, услышали за ней мерный гул пылесоса. На звонок открыл сам Ираклий – и очень смутился: на нем был цветастый, весь в сборках и с «крылышками» женский передник. А тут, кроме Георгия, незнакомые люди… Укоризненно взглянув на Георгия, Ираклий произнес извиняющимся тоном:
– Ждал внучку из школы, а это гости… Проходите, друзья. Я вот от нечего делать уборкой занялся…
– И молодец, – похвалил Георгий. – Я тоже люблю пылесосить. А вот ковры таскать во двор и выбивать – не люблю.
– Поганое дело, – согласился Ираклий, сдирая с себя фартук. – С коврами… во дворе когда… становишься как ишак. Нет, я этим не занимаюсь… А что же вы у порога? Прошу, прошу!
