Текст книги "Избранное"

Автор книги: Эрнст Сафонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)

– У меня зять сволочь. В Африке он.

– Африка разная, – наставительно заметил боцман. – Правильная, еще не так, чтоб очень, и сочувствующая… всякая. Зять в СССР учился?

– А где ж!

– Обыкновенный негр?

– Кто?

– Зять твой?

– Зачем, – обиделся Степан. – У меня дочь с глазами… В Африку он посланный, а сам тутошний, из Тарасовки. Инженер. Токмо не человек…

Но высказаться ему не удалось – вернулся Гуигин с посверкивающей трубой в руках. Чтоб, наверно, не отставать от компании, на этот раз явился он тоже в фуражке – парадной военной, с сине-зеленым верхом и кирпичного цвета околышем.

Если бы кто из понимающих посмотрел теперь со стороны, сразу б определил по фуражкам, что гуляют тут морской флот, авиация и внутренние войска.

Грянули стаканы.

Полились разговоры.

Гуигин, желая явить свое искусство, встал и, напрягая раскрасневшиеся щеки, начал дуть в трубу.

Дул он так, что ничего красивого не было в этом, но после первых пробных, неуверенных звуков вдруг из трубы полились такие жалостливые, такие нежные и щемящие сердце, что Ефим, притянув Степана к себе, поцеловал его, погладил по голове и, поднявшись, пылая растроганным лицом, рубанул воздух ладонью:

– Матросы, слушай! Гад буду, если не сделаю… Поставлю тут, на этом месте, памятник. Бронза с гранитом. Как во Владивостоке… И напишу на нем: здесь испокон веков жили Сальниковы. Их дедушка жил, Флор Григорьевич, кузнец. Деревня кончится, а памятник останется. Как старый якорь на дне моря!

– Почему это деревня кончится? – оторвав губы от мундштука трубы, возразил Гуигин. – А я? Не положено!

– Ты играй, товарищ трубач, – посоветовал боцман, утирая слезы, – Ты нам на открытии памятника будешь играть. Торжественные марши.

После невозможно было упомнить, кто высказал идею поставить на место будущего памятника из бронзы и гранита какое-нибудь обозначение – столбик ли, брус, просто доску, вогнав ее в землю… Но на жестяной щит, приколоченный к колхозному амбару, указал Степан. Щит тот висел давно, когда-то он был «наглядной агитацией» – призывал выращивать богатые урожаи кукурузы, и сейчас еще, спустя лет пятнадцать, если не больше, на нем слабо угадывался рисунок золотистого початка, повязанного, как девушка, косынкой, с улыбающимся ртом и завлекающими глазками. «Королева полей»!.. Остальное – буквы, цифры – все было выжжено солнцем, смыто дождями, выбелено морозами.

– Растите африканские баобабы! – вскричал Степан и пошел к этому щиту, поигрывая своей единственной рукой.

Он упирался коленом в стену, дергал щит на себя, но тот не отдирался.

Подскочил боцман – тужась, стал помогать. Щит затрещал, освобождаясь от ржавых гвоздей.

Гуигин за их спинами извлекал из трубы чистые, как утренняя заря, звуки.

– Вроем, напишем, – бормотал Ефим, обливаясь от натуги потом.

За пением трубы и скрежетом жести они не слышали звука автомобильного мотора.

Не слышали, конечно, изумленного возгласа начальника милиции Горобца:

– Это что за партизаны?

Скосив глаза на участкового инспектора, начальник, осуждающе крякнув, произнес:

– Тихое место – так я понял? Завтра же организуйте здесь сход или хотя бы просто беседу с жителями. Этих выведите перед всеми; покройте позором, осудите мнением… Завтра же доложите об исполнении мероприятия по телефону. Хоть ночью! А сейчас вылезайте, товарищ старший лейтенант, принимайте меры. Они ж амбар развалят…

12

Утром, в шестом часу, Степан хмуро собирался на работу, отмалчиваясь на слова Марии: та пилила по самым больным местам. Чего только не припомнила, чем не укорила!

У калитки, словно поджидая, встретили его Виктор Тимофеевич Ноздрин и председатель сельсовета Илья Ананьевич Красноперов. Главный агроном сказал:

– Веди на огород, показывай свое чудо, Степан Иваныч. – Кивнул на Красноперова: – Власть желает убедиться.

– Нету. – Степан отвернулся.

– Чего нету? – не понимая, переспросил Виктор Тимофеевич. – Растет?

Степан посмотрел на небо, на свои рыжие кирзачи, поскреб щетину на подбородке и виновато сообщил:

– Тово я вчера… эт самое… было. Споткнулся… Я эт баобаб выдернул! По пьянке, значит.

– Ну ты даешь, старина, – присвистнул Виктор Тимофеевич. Руками развел: – Как понимать прикажешь?

– Погулял! – Стеклянный глаз председателя сельсовета был прикрыт низко спущенным седым чубом, а в здоровом, устремленном на Степана, вспыхивали и гасли колючие огоньки. – По всем статьям, выходит, отличился… Гер-рой! Участник художественной самодеятельности, понимаете ль. У него голова от вина болит, а у нас от забот, что он нам подсунул… Других дел будто нет… Вот что, Чикальдаев, сегодня вечером, в девятнадцать ноль-ноль, явись на обсуждение! Слышишь?

– Не глухой.

– Вот так, Чикальдаев!

– Нет, учудил так учудил ты, старина, – снова подал голос Виктор Тимофеевич. – Оно б не выросло, возможно, однако пронаблюдали б! Редакция заинтересовалась… А он, видите ль, «по пьянке»! Да ты что, Степан Иваныч, маленький, первый год замужем?

Степан, чувствуя, как муторно зависает и трепещется на какой-то ниточке его душа, что вот-вот он сорвется, скажет что-нибудь такое, отчего будут потом дополнительные неприятности, – раздвинул Красноперова и Ноздрина плечом, пошел, не оглядываясь, на ферму.

Подумал: «Судить, что ль, собрались… вечером-то?»

Приезжая с фермы на обед, увидел на столбе, куда тарасовский киномеханик клеит свои афиши, большой лист бумаги, красные буквы с которого извещали:

СЕГОДНЯ В КЛУБЕ СОСТОИТСЯ

ЛЕКЦИЯ-СОБРАНИЕ

для населения дер. Прогалино

с осуждением антиобщественных

поступков на почве алкоголя.

После БЕСПЛАТНО кинофильм

«ЛЕТО ЛЮБВИ».

Явка обязательна!

«Сто лет клуб на запоре, а тут открывают, – усмехнулся Степан. – Кино бесплатно. Прям праздник старухам… И все из-за меня!»

Занимало: пригласят ли на суд Гуигина? Да ведь и Ефим Сальников был бы кстати… Не одного ж его, Степана, застукала милиция!

Однако Ефим в тот самый день, добровольно сдав две оставшиеся бутылки коньяка участковому, пожав ему руку, ушел со своим чемоданчиком в неизвестном направлении, – Степан помнил, как он уходил, маяча в синих сумерках белой фуражкой…

О Гуигине же, когда Степан явился в клуб, стало известно: сильно заболел он, поднялось давление, перебои в сердце – только что отставной старшина вызвал к себе фельдшерицу, та побежала к нему со своей сумкой и в белом халате.

Степану предстояло принимать удар одному. Примостившись на краю скамейки, в первом ряду, он осторожно косился на входивших, успокаивал себя: «За што меня судить-то? Выпил – с кем не бывает… Имелась бы у меня, конешно, должность – ослобонили б. А воду телкам возить, суди не суди, все равно некому, при мне останется… Вон Тимоха Кила руки потирает, радуется. Глупый человек!»

Люди рассаживались, и Мария появилась, но к нему не пришла – примостилась у двери, на выходе. «Совестно ей». От этой догадки сердце Степана отозвалось жалостью. Жена – неотъемная половина: на тебя пальцем тыкают – на нее оглядываются…

На сцену, где стоял маленький столик под бордовой скатертью, поднялись старший лейтенант Кукушкин и Илья Ананьич, утвердились на скрипучих стульях, пошептались – председатель сельсовета, встав, объявил собрание жителей деревни Прогалино открытым, сказал, что слово для выступления согласно повестке дня дается участковому инспектору товарищу Кукушкину.

Тот покашлял в кулак, пригладил реденькие волосы на приплюснутых висках и, нацепив на нос очки, стал читать брошюрку о вреде алкоголя, о том, как пагубно действует он на здоровье пьющего человека.

Читал участковый не очень-то уж складно – сбивался на непонятных словах, путался, сопел и кашлял, заглатывая слоги и буквы, однако слушали его добросовестно, вникали в глубокий смысл ученых рассуждений. Кукушкин, отдергивая от потного тела прилипавшую форменную рубашку, сказал, закончив чтение:

– Это видно, граждане, что даже врачи предостерегают нас от злоупотребления зеленым змием, а попросту пьянством, от которого неприличные и, что будем скрывать, преступные последствия происходят. Мы, к сожалению, тоже имеем таковые нелестные примеры. Намедни, все вы знаете, налакавшись завезенного в тарасовский магазин иностранного вермуту, по три рубля бутылка объемом ноль восемь, передрались на полевом стане трактористы. Не все, а неустойчивая, несознательная часть бригады… Этого мало! Буквально вчера при употреблении армянского и дорогого французского коньяку, цена которого, прямо скажем, удивляет – четвертной за бутылку, да-да, потише, граждане, – именно двадцать пять рублей… устроили потерю человеческой личности, форменное безобразие, назовем так, некоторые из вашей деревни. Чикальдаев Степан Иванович здесь?

– Вона сидит, – крикнул Тимоха Кила.

– Подымитесь к столу, Чикальдаев!

– Я и отсюдова виден, – встав со скамьи, сказал Степан. – А чево ежели говорить, я скажу. Книжку вы читали полезную, ее надо в каждом дому держать, как раньше старые люди Библию держали…

– Ты, Чикальдаев, про себя! – оборвал председатель сельсовета.

– А я про кого ж? Я послушал нашего участкового: захочешь – не возразишь. Согласен. Было со мной – больше не будет. Вот мое обязательство. Можете записать – я подпишусь.

– Сядь пока, – распорядился Илья Ананьич. – Кто желает высказаться?

– Дать принудработу и исключить, – выкрикнул Тимоха Кила.

– Вы, Тимофей Семеныч, не возгласом, обстоятельно предлагайте, – заметил Илья Ананьич. – Принудработа – это лишь компетенция суда. А откуда исключить-то?

– Исключить, и никаких! Весь амбар они расшатали… – Голос Тимохи был неуступчиво-зол.

– Из колхоза, что ль, исключить?

– Вы начальство, вам видней. А только исключить иль сослать!

По клубу прокатился осуждающий гул – Степан облегченно почувствовал: народ за него.

– Мы собрались, граждане, общественно обсудить и повлиять, – снова заговорил участковый. – Мы решений выносить не будем, а профилактически укажем… тому ж Чикальдаеву Степану Ивановичу… что нехорошо! Очень даже нехорошо. Пусть задумается, не повторяет, смотрит за своим поведением. Так, Илья Ананьич?

Председатель сельсовета тряхнул седым чубом в знак согласия и, когда старший лейтенант сел, заговорил сам:

– Правильно! Чикальдаев, с одной стороны, вовсе неплохой товарищ. Воевал, работает, семьянин, понимаете ль… Но надо учесть ему насчет употребления спиртного, крепенько учесть! Всю водку, известно, не выпьешь, она сильнее любого отдельного лица, и нечего к ней жадность проявлять. Слышишь, Степан Иваныч? Ведь до какого непростительного безобразия доводит пьянка, товарищи?! Степан Иваныч, как поступили сведенья, посадил на огороде привезенный ему зятем африканский орех. Этот орех пошел в рост, был зафиксирован агрономом… Смотрел его Виктор Тимофеевич в присутствии корреспондента… да… Уже район, понимаете ль, знает! Однако что же? В день своего пьяного загула Степан Иваныч с корнем выдрал тот орех!..

Опять гул голосов – теперь в удивлении – ударил Степану в спину.

Он ощутил зябкость в ногах, нижняя губа у него мелко задрожала – не сразу унял он эту дрожь.

Уже не вслушивался, что Илья Ананьич говорил дальше. Было обидно и, в общем, как-то все равно…

Когда же все задвигали скамейками, инспектор Кукушкин и предсельсовета стали спускаться со сцены, а киномеханик, вскочив туда, начал разматывать белое полотно экрана, Степан, очнувшись от своего оцепенения, понял, что собрание кончилось, запоздало долетели до его слуха слова Ильи Ананьича: «Сегодня африканский баобаб загубим, а завтрева, понимаете ль, на что-нибудь другое руку подымем!»

Степан оттолкнул скамью и направился к выходу, не обращая внимания на устремленные на него глаза, на мелькающие в ярком свете электричества улыбки, на сочувствующие и насмешливые слова, летевшие ему вслед и навстречу… Он шел скорбно и гордо, как, вероятно, и подобало идти редкому на здешней земле человеку – губителю баобаба. Теперь в Прогалине и даже дальше, знал он, будут говорить: «Степан-то? Это он сажал африканский… как его!.. вот срамотное словцо-то… баобаб. Вырастил и спьяну порубил…»

И если в клубе жгли свет – на улице, несмотря на вечерний час, было еще светло. Вечер пока прятал темноту в траве, под лопухами, в крапиве, в кронах деревьев, в недальнем лесу – она осторожно сочилась оттуда, обволакивая сиреневым туманцем все предметы.

Степан закурил, глотая с дымом горечь, произнес тихо:

– Пущай…

Свернул к старому пруду, сел там на бережке, защищенный ивовыми кустами; гонял прутиком упавшие на темную воду узкие зеленые листья.

– Кто услышит? – сказал себе. – Кому нужно?

Снова задрожали губы…

И голос Марии, тихо подошедшей со спины, заставил вздрогнуть:

– Вот забрался-то, вот спрятался… Иль ужинать не хошь? И не серчай. Тимоха Ноздрин не в счет, а все к тебе по-людски. А чем ежели совсем обидели – плюнуть да растереть, свое зарабатываешь, свое жуешь! Кому мешаешь разве? Ну кому, скажи, пожалуйста?!

Она взяла его за руку и повела домой.

1977

МЕХОВАЯ ШАПКА

I

Следователь, грузный, с глубокими залысинами и сединой на висках капитан милиции, снял очки с толстыми стеклами, стал протирать их носовым платком, и Ардан Бадмаев увидел, что глаза у него не сердитые – они близорукие, усталые. И лицо следователя потеряло былую строгость, как бы расслабилось мускулами, – на этом лице, в тонких морщинах и оплывчатости щек, таятся утомленность, озабоченность… А может, так только кажется в сероватом свете хмурого осеннего дня, идущего в тюремную канцелярию через зарешеченное окно. Стены тут выкрашены темной краской, потолок недосягаемо высок, никакие звуки оттуда, с воли, не доходят сюда.

Там сейчас, наверно, колючие снежинки кружатся в настывшем воздухе, сквозистый ветер гонит по тротуарам последние бурые листья, девушки надели меховые шапочки, рубчатые автомобильные шины при торможении сдирают с дороги холодную асфальтовую крошку… А выедешь за город – в ветровое стекло бьют жесткие песчинки, песок летит к дороге с облысевших холмов, а видимая глазу тайга сделалась сизой, будто бы замохнатилась от первых морозов. Небо же белесое, с красными и лиловыми полосами у кромки горизонта, и шоссе, упруго отталкивая от себя машину, несется и несется навстречу… И это – ощущение дороги и простора вокруг, вкрадчиво, незаметно ожившее в сознании Ардана, вдруг резко гаснет, рушится, спугнутое голосом следователя:

– Послушай, Бадмаев…

Снова темная теснота стен, массивный стол напротив с исписанными листками на нем, милицейская тужурка капитана с линеечкой орденских колодок, собственные руки в плохо заживших рубцах ожогов и порезов, положенные на колени, – Ардан Бадмаев ниже наклоняет стриженую голову. Он готов застонать – как тяжело это возвращение к тому, что есть!

– Послушай, Бадмаев, – говорит, вздохнув, следователь, – не для протокола, просто ответь мне, по-человечески… Ты молод, у меня, кстати, дочь твоего возраста… Развит ты, прилично зарабатывал – я ведомости смотрел… Что же толкнуло тебя на нарушение правил… нарушение, приведшее к трагедии? Вернее, усугубившее трагедию. А, Бадмаев? Легких денег захотел? Жадность? Что ж молчишь?

Скрипит стул под грузным следователем…

Это тормоза скрипят, скрежещут, рвут резину и дорожное покрытие – опять, опять, опять! Он с силой трет надбровья, злые и бессильные слезы выжимаются из-под плотно сомкнутых ресниц, оранжевые, багровые, черные круги по-сумасшедшему плывут перед ним, смыкаясь в яростное бушующее пламя. Как тогда, там, в тот день, на дороге…

– Я не жадный, – качает он стриженой головой, пытается рукавом осушить глаза, – Я глупый. Я дурак, однако, гражданин следователь! Я идиот. Я подо-о-онок!..

– Без истерики, – властно обрывает следователь.

– Шапка, – переведя дыхание, выдавливает Ардан Бадмаев. – Эта проклятая шапка…

– Ну-ну, – подбадривает следователь; в его голосе интерес и нетерпенье. – Какая шапка?

– Меховая…

– Рассказывайте, Бадмаев.

– Однако, подумать, шапка шапкой – а я?!

Он словно не верит сам себе – с надеждой смотрит на следователя. Может, тот объяснит ему, как все это могло произойти с ним, Арданом Бадмаевым, как?!

Вчера он – как все, сегодня – преступник.

II

…Тем утром, получив в диспетчерской маршрутный лист, он шел, обходя застывшие автобусы, к своему: тот стоял в самом конце автопарка, возле коричневого щита с противопожарным инвентарем – огнетушителями, баграми, ведрами. Тут на скамеечке всегда «пасутся» курильщики, шоферские новости обсуждают, анекдоты травят, и нужно тебе что – иди сюда: если сами не дадут, то подскажут, где найти, у кого взять…

Шел Ардан довольный – в загородный рейс определили. Легкий холодок возникал под курткой на спине, пробегал но позвоночной ложбинке: это он уже на расстоянии чувствовал, какой автобус настывший, как он откроет сейчас дверцу, смахнет ладонью невидимую пыль с повлажневшего за ночь сиденья, протрет мокрый и холодный металл, дерматин, пластик и стекло сухой ветошью, заодно легонько протрет улыбающееся с пришпиленной открытки лицо актрисы Белохвостиковой. Эту цветную открытку Ардан купил в киоске «Союзпечати», удивившись, что артистка Белохвостикова чем-то похожа на Люду и в то же время чем-то на Балжиму, которой он к праздникам аккуратно шлет поздравления в родное ему бурятское село Галбай…

Хороша на открытке актриса Белохвостикова, хороши Люда и Балжима, хорош его новый автобус «ЛиАЗ», хорош сегодняшний рейс – от села к селу, хороший парень он, Ардан Бадмаев, – хороша, однако, жизнь!

На скамеечке под противопожарным инвентарем сидел, покуривая, Матвей Лубсанов, или Циркуль, как все его зовут. Увидел Ардана – поднялся, ждал, – худой, сутулый, и тонкие ноги у него действительно как ножки раздвинутого циркуля, с широким просветом меж ними.

– Привет, Арданчик! Хочешь вещь?

Вытащил из-за пазухи газетный сверток, развернул – переливчато заиграл мех… Шапка из ондатры, меховая шапка – мечта! А Циркуль стащил с него кепку, и вместо нее на голову Ардану это меховое чудо – мягкое, невесомое, теплое, ласковое. Впору оказалась, как на заказ сшита – его, пятьдесят седьмой размер.

– Ли́чит, – определил Циркуль. – Видоизменился сразу. Берешь? Тебе, как земляку… А то набегут – вырвут!

– Сколько?

– Полста. Деньги – на бочку!

– Ци-и-иркуль… Матюша! Выходные ж были, с Людкой в ресторан ходил, до зарплаты опять же два дня, фотоаппарат «Зенит» купил… где ж у меня? Подожди, а?

– Кабы мог – подождал. А не могу – разговора нет. Мой товар – твои деньги.

– Два червонца имею всего…

Циркуль помялся, потом решительно махнул рукой:

– Чао! Как своему… помни! Давай двадцатку, остальные – железно вечером.

– Где ж взять?

– Не маленький, – обрезал Циркуль. – Ученого учить – только портить.

И потянул шапку к себе.

– Оставь, – придержал ее Ардан.

– Ты ж в рейс, – сказал Циркуль. – Насшибаешь…

– Не было у меня такого и не хочу.

– Гордый, – похвалил Циркуль. – Уважаю. Однако ходи в кепке.

И опять легонько потянул шапку к себе.

– Оставь… Ты вон сшибал – с автобуса сняли, гайки на чужих машинах крутишь… Привык?

– Ну! – заволновался Циркуль. – Даешь ты, Арданчик! Я кружку пива выпил, а они мне – пил! Я пива, а они – пил. Понял? Заяц, между прочим, трепаться не любит…

– Ладно, – перебил его Ардан, глубже погружая пальцы в теплый мех шапки. – Вечером свое получишь.

III

Собственную – автоколонны – бензозаправку второй день ремонтировали, у бензовозов была очередь, и Ардан, посмотрев на циферблат, решил заправиться на городской станции. Тут в этот ранний час – стрелки его «Полета» показывали пять с минутами – было свободно: стояла легковушка какого-то «частника» и несколько грузовых ожидали.

Заполнив бензобак, Ардан махнул рукой дежурной, выглядывающей из окошка: не выключай, еще возьму… Подбежал к бензоколонке с двумя порожними канистрами. «Запас, однако, карман не трет… Чтоб потом в хвосте не стоять…» Отнес отяжелевшие канистры в салон автобуса, проверил, надежно ли притерты пробки, – глубоко задвинул под переднее сиденье. Уже влезал в кабину, когда ему посигналили – с самосвала, стоящего сзади. На лобовом стекле самосвала желтел бумажный ромбик: «Общественный автоинспектор».

– Эй, парень, – приоткрыв дверцу, крикнул пожилой шофер, – тебе пассажиров возить, а ты бензин туда. Шарики за ролики зашли? Или с детства такой, богом обиженный?

– Я не в рейс, – соврал Ардан. – Не кипятись, батя, аккумуляторы посадишь!

– Смотри, – отозвался сердито пожилой. И еще что-то громко кричал – о том, что раньше к пассажирскому транспорту «молокососов» на пушечный выстрел не подпускали, лишь опытным, первоклассным водителям доверяли таксомоторы и автобусы… И еще что-то в этом духе говорил, но Ардан уже не слышал – развернувшись, поехал к автовокзалу…

Позже, когда оглушительно лязгнет запор тюремной камеры и он останется со своей бедой один на один, в мучительной тишине, все до мелочей припомнится ему – и этот шофер самосвала припомнится… Прислушаться бы тогда к его предостережению… Но это будет позже, позже, а пока Ардан Бадмаев, чувствуя горячую силу своего молодого тела, едет просыпающимися улицами города, видит дворников, метущих тротуары, бегущие навстречу фургоны с надписями «Хлеб», «Молоко», – сиреневая утренняя дымка светлеет, блики далекого солнца уже весело прыгают но оконным стеклам…

На нем превосходная шапка!

Такую шапку носит начальник их автоколонны. Такая же, старая, правда, потертая, у председателя колхоза Хамаева. Председатель говорил ему: «Ты зачем от нас уезжаешь, Ардан? За красивыми девушками, хитрец, едешь!» – и смеялся. Он смеялся, но радости в его смехе не было: он ждал, что Ардан посмеется вместе с ним и все же согласится работать на изношенном перегрузками «ЗИЛе»… Но Ардан – вот он, здесь, и этот большой город – уже его город, он тут почти свой, живет припеваючи в общежитии, в столовых и кафе выбирает в меню, что ему пожелается, купил себе черный костюм, модный широкий галстук и красные носки… На новогодний праздник ему дадут отгул – приедет тогда к себе в село, спросит с улыбкой Хамаева: «Как поживаете, Енжаб Шагдурович?» – и дотронется рукой в кожаной перчатке до своей замечательной шапки… А Балжиме он скажет: «Приветик! Как тут ваше сельское хозяйство?..» – и, доставая записную книжку, как бы невзначай обронит фотокарточку Люды…

Но сегодня вечером рассчитываться с Циркулем! У кого бы занять? В кассу взаимопомощи должен, старик Никифоров добавлял ему денег при покупке «Зенита», Цэрен сам хотел разжиться у него червонцем-другим… Нда… распокупался ты, однако, Ардан, уже в долгах, как в заплатах. Отец, если б узнал, не похвалил…

IV

Чем ближе придвигаются к шоссе горы, тем прохладнее, сумрачнее в кабине автобуса. Горы отбрасывают густую синюю тень, величавы, невозмутимы, их снежные пики подпирают нахмуренное осеннее небо. И солнце, как бывает в полдень, высоко, оно греет слабо, стеклянным отблеском ложится на бронзовеющие стволы кедров и сосен.

В предплечьях и у шеи незаметно накапливается тяжесть – который час в пути! Спуски, подъемы, запланированные остановки и остановки по требованию, и что-то стала «хлябать» задняя дверца, закрывается неплотно – нужно будет сказать слесарям… Ардан подмигивает красивой актрисе Белохвостиковой – у той пойманная фотоаппаратом навсегда застывшая улыбка… «Порядок», – шевелит губами Ардан, цепким взглядом сторожа дорогу. Он хотел бы думать про Балжиму, про те стога, куда ходили с ней прошлой осенью, – в пути хорошо мечтать… Но лишь только мысленно «пришел» на улицы родного села – опять возник перед ним отец, его морщинистое лицо возникло, и что-то сегодня неотступно думается об отце?..

Когда Ардан объявил отцу, что надумал искать шоферскую работенку в городе, тот сидел на табурете, а на коленях у него лежал хомут – прошивал его дратвой. Головы отец не поднял, но движения рук у него замедлились, шило упало – не поднял.

– Поеду, – упрямо сказал Ардан.

Отец молчал.

– Я в армии командира части на «Волге» возил, – злясь на себя, на отцовское молчание, продолжал Ардан, – а тут что я? Твоих лошадей я век бы не видел!

– Ты легкий, – наконец отозвался отец, – легкий, переменчивый, как погода. Как ветер. Ты встал, отряхнулся и пошел… Иди!

Отец обвел взглядом слушавших разговор Дымбрына, Сырен-Дулму, Онгора, Доржи, Жамбела – младших братишек и сестру Ардана, грустно усмехнулся и не сказал больше ни слова. И не провожал, остался в ночь дежурить на колхозной конюшне, утром к завтраку не пришел…

«Нужно будет денег отцу послать, – сказал себе Ардан, защищаясь этой мыслью, находя в ней успокоение. – Пусть знают: не забываю. Вот долги отдам, еще за шапку расплачусь – для дома собирать стану, на денежный перевод. Сначала пятьдесят рублей пошлю им, после двадцать пять, после опять пятьдесят или тридцать… На почте в селе скажут: однако, какой сын у Бадмаевых!..»

В зеркало он краем глаза видел салон, своих пассажиров. Два места было свободных, «не обилеченных» пока… Бравый сержант с артиллерийскими эмблемами тесно прижимался к девушке, молодая мать ехала с тремя детьми, бородатый старик вез собаку в наморднике, лохматую лайку, – промысловый охотник, должно быть, скоро открытие сезона… Кто-то был в серой шляпе, кто-то в темных очках, в проходе стояли чемоданы, туго набитые портфели, корзины… Кому до конечной – до города, кто-нибудь сойдет на промежуточных остановках…

У развилки – увидел издали – голосуют. Отделившись от группы поджидающих, – их было человек двенадцать – пятнадцать, – один выбежал на середину шоссе, широко раскинул руки. Ардан, затормаживая, покрутил пальцем у виска: свихнулся, что ли, приятель, под колеса лезешь?!

Оказалось, что это «бродячая» бригада кавказцев – строителей-шабашников, что приехали издалека за большим заработком, нанимаются в колхозах и совхозах строить животноводческие фермы, клубы, бани, жилые дома. Горбоносые, черноглазые, подвижные, они ввалились в автобус стремительно, словно десант, захвативший его; салон наполнился шумом гортанных голосов, позвякиваньем и стуком инструмента в их заплечных мешках.

Позже, там, в камере, в своих тяжелых раздумьях Ардан должен будет признаться сам себе: впуская тогда много кавказцев на два свободных места, он что-то ждал от них, на что-то тайно надеялся… Можно крутить-вертеть перед следователем, но не перед собой… Он ждал от них, хотя был все-таки стыд и боязнь была: и перед возможным контролером на трассе, и потому еще, что не хотелось переступать запретной черты… Но ждал он, ждал! И если бы они попросили билеты – он, может, даже с облегченьем оторвал бы от рулончика нужное количество… Но старший из кавказцев, их бригадир, загороженный от других пассажиров спинами товарищей, перегнувшись через барьерчик, положил ему на колени красную бумажку, и когда рука Ардана потянулась к билетам – полушепотом остановил:

– Зачэм дэлаешь, слушай… Нам не нада. Ты хароший чэлавек! Астанавил!..

Позже припомнятся ему и эти «добрые» кавказцы, и «подобранная» на дороге вслед за ними старушка, сунувшая в его ладонь горячий полтинник – наверно, долго держала монетку зажатой в пальцах, и другие, которым он уже с каким-то тупым упорством не хотел отрывать билеты. «В первый и последний раз». И давил, давил, как мог, родившуюся внутри него, неуходящую неловкость.

Матвей Циркуль виделся, – это странным образом успокаивало: отдам ему деньги!

И уже мало оставалось времени до тех страшных секунд, которые обернутся для него и для пассажиров бедой… Он станет одним из виновников этой непоправимой, этой ужасной беды. В погоне за «калымом», как будет написано в обвинительном заключении, водитель Бадмаев перегрузил автобус, вез в салоне взрывоопасные канистры с бензином…

V

Следователь, когда вел протокол, называл его на «вы», но, устав писать, откидывался на спинку стула, долгим взглядом через толстые стекла очков как бы снова-заново приглядывался к Ардану и неожиданно переходил на «ты».

– Слушай, Бадмаев, ты же струсил – так ведь?

Ардан молчал – обвисший плечами, замкнувшийся; он так и не ответил на этот прямой, с настойчивостью произнесенный капитаном вопрос. А в камере невидяще смотрел в потолок, и вначале тихо, постепенно нарастая, ввинчивался в его уши противный звук скрежета тормозов, а за ним – крики, чьи-то отчаянные крики, крики… Он зажимал уши ладонями, скрипел зубами, катался по нарам – крики преследуют его, бьют, они настигают и ночью, и он просыпается, видит, озираясь, никогда не гаснущую тусклую лампочку над собой, одетую в железную решетку, чувствует, как пропитывается липким потом его одежда, делаются мокрыми волосы, нету силы, чтобы самому крикнуть, подать голос, позвать кого-то… Но кого?

Они все  т а м – и отец, и братья с сестренкой, и Балжима с Людой, и Матвей Циркуль… Т а м  и его жизнь, где рабочее общежитие и огни вечернего города, где идут и идут люди, летят сверху снежинки, кто-то смеется, Люда, ничего не зная про него, подкрашивает губы, собирается на танцы… Т а м  его жизнь, а не здесь!

«Здесь… здесь… здесь» – срываются с крана капли воды.

– Слушай, Бадмаев, ты же струсил – так ведь?

…Автобус, подвывая, натужно шел на подъем, и он, Ардан, на себе ощущал всю тяжесть крутого подъема. Еще метров двадцать… Желтый лесовоз выскочил из-за поворота с бешеной скоростью, и в мгновенье было все это – и увиденное Арданом за стеклом багровое, обезумевшее лицо пьяного водителя лесовоза, и то, что он, Ардан, успел резко вывернуть баранку вправо и – удар!.. Он очнулся, наверно, быстро – от криков… Автобус лежал на боку, горел рядом опрокинувшийся лесовоз, и по обшивке автобуса уже пробегали дымные языки пламени. Он никак не мог освободиться, прижатый погнутой стойкой руля; двери заклинило; сержант-артиллерист и еще кто-то били чем-то тяжелым по стеклам, высаживали наружу детей, женщин… Высаживали? Выталкивали! И крики, крики… Изловчившись, он все же вывернулся из своей мышеловки, тлел рукав у него… «Бензин, – сильнее огня обожгла мысль, – там же бензин! Сейчас, сейчас!..» Он ударил кулаком по веерообразным трещинам ветрового стекла, и оно рассыпалось. Он протиснулся наружу, жаркое пламя толкнуло его в спину, и, не оглядываясь, он бросился бежать – от криков, смрадного гудящего огня, от всего-всего… Бежал, пока не упал; зарывался лицом в песок, набивал им рот, засорил глаза, – глубже, глубже в песок! Глухой протяжный взрыв, а за ним еще один колыхнули землю, слабым током отозвались в его теле…

Громыхает замок камеры, конвойный по-молодому звонко приказывает:

– Бадмаев, к следователю!

И он с заложенными на спину руками идет впереди одетого в форму парня, от которого пахнет морозной улицей, парикмахерской и сигаретами, у которого оттягивает ремень тяжелая кобура с пистолетом. На допрос.

Он снова будет сидеть перед следователем, то угрюмый, скупо роняющий слова, то слезливый, делающийся разговорчивым, и в его напряженных глазах следователь опять уловит страх и недоумение: «Я ж не хотел… не думал… если б я знал… как же это так?!»